Текст книги "Пещера"

Поговорить с Андреем? Когда связь? Часы в кармане. Потерял связь с руками. Были в порядке утром. Нужно было достать тогда. Осталось только потерять связь с головой. Горы помогают. Помогают. Помнишь: главное – ничего не бояться. Я не боюсь, ничего не боюсь.

Завалит камнями. Придется вырубать во льду, места на площадке нет. Все сделают как надо. Спустятся с пацаном и все сделают. До тропического леса. Сколько они там будут сидеть? Два, три дня. Сколько надо. А я не дошел. Чуть-чуть, два часа хода. Его два часа, мои все четыре. Спуститься за час. Еще не поздно, еще есть время.

В ослабевшей голове Павла утихали последние мысли. Он закрыл глаза и не заметил этого. Они закрылись в последний раз. Он ушел раньше отказавшего тела. Ушел без сожаления, без надежды, без страха. Просто ушел. Отстукивало последние стуки сердце, шевелил волосы ноздрей холодный воздух.

Из частной переписки

Да будет с тобой Время, мой хороший друг!

Я на пути домой. Через два дня мы прибываем на Тихую планету, а оттуда рукой подать до Тисы. Скорей бы! Я надеялся сберечь свой рассказ до встречи, это самая главная причина моего молчания. Но сегодня утром в который раз проснулся с тяжелым чувством. Не могу больше терпеть. Приготовься к длинному и бессвязному повествованию. Боюсь, что оно растревожит тебя. Боюсь, что оно не только растревожит тебя. Но молчание выше моих сил. Я не уверен, предоставится ли мне возможность рассказать тебе все лично. К тому же сегодня я обнаружил, что по-прежнему могу пользоваться своим служебным каналом связи, которому можно доверить то, что неразумно доверить публичному.

Так много произошло со времени моего последнего письма. Впрочем, не так много событий, но каких. Моя станция уничтожена. Все вплоть до самого простого оборудования. Включая Сурика. Мои истеричные возражения не возымели на капитана никакого действия. Я не подозревал о таком паническом страхе. Просто паранойя. Лишь один только факт, не установленный к тому же с достоверностью, что к Сурику, возможно, прикоснулась рука НТ, сделал его в глазах этих идиотов зараженным смертельной неизлечимой болезнью. Они ничего не хотели слушать о том, чтобы отключить Сурика и взять с собой для расследования. Не знаю, какие приказания были даны капитану, но он выглядел идиотом, выполняя их. Не могу поверить, что это исходит от Комиссии. Сурик уничтожен. Что неизбежно сделает мою оставшуюся жизнь совершенно невыносимой, ты скоро согласишься со мной.

Впрочем, и в этом я не уверен. Я ни в чем не уверен. Прежде всего в себе. Я потерял большой отрезок жизни. Навсегда. Нет, не так, как это случается каждый день, каждое мгновение. Такое с нами не случается. У меня не сохранилось никаких воспоминаний об этом отрезке. Но не потому, что они стерлись, а потому, что их никогда не было. Я не прожил этот отрезок своей жизни.

По порядку. Неделю назад я проснулся утром на станции со странным и непонятным чувством. Чувство перешло в недоумение и растерянность, когда по окончании дня я сел, как обычно, записать свои дневные наблюдения. Трудно поверить, что доступ к моему дневнику так хорошо защищен. Чем же тогда объяснить то, что никто не попытался подправить его? По крайней мере заполнить два пустых дня. Может, это одно из доказательств незлонамеренности Сурика? Но я опять сбиваюсь. Я обнаружил два пропущенных дня в своем дневнике. Два не заполненных мной дня. Как это могло случиться? Но не это было непонятней всего. Страшнее всего было то, что я их совершенно не помнил. Не помнил эти два дня. И не только их. Я стал читать одну за другой свои записи и не узнавал их. Ровно четырнадцать местных дней. Последняя запись, которую я узнал, была сделана мной пятнадцать дней назад.

Трудно передать мои чувства в тот момент. Как я мог не помнить эти дни? И ведь какие дни. Я узнал о том, что отключил Сурика, о наблюдениях за аборигенами, о твоих предупреждениях, о НТ, о непогоде на горе и опасениях за жизнь аборигенов. Я многократно перечитал последнюю запись, в которой пишу о намерении отправиться на спасение моей команды.

В это время, моей агонии, Сурик суетился вокруг как ни в чем не бывало. Хотя должен был быть отключенным. Такая бестия. Допускаю, что я, возможно, несправедлив к капитану и его начальству. Они знают, что делают и с кем имеют дело.

Потеряв надежду понять что-нибудь из дневника, я потребовал объяснений от робота и немедленно получил их. Частично. Сурик не смог объяснить, как получилось, что он оказался опять включенным. Но как только это случилось, он первым делом занялся поиском меня. Меня в это время не было на станции. Приборы обнаружили мое тело внизу под вершиной. Безжизненным. Через десять часов после этого на станции появилась моя реплика, в которой я проснулся утром. В своей реплике пятнадцати дней назад. Потому что Сурик был отключен и не мог обновлять копии каждые два дня, как обычно. Очевидно, он не доверял это дело автоматике. Я до сих пор, разумеется, не знаю, для чего это делалось вообще. Он, однако, не решился нарушить моего приказания не покидать станцию. Поэтому не смог отправиться на поиск моего тела. Вот такая вот логика.

Эта информация не сразу улеглась внутри меня. До сих пор не улеглась. Но тот вечер был сумасшедшим, я находился в состоянии истерии и плохо его помню. За исключением того, что робот не переставая о чем-то меня спрашивал, в то время когда я пытался разобраться в своих чувствах к нему. Разобрать его на части или поблагодарить? Признаюсь, мысль об аннигиляторе смущала меня не один раз. Сурик в своей обычной манере не обращал внимания на мои переживания, но постоянно напоминал об абсолютно несущественном, на мой взгляд, в это время факте. Пока не заставил меня в конце концов прислушаться.

Один из аборигенов на горе был еще живой. Двое его спутников успели погибнуть. Один – в лагере под вершиной. Это его я отправился спасать. Другой сорвался и разбился приблизительно в то же время. Когда-то я все это знал сам. Оставался третий, ребенок. Мы по-прежнему не знаем (я по-прежнему не знаю), что он делал на горе. Но в тот момент это не было важно. Не знаю, что они сделали с моим роботом, но его забота о мальчике превышала все, что можно ожидать от обычного робота Тисы. Сурик не скрывал своего беспокойства. Мальчик был живой и совсем рядом – в одной из вентиляционных шахт станции. Сурик не переставал спрашивать меня, что делать с ним. Ничего – была моя первая реакция. Мой робот неодобрительно зажужжал. Эти старые модели. Однако раздражающее жужжание оказало успокаивающее действие на меня. Я спросил, почему он настаивает, что мы должны что-то делать, должны нарушить директиву. Я, разумеется, помнил о записях в своем дневнике, о том, что совсем недавно принимал чрезмерное участие в судьбах аборигенов. Легкомысленно чрезмерное. Но не подавал виду и пытался играть со своим роботом, ища в этом облегчения. Скучнейшее занятие. Сурик бессловно жужжал. Утомленный, я устало спросил, что он предлагает.

Сурик немедленно ответил. После всего, что уже произошло, план не представлялся совершенно ненормальным. Впрочем, в тот момент я был абсолютно не в состоянии сделать такую оценку. Другого плана у робота не было. Я спросил, откуда у него копия аборигена, и узнал, что этот абориген, отец мальчика, уже не в первый раз приходит сюда и проводит время в вентиляционной шахте. В каждый его визит Сурик делал его копию. Зачем и кому это было нужно, теперь уже никогда не узнать. Я допускаю, что это могла быть инициатива Сурика. Он был не совсем обычный робот. Этот новый для меня факт наверняка мог помочь в объяснении необычного поведения аборигенов, но мои мысли в то время были в другом месте. Я одобрил план, подтвердил команду не покидать станцию ни под каким предлогом и отправился в свою секцию. Я нуждался в уединении и в хорошем сне.

Остаток вечера и ночь прошли ужасно. Я пожалел, что отослал Сурика, но так и не призвал его. Назойливые, беспокойные мысли, приступы страха и отчаяния, короткие погружения в сон, еще более невыносимые, чем бодрствование, – так я провел время до утра и лежал в постели, не зная, что делать с еще одним днем, когда Сурик сообщил, что прибыл разведывательный корабль. Через несколько часов после этого я беседовал с капитаном, далеко от станции, на окраине планетной системы, где корабль расположился для выполнения своей задачи.

Мне не разрешили больше возвратиться на станцию. Я не успел попрощаться с ней, с планетой и с Суриком. Команда корабля привезла мои личные вещи и то, что они посчитали нужным сохранить. Остальное было уничтожено и скрыто в недрах горы. Это не заняло у них много времени, но, без сомнения, работа была проделана тщательно. Эти тисяне произвели на меня сильное впечатление. Они живут в особом мире – между нами, НТ и остальными врагами Тисы. Признаюсь, я чувствую себя в безопасности рядом с ними.

После начальных бурных и безрезультатных протестов я смирился с ролью пассивного наблюдателя и призвал на помощь все свое терпение и благоразумие. Корабль вскоре отбыл и направился к Тихой планете, чтобы доставить меня в цивилизацию. Оттуда, я полагаю, мне придется добираться домой самому. Я выхожу из своей кабины только на обед и ужин. Экипаж не проявляет ко мне большого интереса, а капитан, вероятно, и вовсе забыл. Все вежливые и дружелюбные. А вчера я обнаружил, что мой канал связи по-прежнему функционирует, и уже не мог устоять перед соблазном. Впрочем, скорее всего, моя предосторожность не имеет никакого значения. Архив станции, разумеется, сохранен и будет доставлен Комиссии. Скоро там узнают все.

Я хотел бы услышать твой совет. Что ты думаешь? У меня, разумеется, нет намерения что-либо скрывать, но все же. Осторожность совсем не помешает в моей ситуации. А я потерял способность рассуждать логично. Учитывая паранойю во всем, что касается НТ, я опасаюсь за себя, хотя, на мой взгляд, не совершил ничего преступного. Нарушение директивы еще не преступление. К тому же оно было совершено не мной. Почему же я чувствую себя как преступник?

Я чувствую себя совершенно ужасно. Я не знаю, кто я и кто тот тисянин, который разбился на далекой планете. Зачем он это сделал? Нас с ним разделяют всего двенадцать дней, но мы совершенно разные люди. Мы совершенно разные люди. Каждый день я перечитываю его записи в моем дневнике. Что, если он до сих пор живой?

Но больше всего меня страшит, как я представлюсь перед Комиссией. Какие вопросы мне зададут? Поверят ли мне? Почему они должны мне поверить? Я заглядываю внутрь себя насколько могу и спрашиваю: кто ты? О, какие глупости! Мне кажется, что за мной следят. Лишь один только вид капитана наводит на меня ужас.

Довольно. Я утомил себя выше сил. Пожалуйста, не задерживайся с ответом.

Да будет с тобой Время.

Немногословный.

Да будет с тобой Время, мой хороший друг!

Пришло утро, как оно может только прийти на борт пробирающегося сквозь пространство корабля. Мой почтовый ящик по-прежнему пустой. Пришла спасительная мысль – вчера дома был выходной. Надеюсь, что ты провел его хорошо и начал рабочий день свежим и отдохнувшим.

Я провел еще одну бессонную ночь, неотличимую от предшествующего ей беспокойного дня. С треволнениями невозможно совладать. Я прекрасно осведомлен об их комичности, но ничего не могу с собой сделать. Сегодня я испытал некоторое облегчение после того, как доверил их словам. Немедленно обнаружили себя два желания. Одно – стереть эту неумелую попытку, другое – поделиться ей с тобой. Самое сильное, разумеется, одержало верх. Не суди строго, прошу, я нахожусь в состоянии полнейшей истерии.

Мне никогда не узнать подробностей своей смерти. С уничтожением Сурика исчезла всякая надежда. Меня не оставляет мысль, что Сурик каким-то образом мог знать. Он мог следить за мной. Зачем нужно было его уничтожать?

Нас разделяет двенадцать дней бытия и два небытия. Четырнадцать дней. Нас разделяет непреодолимое. Один год, один час – одинаковые расстояния. Я – не он, он – не я, даже если нас разделяла бы лишь одна секунда. Но мы каким-то образом повязаны навсегда.

Возможно, я смогу когда-нибудь притвориться, что разгрузил эту память в Хранилище, что она всегда под рукой. Поможет ли мне это? Глупые мысли приходят. Стертая начисто память и несуществовавшая – есть ли разница? Никакой разницы не должно быть, но она, разумеется, есть. Прилагаю продукт бессонной ночи.

Да будет с тобой Время.

Немногословный.

Падение

Для чего мы живем? Это, возможно, один из самых опасных вопросов, который может задать себе мыслящее существо. И не только потому, что с него обычно начинается ответ на вопрос, для чего мы живем. А потому, что именно с него начинается дорога в неисправимо запутанный лабиринт сознания. Дорога в никуда, в пустоту, в неопределенность.

Впрочем, некоторые из нас бесконечно изобретательны в этом занятии и с отчаянной готовностью доверяются одной из бесчисленных ветвей лабиринта. Не смея сомневаться в том, что она, возможно, тупиковая. Что они все, возможно, тупиковые.

Наверно, нам нельзя иначе. На нас лежит обязанность поддерживать и передавать из поколения в поколение нечто, что мы не умеем объяснить, затрудняемся определить, но ощущаем всем своим существом его несравненную ценность. В этом ощущении мы все поразительно единодушны, несмотря на то что никогда не перестаем задавать себе не имеющий ответа вопрос.

Он еще раз осмотрел костюм на стойке и опять не нашел ничего для беспокойства. Придраться не к чему, безукоризненная работа, как и следует ожидать от Сурика. Костюмом не отговориться.

Решаться нужно не откладывая. Если осталось время, то совсем немного. Приборы продолжали регистрировать слабые сигналы, означающие, что Пахан еще живой. Это может измениться в любой момент. Если, разумеется, он читает показания приборов правильно. Без Сурика он не был уверен. Но так ли это важно, живой абориген или не живой? Его раздражала собственная нерешительность. Неприятное чувство. Унижающее.

Он осторожно влез в костюм и стал застегиваться, в который раз удивляясь легкости конструкции. Сурик объяснил, что использовал новейший костюм галактического солдата. Чего только не найдешь на этой станции. Он вдруг вспомнил, что Сурик не смог объяснить, что такое галактический солдат. Лучше не знать. Зато робот очень подробно объяснил, что сделал для того, чтобы приспособить костюм к условиям планеты. Солнце и атмосфера. Это самое главное.

Закрылась с легким щелчком последняя заслонка, костюм автоматически включился. Вечная батарея, неограниченная подача дыхательной смеси, защита от солнечной радиации. О солнце не нужно будет беспокоиться. Ветер – самая большая проблема. Как и для аборигенов. Им к тому же приходится преодолевать разряженную атмосферу и холод. И многое другое. Ему должно быть легче. Он тисянин.

На мгновение представилось, будто он уже снаружи, в наполненной странными газами атмосфере, разогреваемой чрезмерным солнцем и приводимой в движение чрезмерными ветрами. Выйти как есть, не разоблачаясь?

Необходимо сделать запись в дневнике. Он опустил заслонку шлема и осторожно направился к своему рабочему месту. Костюм почти не мешал движению.

10.1.14, Галактический год 281М.

Временное хранение.

Тот факт, что эта запись не стерта, означает, что меня, вероятней всего, нет в живых. Я намеревался стереть ее по возвращении на станцию. Такая возможность мне, очевидно, не представилась. Это, я надеюсь, освобождает меня от необходимости объяснить свои действия. Считаю только необходимым сообщить, что совершил их в здравом уме и по своей воле.

Я принял решение прийти на помощь потерявшему мобильность аборигену, относительные координаты которого: 12.100:45.677. Мой план: восстановить его жизненные функции, дать шанс спастись самому и спасти другого аборигена, почти ребенка, который в данный момент укрывается от непогоды в одной из вентиляционных камер станции. Все имеющиеся сведения об этой группе аборигенов содержатся в моем дневнике.

Для выхода в атмосферу я экипирован защитным костюмом, приготовленным для меня станционным роботом. Причины деактивации робота также изложены в дневнике.

Он перечитал запись, поморщился, но решил оставить все как есть. Сотрет, когда вернется. Сейчас тратить на это время непростительно. Он направился в комнату для снаряжения. Нужно захватить несколько необходимых вещей.

Запись в дневнике расставила точки над i – “Я принял решение…” Он в ближайшее время покинет станцию. С этим все ясно. Необходимо только поторапливаться.

Следующая волна сомнений вышла на передние позиции. Почему он упал? Он прошел этот участок незадолго до падения, неся на себе мальчика. Что случилось? Какие там есть еще опасности? Усталость?

Ему усталость не грозила. Путешествие должно занять не больше нескольких местных часов, если верить Сурику. Сурику можно в этом верить. Он устроил бы все в одно мгновение. Но включать его слишком опасно. Это мое приключение. Я должен сделать все сам, полагаясь только на себя. Как моя команда. Один.

Он положил в ранец еще одно изобретение Сурика. Поможет удерживаться на рельефе. Аборигены и не подумали бы пользоваться такой штукой. Испортило бы их приключение. Но ему придется. Они аборигены, опытные восходители. Они не одобрили бы здесь совершенного новичка, как он. А мальчик? Мальчик тоже абориген.

У него с ними разные цели. Он знал, что ему следует разобраться со своей целью. Но на это не было времени, на это никогда не хватает времени. Нужно спешить, пока вся затея не потеряла смысл. Пока Пахан еще живой.

Последним в ранец попал инъектор. Предусмотрительный Сурик. Предвидел. Не нужно быть ясновидящим. Даже роботу понятно, что безучастие губительно для всего живого.

А что, если эта смесь убьет бедолагу? На ком Сурик мог ее испытать? Кто знает.

“Вызывает долгосрочное усиление жизненной активности у аборигенов планеты 10000АВВ”.

Этикетка для него. Не для Комиссии. В Комиссии не интересуются оживлением аборигенов.

Они погибнут, если он ничего не предпримет. Пахан очевидно не в состоянии ничего сделать без посторонней помощи. И мальчик тоже один. Сколько он сможет просидеть в камере? Кто придет за ним? Все уже решено, запись сделана.

Он проверил содержимое ранца еще раз, закрыл его, пристегнул к спине и направился к выходу. Там, полностью застегнутый, он без промедления прошел через атмосферный шлюз и оказался в узком туннеле.

Он сразу почувствовал вибрацию воздуха. Что там творится? Стрелка путеводителя указывала вправо. Он подошел к концу туннеля и осторожно выглянул в мир.

Что может сравниться с ощущением дыхания чужеродной планеты? Угрожающего и таинственного. Его вселенная. Только здесь происходит все, что имеет хоть какое-нибудь значение для сгустка материи, который он называет собой. Для сгустка, который чувствует и желает.

Он уже не сомневался, что сожалел бы всю оставшуюся жизнь, если бы не отважился на эту попытку. Он намеревался сделать ее успешной. Оставалось самое трудное – определить, куда идти.

Стрелка путеводителя – плохой помощник в этих местах. Он вспомнил о совете Сурика идти по следам аборигенов и обнаружил, что не имеет никакого представления о том, как выглядят их следы. Рельеф подсказывал только один путь в правильном направлении. Он сделал первое осторожное движение.

Через некоторое время он стал различать отметки на поверхности. Следы аборигенов. Он на правильном пути. Еще несколько часов. Присоска Сурика работала безукоризненно. Требовалось лишь выбирать для нее прочные места. Ветер безостановочно пытался сорвать его с места и сбросить в пропасть. Падение не входило в его планы, оно не могло закончиться для него хорошо. Ему нужно туда, куда ведет эта широкая скальная полка. К хрупкому убежищу, в котором борется за жизнь нуждающийся в помощи абориген. Каждому из нас нужна помощь в борьбе за жизнь. Этому аборигену повезло. Он не знает еще об этом, но ему очень повезло. Ему скоро очень повезет.

Проникающие сквозь костюм звуки уже не пугали его. Он привык к их чужеродности и свирепости. Есть вещи пострашнее. Его наполняло ощущение причастности ко всему вокруг – к горе, к планете, к аборигенам. Вот зачем он здесь.

Для чего я это делаю? Об этом могу знать только я один, ответ на этот вопрос во мне, нигде больше. Но я не знаю ответа. Знаю только, что он во мне. Зачем эта нелогичная и рискованная затея? Удастся она мне или нет, не имеет никакого значение ни для кого, ни для чего. Разве что для моих аборигенов и меня. Пока мы еще живы.

Это не я отважился. Это меня подталкивают мои мысли, мои желания, моя суть. Я не могу им сопротивляться. Не знаю как. Они не вполне мне понятны. Я только знаю, что отказываюсь бояться. Что боюсь только потерять себя, боюсь изменить свое мнение о себе. Боюсь, что, если это случится, моя жизнь станет тяжелой и печальной. А этого я боюсь больше всего.

Локатор зафиксировал быстро приближающиеся предметы. На него падали сверху осколки скал. Вот еще что здесь может случиться. Падали быстро и в большом количестве. Первая реакция – найти укрытие в небольшой нише прямо перед ним, но устройство Сурика надежно удерживало на скале и не пускало. Довериться прочности костюма или отцепиться и попытаться спрятаться в нише? Для принятия решения оставались мгновения.

* * *

Саша открыл глаза. Его поджидала возбуждающая мысль – сегодня он уйдет из пещеры. Он догадывался, что она пришла из сна, но не мог его вспомнить, и это его немного огорчало. Затем заявила о себе грусть. Он чувствовал, что она поселилась в нем надолго, навсегда. Ей некуда больше идти. Саша рассматривал приятную глазу поверхность высокого потолка пещеры. Ему хорошо здесь, но время пришло идти домой. Он пробыл в пещере слишком долго. Потому что так велел отец. Велел ждать его. Ждать больше не нужно. Пришло время идти домой.

Саша поднялся и направился не спеша наружу. Он остановился в полуметре от выхода под прикрытием стен пещеры, расстегнул штаны и стал выпускать из себя теплую струю, стараясь, чтобы она уходила как можно дальше вперед. Это ему не очень удавалось, ветер разбрасывал брызги по площадке перед пещерой. Сильный, неутихающий ветер. Отец не одобрил бы такое поведение. Заставил бы выйти наружу на холодный ветер, отойти подальше от входа. Если бы он был рядом. С сегодняшнего дня Саша сам по себе. Сегодня он уходит вниз один. Закончив свое дело, Саша застегнулся и пошел обратно вглубь пещеры.

Он стал готовиться к выходу. Затянул ботинки и стал надевать кошки. Ни в ботинках, ни в кошках не должно быть никакого сомнения, когда он на маршруте. Он хорошо знает об этом. Он знает все о горах. Все, что нужно знать. Все, что знает отец. Закончив с кошками, он надел остальную одежду, включая верхнюю куртку. Оставалась только каска. Он поднял ее с пола и потрогал внутри. Мокрая. Саша был недоволен своей непредусмотрительностью. Нужно было дать ей подсохнуть вчера. Без воды можно потерпеть. В лагере-три есть горелка и газ. Там еще есть дядя Павел. Придется идти с мокрой головой.

Он не позволял много свободы мыслям о дяде Павле. Дядя Павел в палатке, где они с отцом его оставили. Это он знал. Больше думать было не о чем. Его голова была занята предстоящим спуском. Как полагается настоящему восходителю. Отец одобрил бы.

Мысли об отце он держал еще строже. Он чувствовал, будто отец рядом. Приятное, поддерживающее чувство. Грусть витала тоже где-то недалеко, но ее настоящее время пока не пришло. Саша надел каску, поверх нее капюшон куртки и застегнулся на все застежки.

Он осмотрел еще раз пещеру. Он обязательно вернется сюда. Он аккуратно сложил пластиковый пакет, в котором отец оставил ему еду, и придавил его маленьким камнем на полу. Пускай ждет его. Все остальное было в порядке. Саша вышел наружу.

Ветер немедленно принялся за него. Стал пригибать, выбивать из равновесия, валить. Он принимал Сашу за другого. Не за того, кто давно научился не обращать на ветер слишком много внимания. Не за того, кто знает, как, несмотря ни на что, идти в своем направлении. Кто знает, как дать ветру почувствовать, что он не боится. Что он ничего не боится. Ни ветра, ни туч, ни скал, ни льда. Как отец. Они, конечно, сильнее его. Они могут его одолеть, но никогда не смогут сломать. Саша держал эту уверенность глубоко в себе, там, где ей место. Никому не нужно о ней знать. Он начал спуск.

У него не было ледоруба. Ледоруб отставили в первом лагере. Дальше тебе он не понадобится, отец сказал. Дальше я тебя понесу, тебе не придется идти самому. Отец не может предугадать все. Никто не может. Саша надеялся найти необходимое снаряжение в палатке. Ему нужно совсем немного.

Настоящие восходители не ходят по таким склонам без ледоруба или палочек. Саше было немного неловко за себя. Перед горой. Больше такого с ним не случится. Он ставил ноги на склон без сомнения. Как отец. В следы, оставленные отцом. Местами припорошенные снегом, местами сглаженные ветром. Неустанным ветром, неустанным снегопадом, неустанной горой. Его горой. Саша подошел к полке.

Приблизительно посередине полку пересекает желоб большого мусоросборника. В таких местах людям лучше не ходить. Но у них не всегда бывает выбор. Саша готовился пересечь желоб как можно быстрее. Он будто слышал поторапливающий голос отца сквозь скрежет кошек о холодную поверхность скалы. Как можно быстрее. Вперед.

Его пальцы сразу узнали рельеф зацепки. Знак близости пещеры. Осторожно перенося вес с ноги на ногу, он сдвинулся вправо еще на полшага. По-другому ему не дотянуться до следующей зацепки. Он сможет, когда вырастет, когда будет большой, как отец. Опасный участок остался позади. Перестал на время быть опасным. До следующего раза.

Еще через двадцать минут Саша перешел с полки на снежный склон. Скоро за перегибом покажется палатка. Ему подумалось, что ветер утих немного, он остановился и прислушался. Не утих. Только оставил его в покое.

Палатка имела вид необитаемого жилища. Это первое, что бросилось Саше в глаза. В ней никто не живет. Внутри нее Саша нашел холодное тело дяди Павла, горелку, газовые баллоны и немного еды. Все не тронутое с того времени, когда они ушли отсюда с отцом.

Дядя Павел не мешал ему. Он тихо лежал с закрытыми глазами. Саша не мог понять выражение побелевшего неподвижного лица. Если бы он мог, он тоже поторапливал бы Сашу. Взрослые любят повторять друг друга. Сашу не нужно больше поторапливать. Он разжег горелку и поставил на нее посудку со снегом. Время терять нельзя.

После горелки Саша занялся поиском снаряжения. Он нашел все снаружи под палаткой и отобрал зажим, спусковое кольцо и ледовый молоток. Дяде Павлу это больше ни к чему, Саша решил не вытаскивать из-под него рюкзак. Все равно нечего нести. Он стал приспосабливать к обвязке шнур молотка.

Пока чай остывал, Саша вспомнил о рации и достал ее из кармана палатки. Рация сразу заработала. Он нажал на кнопку передачи:

– База, База. Я Лагерь-три. Прием.

Он не ожидал ответа. Следующее время связи было в два часа дня. Он выключил рацию, проверил, не затерялись ли в палатке дополнительные батареи, и положил все во внутренний карман куртки. После этого он аккуратно снял с руки дяди Павла часы и положил их вместе с рацией. Рука была твердая и ледяная.

Чай остыл, Саша налил в кружку первую порцию. Закончив с питьем, он обошел палатку вокруг, проверил и подтянул растяжки. Больше делать здесь нечего. Он заглянул в палатку последний раз, бросил взгляд на тело, тщательно закрыл вход и осмотрелся. Когда он вернется сюда опять, этой палатки, наверно, не будет, но будет по-прежнему торчать изо льда эта скала с широкой трещиной. Саша повернулся лицом к спуску.

Он начал спускаться по веревкам с гордой сноровкой и быстротой. К середине дня, когда он добрался до лагеря-два, от гордости не осталось следа. Он был совершенно изнеможенный и тихо удивлялся слабости своего тела. Руки и ноги дрожали от усталости. Он стал сомневаться, что успеет спуститься в базовый лагерь до конца дня. Он не был уверен, что сможет добраться даже до первого лагеря. Подошло время связи. Лежа в палатке, Саша включил рацию.

– База, база. Я лагерь-два. Прием.

– Лагерь-два! Я База! Кто это? Прием.

– Это я, Саша.

– Саша! Как дела, братишка! Где вы так долго пропадали? Я уже беспокоюсь. Как там у вас?

– У меня все хорошо. Дядя Паша умер. Он в лагере-три.

– Умер? А где отец?

– Я не знаю, где отец.

– Ты один спускаешься?

– Да я один. Я могу один.

– Хорошо… Что случилось?

– Ничего не случилось. Отец пошел за дядей Пашей. Я не знаю, где он сейчас.

– Ты сам в порядке? Как ты себя чувствуешь?

– Я чувствую себя хорошо. Устал немного. Хочу отдохнуть и спуститься сегодня в первый лагерь.

– Хорошо… Может, не надо сегодня, братишка? Уже поздно. Переночуй в палатке, спустишься завтра. Я тебя завтра встречу. У тебя есть спальный мешок?

– Да, мешок есть. Хорошо, я пойду завтра.

– Молодец. Давай выйдем завтра на связь в десять часов. У тебя есть часы?

– Да, часы у меня есть.

– Сегодня больше никуда, Саша.

– Хорошо.

Саша отложил в сторону рацию и с удовольствием забрался внутрь спальника. Ветер на этой высоте был не чета ветру в лагере-два. Саша чувствовал себя почти как дома, на своей кровати, под своим одеялом. В тишине и тепле. Он не хотел ни есть, ни пить. Он вытянул ноги и мгновенно заснул. Ему снилась мама. Ему нужно еще вырасти и окрепнуть для таких гор. В следующий раз он должен быть готовым ко всему, в следующий раз ему не будет поблажек. А до тех пор ему нужно быть рядом с мамой. На лице Саши была улыбка.

* * *

Саша увидел вдалеке одинокую фигуру брата. И немедленно распознал в ней неуверенность. Приняла окончательную форму мысль, что отца нет в живых. Теперь он мог ей позволить занять свое место. Теперь они вдвоем – Андрей и он. Теперь на нем лежит обязанность заботиться о брате. Уберегать брата от ошибок в горах. Это теперь его забота. Он замахал Андрею, чтобы тот остановился, и прибавил сам шагу.

Невероятное утро перешло в невероятный день. Совершенно чистое небо в холодном воздухе. Проснувшись в лагере-два, Саша выглянул наружу и затих. Через некоторое время пришло сожаление о том, что ему не с кем это разделить. Он совсем один перед лицом завораживающей красоты. В палатке, на середине большой горы. Он щурил глаза от сияния вокруг. Отец и дядя Павел поняли бы его. Они смотрят его глазами. Ему нужно кого-нибудь, кто смотрит его глазами. Как отец и дядя Павел. Он почувствовал слезу на щеке. От невыразимо грустной и далекой линии горизонта, слегка размытой подвижным воздухом чистого неба.