Текст книги "День отдыха на фронте"

Если говорить о прошлом, то в Питере жило целое сословие горожан, которые пользовались только ваньками, – даже в высоких чинах, из родовитых сословий, например, князь Кочубей Виктор Сергеевич, начальник Главного управления уделов, о котором в городе ходило много занятных превеселых историй, – не только устных, но и опубликованных в печатных изданиях…

Князь Виктор Сергеевич ездил на самых захудалых ваньках, едва живых, в дырявых санях, к которым даже подходить было опасно, не то чтобы поехать куда-нибудь, – таким образом князь по мере сил своих поддерживал питерский извоз.

Хоть и было все это еще до революции, в пору, «ушедшую за угол дома», но Вольт еще с восьмого класса школы собирал материал о них, как и о трамваях, среди которых были даже паровые, о гужевом транспорте и первых автомобилях Питера, о пролетках и ломовых телегах.

Перед войной лошади появлялись в больших городах уже редко, запах свежих лошадиных яблок, которые серые, каурые, вороные, гнедые оставляли везде, где только бывали, исчез совершенно, а вместе с ним исчезла и зеленоватая, пахнущая сухой травой душистая пыль, привычная когда-то для Питера, Вольт ее еще захватил… В городе, кстати, только ломовых извозчиков было более пятидесяти тысяч, ванек пятнадцать тысяч, были еще лихачи, были простые… И как написал один видный питерский прозаик, «десятки тысяч коней, коняг, кляч, кровных жеребцов оставляли на мостовых следы своего существования. Утром и вечером, днем и до глубокой ночи». Город благоухал, особенно в сухие теплые дни, лошадиный навоз, превращенный в пыль, поднимался вихрями вверх, достигал третьего и четвертого этажей питерских домов.

Ах, как завораживающе красиво, стремительно, будто большие птицы, раскатывали по Питеру лихачи, медово звенели колокольчики, дробно стучали копыта рысаков, полет ухоженных экипажей снился едва ли не всем питерским бабкам, да и не только им… Питерские рысаки Вольту, первый раз в жизни попробовавшему спирта, тоже снились.

А спирт так лихо и внезапно сморил Вольта, что он даже не заметил, как уснул, – все-таки пацаном еще был, хотя и носил «взрослую» солдатскую форму, которая, впрочем, взрослее его не делала.

Проснулся он ночью – предстоял очередной выезд, вначале в полк противотанковых орудий, от артиллеристов же – к мастерам танковой тяги. А на фронте пахло переменами, сразу на нескольких участках готовилось прощупывание немецких позиций, проведение разведок боем, и командиры частей, в основном боевые полковники и подполковники (впрочем, были и генералы), хотели, чтобы бойцы их шли в бой вымытыми, не чесались, идя в атаку на гитлеровские пулеметы, да и на тот свет, в небесное воинство уходили чтоб чистыми, с молитвой…

Конечно, подготовить их, как было когда-то положено на Руси, не удастся, для этого нужны не только банщики, но и священники, но попарить солдат от души, избавить от «фронтовых подруг», устроить купание в горячей воде, растворяющей зиму, – это будет обеспечено. Командиры могут не беспокоиться.

Проснувшись, Вольт протер кулаками глаза. Он думал, что после вчерашнего обмыва награды Никанора Петровича у него будет раскалываться голова, оказалось – вовсе нет, медицинский спирт был чист, как слеза, никаких сивушных вкраплений, ни капли гадости – Вольт отделался крепким сном и удивленным пробуждением.

– Что, уже пора? – он втянул в грудь побольше застоявшегося теплого воздуха – кислорода не хватало, отметил, что отряд АПК уже проснулся, народ кашляет в кулаки, сплевывая накипь, собравшуюся во рту, кхекает и вовсю смолит простые самокрутки и манерные «козьи ножки», – в общем, жизнь идет.

– Пора, пора, Вольт, – откликнулся дядя Митяй Тесля, он тоже лакомился цигаркой, делал это увлеченно, так, что дым сочился не только из ноздрей, но и из других мест, – в общем, поднимайся, дружок.

– А жарильня наша как, дядя Митяй? Опробовали ее?

– Опробовали, без этого никак, – дядя Митяй хоть и был стар, и одевался неспешно, враскачку, а закончил обмундировываться раньше Вольта. Движения его были экономными и четкими.

Наступал очередной день. Каким он будет, что именно выпадет на долю нестроевиков, чья служба была хоть и неприметна, в глаза особо не бросалась, но без участия которой не обходилась жизнь ни одного воинского подразделения, в том числе и на передовой, – не знал никто.

И что ждало Вольта впереди, какие испытания, какие повороты судьбы и переплетения событий ему предстояло пережить, тоже никто не знал.

Постепенно он привыкал ко всему, что происходило рядом с ним, вокруг него, привыкал к войне, хотя и говорят, что к войне привыкнуть невозможно. Но… Вот именно – «но»…

Это уж как у кого получается. А вообще-то привыкнуть можно к чему угодно, даже к смерти.

Рассказы

День отдыха на фронте

Тихие дни на переднем крае в том сентябре выпадали редко, все больше звучал сильный грохот, от которого лопались барабанные перепонки, над землей полз горячий дым, заживо съедающий людей, ревели «юнкерсы», по самые кабины набитые бомбами, а с неба, с облаков падала сырая, с черными прослойками сажи земля.

И все же иногда тихие дни выпадали. Ефрейтор Чигодин хоть и считался связистом, прикрепленным к самому командиру полка, а мотаться ему приходилось не то чтобы по территории полка – по территории всей дивизии, как и лазить с разведкой за линию фронта, иногда застревать там вместе со своей рацией, сидеть на ключе, передавая в штаб сведения о передвижениях фрицев и их техники к передовой… Поэтому, случалось, усталость наваливалась такая, что ни рукой не пошевелить, ни ногой…

Когда нагрузка большая, обязанностей много и все стараешься исполнить с полной отдачей, обязательно где-нибудь образуется слабое место, одно наползет на другое, а потом и на третье, скученность эта может отодвинуть все остальное в сторону, и начальство, понимая, что до бесконечности работать невозможно, снисходит до трудяги-связиста:

– Все, сутки тебе отдыха! Не то нагородишь мне тут, что в морзянке даже Смерш не разберется…

Вот она, благословенная дырка во времени, о которой мечтает каждый солдат, дырка в пространстве, когда можно отдохнуть, либо просто отоспаться, вытянув под каким-нибудь рыжим от недавней жары кустом ноги, а заодно и посмотреть пару светлых снов из своего детства.

Сны заменяют солдату кино и так же, как и фильмы, могут быть горькими, словно корень хрена, вытянутый из грядки в заброшенном огороде, и сладкими, заставляющими любую солдатскую физиономию расплыться в улыбке. Это так хорошо – улыбка на лице человека.

Ефрейтору Чигодину выпал день отдыха, вместе с ним судьба улыбнулась и его напарнику, пожилому солдату Савелову, отцу четырех детей, за которых он здесь, на фронте, болел больше, чем за самого себя, беспокоился, чтобы они там, в далекой тыловой деревне, не хворали, не пропускали уроки в школе, в минуты затишья подбодрял себя тем, что читал их письма и прикладывал к глазам пилотку. Пилотка после этого становилась мокрой, темной, а когда высыхала, на ней проступали белые пятна.

Целых полторы недели до благословенного дня отдыха они вдвоем обеспечивали связь, сидя в крохотном, насквозь пропитанном болотной мокретью блиндажике. Собственно, это даже не блиндаж был, а обычная яма, вырытая на земляном краю болота и накрытая двумя кусками ржавого железа, содранного снарядом с колхозной фермы, расположенной недалеко от линии фронта, еще связисты затащили в яму пару ящиков от 76‐миллиметровых снарядов, и все… Получилось жилье на линии фронта.

Небогато, конечно, совсем небогато, но на войне бывало и хуже. И много хуже. Савелов был доволен – эта домовина устраивала его. В окопах люди стояли по колено в жидкой грязи.

Одна беда была – хуже снарядов и бомб, хуже мин, способных залететь даже в кастрюлю с супом и испортить обед целой роте, – сырость. Вода болотная, тухлая, с ядовитыми парами, вредная для здоровья, проступала отовсюду – из стенок ямы, будто стенки эти сплошь состояли из дыр, снизу, из-под сапог, била фонтанами, ну а уж течь сверху ей сам бог велел – сверху на человека валилось все, что положено и не положено, и человек был вынужден с этим мириться, поскольку выхода-то иного не было… Пропитались Чигодин с Савеловым в той яме болотом насквозь; дух болотный, тяжкий, разрушающий легкие, исходил от них, и, наверное, еще долго они будут пахнуть гнилью… Единственное что – только не квакали, как лягушки.

А вот деревня белорусская, в которой им выпала доля немного отдохнуть и хотя бы чуть поспать после многих бессонных ночей, болотом не пахла, хотя и стояла на берегу вязкой бездонной топи, называлась она Горшки. Название, надо заметить, совершенно сухое, сдерживающее всякое кваканье. Видать, в прошлом имела она прямое отношение к гончарному промыслу, мастера тут обитали знатные, за околицей и взгорбок глиняный имелся, и запас рыжей глины там был, да вот только время извело мастеров. Не стало их, а вот нужное дело, которым они занимались, живет в имени деревни до сих пор.

Расположились связисты на самой окраине Горшков, в сарае, который, к удивлению их несказанному, был цел – ни немцы его не сожгли, ни наши, ни народ непутевый, который имеется в каждом селении, не разобрал на дрова, не сгноил, постелив на землю вместо тротуара. Раньше хозяин хранил в сарае сено, и неказистые хлипкие стенки его пропахли душистой травой настолько, что вкусный сухой запах стоял здесь до сих пор.

К сараю примыкал заброшенный огород. Грядок на нем было немного, но то, что было, требовалось потрогать, помять пальцами: может быть, что-нибудь съедобное сохранилось?

Пощупали, помяли пальцами, обнаружили, что кое-где грядки картофелем начинены – крупным, зрелым, гладким… Картошка у белорусов всегда урождалась знатная.

Картошки набрали целую гимнастерку, быстро соорудили костер, протопили его, в рубиново мерцающие угли бросили два десятка картофелин – очень захотелось им печеной бульбой полакомиться.

Штабной повар, к которому были прикреплены связисты, никогда не баловал и не сумеет побаловать такой картошкой солдат.

Затея была хорошая, трогала душу тем, что пришла в нынешний день, на фронт, из детства и настолько расслабила наших героев, что у них даже лица обмякли, распустились, обрели грустное выражение. Савелов смотрел на свои ободранные, в незаживающих заусенцах руки и растроганно вздыхал.

Сейчас у него под началом была рация с ключом, – все удобства, словом, а раньше – телефонный аппарат и катушка с проводом, который постоянно перешибали осколки, свои и немецкие пули, связь на гусеницы наматывали танки и так далее, иногда нитку цепляли усталые солдаты в пудовых сапогах и тоже рвали провод, – всякое бывало, в общем.

Когда идет бой, а связи нет, и командир полка орет так, что от голоса его дрожат облака, всю тяжесть ситуации приходится разматывать связисту, и он немедленно ныряет в простреливаемое пространство, в свист осколков и пуль, – искать обрыв.

Нитку связи – жесткий изолированный провод приходится пропускать через свои руки, обрывы скручивать и бежать (или ползти, раз на раз не приходится) дальше – до самого последнего обрыва. А потом – назад, в свой окопчик или в землянку, где для связиста обязательно оставляют угол, потому что связь непременно должна находиться под рукой у отцов-командиров.

Проволочные скрутки во время бега рвали ладони до костей, живое мясо висело клочьями, болталось на кусках кожи, не бежать было нельзя: шел бой, и погибали люди.

Чигодину муки эти не были знакомы, он, как выпускник техникума, из военкомата попал сразу на курсы, в царство морзянки, изучал не только работу на ключе, но и ламповую, голосовую рацию, средства связи, с которыми ходили за линию фронта разведгруппы. Вместе с разведчиками по ту сторону немецких окопов ходили и связисты. На нынешний день Чигодин уже был награжден двумя медалями «За отвагу». Награжден, как он полагал, лишь за то, что остался жив. А остаться живым – это очень часто бывает больше, чем совершить героический поступок, за который вручают ордена.

На войне ведь как: выжить для солдата гораздо труднее, чем умереть, слишком много случается разных историй, из которых живым никак не выбраться, а Чигодин выбирался, – везло ему.

Однажды у него стряслось такое – он должен был превратиться в пар, в облачко крови, а не превратился: попал под ковровую бомбежку, которая ничего живого на земле не оставляла, мертвое тоже не оставляла, превращала в воздух, в пыль, в воду, перемалывала строения в щепу и опилки. Чигодин обреченно ткнулся в какую-то мелкую яму, – очень уж мелкой она была, наружу вылезали лопатки, затылок, задница, пятки ободранных сапог, а это все равно, что быть голеньким на ладони, ефрейтор целиком находился на виду, был уязвим.

Один из «юнкерсов» прошел особенно низко, с дырявым железным воем, способным поднять мертвого из гроба, опустошил свое брюхо, и рядом с Чигодиным в землю всадилась тяжелая тупоголовая бомба, удар был такой силы, что ефрейтора метра на полтора подбросило в воздух, потом опустило… Опустило так, что он невольно подумал: все, сейчас он увидит Всевышнего, на землю уже не вернется.

Через несколько мгновений все же вернулся, увидел, что рядом с ним в землю воткнулся фугас, стабилизатор его вздымался над ефрейтором, будто памятник… Бомба не взорвалась.

Когда разведчики разобрали фугас, чтобы из корпуса выковырнуть взрывчатку – очень нужный материал, чтобы разжигать костер в сырые холодные дни, то под взрывателем обнаружили записку на немецком языке: «Помогаем, чем можем».

Нечто подобное случалось и с Савеловым, у него тоже была богатая биография…

Через двадцать минут они выковырнули из углей первые картофелины – горячие, душистые, рассыпчатые, невольно разжигающие аппетит.

– М-м-м! – Чигодин не смог удержать внезапный, сладкий, как в детстве, восторг. – М-м-м! – И у него самого, и у напарника имелось с собою по паре банок тушенки, но при такой аппетитной картошке ни на мясо, ни на тушенку совсем не тянуло. Печеная картошка была вкуснее первоклассного американского продукта.

Когда они решили отдохнуть, растянувшись на теплой сентябрьской земле, у костра, подстелив под себя по охапке резики – болотной травы, неожиданно нагрянули гости – три женщины.

Одна была, по мнению Чигодина, совсем старая, пора на погост, хотя возраст у нее вряд ли был более сорока, с прядями седых прямых волос, вторая – помоложе, с внимательными серыми глазами и горькими морщинами, пролегшими в углах рта, а третья… Третья была цыганка, в возрасте которой вряд ли сам черт сумеет разобраться: вроде бы молодая и в ту же пору – не совсем молодая… Глаза, например, молодые, а губы, хоть и яркие, но в морщинах, – губы были старые. Вот и разбирайся, молодая она или старая? Без двух, а то и трех наркомовских паек не разберешься.

Лицо у цыганки было печальным, – а Чигодин никогда не видел печальных цыган, и это его удивило… Видать, тень от какого-то горя сидела у нее в душе, мешала дышать.

Темные руки цыганки были заскорузлыми, с жесткой, почти одеревеневшей кожей на пальцах, видно было, что жизнь эта женщина вела не праздную, понять ее было несложно, – Чигодин это понял и проникся к цыганке уважением.

Как старший по воинскому званию он поднялся, повел рукой вокруг себя:

– Садитесь, пожалуйста, гостями будете.

– Гостевать нам некогда, сынок, – проговорила старшая из пришедших, – к зиме надо готовиться. Если не приготовимся – помрем в холода. Зима у нас бывает такая, что кожа на пятках лопается. – Она огляделась. – Раньше на этом болоте было много диких уток… И что интересно – селезни ихние все время наших домашних уток старались увести. А сейчас ни одной утчонки… Неужто улетели?

– Нашей вины в этом нет, уток мы не видели. – Чигодин не знал, что предложить гостьям, развел руки в стороны, поклонился пришедшим. – Угощайтесь печеной картошкой. Мы с моим товарищем, – он покосился на Савелова, – мы даже детство свое вспомнили…

– Да-да, – поддакнул своему напарнику Савелов, – так вкусно ели картошку только в детстве, – губы его тронула смущенная, какая-то несмелая улыбка.

Чигодин удивился тому, что напарник его заговорил, обычно он предпочитал молчать, – думал о чем-то своем, либо вслушивался в пространство, словно бы хотел засечь там знакомый голос. Савелов скучал по своим домашним, особенно по детям, он уже полтора года находился на фронте, дважды был ранен, но до сих пор не мог отвыкнуть от небольшого домика своего, выкрашенного перед войной в защитный цвет, от четырех детишек – Ваньки, Петьки, Варьки и Алены, от жены своей Евдокии Сергеевны… Он до сих пор находился с ними.

– Картошка у нас у самих есть, – сказала старшая гостья, – земля здешняя, спасибо, не обижает, только вот какая штука: на тридцать семь домов, в которых ныне живут люди, ни одного мужика нет, никого не осталось, даже мальчишек нет, – всех забрала война. Хозяина этого огорода, – она пристукнула старым брезентовым полуботинком по земле, – последнего мужчину в Горшках, семидесятисемилетнего Струка Егора Ивановича за полтора месяца до вашего прихода убили немцы… Как же нам куковать дальше без мужчин, а?

Этого Чигодин не знал. Вопросительно приподнял плечи. Савелов тоже не знал и тоже приподнял плечи: одно плечо, левое, – повыше, второе, правое, на котором всегда висела тяжелая трехлинейка, оттянутое, – ниже.

– Мы вот чего хотим, – продолжила свою речь старшая гостья, – хотим обратиться к вашим командирам… – Она замялась на мгновение, похоже, не знала, не определилась еще, как, какими словами сформулировать свою просьбу. – В общем, решили обратиться к командирам, чтобы в деревне нашей оставили хотя бы одного солдата. Иначе все мы погибнем, вся наша бабская деревня, это совершенно точно. – Гостья закашлялась, сжала губы в горсть, глянула повелительно на своих спутниц – то ли требовала, чтобы они тоже высказались по «наболевшему вопросу», то ли, наоборот, окорачивала их: мол, сама, без всякой помощи справлюсь с общественным заданием, обтерла пальцами губы и добавила с пронзительной напористостью, внезапно натекшей в голос: – Так что, товарищи мужчины, выбирайте, кто из вас останется в деревне Горшки? Конечно же, лучше, если останется молодой… – Она оценивающим взором окинула Чигодина с головы до ног, потом перевела взгляд на Савелова.

– Это как, это как? – обеспокоенно забормотал Чигодин, отрицательно мотая головой. – Нет, это не получится.

– Почему не получится? Красная Армия отдала на съедение немцам, скормила им всех наших мужиков, так что она должна восстановить нам поголовье… Обязана просто! Уверена – все получится, товарищ хороший, вот увидите!

Чигодин перестал мотать головой, взгляд у него был удивленным: надо же, как у тетки все просто и легко, – все равно что дополнительную порцию кирзухи с салом съесть… А все очень непросто.

– Нет, нет, – пробормотал Чигодин ошеломленно, – так нельзя, не положено!

– Ну, если начальство ваше заявит, что не положено, то мы одного из вас выкрадем. За ноги, за руки и под прикрытием кустов – в ближайшую хату.

– Ты уж совсем Красную Армию запужала, Федотовна, – густым басом упрекнула старшую цыганка.

– Да мы пуганые, чего нас пугать еще, – выдавил из себя негромко Савелов, – к тому, что было и есть? Бесполезно, дорогие наши женщины, – он подул на пальцы – горячая картофелина чуть не припаялась к коже, другой бы вскрикнул от боли и выматерился, а Савелов только расплылся в улыбке. Чигодин понял: дедок прошлое вспомнил, молодые годы свои, и теперь ему все нипочем.

– Вы хотите, чтобы нас судил военный трибунал? – спросил Чигодин. – Как дезертиров?

– Упаси Господь, – старшая отмахнулась от ефрейтора сразу обеими руками. – В жизни не думала об этом, не желала. Желаю вам только добра и еще раз добра. И главное, мужики, чтобы вы были целы. Так что подумайте – вдруг останетесь у нас? А? Не обидим, – голос у старшей гостьи малость угас, потишев, он сделался добрее: старшая преображалась на глазах. – Мы вас так запрячем, что ни один трибунал не найдет.

– У нас еще и особый отдел есть.

– Особый отдел тем более не найдет, – старшая гостья протянула к Чигодину руку. – Ну-ка, дай мне, сынок, бульбину поувесистее. – Особо увестистых картофелин не было, поэтому Чигодин выкатил из углей картошку посимпатичнее – не крупную, но и не мелкую, среднюю, скажем так.

Федотиха положила ее, пысящую искрами, себе в ладонь, подержала с полминуты.

– Хорошо греет, – похвалила, – зимой одна радость – горячая бульба. В руке подержишь – душу себе согреешь. Потрясающий дар Божий – картошка. В оккупации удивляло нас одно – немцы картошку не жаловали.

– Фрицы считают – от картошки брюхо вырастает быстрее, чем от сала, – сказал Чигодин. – Висит потом кулем, по земле скребется.

– Один немецкий фельдфебель внушал нам, что в Германии картошку едят только свиньи да восточные рабочие.

– Доберемся до Германии – заставим их полюбить картошку. Чтобы поняли: копченые сосиски рядом с картошкой – ничто, жареная облатка от колбасы.

– Значит, не хотите остаться в Горшках?

– Хотим, но не можем.

– Не нравятся вам наши Горшки?

– Очень нравятся. Но вы же не хотите, чтобы нас в каком-нибудь старом тире расстрельная команда поставила к стенке?

Из ближайшего болотного бочага, раздвигая крыльями белёсую, пахнущую гниющей травой дымку, прилетела худая, как доска от снарядного ящика, цапля и, пощелкав клювом в сторону людей, вытянула тонкие проволочные ноги и опустилась на зеленую, с острыми лезвистыми стеблями травы куртину.

«Голодная, – понял Чигодин, – с лягушками на болоте – перебои. Может, тут не только немцы стояли, но и какой-нибудь французский батальон, и любители лягушиных ножек не замедлили отметиться… Кто теперь будет кормить голодных журавлей и цапель? Французы? Или какой-нибудь слезливый шарфюрер СС, случайно залезший в элитные войска Германии?»

– Змеи в этом болоте водятся? – неожиданно спросил Савелов.

Федотиха руками всплеснула так, что картошка у нее чуть не вылетела из пальцев – очень удивилась вопросу.

– Болото без змей – это не болото. Такого в природе не бывает.

– Змеи кусачие?

– Как сказать! Гадюки у нас, ужи и щитомордники. Чаще всех кусаются щитомордники, ужи совсем не кусаются… Точнее, кусаются, но только весной, когда у них происходит это самое… Ну, любовь. В любовь когда играют, – Федотиха внезапно умолкла, задумалась о чем-то своем.

– Может, еще печеной картошечки? – предложил ей Чигодин. – Пока горячая…

Федотиха вздохнула и встрепенулась.

– Нет-нет, – качнула энергично головой, Чигодин подумал, что из нее получился бы хороший председатель колхоза – умеет действовать на людей. Прирожденная актерка… Артистка, бишь. Заговорит кого угодно, даже старую, погруженную в грустные мысли лошадь.

– Щитомордники еще считаются у нас справедливыми змеями. Как судья Салтанова из райцентра.

– Это как? – непонимающе спросил Савелов.

– До войны у нас работала судья, которой начальство приказывало засудить какого-нибудь бедолагу за смятый колосок, дать ему десять лет колымских лагерей, а она ему хлоп – оправдательный приговор. И так было долго – до тех пор, пока ее не перевели в другое место, вполне возможно – на ту же Колыму, в лагеря. Салтановой не стало, а слава о ней живет до сих пор.

– Щитомордники здесь, извините, при чем? – спросил Чигодин.

– Немцы назначили нам нового старосту… Обычно старост назначают из местных, а тут решили привлечь мужика из другого района, чужака. Ни одному человеку в Горшках он не понравился… Бывают такие люди – с особыми физиономиями – сколько на них ни смотри, ничего хорошего не найдешь. Так и у господина нового старосты. Для начала он прошелся по деревне, выбирая себе дом. Причем его совсем не интересовало, живет кто-то в доме или не живет… Подобрал он себе дом, в котором коротал старость старик-землемер по фамилии Латкин. Он родился у нас, в Горшках, работал в районе. Честный был мужик, не пакостливый, старался помогать, кому нужно и можно – ослабшим от болезней, старушкам, путающимся в собственных галошах, людям, оставшимся без денег… В общем, старику Латкину новый староста предложил освободить свой дом, – сказал, что тот живет не по чину. Латкин съезжать не стал. Тогда появились немцы, засунули голову ему под микитки и увезли в район. В общем, человека не стало. Староста занял освободившуюся хату.

– Грустная история, – Чигодин не выдержал, вздохнул. – Только при чем тут щитомордники?

– Да притом! Они за человека обиделись, понятно? Прошло две недели. Чужак вел себя в Горшках как оккупант, придирался ко всему, даже к форме носа и ушей – лопоухая та либо иная баба или не лопоухая? Или какие у нее ноги, кренделем или двумя прямыми линейками? Непонравившегося человека он мог запросто определить в нети… Туда, где Макар телят не пас… А это было плохо. Двух человек он с полицаями отправил в район, в комендатуру, откуда они уже не вернулись. Когда стало окончательно понятно, что в деревне появился враг хуже оккупантов, наш староста однажды утром обнаружил на кухне змею. Она лежала в хлебной корзинке, свернувшись клубком. Староста заорал благим матом и выскочил из хаты. Едва он успокоился, как из-под печки вылезла вторая змея. Староста в страхе запрыгнул в грязных сапогах на чистую постель. Вечером обнаружил двух щитомордников, лежавших на кровати. Когда он попробовал согнать их и взял в руки веник, змеи кинулись на него. В результате староста сбежал из дома в сарай…

Цапля, озабоченно крутившая головой среди прямых стеблей резики, вновь просяще защелкала клювом и сделала несколько шагов к людям.

– Жрать мочалка хочет, оголодала, – сказала Федотиха и бросила цапле половинку картофелины, которую держала в руке. – Ешь, пока живот свеж!

– Ну и что дальше со старостой? – поинтересовался Савелов.

– Дальше? Дальше он попробовал призвать на помощь своих хозяев-немцев, да хозяева оказались в змеях не очень сильны, полопотали немного по-своему, по-фрицевски, и уехали. Со змеями воевать – это вам не над бабами изгаляться. – Федотиха прервалась и, нагнувшись с костяным глухим скрипом, бесстрашно сунула пальцы в горячие угли, выволокла из них увесистую картофелину – пожалуй, самую внушительную из всех, что закладывал в костер Чигодин.

«Чутье имеет бабка, нашла картошку, которую я в костер даже не совал, – с одобрением отнесся к действиям Федотихи Чигодин, – ее неплохо бы в полковую разведку зачислить – польза бы была».

Вторая женщина – помоложе и посимпатичнее Федотихи и цыганки – молчала, словно бы и не собиралась выступать, ее лицо с ямочками на щеках было сосредоточенным и печальным, цыганка тоже молчала.

– Но это еще не все. – Федотиха недрогнувшими пальцами разломила картофелину, от вкусной мякоти пошел розовый парок, и сама картофелина была розовой – видать, редкий сорт имела бульба. – В конце концов староста бросил дом землемера и переехал в другую хату, на противоположный край деревни. Расположился. Ходил тише воды ниже травы, ховался, чтобы щитомордники его не засекли, и все-таки проснулся однажды, пошел к ведру, а на кухне у него пара щитомордников орудует. Змеи нашли его по запаху и сели на пятки. – Федотиха раскрыла рот пошире, показала народу два зуба, которыми была вооружена, один зуб в верхней челюсти, другой в нижней, и кинула туда половину разломанной картофелины. В следующий миг захлопнула рот – и горячей половины благородной бульбы словно бы не бывало.

Мужественная была женщина, эта Федотиха, героическая: раскаленную картофелину, способную прожечь в желудке дырку, проглотила и не поморщилась.

– Прошло еще немного времени, наш староста сунул свои кальсоны с портянками и пару рушников в чемоданишко, скрючился под ним, будто старик, у которого болит желудок и пешком ушел из деревни. Змеи расплатились с ним за обиженного человека, вот так-то, молодые люди…

Поучительная история, ничего не скажешь, только старосту этого не жалеть надо, а под суд его. Как предателя. Чигодин подумал об этом, и рот у него отвердел невольно, губы сжались.

– Дай-ка я тебе, молодой-хороший, погадаю, – цыганка протянула к Чигодину руку, – вручи-ка мне свою ладонь.

Слышал Чигодин от кого-то из старых солдат, воевавших еще в Первую мировую, что на фронте надо избегать две вещи: нельзя фотографироваться – это раз, и два – не испытывать свою судьбу гаданием. Второе очень вредно для здоровья, скажем так… Совет, конечно, ценный, его нужно иметь в виду, но и другие советы нельзя выпускать из вида. Чигодин подумал, подумал и протянул цыганке ладонь.

– О-о, у тебя будет долгая жизнь, молодой-хороший, – с ходу зацепившись за главную линию, рассекавшую чигодинскую ладонь почти пополам, уважительно произнесла она. – Это главное, все остальное для тебя, я думаю, неинтересно, – тут цыганка внезапно откинула голову назад, всмотрелась в Чигодина словно бы издали, с большого расстояния. – Будет у тебя, солдатик, один случай, один за всю твою войну, и вообще за всю твою жизнь, когда ты должен будешь погибнуть, – на все сто процентов, между прочим, должен, но ты не погибнешь.

– Что за случай? – неожиданно встревожившись, вскинулся Чигодин.

– Если бы я знала, предупредила бы специально, но ни линии ладони, ни карты этого не говорят. Единственное, что могу тебе сказать – опасайся пламени, взрывов, вообще любого огня, – будь аккуратен, и долгая жизнь тебе будет обеспечена.

Конечно, на предсказания цыганки можно было бы не обращать внимания – вообще никакого, вот ведь как, но Чигодин побаивался гадалок с детства, считал их явлением потусторонних сил и предупреждающие слова смуглой черноглазой женщины запомнил, они врезались в память, будто твердые буквы, впечатанные в некий мягкий материал… А материал этот податливый, способен приспособиться к судьбе любого человека, даже прилепиться к телу, и помрачнел.

Где-то далеко грохнуло орудие крупного калибра, от звукового удара дрогнула земля, небо зашевелилось, и тяжелый снаряд неспешно покатил по воздуху на немецкую сторону… Через несколько мгновений сделалось тихо.

Пахло осенью, болотной мокретью, прелой травой, чем-то еще, присущим только болоту, Чигодин не знал этому названия, а думать над чем-то в столь редкий день отдыха (на фронте таких дней почти не бывает) совсем не хотелось.

Пусть мозги малость отдохнут, из ушей высыплется часть застрявших там писклявых звуков морзянки, виски перестанет сдавливать пространство, которое надо постоянно слушать, обращать внимание на каждый всхлип и шорох…

Савелов вытянул голову – не раздастся ли второй выстрел дальнобойного орудия, пожевал губами, потом ковырнул пальцем в ухе, словно бы плохо слышал, – нет, выстрел не раздался, и Савелов вновь вобрался в самого себя.