Текст книги "Гиперборейские тайны Руси"

В русском народном мировоззрении данная мифологема «страны всеобщего счастья и индивидуального блаженства» известна как апокрифические Макарейские (Макарийские) острова (что, собственно, является греческим эквивалентом Островов Блаженных: makarios означает «блаженный», «счастливый»):

 
На Макарийских островах,
Куда не смотрят наши страны,
Куда не входят смерть и страх
И не доходят великаны, —
 
 
На Макарийских островах
Живут без горя человеки,
Там в изумрудных берегах
Текут пурпуровые реки.
 
 
Там камни ценные цветут,
Там всё в цветеньи вечно-юном,
Там птицы райские живут —
Волшебный Сирин с Гамаюном…
 

Константин БАЛЬМОНТ

Другой мифопоэтический коррелят Золотого века в его привязке к Русскому Северу и блаженным утраченным землям содержится в знаменитой старообрядческой северорусской легенде о Счастливой стране Беловодье, которую традиция изначально помещала в районе (акватории) Ледовитого океана. Уже в полуапокрифическом «Мазуринском летописце» указывается, что легендарные русские князья Словен и Рус, правившие задолго до Рюрика, «обладали северными землями по всему Поморью: <…> и до реки великой Оби, и до устья Беловодной воды, и эта вода бела, как молоко…» «Молочный оттенок» в древнерусских записях имело все, что относилось к Ледовитому океану, который и сам нередко именовался Молочным.

«Калевала» также постоянно упоминает о каком-то мифическом острове, к которому постоянно стремятся герои карело-финского эпоса. Да и одно из наименований северной страны, где развертываются основные действия, – Сариола (синоним Похъёлы) – образовано от финского слова saari, что означает «остров». Как и у эллинов, в представлении финно-угорских народов это – страна света, счастья и благоденствия, произведенная на свет уже упоминавшейся выше космотворящей ласточкой. И еще здесь царит полная свобода сексуальных отношений. Здесь живет самая красивая девушка на всем белом свете, к которой попеременно сватаются Солнце красное, Месяц ясный и Сын звезды. Носителем сексуальной необузданности и неисчерпаемой мужской потенции выступает карело-финский добрый молодец и рубаха-парень Лемминкяйнен (у него есть прозвище Сарелайнен, что значит Островитянин), готовый в любое время и в любой обстановке каждой невинной девушке, как он сам выражался, «дать в подол ребенка»:

 
Тысячу невест познал он,
целых сотню вдов утешил.
Не сыскать и двух в десятке,
даже в сотне – трех красавиц,
чтоб с девицей не сошелся,
с вдовушкою не обнялся.
 

(Перевод Э. Киуру и А. Мишина)

Именно этот «островной сюжет» дал основание одному из интерпретаторов русского фольклора – Николаю Ивановичу Барсову (1839–1903), более известному как духовному писателю, – увидеть в острове Буяне символ свободной любви. Кстати, мне лично представляется не случайным, что еще одно прозвище Лемминкяйнена – Ахти созвучно имени карело-финского морского божества Ахто.

Подобно русскому «чудному острову», мифологема «счастливого острова – северной страны света» стала знаковым понятием финской культуры. У национального поэта-романтика Алексиса Киви (1834–1872) есть программное стихотворение на данную тему, которое называется «Дальний лес». На русский язык оно до сих пор не переводилось, и по моей просьбе финская журналистка Кристина Лехмус сделала его подстрочный перевод (за что приношу ей искреннюю благодарность):

 
С маковки горы дитя спешило,
к матушке своей прибежало,
с глазами, сверкающими от радости, говоря:
«Небесный свет увидел я!
 
 
Стоя на скале родного поля,
на северо-восток смотрел я:
там увидел синеющий вересняк,
прекраснейший сосняк.
 
 
Возвышалась гора над соснами,
светило солнце над сим холмом.
И на золотую вершину его
вела золотисто-песчаная дорога.
 
 
…Там вдали, где на краю света
синеет Дальний лес,
там – очаг богатырей,
там – родина святых мужей.
 

Стихотворение Алексиса Киви перекликается с известным русским памятником XIV века «Посланием Василия Новгородского ко владыке Тверскому Феодору о земном рае», где рассказывается, как две лодки из Новгорода долго носило ветром по Студеному морю, пока не прибило к высокой горе:

«И видеша на горе той <…> свет быстъ в месте том самосиянен, яко не мощи человеку исповедати; и пребыша долго на месте том, а солнце не видеша, но свет бысть многочастный, светлуяся паче солнца, а на горах тех ликования много слышахут, и веселия гласы вещающа».

Кормчий велел одному из спутников взобраться по мачте на скалу (высокий берег?), что тот и проделал, и, увидев нечто необыкновенное наверху, с радостным возгласом исчез за каменным гребнем. То же произошло и со вторым посыльным. Тогда привязали третьего веревкой за ногу и стащили вниз после того, как он обозрел сияние за береговым кряжем. К несчастью, третий моряк оказался мертвым, и новгородцы в страхе и панике спешно покинули загадочный остров.

В русских преданиях остров Буян (или чудесный остров вообще) помещался не только на Севере, но и в других частях света – на морях, в океане, в труднодоступных местах, даже на болотах. В 40-х годах XIX века ныне совершенно забытый беллетрист Михаил Николаевич Макаров (1785–1847), интересовавшийся вопросами этнографии, опубликовал три выпуска сборника под названием «Русские предания». В нем, к примеру, помещена записанная на Смоленщине легенда о тамошнем чудесном острове:

«В Смоленской губернии есть лес, где-то неподалеку от большой Московской дороги. В самой середине этого леса находится, по рассказам, на большом пространстве широкое, топкое, непроходимое болото, по которому не только летом, но и в самую холодную зиму нет ни проезда, ни прохода. Это болото никогда не мерзнет и никогда не пересыхает. На середине лежит остров, зеленый и цветущий, как лужайка. Тут растут красивые деревья, никем еще не тронутые от начала мира, и водятся различные звери, птицы и пресмыкающиеся, которых давным-давно уже нет в других местах. [Все выделения сделаны мной. – В.Д.] Многие из любопытства пытались пробраться на этот дивный остров, но напрасно. Это один из тех островов, которые сделаются доступными накануне светопреставления».

Действительно, исторически в понятие «остров» всегда вкладывался довольно-таки широкий смысл, не совпадающий с его обычным зауженным пониманием как участка суши, окруженного водой. Впрочем, и в обиходной речи говорят об острове растительности среди пустыни, острове леса среди степи, острове травы среди пашни и т. п. В античные и раннесредневековые времена островными считались целые страны – только потому, что их границы обозначались реками. Например, древнее государство Мероэ в центре африканского континента (приблизительно соответствующее части современного Судана) считалось островом. Этимологически слово «остров» уходит в самые глубины общеиндоевропейской языковой и культурной истории. Не вызывает никакой дискуссии его происхождение от более общего понятия, означающего «то, что течет, струится». В этом смысле современное русское слово «струя» первично по отношению к производному от него «острова». В других индоевропейских языках вокализация данных понятий несколько иная: например, в латышском – strava («течение»). В древнерусском языке также существовало понятие «страва» и означало оно «тризну» – поминальную трапезу.

Сказанное вовсе не второстепенно и не случайно, ибо в эпоху индоевропейской общности названные смыслы играли существенную роль, а ныне они помогают приподнять историческую завесу над стародавними реалиями и архаичными верованиями. То же понятие «течет» звучало в древнеиндийском языке как sravat, а в древнегреческом – rhei (вспомним гераклитовское «Panta rhei!» – «Все течет!»). От обоих слов образованы также и имена знаменитых богинь – Сарасвати (небесная ведийская река в Ригведе и одно из самых почитаемых древнеарийских женских божеств) и Рея (титанида, дочь Урана и Геи, жена Крона и Великая мать, родившая главных Олимпийских богов – Зевса, Посейдона, Аида, Геру, Деметру и Гестию). Следовательно, и мифологема «остров» непосредственно или опосредованно связана с богами, имеющими «островное происхождение» или «островное имя».

* * *

Среди волшебных героев русского сказочного фольклора есть еще один, имеющий «островное происхождение». Это – зловещий и ужасающий Кощей Бессмертный. Тайна его смерти (а может быть, и рождения) непосредственно связана с островом Буяном. «Смерть Кощея сокрыта далеко, – пишет А.Н. Афанасьев во 2-м томе «Поэтических воззрений славян на природу», – на море на океане, на острове на Буяне есть зеленый дуб, под тем дубом зарыт железный сундук, в том сундуке заяц, в зайце утка, а в утке яйцо; стоит только добыть это яйцо и сжать его в руке, как тотчас же Кощей начинает чувствовать страшную боль; стоит только раздавить яйцо – и Кощей мгновенно умирает». (Каждый знает с детства, что есть еще два пропущенных в приведенной цитате сказочных звена – рыба-щука и игла, на кончике которой и хранится Кощеева смерть.)

Вообще-то в этой сакраментальной фразе в сжатом виде и с помощью закодированных символов сокрыты еще и архаичные философские представления о мироустройстве, состоящем из семи сфер (семерка – общеизвестное магическое число). Если воспользоваться фольклорным кодом и двигаться, как прописано в сказке, то получится: 1) водная стихия (Море-океан); 2) земная твердь (остров Буян); 3) растительное царство (Дуб зеленый, и «железный сундук» на нем: очень сложная мифологема, означающая некоторую сакральную вещь для сокрытия и хранения тайны, но сама эта вещь (сундук) имеет троякое происхождение – железная руда добыта из земных недр (Подземное царство), превращена с помощью огненной стихии и человеческого умения в железо, и теми человеческими руками выковывается сундук; 4) звериное царство (заяц); 5) птичье царство (утка); 6) рыбье царство (щука); 7) Космическое пространство (яйцо). На самом же деле двигаться гораздо удобнее от Космического яйца к острову Буяну на Море-океане, ибо в представлении наших далеких пращуров именно оно и мыслилось в качестве первоосновы всего сущего.

Любопытные подробности о Кощее и связанной с ним атрибутике сохранили и сказители Русского Устья (о них уже говорилось выше). Даже традиционный помощник Ивана-царевича (для современного читателя более известного как Булат-балагур) в фольклоре Русского Устья зовется совершенно по особому, по-северному – Арко Аркович. Кое-кто видит в этом имени сокращение от Марко, но я улавливаю совершенно иной, полярный, смысл: странное на первый взгляд прозвание сказочного героя происходит из того же древнеарийского источника, что и понятие Арктика и Арктида[13]13
  Действительные смысловые и этимологические корни наименования Арктики Аркта Арктиды (а также элинской Аркадии, этимология которой также уводит в полярное прошлое) кроются в доиндоевропейских глубинах. Слово аrка в санскрите – один из синонимов солнца и бога солнца (кроме того, означает еще: «луч»; «гимн», «песнопение», «певец»). Следовательно, Арктика (Аркт) по своему первоначальному смыслу – Страна солнца (Подсолнечное царство русских сказок и легенд, так как Арктика запомнилась нашим доиндоевропейским предкам прежде всего как царство полярного дня и полярного солнца). Древнеиндийское (ведийское) и санскритское происхождение названия Арктики – лишнее подтверждение теории Б. Тилака о полярной прародине индоевропейцев. Археология смысла как комплексный метод исторического анализа приводит к неоспоримому выводу: на начальном этапе расчленения индоевропейской языковой и культурной общности понятия «северный» и «солнечный» вполне могли быть тождественными. Корневая основа «арк» имеет еще один глубокий смысл. В латинском языке, ведущем начало от общего индоевропейского праязыка, arcanum означает «тайна», arcanus – «тайный», «скрытый», а в культовом и религиозном плане – «сокровенный», «таинственный», «хранимый в тайне» (отсюда – знаменитые арканы Таро).


[Закрыть]. Что касается самобытности имени Арко, то неспроста ведь в сказке ему дается еще и дополнительное христианское «уточнение» – Данило Игнатьич. Подробности же относительно Кощея в архаичном варианте сказки вот какие (привожу его в точном соответствии с особенностями полярнорусского диалекта):

«Яков-царевич тому [так! без предлога! – В.Д.] Арко Арковичу пришел. “Ну, что, – говорит, – Aрко Аркович – Данило Игнатьич, вот унес мою жену Кощей Бессмертной. Как с этим Кощеем Бессмертным сделать?” – “У Кощея Бессмертного, – говорит, – нигде у него шмерти нету. Есть только у него шмерть – за тридесятыми горами, и за тридесятими морами, при десятом царстве есть остров. На этом острову стоит ящик. В этом ящике есть заяц. Этот ящик откроешь, этого зайца убъешь; потом там опять будет ящик. Этот ящик откроешь – в этом ящике будет утка. Эту утку убьешь; под этой уткой есть яйцо. Это яйцо вожьми и сюда привези. Я тебя сам научу, как делать. На своем коне ти эти мора не переплувешь, я сам тебе коня дам”. Арко Аркович вишол на двор, свистнул, гаркнул молодецким покриком, богатырским пошвистом. Конь бежит – жемля дрожит, из ушей дым столбом, из рота пламя пущенное, из диры головни вилетывают. Как разбежался, так и стал перед ним как вкопанный. “Ну, – говурит, – бери этого коня и поезжай”. И дает ему шаблю».

Так все же – какое место в данной архаичной мифологической иерархии занимает Кощей Бессмертный? И кто же он такой на самом деле? Слышу, слышу уже в ответ нетерпеливые голоса: наимерзейшее существо этот Кощей – особенно в исполнении киноактера Георгия Милляра в фильме-сказке, поставленном Александром Роу, или на картине Виктора Васнецова (рис. 16). Что ж, давайте попробуем беспристрастно разобраться в сей непростой проблеме. Имя Кощей принято связывать со словом «кость»: дескать, такой он худой, одни кожа да кости, живая мумия просто (если не «живой скелет») – вот и получается Кощей – Костяной мешок. Между прочим, в сказках о Кощее «костью» («коской») именуется не сам владыка Царства Бессмертия, а его антагонист – положительный герой, побеждающий сказочного монстра (скажем, тот же Иван-царевич). Например, в сказке, открывающей цикл о Кощее в собрании Афанасьева, повествуется:

«Вдруг Кош Бессмертный входит в дом и говорит: “Фу, фу! Русской коски [кости] слыхом не слыхать, видом не видать, а русская коска сама на двор пришла? Кто у тебя был?..”»

Здесь «костью» («коской») прозывается не только один Иван-царевич, но даже весь русский народ. Поэтому по поводу Кощеевых эпитетов и пришитых ярлыков можно очень даже поспорить. Конечно, злокозненность Кощея так же неоспорима, как и его бессмертие. Но вот интересная (и пока что не объяснимая удовлетворительно) особенность, хотя на нее и обращали внимание многие исследователи фольклора. Несмотря на всю свою непривлекательность, Кощей Бессмертный – не насильник. Да, он большой охотник до русских красавиц и молодых женок, похищает их при каждом удобном случае, но никогда не творит над ними насилия. Напротив, всяческими уговорами и посулами (иногда до смешного доходит!) он пытается склонить их к добровольной любви и законному браку. Этим он чем-то даже напоминает одного из главных героев карело-финской «Калевалы» – мудрого старца и рунопевца Вяйнямёйнена: тот тоже на протяжении всего эпоса, проливая обильные слезы, пытается уговорить разных миловидных девушек выйти за него замуж. И не одна, надо заметить, так и не соглашается[14]14
  В конце эпоса Вяйнямёйнен, не понятый окружающим, уплывает на медном челне на Север. Стать изгоем после стольких самоотверженных подвигов – не в этом ли подлинный трагизм великого Вяйнямёйнена? Финал «Калевалы» совпадает с мифами других народов, в основе которых лежат общие факты предыстории. Например, Виракоча — доинкский просветитель южноамериканских индейцев кечуа – точно так же уплывает в лодке, отвергнутый людьми (между прочим, одно из имен его как бога громовника – Илья). Индейский миф помогает лучше понять и запутанную коллизию, связанную с исчезновением Вяйнямёйнена. В последней калевальской руне девушка Марьятта беременеет от брусничной ягоды, а незаконнорожденное дитя хотят утопить. Аналогичная драма разыгрывается и в индейских сказаниях, где не делается секрета из того, что жизнетворящий плод, от которого понесла наикрасивейшая девушка, – это капля спермы Виракочи. Тайна непорочного зачатия получает рациональное объяснение. В карельских рунах тоже содержится намек: Вяйнямёйнен и есть действительный отец чудо ребенка – будущего владыки Карелии. Тем самым брусничная «капля» – причина беременности Марьятты – оказывается общемировой закодированной мифологемой.


[Закрыть]. Опять-таки, зло – вообще понятие относительное: зло для одних (или в одном отношении) может обернуться добром для других (или в другом отношении). Например, некоторые яды или наркотики (несомненное зло) становятся в малых дозах целительными средствами, помогающими в лечении больных (неоспоримое добро).

^{Рис. 16. Кощей Бессмертный. Художник Виктор Васнецов}

Владимир Даль (1801–1872) в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» связывает имя Кощея не со словом «кость», а с понятием «касть» («кась»), что является, по его мнению, сокращением более понятного для современного читателя слова «пакость». Отсюда и весь смысловой «букет», который автоматически накладывается на образ Кощея – «мерзость, гадость, скверна, паскуда, нечисть, поганьё» и т. п. (Даль приводит также узкие значения лексемы «касть» в различных диалектах: «мышь, крыса, гад» (тверск.); «грязь, распутица» (арханг.); «отбросы на бойнях» (южные области); «порча, вред, убыток» (псковск.). Казалось бы, одного этого перечня достаточно, чтобы Кощей навсегда был пригвожден к позорному столбу. Как бы не так! Ни в слове «кость», ни в слове «касть» на конце нет шипящего звука, придающего имени Кощей такой зловещий оттенок. Предполагается, что в шипящую превратилось сочетание звуков в окончании слов – «-сть». Подобное вполне возможно, однако сразу же оказывается за бортом целый набор слов и понятий с морфемами «кош» и «кощ». Такая игра была бы не по правилам, да и чередование согласных звуков «ч», «ш» и «щ» статистически более вероятно, чем превращение в них окончания «-сть». Так что проведем этимологический анализ во всей его полноте и доведем до естественного логического и семантического конца.

Первым словом, из лексического и смыслового гнезда которого когда-то вылетело имя Кощей, конечно, является «кош». Это и неудивительно: в только что процитированном фрагменте одного из трех вариантов сказки о Кощее из трехтомника Афанасьева, демонический владыка Царства Бессмертия именно так и поименован – Кош Бессмертный. (Сторонники выведения имени Кощея-Коша из «кости», судя по всему, не удосужились даже обратиться к первоисточникам.) Сегодня многозначное и емкое понятие «кош» мало что говорит. Образованное от него слово «кошевой» продолжает жить разве что в исторических романах о казаках да в фамилии вожака комсомольской организации «Молодая гвардия», боровшейся против фашистских оккупантов в Донбассе. В любом словаре нетрудно отыскать значение данного понятия: «кош» – это «казачий лагерь, пастушеский стан, стоянка кочевников» (а еще «обоз», «войлочная палатка», «шалаш», «юрта» и др.). Смысл, в общем, понятен. Правда, этимологи сразу дают пояснение: заимствовано, дескать, русское (шире – славянское) слово «кош» из тюркских языков, где слова с тем же самым корнем и по смыслу означают примерно то же самое, тем более что семантика слова имеет ярко выраженную «кочевническую» направленность[15]15
  Слово «кочевник» содержит все ту же интересующую нас корневую основу, но только с другим шипящим звуком на конце. С точки зрения эволюции протоиндоевропейского языка это не имеет никакого значения. Лексическое гнездо с морфемой «коч» («кач») также чрезвычайно богато по своему содержанию и смыслу. Достаточно вспомнить такие русские слова, как «кочка», «кочан», «кочет» («петух»), «кочь» («древнерусское парусное судно»), «кочерга» и др. Однако подробный этимологический и семантический анализ этой смысловой ветви увел бы нас далеко в сторону.


[Закрыть]. Но вот тут-то можно было бы и поспорить.

Кочевнический аспект можно представить более общо – как миграционный, и тогда привязка к тюркским кочевым племенам окажется достаточно сомнительной. Индоевропейцы в пору их этнолингвистической дифференциации были активными мигрантами. Последствия глобального климатического катаклизма вынудили наших прапредков в течение многих веков мигрировать с Севера на Юг, что в целом только способствовало ускорению культурной и языковой обособленности. В более раннюю эпоху протоиндевропейцы входили вместе с прототюрками, протоугрофиннами и другими протоэтносами в состав единой и нерасчлененной культурно-исторической общности, с едиными праязыком, мифологическими представлениями (среди которых мог быть и Кощей), религиозными верованиями и традиционными обычаями. Следы именно тех далеких-предалеких времен и сохранились в обособившихся языках. В этом смысле с равным основанием можно было бы утверждать, что не славянорусы заимствовали слово «кош» у тюрков, а наоборот. И оба утверждения, абсолютизирующие лишь один из возможных аспектов, были бы неправильными. Ибо не друг у друга заимствовали тюрки и славяне слово «кош», а сохранили в его «лице» память о былом языковом единстве.

Между тем рассмотренным «кочевническим смыслом» значение лексемы «кош» в русском языке не ограничивается. В «Словаре русских народных говоров» зафиксированы еще и такие ее значения: «приспособления для ловли рыбы или птиц», «небольшой улей», «емкость для зерна», «деревянный бункер на водяной мельнице», «сколоченная труба из досок», «часть лесосплавного плота», «сенокос, косьба», «наказание». Далее: откроем 7-й том «Словаря русского языка XI–XVII вв.» (М., 1980; всего же за четверть века, начиная с 1975 года до настоящего времени, вышло 25 томов) и вновь подивимся богатству и неисчерпаемости родного языка, о котором мы по существу так мало знаем. Так вот слово «кошъ» («кошь») еще сравнительно недавно употреблялось по меньшей мере в 9 (!) значениях (а сегодня и одно-то не каждый назовет). Помимо упомянутого выше, еще и: 1) «корзина, короб»; 2) «ларь, ящик»; 3) «старое русло реки»; 4) «дружина, отдельный подвижный отряд, часть войска»; 5) «ставка князя, воеводы»; 6) «воинский обоз»; 7) «укрепленный лагерь»; 8) «зимовье промысловика-охотника»; 9) «жребий, судьба».

Последний смысл особенно любопытен в интересующем нас плане. С ним связано еще одно важное понятие – «кощун» («богохульник, насмешник») и глагол «кощунствовать», в дополнительных разъяснениях не нуждающиеся[16]16
  Впрочем, исследователь предыстории Руси Алексей Васильевич Трехлебов в обстоятельной монографии «Кощуны Финиста Ясного сокола России» (дополненное издание книги «Клич Феникса») трактует понятие «кощун» как «быль, предание», соответственно «кощунник» – «сказитель», а «кощунословие» – «повествование былой старины о жизнеустройстве славян в языческую эпоху». Лексикографическими фактами данное интересное предположение не подтверждается.


[Закрыть]. Их сопряженность с лексемой «кош» видна из следующего пассажа богословского трактата XV–XVI веков «Слово и поучение против язычников»: «А се душевьнии греси [грехи. – В.Д.] <…> веровати в метаниа и в лживая писаниа в елиньскиа кощуны [в данном контексте слово имеет значение «еретические писания». – В.Д.] и баснотворья, в стрячю и в кошь и в сновидениа».

Архаичная общеязыковая корневая основа «кош» породила множество других, не менее архаичных, слов и понятий: «кошель»; «кошма» («войлок из овечьей шерсти»); «кошмар» (слово хотя и французское, но содержащее в себе две древнейшие корневые основы «кош» + «мар»); «кошуля» (разновидность славянской одежды); «кошута» («самка оленя») и др. Но и конечно же «кошка» – как же без нее! (В некоторых диалектах, например в новгородском, слово «кошка» и «котенок» звучит – «коша»). Принято считать, что слово «кошка» (с учетом чередования согласных «т» и «ш») образовалось от слова «кот», ибо, согласно филологическим канонам, мужской род предшествует женскому. Но в реальной истории все было отнюдь не так: матриархат, как известно, предшествовал патриархату. При этом речь идет как раз о той эпохе, когда в процессе распада былой этнолингвистической общности активно формировались самостоятельные языки и закладывался их лингвистический фундамент. Поэтому многие слова женского рода вполне естественно могли быть первичными по отношению к мужскому. Уж слово «кошка», вне всякого сомнения, предшествовало «коту», ибо одомашнивание самого животного как раз и пришлось на эпоху матриархата.

Между прочим, можно не слишком изощряться в фонетических изысканиях на предмет этимологии имени Кощей, потому что в древнерусском языке было самобытное слово «кощей», означавшее не бессмертного старца с острова, а совсем юного «мальчика», «отрока». В летописных рассказах об убийстве Андрея Боголюбского постоянно присутствует один из таких отроков – «один кощей мал» (Новгородская Первая летопись), «кощей един мал детеск» (Никоновская летопись). Но это – лишь одно из значений многозначного русского слова. Гораздо чаще слово «кощей» употребляется в старописьменных русских текстах в смысле «пленник», например в «Слове о полку Игореве»: «Ту Игорь князь выседе из седла злата, а в седло кощиево» («седло кощиево» означает здесь «седло пленника»). Половецкий хан Кончак также назван в «Слове» «поганым кощеем» (естественно, уже не в значении «пленник», ибо пленник здесь – князь Игорь). В другом летописном контексте «кощей» может означать уже другое – скажем, слугу, ведающего лошадьми во время похода княжьей дружины и держащего во время битвы запасного коня для князя. В одной из берестяных грамот, найденных при раскопках в Новгороде, слово Кощей употребляется в форме имени собственного. Так что кощеи в Древней Руси вовсю действовали не только в сказках и мифах. Но и, как говорится, смысловой разброс налицо. Только вот заимствования из тюркских языков здесь ни при чем – по причине, о которой только что говорилось выше. Кроме того, необходимо иметь в виду, что этимологически (если, конечно, обратиться к глубинным пластам истории развития языка) корневые основы «кош» и «кощ» в смысловом отношении тождественны корням «каш» и «кащ». (Поэтому до сих пор нет устоявшегося написания имени Кощей: в одних текстах – фольклорных или энциклопедических – оно пишется через «о», в других – через «а»).

Однако воистину неисчерпаемые кладези архаичной информации открываются при обращении к санскриту и ведийской, в основе своей древнейшей общеарийской, мифологии. В санскрите превеликое множество смыслоемких слов, базирующихся на корневых основах, соответствующих русским «кош» и «кощ» (а также «каш» и «кащ»). Следует лишь принять во внимание, что санскритская фонетика не знает шипящего звука «щ» и вместо него используется смягченное «шь». Для обозначения санскритских шипящих с помощью латинской графики используются особые буквенные знаки с точкой (или запятой) внизу – є (близкая к русским звукам «ш» или «шь»), з (близкая к русскому «щ»). Их воспроизведение с помощью обычных компьютерных шрифтов и авторам, и издателям, и полиграфистам не всегда удается из-за чисто технических трудностей. Тем более, сказанное относится к собственно санскритской графике – письму девангари: этот древнейший алфавит не знает подавляющее большинство русскоязычных читателей. Поэтому при воспроизведении санскритских слов поневоле приходится обращаться к кириллице.

Беды в том особой нет, ибо, по единодушному заключению маститых индологов, нет более близкого к санскриту языка, чем русский. Лучшим подтверждением тому как раз и может служить интересующая нас морфема «кош(ь)». Скажем, санскритское слово koзa (koєa) [читается «кошья» или «коща» – далее русская транскрипция санскритских слов даваться не будет] означает множество понятий, среди которых: «сундук», «кладовая», «сокровищница». Так и хочется добавить: «Там царь Кощей над златом чахнет…» Однако царь Кощей обнаруживает свое присутствие в совершенно ином культурно-историческом аспекте, но с тем же общеиндоевропейским корнем kаз. Речь идет об одном из божественных первотворцов ведийского и индуистского пантеона Кашьяпе (от санскр. kазyapa; в некоторых изданиях значится kаєyapa – «черепаха», а также «чернозубый»). Вот такое необычное прозвище получил прославленный герой ведийской мифологии. Чтобы понять почему, необходимо обратиться к первоисточникам.

Индуистский (и предшествовавший ему ведийский) пантеон чрезвычайно разветвленный, а для неподготовленного читателя (таких, к сожалению, среди неиндийцев большинство) – просто запутанный. Индийские божества постоянно принимают различные материальные или духовные формы (аватары), которые, в свою очередь, в разные эпохи и в разных религиозных системах понимались по-разному. Именно так произошло с Кашьяпой: в представлении современных индийцев (независимо от конкретной религиозной принадлежности) он – божественный мудрец, один из семи великих риши, праотцов современного человечества. Но в ведийской традиции – это одна из центральных фигур миротворения и родоначальник всего сонма божественных, полубожественных, демонических и небожественных существ, включая в конечном итоге и человека. В данной связи нас пока что будет интересовать только один-единственный вопрос: почему у русского Кощея и ведийского Кашьяпы один и тот же арийский корень «кош(щ) – каш» и во многом совпадающие мифологические функции? Как нетрудно догадаться, это неслучайно.

Кашьяпа считается сыном бога-первотворца Брахмы, вместе с Вишну и Шивой, составляющий божественную троицу (тримурти) индуистского пантеона. Но это сегодня. В стародавнем же прошлом, когда прапредки современных индийцев жили на Севере и составляли этнолингвистическое целое с прапредками других индоевропейских народов, все выглядело несколько иначе. В Ригведе и других ведических текстах главным и единственным первотворцом всего сущего и божеством, охватывающим собой весь мир, считается Праджапати, названный в одном из наиболее известных гимнов «золотым зародышем». Впоследствии Праджапати был отождествлен с Брахмой и стал одним из эпитетов последнего. Согласно же каноническим ведийским текстам (например, представленных в «Шатапатхе-брахмане») Праджапати сотворил Вселенную, всю живую и неживую природу, превратившись в Космическую Черепаху. Вот эта Черепаха как аватара первобога и есть Кашьяпа (дословно в переводе с санскрита, как уже указывалось, и означающий «черепаху»).

«Все живые существа – потомки Кашьяпы», – утверждает «Шатапатха-брахмана». И это не метафора и не преувеличение. В земном воплощении у Кашьяпы было не менее восьми жен (другие источники называют еще большую цифру – от десяти до тринадцати). (Еще раз вспомним, что русский Кощей тоже постоянно охотится за все новыми и новыми женами, изощренными способами похищая русских красавиц.) Самые знаменитые и плодовитые среди жен Кашьяпы были родные сестры Дити (означающая «ограниченность») и Адити (что значит «неограниченность», «бесконечность»). Дити (корень тот же, что и русского «дитя») наплодила на страх всему миру демонов-гигантов двух видов – асуров и дайтьев. Адити прославилась тем, что произвела на свет тридцать три бога трех разновидностей (у ведических богов своя сакральная систематика!): двенадцать адитьев (среди них Индра, Варуна, Вишну и два солнцебога – Сурья и Митра); восемь васу (они уже поминались в связи с арийскими корнями имени Василиса-Васса); одиннадцать рудр (главный из которых сам неистовый Рудра). Третья жена Кашьяпы – Дану – родила еще одну группу гигантских существ данавов, из которых наиболее известен дракон Вритра, главный враг громовержца Индры. (Дану и данавы еще знамениты тем, что корень «дан», положенный в основу их имен, восходит к доиндоевропейскому корню дан (=дон, =дун), означающему «воду», и дал название многим рекам, лежавших на древнеарийских миграционных путях: например, Днепр (Данапр), Дон, Донец, Д(а) нестр, Дунай, Родан, Эридан и др.) От остальных жен Кашьяпы в мире появился сонм сверхъестественных существ – полубожественные гандхарвы, небесные девы апсары, змееногие наги, ужасающие демоны ракшасы[17]17
  Для большинства русскоязычных читателей сей сакральный список мало что говорит. Для индийцев же названные мифологические персонажи неотъемлемые атрибуты из повседневной культуры. Впрочем, тем же индийцам (а также любым другим народам) ничего не говорят такие образы русской мифологии, как леший, кикимора, домовой, банник, овинник, луговик, шуликун и прочая нечисть.


[Закрыть], а также обыкновенные земные животные. Наконец, у сына Кашьяпы и Адити Вивасвата (дословно «Сияющий», что почти один к одному соответствует древнеславянскому Световиту – только корневые основы в другой последовательности) родился прародитель всего человеческого рода – Ману. Чтобы у читателя не пошла голова кругом, суммирую все вышесказанное в небольшой схеме (рис. 17).

Судя по всему, у Кашьяпы имеется, если только так можно выразиться, и «солярный аспект». Дело в том, что в санскрите есть еще одно слово в несколько иной вокализации – kвзi. Неискушенному читателю она может даже показаться незаметной или несущественной, но это совсем другое слово (правда, вне всякого сомнения, из одного лексического источника), означающее «солнце». На санскрите существует более ста обозначений солнца[18]18
  Вот одно из типичных перечислений имен и эпитетов солнца, даваемое в 3-й книге «Махабхараты», известной под названием «Араньякапарва» («Лесная») (гл. 3, 18–28): Сурья, Арьяман, Бхага, Тваштри, Пушан, Арка, Савитар, Ради, Лучезарный, Нерожденный, Время, Смерть, Творец, Источник света, Земля и Воды, Сияние и Небо, Ветер, Вышний предел, Сома, Брихаспати, Шукра, Будха и Ангарака, Индра, Вивасван, Излучающий жар, Яркий, Шаури, или Тихоходящий, Брахма, Вишну, Рудра, Сканда, Вайшравана, Яма, Пламя молнии, Пламя чрева, Рождаемый топливом, Владыка всякого пыла, Знамя дхармы, Создатель Вед, Завершение Вед, Носитель Вед, Крита, Трета, Двапара и Кали, Прибежище всех бессмертных, Кала, Каштха и Мухурта, Пакша, Месяц и Время года, Творец года, (древо) Ашваттха, Колесо времени, Светообильный, Пуруша, Извечный, Владыка йоги, Явленно непроявленный, Непреходящий, Блюститель мира, Блюститель твари, Всетворец, Гонитель тъмы, Варуна, Океан, Свет, Облако, Податель жизни, Губитель недругов, Прибежище тварей, Владыка тварей, Вместилище всех тварей, Сокровище, Злато, Первосущность, Исполнитель желаний, Всепребывающий, Победоносный, Превеликий, Податель даров, Быстроходящий, Источник жизненной силы, Дханвантари, Дымознаменный, Первобожество, Дитя Адити, Двенадцатисущный, Лотосоокий, Отец, Мать, Прародитель, Врата неба, Врата творения, Врата спасения, Небо богов, Создатель плоти, Просветленный дух, Душа всего, Вездесущий, Душа подвижного и недвижимого, Тонкая сущность, Средоточие дружелюбия.


[Закрыть], что в конечном счете связано с древнейшими арийскими и доарийскими представлениями о дневном светиле, согласно которым каждое утро нарождается новое солнце, кроме того, весеннее, летнее и зимнее солнца – тоже совершенно разные небесные объекты. Отсюда в древних пантеонах, как правило, несколько солнцебогов, да еще и другие боги могут иметь солярный аспект. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и у Кашьяпы (а значит, и у Кощея) имелась когда-то солнечная ипостась[19]19
  Между прочим, эта «солнечная ипостась» древнего языка в лице архаичного корня kаз (или kвз), скорее всего, запечатлена в таких топонимах, как Кашмир и Кашгар, а также в названиях русских городов Кашира, Кашин.


[Закрыть].

^{Рис. 17. «Все живые существа – потомки Кашьяпы»}

Я, безусловно, понимаю, что некоторым читателям могут показаться утомительными и излишними столь доскональные этимологические экскурсы в далекое прошлое чужого и к тому же мертвого древнеиндийского языка. Но другого пути у нас пока нет: собственные древние письменные памятники мы давным-давно утратили (если не считать непризнанной пока официальной наукой «Велесовой книги»). А санскрит – надежнейший источник не только для палеолингвистических изысканий, но и для научной реконструкции смысла древнейших понятий и мифологем. Поэтому (да простят меня нетерпеливые) не могу не привести еще один нетривиальный (сейчас убедитесь сами!) пример. Санскритское слово koзagara означает «хранитель казны» (опять: «Царь Кощей над златом чахнет»). Читается это слово как «кошягара». Тем не менее и без микроскопа видно, что это наш русский «кочегар»! На первый взгляд русское слово кажется заимствованным или недавнего происхождения: во всяком случае, до последнего времени оно ассоциировалось с пароходами, паровозами, котлами и котельными, хотя согласно Словарю Даля в Костромской губернии кочегарами прозывали кучеров и извозчиков. Да и в действительности: само это слово наидревнейшее, самобытное, и не один этимологический словарь не берется объяснить его происхождение. А оно вот, оказывается, – аж санскритское!