Текст книги "Ярослав Мудрый. Князь Ростовский, Новгородский и Киевский"

3

Едва успевает он размахнуться, как приходится оставить ему сеянье учения книжного в самом начале, в надежде, что отныне оно приживется и станет плодиться само собой по русской земле. Его зовут неотступные заботы правления.

И монастыри, и писцовые мастерские, и книжные школы требуют от него громадных затрат, а казна его пополняется скудно. Червенские города всё ещё в польских руках, стало быть, в польских руках и торговля между Киевом и городами южной Германии. Ещё Владимиру давала дань вся Ливония, а ныне, пользуясь тем, что в Русской земле идет брат на брата, латыши и эстонцы дань не дают и ставят преграды торговле Пскова и Великого Новгорода с северными городами Германии через старинные русские торговые пристани Нарву и Колывань.

Вновь призывает Ярослав новгородцев, варягов и киевлян. Вновь ведет свое войско на Буг и берет город Бельз, но не имеет силы вернуть Перемышль. Тогда погружает он свое войско в ладьи, Бугом сплавляется до Берестья, отсюда вдет его к Чудскому озеру, поражая разрозненные племена латышей, занятых охотой и рыболовством, возвращает сбор дани, о которой они будто бы позабыли, и на берегу его, как опору новгородской и псковской торговли, ставит город, который называет своим христианским именем – Юрьев.

И здесь он отказывается насаждать среди латышей православие огнем и мечом. Он оставляет им свободу вероисповедания и оставляет им управление своими вождями, которые сами, согласно преданию, судили по своему усмотрению и сами приводили приговор в исполнение, а приговором, согласно тому же преданию, была большей частью смертная казнь.

Он возвращается в Киев с победой, однако киевской торговле мало помогает взятие Бельза. Ему приходится поклонится Мстиславу, который по-прежнему беспечно охотится и пирует в Чернигове, точно никогда не видел в глаза поля брани. Разжиревший Мстислав с такой же разжиревшей дружиной по первому зову является в Киев, готовый вновь обнажить было заржавевший, а ныне вновь навостренный меч.

Обстоятельства благоприятствуют братьям. Обессиленный Мечислав, побитый несколько раз, понуждаемый поражениями признать себя вассалом германского императора, не способен отразить внезапное нападение ещё и восточных соседей. Братья не только возвращают Русской земле отторгнутые поляками Червенские города во главе с Перемышлем, но глубоко вторгаются в Польшу, побивают поляков везде, где встречают, и, утомленные, взяв громадный полон, возвращаются по домам.

Беспечный Мстислав свою часть полона отправляет на восточные рынки. Рачительный Ярослав закладывает по Роси крепости Юрьев, Богуслав и Корсунь, в обережение от нашествия печенегов, и заселяет их пленными ляхами, дав им вместо неволи все права воинов, чтобы отныне не опустошали, не грабили, а стояли на страже Русской земли.

Скоро становится ясным, что Мстислав проделывает свой последний поход. Как всегда выезжает он на охоту, как всегда в отчаянном азарте бросается в погоню за уходящим от него кабаном, вдруг сваливается с коня и в одночасье расстается с жизнью, столь же бурной, сколь и беспутной, и остается в памяти потомков от витязя, как он резал Редедю перед полками касожскими и как делил с братом Русскую землю.

Братья Ярослава к тому времени исчезают неизвестно куда. От Всеволода и Станислава не остается ни документа, ни строки под пером летописца.

Один Судислав сидит в Пскове, непонятно, сидит просто так, в качестве бедного родственника, или на правах удельного князя. Непонятно и то, что происходит между Судиславом и Ярославом после бесславной кончины Мстислава.

Очень возможно, что Судислав, возомнивший себя к тому времени витязем, потребовал от Ярослава своей доли наследства, то есть половины Русской земли, на что не имеется у него ни воли, ни дружины Мстислава.

Ярослав не считал нужным и полезным для государства делить Русскую землю даже с воинственным и опасным Мстиславом. Тем более не считает нужным и полезным для государства делить Русскую землю с слабосильным и ничтожным последышем отцовского семени. Его люди хватают Судислава, едва он успевает раскрыть рот, чтобы заявить о наследстве, и сажают в поруб, в подземелье, которое служит в то время тюрьмой.

Так Ярослав становится единодержавным правителем Русской земли, громадного пространства от Волги до Балтийского побережья, Польши и Венгрии, от Белого моря и Ледовитого океана до верхнего течения Оки и порогов Днепра.

Любому другому остается только почивать на лаврах, надуваться тщеславием, охотиться на дикого зверя да пировать, как на старости лет охотился и пировал беспечный Мстислав.

Ярослав же не может не сознавать, что на этом громадном пространстве не существует единства, и чем дальше, тем единства становится меньше. На этом громадном пространстве стремительно вырастают и крепнут по меньшей мере три крупных центра, вырастают и крепнут на золотоносных торговых путях, обогащаются так, как и не снилось ни одному европейскому городу, на соблазн и зависть европейских захватчиков.

Беда единственно в том, что они вырастают, крепнут и богатеют на разных торговых путях, вовсе не связанных или мало связанных между собой.

Киев вырастает, крепнет и богатеет на великом шелковом пути, испокон века идущем из Китая на Хорезм, на Бухару к низовью Волги на Тмутаракань и далее в южные германские города, и так важна, так обильна эта дорога, что всё чаще на торгах Киева появляются торговые люди из Регенсбурга, Аугсбурга, Мюнхена и даже Парижа.

Ростов Великий и Ярославль вырастают, крепнут и богатеют на великой волжской дороге, ведущей с Белого моря на Каму и Каспий.

Великий Новгород вырастает, крепнет и богатеет и на великой волжской дороге, и на великом пути с берегов Ледовитого океана в Швецию и на север Германии и на Рейн.

И чем крепче, чем богаче они, тем меньше испытывают желание признавать над собой власть великого князя.

Собственно, для какой надобности Великому Новгороду, Ярославлю, Ростову Великому киевский князь?

Единственно для того, чтобы утвердить их права на золотоносном торговом пути, а утвердил, так всего доброго, с мелкими неприятностями как-нибудь управимся сами. И управляются, ничего в том мудреного нет.

Ярослав и тут находит неожиданное решение. Едва подрастает его старший сын, они оказывают Великому Новгороду честь своего пребывания. Он оставляет новгородцам Владимира, однако не как удельного князя, подобно Мстиславу, а всего лишь в качестве своего представителя.

Великому Новгороду такой представитель, конечно, не нужен, но новгородцы и рта не успеваю раскрыть, как Ярослав затыкает его новой грамотой.

Великий Новгород и по новой грамоте Киеву дани не платит, поскольку Киев уже так богат, что не нуждается в каких-нибудь двух-трех тысячах гривен, а новгородцам приятно.

Смысл новой грамоты в праве суда. Как в любом русском городе, в Великом Новгороде, населенном разного рода изгоями, бродягами, искателями приключений или наживы, бесчинствуют все, и все прибегают к суду, из опасения перерезать друг друга по обычаю ока за ока и зуба за зуб, только судьи у каждого разные, у дружинника князь, у торгового человека посадник, у мастерового уличный старшина, у смерда и вовсе тиун, холоп боярина или князя.

И Ярослав своей второй грамотой вводит единый суд для Великого Новгорода. Отныне всех судит князь или его представитель, отныне в Великом Новгороде может установиться хоть какой-то порядок, без которого нормальная жизнь невозможна, а княжеская власть из вождя наемной дружины неожиданно вырастает до громадных размеров и становится властью всей Русской земли.

Торговые люди умеют считать свою выгоду, и потому Великий Новгород не только принимает Владимира Ярославича, не только благодарит Ярослава за новую грамоту, но превращает обе грамоты в нечто вроде святыни, на которой в позднейшие времена обязан дать клятву на верность Великому Новгороду каждый князь, которого новгородцы призывают к себе на обережение внутреннего порядка и золотоносных торговых путей.

Ярослав не успевает насладиться благодарностью новгородцев. С юга скачет гонцами известие, что печенеги движутся без числа, проходят Юрьев, Богуслав и Корсунь, предательством или трусостью ляхов не давших им боя и направляются к Киеву.

Вновь Ярослав нанимает варягов и призывает новгородцев на помощь и с новым войском неожиданно появляется в Киеве.

Киев уже осажден. Печенеги стоят на горе, однако кочевники ещё не владеют искусством брать города, а потому ждут, когда сами горожане сдадутся, не выдержав голода.

Ярослав уже не ждет нападения, как ждал бывало при Любече, Листвене и Берестье. Он выходит навстречу врагу и строит своих воинов так, как строил Мстислав: в центре ставит варягов, на левом крыле новгородцев, на правом крыле киевлян, и сам первый атакует противника.

 
То было в те рати и в те походы,
а такой рати не слыхано!
С раннего утра до вечера,
с вечера до света,
летят стрелы каленые,
гремят сабли о шлемы,
трещат копья булатные
в поле незнаемом…
 

Только на закате, когда кровавое солнце свалилось за горизонт, одолевает Ярослав печенегов. Печенеги бросаются в бегство. Одних побивает конница Ярослава, другие тонут в протоках Днепра, немногие в пыли и в крови достигают кочевий, так попотчеванные русским гостеприимством, что впредь остерегаются даже глядеть в сторону русских украйн.

4

И опять времени Ярославу не отпускается для торжества.

Архиепископ Иоанн умирает в Охриде своей смертью, что в Болгарии под властью греков величайшая редкость. Михаил Пафлагон, бывший меняла, по случаю греческий царь, несчастная жертва падучей болезни, жалкий раб патриарха, попов и монахов, повелевает отныне упразднить в Болгарии архиепископство и лишить болгарскую церковь даже тени самостоятельности. Отныне болгарская церковь – всего лишь одна из многих епархий, подчиненных царьградскому патриарху, крепко-накрепко связанная им по рукам и ногам. Грек Лев становится архиепископом в Охриде, рукоположенный и поставленный патриархом.

Для Ярослава это истинная беда. Одним махом кончается покровительство болгарского архиепископа, а с ним и почти полная независимость русской церкви и её священнослужителей. Сила сложившихся обстоятельств ставит его перед выбором: либо он с покорностью признает далеко не ласковую власть царьградского патриарха, либо провозглашает полную независимость и сам становится во главе русской церкви. В первом случае русская церковь заполнится не только не дружественными, но прямо враждебными греками. Во втором её епископы, попы и дьяконы лишатся благословения высших инстанций и в глаза прихожан потеряют право богослужения, отпущения грехов и наказания за грехи, и без того слишком шаткое в глазах вчерашних язычников.

Смирение или бунт.

Смирение постыдно и вредно. Бунт бессилен, а потому ещё более вреден.

И Ярослав смиряется, хоть и притворно, в надежде выждать момент и настоять на своем, если не обвести вокруг пальца, то устрашить греков силой оружия.

Тотчас в Киев назначается митрополитом грек Феопемпт. Вместе с ним русская церковь попадает на шестьдесят первое, позднее на семидесятое место в списке греческих митрополий, а с киевским князем даже говорить не хотят, не желают пускать к себе на порог.

И тотчас вскипают на Русской земле безобразия в духе расизма. Поставленный царьградским патриархом митрополит не признает ничего русского или болгарского. Он скопом и без разбора запрещает всё, что хоть сколько-нибудь напоминает о том, что с момента крещения русская церковь была независимой.

Он не признает Десятинного храма, построенного Владимиром и освященного охридским патриархом-болгарином и не только отказывается возносить там молитвы, но и отвращает от него взоры свои.

Он не признает Бориса и Глеба святыми, и не только потому, что они были русскими. Видите ли, этот Борис носит языческое имя крестителя Болгарии царя Бориса, а в крещении носит имя Романа, сына царя Петра, который объявил западную Болгарию независимой от Восточной Римской империи. А Глеб, при крещении нареченный Давидом? В честь кого? Не смейте думать, что в честь библейского царя! Вовсе нет! В честь македонского царя Давида, который имел дерзость нанести несколько поражений доблестным войскам константинопольского монарха! И под его пятой затихает культ Бориса и Глеба, правда, затихает только на время.

А летописи? По мнению ослепленного грека в первоначальных русских летописях, которые издавна ведутся во всех городах, ни намека на истину нет. Он собирает эти первоначальные летописи и на митрополичьем дворе собирает образованных греков, которые владеют болгарским и русским, и эти умники уничтожают первоначальные летописи и в поте лица трудятся над летописным сводом. Только этот свод по их милости и доходит до нас.

Чего они добиваются? Они силятся убедить себя и других, что болгары были мусульманами, что крещение Владимир принял в Корсуни и что до этого самого Феопемпта в русской церковной жизни ничего путного не было.

Хуже всего для него то, что киевский князь находится в близком родстве с императорами Восточной Римской империи, а потому имеет права на императорский трон, а потому из летописного свода исчезает царевна Анна, только её венчание с русским варваром и её безвестная смерть, а её дети приписываются скопом Рогнеде, хотя известно, что у Рогнеды был всего один сын, а мраморная гробница Анны стоит в Десятинной церкви у всех на виду рядом с такой же мраморной гробницей её неверного мужа Владимира.

Отравленный шовинизмом, греческий пастырь глядит высокомерно, с брезгливым презрением на невежественную страну, на дикий народ, который собирается просветить и возвысить. Ничего путного он в ней, а если находит кое-какие проблески новой культуры, он их отрицает или присваивает себе. Из его безобразного летописного свода выходит, что до его пришествия в Русской земле не было ни архиепископов, ни епископов, ни монастырей, ни грамотности, ни книг, ни даже сколько-нибудь приличных церквей, разве что Десятинная церковь, возведенная новокрещеным Владимиром, да и та никуда не годится, поскольку возведена по болгарским канонам и освящена патриархом из той же презренной, бунтарской среды.

О нет! Это он рукополагает епископов и попов. Это при нем заводятся первые монастыри и первые книги, это при нем появляются первые школы и первые переписчики книг. Он является на Русскую землю при жизни святым, способным творить чудеса: стоит ему только сказать, повелеть, и всё станет так, как он скажет и повелит.

Ему не нравится Десятинная церковь – слава Богу, снести её он не решается, но пусть она запустеет, поскольку он отказывается творить в ней вседневные службы. Он требует в ином месте, подальше от Десятинной, возвести новый, митрополичий, греческий храм во имя святой Софии Премудрости Божией, подобный такому же храму, который украшает Царьград и дает ему право называться первым храмом всего христианского мира, – и эти варвары послушно, как ему кажется, приступают к возведению этого храма.

В самом деле, Ярослав отводит для греческого храма пустынное место вне города, но это для него особое место.

Здесь русские полки сошлись с печенегами, здесь бились с кочевниками, не жалея себя, от утренней зари до вечерней зари, здесь одержали решительную победу.

Не по капризу нетерпимого грека, но в память великой победы закладывает он новый храм, действительно по греческому канону и во имя Софии Премудрости Божией, но едва ли в подражание царьградскому храму, скорее всего в память монастыря, основанного его матерью Анной, в котором она, по всей видимости, – грек постарался и тут – первой игуменьей провела свои последние дни.

В основание храма положен квадрат. Его делят на четыре части четыре столба, так что под куполом образуется фигура креста.

Так строилась и Десятинная церковь, но она строилась не повелением грека, вот в чем беда.

Это место Ярослав обносит стеной, уже не деревянной, прежде окружающей Киев, но каменной, и замыкает воротами, которые, как будто в подражание столице Восточной Римской империи, Золотыми. Однако в этом названии таится насмешка.

В Царьграде Златые врата, по преданию, соорудил Феодосий Великий после победы над тираном Максимом, украсил их золотом и, тоже человек большого тщеславия, повелел начертать:

«Феодосий украсил это место после гибели тирана. Тот, кто построил златые врата, живет в золотом веке».

Ярослав поступает иначе. Не ворота славит он, пусть они будут хоть сто раз золотыми. Церковь Благовещения сооружается им над воротами, «того для, – повелевает он написать, – что всегда радость тому святым благовещеньем будет», то есть не одному человеку, который будто бы способен превратить свой век в золотой, а граду сему, который переживет Ярослава, переживет и любого из нас.

Грек настаивает, чтобы храм Софии возводили царьградские зодчие, возможно, он срочно выписывает их из-за моря, возможно, заранее привозит с собой.

Ярослав соглашается, возможно, смутно догадываясь, чем это кончится, а кончается неожиданно, прежде всего для слишком самонадеянного митрополита, может быть, и для самого Ярослава.

Греческие зодчие, будь они хоть семи пядей во лбу, не могут сами ничего возвести. Возводят храм местные мастера, большей частью те самые новгородские плотники, сменившие топор на орудия каменщиков, над которыми так опрометчиво потешались неосторожные киевляне под Любечем.

Не так уж давно они в Великом Новгороде возвели, одним топором да долотом, – это старательно вымарано греком из летописного свода – дубовый храм во имя всё той же Софии о тринадцати главах, чего никогда не было ни у одной церкви христианского мира, и украсили его таким узорчьем, какого не видывал свет.

Всё это язычники, жестоко гонимые христианством. Они своей язычески-непокорной душой вросли в родную, национальную почву так глубоко, что их уже никакими силами не выкорчевать, не выдрать оттуда.

Эта почва издавна создавала и всё ещё создает из каждого русского мастера на все руки, умельца, способного непроизвольно, будто само собой из всего и везде созидать красоту.

Эти мастера с одинаковой ловкостью украшают резьбой своих деревянных богов и деревянную ложку, чашку, ручку ковша, превращая её в голову фантастического животного, какого не бывало на свете, а они воочию видят его. Эти мастера издревле выливают из бронзы и серебра височные кольца, серьги, браслеты, застежки, украшая их головами зверей из ближнего леса, цветами и травами с окрестных лугов. Эти мастера изготовляют произведение искусства из обыкновенного турьего рога, из колчана для стрел, из меча и из ножен, из седла, на которые садятся князья и дружинника, даже из сапога, который закажет им князь. Эти мастера умеют выковать серебряный кубок или оклад и поместить на нем целиком одну из тех русских сказок, вроде Кащея Бессмертного или Бабы-Яги, которые жили в русском народе более тысячи лет и только теперь бессовестной алчностью вытесняемые чуждыми нам покемонами, выстелив низ цветами и травами, пустив по верху зверей, лошадей и людей.

И во что они, поощренные Ярославом, укрывающим улыбку от грека, превращают этот будто бы греческий храм? Они, вопреки всем канонам, превращают его в каменное подобие новгородского деревянного храма.

Только в подобие, ибо они идут дальше.

Стены киевской Софии они выкладывают из местного кирпича, скрепляя известью, имеющей розовый цвет, так что сами стены храма источают радость, точно смеются. Они выкладывают их ступенчатой пирамидой, с плавным, достигающим высшей гармонии нарастанием, с открытыми галереями, с чем-то вроде непостижимого ритма, как обычно рубят божницы, святилища, храмы древних богов, крепости, хоромы бояр столпообразными срубами, клетями и златоверхими вышками, и венчают их тринадцатью главами, как венчали деревянные постройки тринадцатью верхами, так что киевская София выходит из их ловких рук абсолютно ни в чем не похожей на монолитную, неподвижную Софию царьградскую, кроме квадрата, положенного той и другой в основание.

Им и этого мало. Возвести стены – ещё не самое главное. Самое главное – украсить храм изнутри.

Ими и тут руководят царьградские зодчие, дают указания, кричат и бранятся до потери сознания, а они посылают их куда следует и делают дело как знают, как им Бог на душу положил.

Греки приносят на Русскую землю умирающее искусство древней Эллады, давным-давно зажатое тисками надуманных догм, тронутое гнилью разлагавшейся византийской цивилизации. Это искусство сухо и черство, оскопленное аскетизмом, идей отвращения от земного во имя небесного. Из этого искусства жизнь давно утекла. Мертвыми глазами, истощенными ликами глядит оно со стен византийских напыщенных храмов, византийских дворцов, изузоренных слоновой костью и золотом, напитанных ядом, переполненных трупами своих императоров.

Эти мертвые глаза, истощенные лики, убийц и прикончивших их императоров, которых в свою очередь прикончат другие убийцы, повелевает занесшийся грек изображать на стенах русского храма.

Ничего не поделаешь, Ярославу приходится покориться, но не покоряются его мастера. Разумеется, им приходится следовать царьградской традиции. Она идет им на пользу. Традиция выработала и обжила сюжеты, формы, приемы фрески, приемы мозаики. Их уже не нужно искать, не нужно вырабатывать веками проб и ошибок. Они даны. Остается в них душу вложить.

Роспись русской Софии повторяет традиции. Она расписана именно так, как издавна расписывают византийские храмы.

Под главным куполом фигура Христа Вседержителя, в простенках точно парящие в воздухе фигуры святых, в алтарном выступе – Богоматерь с воздетыми к небу руками, на стенах, на лестничных башнях, ведущих на хоры, евангельские истории, греческие императоры, колесницы, музыканты, скоморохи, ряженые, игры на гипподроме, травля медведей, волков, кабанов, всё то, что в царьградской Софии служит возвеличению императора, бывшего менялы или сына корабельного мастера, которым без возвеличения ступить и шагу нельзя, но что под руками русских умельцев превращается в декорацию, в картину, отчасти в забаву, в лукавое развлечение, так свойственное не унывающему русскому человеку.

И греческие императоры ему не больно нужны. Велят, чтобы были они, так пусть будут. Однако в боковом приделе назло грекам появляется фреска, на которой шествует наш Ярослав, его супруга Ирина и вереница детей, и эта фреска так хороша, что сразу видать, что этим людям предстоит великое будущее.

Мало того, русский человек преображает греческий канон аскетизма, отрицания жизни своим языческим представлением о вечной жизни природы, о радости жить. Под его руками Богоматерь превращается в Берегиню с распахнутыми настежь глазами, скоморохи и ряженые своими приземистыми фигурами, мускулистыми руками и простонародными лицами больше напоминают мастеровых с Гончарной улицы или от Кузнецких ворот.

Не успевают царьградские зодчие познакомить русского человека, давно превзошедшего греков своими эмалями, с искусством мозаики, как вблизи монастыря затевается мастерская и в мастерской отливаются для неё пластинки и кубики цветного стекла. И какие пластинки и кубики! Они переливаются и мерцают, чего нет в мозаиках ни Царьграда, ни Рима, не говоря уже о захудалых европейских столицах, вроде Лондона, Парижа и Кракова. А фрески? Какие цвета! Вместо блеклых фресок царьградской Софии ярчайшие краски влюбленного в жизнь человека. Тут охра так охра, лазурь так лазурь!

И богослужение превращается в празднество, подобное празднеству в честь языческого Рода и Рожаниц. Торжественно звучат высокие голоса епископа и попа. Им вторит чудовищный бас дьякона и высоко воспаряющий хор. Золотом разливаются одеяния клира, золотом и драгоценными камнями сверкают паникадила, горят несчетные большие и малые свечи, курится ладан, мерцают лики святых, их фигуры радуют чистыми красками.

Сбывается то, о чем давно мечтал Ярослав. Но ему и этого мало. При храме святой Софии он учреждает библиотеку. К этому времени его любовь к книгам превращается в страсть. Он сам, урывая время между правлением, послами и войнами, собственной рукой переписывает те, что любимы, и приносит ей в дар.

И в самом деле совершается чудо. Храм Софии пробуждает христианское чувство в язычниках с куда большим успехом, чем огнь и меч Владимира и Добрыни. Церкви растут на Русской земле с удивительной быстротой. Церкви строит князь, строят посадники, строят торговые люди, строят слободы, улицы и концы, строят те, кто дал обет во избавление от тяжелой болезни ран. Считанные годы проходят, а Русская земля поражает всякого иноземца обилием куполов и крестов.

«И радовался Ярослав, видя множество церквей и людей христианских, враг сетовал, побеждаемый новыми людьми христианскими…»