Текст книги "День отдыха на фронте"

У теплушки стояли двое красноармейцев в телогрейках – специально были выделены в помощь, чтобы подсаживать ребят в вагон – забираться в теплушку было неудобно.

Через пятнадцать минут железнодорожная женщина, стоя на металлической скобе-ступеньке вагона, спокойно и деловито помахивая жезлом, подогнала теплушку к товарняку, стоявшему на парах. Звонко стукнули друг о дружку буфера, залязгали сцепы, зашипел хобот тормозного шланга, тяжелый, обсыпанный угольной пылью паровоз окутался паром, дал свисток, и вскоре под колесами товарняка звонко застучали рельсовые стыки. Вагон с эвакуированными питерскими ребятишками шел в составе последним.

Вольт ухватился пальцами за край рамки, врезанной в бок вагона, это было окошко без стекол, – подтянулся, глянул, что там снаружи?

А снаружи угрюмо уползали в разбитую даль дома какого-то небольшого городка, – сплошь проваленные крыши и пустые окна, хмурые, не проснувшиеся по весне деревья, водокачка с разрушенной макушкой и кирпичами, висевшими на проволочной арматуре, на удивление целехонький небольшой вокзальчик с белыми колоннами… Вольт поискал глазами людей.

Людей не было – земля начала пустеть. Он спрыгнул на пол теплушки, оправил на себе одежду.

– Ну что… Где тут моя постель?

Сопровождала ребят уже другая женщина, не железнодорожная, из городского комитета партии – в очках с тяжелой оправой, прочно насаженных на хрящеватый нос, звали ее Софьей Семеновной. Она и указала Вольту, где его постель – в дальнем углу, на заднем колесе, как принято говорить в таких случаях. На «постели» ничего не было – ни матраса, ни подстилки, ни подушки…

– Проживем и без подушки, – легкомысленно пробормотал Вольт, махнул рукой – на него накатило беспечное, даже веселое настроение, впереди была интересная дорога и еще более интересная Средняя Азия, о которой он много слышал, но которую никогда не видел и ни с узбеками, ни с таджиками, ни с казахами не общался… Не довелось.

Он кинул под голову узелок, собранный матерью в дорогу, в который было положено полотенце, насыпанный в железную коробку зубной порошок с сильным мятным духом и новенькая щетка с жестким волосом, кусочек хозяйственного мыла, две пары штопаных носков, два куска хлеба, для вкуса присыпанные солью, и разная мелочь: пара карандашей, немного бумаги для писем, в почтовом конверте – метрика, комсомольский и ученический билеты, кимовский значок, хотя его надо было пришпилить к свитеру, но Вольт этого не сделал, он иногда вообще любил совершать что-нибудь поперек движения, за что в школе получал от учителей словесные зуботычины. Но Вольт на зуботычины почти не обращал внимания.

Еды у него, конечно, было маловато, но в Ленинграде их убедили в том, что блокадников в дороге без еды не оставят и вообще обязательно подкормят. Мать тоже говорила об этом. Он достал из узла полотенце, расправил его, потом сложил вчетверо и, пристроив себе под голову, растянулся на «постели» во весь рост.

Хотя рост у Вольта был невеликий – мальчишеский, в разговорах иногда он, характеризуя самого себя, иногда подчеркивал: «Рост семиклассника средних запросов и небольших возможностей».

Мать хмурила брови:

– Вольт, ну зачем же ты так себя принижаешь? У тебя нормальные возможности, как у всякого советского гражданина. И вообще, у меня есть подозрение, что ты будешь большим человеком. А ты – «небольшие возможности, небольшие возможности»… Отец бы не похвалил тебя за это.

Отец, отец… Как он там на фронте? По сводкам, на Невском пятачке и около него каждый день идут тяжелые бои.

Сон, в котором Вольт только что видел отца, его лицо, фигуру, мигом развалился, – вроде бы отца и не было, но он был, был, его бы Вольт безошибочно узнал из тысячи, из двух тысяч других людей, какими бы неясными, расплывчатыми очертаниями они ни обладали.

Он зашевелился, всхлипнул зажато, лицо отца сделалось ясным, всплыв из серого тумана сна, оно увеличилось, глаза старшего Суслова были печальными, и Вольт встревоженно подумал: все ли с отцом в порядке? Отец отрицательно покачал головой с ним все в порядке, а вот с Вольтом… Он хотел что-то сказать, но изображение начало терять свою четкость и исчезло совсем.

Вольт поворочался немного, повздыхал, затем перевернулся набок, поправил под головой полотенце, заменившее подушку, и уснул.

Очнулся он от отчаянного рева паровоза и удара, способного перевернуть вагон. Где-то совсем рядом, почти над самой крышей теплушки визжал немецкий самолет, выходящий из пикирования, слева от железнодорожной колеи грохнул взрыв, вывернул наизнанку землю, по боку вагона, в котором находились эвакуированные, словно бы прошелся громыхающий траками танк, несколько досок легко отщипнуло от теплушки и они, с шепелявым свистом кувыркаясь в воздухе, словно пушинки улетели в сторону, метя в черный дымный столб, взметнувшийся на обочине железнодорожной насыпи.

Столб закрутил измятые доски, будто они не имели веса, развалил на несколько долей и через несколько мгновений проглотил – досок словно бы не было вообще.

Паровоз продолжал реветь – на эшелон заходила очередная пара лаптежников, чьи неубирающиеся шасси, словно бы обтянутые полукруглыми защитными крылышками ноги, были похожи на лапти в галошах – надо полагать, родившие это неприличное прозвище.

Паровоз окутался белым столбом пара, машинист включил реверс, остановившиеся колеса завизжали и поехали по рельсам, как коньки, только густые электрические брызги ссыпались с полотна, проворонившие момент торможения бомбардировщики проскочили вперед, и авиазаряды взорвались метрах в восьмидесяти, может быть, даже в ста от паровоза, не причинив составу вреда.

А на поезд заходила следующая пара «юнкерсов».

Паровоз, не переставая реветь, поднатужился, дернулся, словно бы хотел сесть на задницу, вагоны один за другим замолотили колесами по рельсам, тяжелый кузнечный звук этот родил в людях тревогу гораздо большую, чем грохот взрывающихся бомб, но в следующий миг стук колес угас, и, удивительная штука, – состав буквально прыгнул вперед, протащился по рельсам метров сто пятьдесят, не подчиняясь никаким законам природы, и бомбы лаптежников разорвались позади последнего вагона…

Что было плохо – крупный осколок оторвал у теплушки заднюю стенку, в дыру, соря искрами, улетела буржуйка, отапливавшая вагон, за ней – чьи-то шмотки, которыми их владелец попытался прикрыться от весеннего холода.

– А-а-а! – истошно заорал кто-то из эвакуированных. Голос был ломкий, пацаний.

Между лежаками, цепляясь ногтями за пол, катился колобок – небольшой человечек, сложившийся в округлый комок, которого воздух выдавливал из теплушки. Вольт оттолкнулся от одного из лежаков, приподнятого в головах, и выбросил вперед ноги, стремясь достать до следующих нар, сколоченных из свежих пахучих досок.

Уткнулся ботинками в срез, напрягся. Сделал это вовремя, и сделал грамотно – уперся подошвами что было силы в нижний торец нар, перекрыл дорогу колобку.

Колобок с визгом всадился в преграду, ухватился руками за правую ногу Вольта, что-то прокричал, захлебываясь воздухом, больно всадившимся ему в глотку, – ну будто свинец был, а не воздух.

Колобок уцелел, из вагона его не вынесло. Им оказался рыжий пацаненок с белым лицом, густо обсеянным мелкой светлой пшенкой. Звали его Темкой, это Вольт засек еще перед посадкой в теплушку.

– Спасибо, дяденька! – пропел Темка громко, продолжая держаться за ногу Вольта.

– Дяденька, – несмотря на опасность и самолетный вой, ухмыльнулся Вольт и, не в силах сдержаться, повторил насмешливо: – Дяденька…

– Дяденька, – подтвердил Темка, не отрываясь от спасителя.

– Уж не считаешь ли ты, что я – дедушка отечественного паровоза?

– Извини, дяденька.

Очередная пара «юнкерсов» также сбросила бомбы, и опять машинист, дай бог ему здоровья, обхитрил фрицев. Обошлось это теплушке еще в несколько досок, с гвоздями выдранных из стенки. Доски закувыркались и исчезли в дымном вареве пространства.

Налет продолжался. Впереди, в серо-розовой дали, вверх взметывалось пламя, тяжелый черный дым, похожий на ядовитую пелену горящей нефти, тянулся над землей, рождая изжогу и невольный вопрос: что будет дальше? – подняться наверх и смешаться с облаками он не мог, был маслянистый, грузный, переполненный мазутом и угольной чернотой.

Вольт начал считать атаки «юнкерсов», их броски из-под облаков на беззащитный поезд. Установить бы в середине состава, на платформе одну-единственную зенитку, и она отогнала бы лаптежников, но зенитки не было, и поезд оказался обречен. Примерно с десятой атаки один из немецких пилотов опустил огненный груз в середину состава.

В воздух полетели остатки вагона, забитого каким-то гражданским барахлом, к армии никакого отношения не имеющим – это был жалкий скарб мелкой конторы, менявшей щетину на сушеную морошку, а березовые сережки на рыбью чешую. Контора перестала существовать.

Вагон с эвакуированными ленинградцами, шедший последним, приподнялся, полез колесами на вагон, идущий впереди, навалился на него всей тяжестью, несколько человек из тех, кто находился в теплушке, поволокло на рельсы.

Кто-то из ребят заорал что было мочи:

– Стой! Стой!

А чего кричать-то? Кричать бесполезно… Дело явно обойдется парой сломанных ног и рук. Через полминуты вагон съехал на край насыпи и рассыпался.

Вольта закинуло в какую-то мягкую торфяную яму – повезло, руки и ноги у него остались целы. Поцарапался только, да щеку себе ободрал. Еще – сломал пару ногтей на правой руке. Легко отделался, можно сказать.

Но повезло не всем, кое-кто отделался не очень легко. Очкастая тетя, прикрепленная к группе Ленинградским горкомом партии с черным лицом – так измазалась сажей, – растерянно всплескивала руками и, сильно хромая, бегала около вагона, постоянно повторяя одну и ту же библейскую фразу:

– Спаси и пронеси! Спаси и пронеси!

Лаптежники ушли, стало тихо. Паровоз, застывший в голове состава, болезненно стонал, поухивал чем-то горячим, надорванным, спрятанным в его большом теле, пускал пар, но с места не двигался.

Чтобы двинуться дальше, надо было отцепить половину состава. А вот как отцепить, какими силами – вопрос больной, как решить его – неведомо.

Помощь пришла – два помятых, исцарапанных, заляпанных то ли мазутом, то ли тележной мазью танка, плюясь дымом, они стали растаскивать искореженные вагоны. Танки сопровождала бригада работяг в теплых железнодорожных тужурках. Это были специальные рабочие, которые числились в штате дороги, – были и ремонтниками, и спасателями, и строителями, и вообще «скорой помощью».

Спасатели работали споро, четко, молча, размотав тросы, они накидывали петли на буфера, колеса, станины разбитых вагонов, и танки, громко ревя моторами, чадя, захлебываясь собственной вонью, оттаскивали вагоны в сторону от железнодорожного полотна…

Но Вольт ничего этого не видел – он прикоснулся к большой беде, с которой не ожидал столкнуться, – один из братьев-близнецов, Борька, лежал на покусанных, в выщербинах шпалах мертвый… С открытым ртом, распахнутыми глазами, донельзя испачканный, как и горкомовская дама, копотью.

Кирилл стоял перед ним на коленях и плакал.

Потеря Борьки была не единственной, погибли еще двое мальчишек. Смятые, как воробьи, изломанные лютым ураганом, они лежали под откосом на глиняной плешине…

Умелая бригада, прибывшая на танках, дорогу расчистила быстро, другая бригада, такая же молчаливая и скорая на руку, в таких же утепленных форменных тужурках, сменила две секции железнодорожного пути; эвакуированных ребят определили в другой вагон, наполовину занятый ящиками с промышленными грузами – готовыми приборами, которые вывозили с ленинградского завода на фронт, в танковую армию, попросили потерпеть до Вологды – там их пересадят в другой поезд, настоящий, пассажирский, и черный от копоти, покалеченный состав двинулся дальше.

Наступал вечер. С севера, прикрывая от лаптежников скорлупки вагонов, наползла низкая плотная гряда облаков, начал моросить нудный, холодный, очень мелкий дождь. В такую погоду можно было не опасаться, что немцы появятся вновь, – в плохую погоду они не летали.

В Вологде эвакуированных ребят выгрузили и первым делом повели в железнодорожную столовую, где горкомовская дама наконец-то отмыла от гари и мазутных пятен лицо и руки, а потом всю питерскую группу накормили…

Глубокой ночью ребят разместили в вагоне… Наконец-то!

Вольт лежал на верхней полке и любовался пейзажами, проплывающими за окнами старого пассажирского вагона, украшенного дореволюционным гербом… Какой-то служивый человек пытался закрасить герб синим цветом, в тон вагона, но краска оказалась некачественной и быстро отслоилась, герб стал вновь красоваться на боку вагона.

Когда-то этот вагон, обшитый изнутри деревом, имел первый класс и возил важных пассажиров, сейчас в нем самыми важными пассажирами были Вольт Суслов и его питерские попутчики.

Лежал Вольт на второй полке и любовался пейзажами, проплывающими за окном, – до чего же был красив мир, особенно тот, который пощадила война. Как хороша была земля утром, когда розовые пади между холмами наполнялись светом и появлялись фиолетовые тени, прозрачный воздух неожиданно обретал хрустальную живописность, в нем растворялось горячее сеево звезд, а птицы деловито расхаживали по пашням, выискивая там что-то.

На полях работали сплошь женщины – ни одного мужчины, за исключением, может быть, бывших фронтовиков, искалеченных гитлеровским оружием, одноногих, одноруких, обессиленно повисающих на костылях, но таких насчитывалось мало. Там, где не было лошадей, в плуги запрягали коров… Кое-где не хватало инструментов, недоставало плугов, и в ход шли сохи – самодельные приспособления, поделки, которые и сельскохозяйственными орудиями назвать-то было нельзя, – словом, в ход пускали все, чем можно было поднять землю.

Поезд аккуратно, затихая на станциях, пережидая сложные ситуации, связанные с воздушными налетами, шел на восток и в ту же пору отклонялся на юг, вот ведь как, – по карте устремлялся вниз, туда, где уже было тепло, весна состоялась и целиком вступила в свои права.

Дорога была интересной. Кирилл лежал на противоположной полке, часто переворачивался, мучился на жестком дереве – никак не мог приноровиться, наминал себе бока, морщился и царапал пальцами тощую подстилку, ощупывал себя – не образовались ли пролежни?

Пролежней не было – рано еще, слишком молод был парень для пролежней. Ему тоже было интересно поездное путешествие, временами он даже открывал рот, будто ему не хватало воздуха, забывал о потерях, о брате Борьке.

Еды в пути было мало, но есть совсем не хотелось.

Из Вологды горемычный состав, в котором они находились, проследовал в Йошкар-Олу, потом в Киров, из Кирова в Пермь, затем в Свердловск… Громко стучали колеса на стыках, звук стоном отзывался в голове, в висках.

Вольту неожиданно стало казаться, что состав передвигается по одним и тем же местам, он даже засекал станции с одинаковыми названиями, но потом внезапно для себя начинал сомневаться: а так ли это? Крутил головой обеспокоенно – надо было бы уже прибыть в Узбекистан, жаркую республику, пахнущую дынями, а они все еще находятся у пыльного, воняющего дымом и горячим железом Свердловска.

И тем не менее ехать было интересно, к себе притягивало окно с меняющимися картинами за стеклом, исчезающие и возникающие предметы и краски – это занимало глаз и душу… Во всяком случае, скучно не было.

В оренбургской степи, залитой буйным цветом – распустившимися красными маками – дикими, жизнелюбивыми, от которых в глазах рябило, а в ушах начинала раздаваться бравурная звень, поезд затормозили на крохотном, состоявшем из двух жилых домиков и складского пакгауза разъезде, около которого стояли, без всякого интереса жуя жвачку, пятеро больших горбатых верблюдов.

Здесь же стояли два армейских грузовика – видавшая виды полуторка и новенький, уральского уже производства «зисок». На крыше полуторки красовался пулемет.

На площадке между крохотными домиками-мазанками, на земле сидели молодые небритые мужики в простой сельской одежде.

Эвакуированные не замедлили высунуться из вагона: что тут происходит?

Оказалось – диверсанты, целая группа, человек двенадцать. Часть группы была уничтожена, остальных взял в плен летучий отряд особого назначения, которым руководил высокий светловолосый бородач в одежде без петлиц, вообще без всяких знаков отличия.

Бородач сидел перед диверсантами на табуретке, которую вынес из помещения хозяин – казах-железнодорожник в национальной войлочной шапке, расшитой шелковым орнаментом.

Несмотря на шапку, диверсантов и необычность обстановки, казах свое дело знал – в руках его возникла сумка с флажками, и он энергично замахал расправленным куском желтой ткани, насаженной на деревянный черенок, – подавал знак машинисту: проезжай дальше, служивый! Время стоянки закончилось.

В один из вагонов запрыгнул военный в плаще – на это потребовалось несколько секунд, и поезд мог следовать дальше, но и машинисту и пассажирам было любопытно, что здесь происходит? Не каждый же день увидишь скрученных диверсантов.

Однако через полминуты поезд двинулся.

Земля здешняя удивляла Вольта, она была ровной, как стол, у горизонта делалась ярко-синей – ни одного зеленого, ни одного красного пятна, Вольт поскреб пальцами макушку под кепкой и пришел к выводу, что расстояние до горизонта здесь не три-четыре километра, как в Ленинградской области, а все сорок – пятьдесят… А то и семьдесят.

Здесь все было удивительно. Такого Вольт еще не видел в своей жизни… И всюду маки, маки, маки. Режущие глаза своей неземной яркостью, гибкие, душистые, – степь пахла маками, только ими. Высоко над головой висели жаворонки и пели песни, от которых душа делалась легкой, совершенно невесомой.

Из всех птиц, которые заполняли небо весною, тянули свои мелодии, ублажали слух, радовали людей и заставляли улыбаться, больше всего Вольт любил жаворонков…

В Самарканде было жарко.

Жара самаркандская напомнила Вольту баню. Питерскую баню лютой декабрьской поры, когда в Ленинграде знаменитая городская сырость (старожилы звали ее «петроградской мокретью») даже при минус сорока градусах оставалась сыростью и от холода невозможно было спрятаться… Чтобы согреться, люди спешили в баню. Там заказывали пару стопок водки, запивали ее местной водой под названием «Полюстровая», съедали какой-нибудь неказистый бутерброд и, малость придя в себя, забирались в парилку.

Именно там, в парилке, на верхней полке, где дюжие мужики очень любили хлестаться вениками, стояла такая же жара.

Вольт поснимал с себя всю верхнюю одежду вплоть до рубашки, остался в нестиранной, салатового цвета майке. Постирать свое исподнее было негде, в поезде делать это запрещали.

Он втянул в себя горячий самаркандский воздух, выдохнул сквозь зубы. Сделал это громко, как паровоз.

До совхоза имени Клары Цеткин можно было добраться только на арбе или попутном грузовике, это Вольт знал от матери. На машину рассчитывать не приходилось, да и вряд ли они здесь были – все автомобили, как и люди, были мобилизованы на фронт, а на арбе до совхоза надо было ехать неделю, не меньше. Особенно если в арбу будет запряжен вол. Что же делать в таком разе?

Свыкнуться со своей судьбой – вот что. Как и положено солдату.

Площадь, примыкавшая к вокзалу, пахла хлебом. Одуряюще вкусным, заставляющим останавливаться сердце хлебом, точнее – знаменитыми пшеничными лепешками, которыми Узбекистан славился всегда, белыми, как коробочки с хлопковым пухом…

Хлопком Узбекистан тоже славился.

Вольту повезло. На площади появилась диковинная полуторка, украшенная двумя стоячими бочками, прилаженными с обеих сторон к шоферской кабине, Вольт пару раз видел такие машины в Ленинграде, но и не более того. Хотя и знал, что ездят эти машины не на бензине – на деревянных чурках, разном мусоре, способном гореть, опилках, для розжига политых скипидаром, щепках и старых школьных тетрадках, коровьих кизяках, опять-таки сбрызнутых чем-нибудь горючим, созревшем татарнике, верблюжьих колючках и так далее.

На фронте таких машин не было, – если только случайно забредали, а вот в тылу имелись в достаточном количестве, они вообще, похоже, были специально изобретены для тыловых работ.

За рулем сидел белобрысый мужик с лицом, помеченным шрамом, с медалью «За отвагу», прицепленной к гимнастерке. Поймав заинтересованный взгляд Вольта, он высунулся наружу и спросил:

– Чего тебе, пацан?

Вольт помялся немного, потом сказал:

– Да вот, соображаю, как бы мне добраться до совхоза Клары Люксембург.

– Имени Клары Цеткин, – поправил шофер.

– Вот-вот, имени Клары Цеткин… Извини!

– Это ты не у меня извинения проси, а у Клары Цеткин. У праха ейного… – Шофер прищурил один глаз. – А кто у тебя в этом совхозе есть – кто-то из родных?

– Тетка. Сестра моей матери.

– Тю-ю-ю, – неожиданно протянул шофер, потер пальцами щеку, украшенную шрамом. – Я там всех знаю. Как, говоришь, зовут твою тетку?

– Да я пока ничего не говорил.

– Раньше не говорил, а сейчас скажи.

– Зовут Диной Григорьевной, – помедлив немного, сообщил Вольт.

– Тю-ю-ю, – привычно протянул водитель, – а фамилия ее – Крылова… Да?

– Верно, – подтвердил Вольт.

Белобрысый неуклюже покрутил шеей, будто у него в позвонках сломался подшипник, поглядел на Вольта с неожиданной жалостью.

– А ты знаешь, парень, что неделю назад Дину Григорьевну перевели от нас на новое место работы?

– Куда?

– Точно не знаю, но слышал, что в Таджикистан. Это надо проверить.

– А как проверить?

– Очень просто. Поехать в Клару Цеткин и там в конторе все узнать.

– Ё-моё, – закручинился Вольт, хотел что-то сказать, но не смог, на глазах у него едва ли слезы не выступили. Было обидно: он потратил больше месяца, чтобы добраться до Ташкента, обовшивел по дороге, от недоедания, как и в Питере, желудок у него прилипал к костяшкам хребта, от того, что негде было помыться, он чесался весь, как шелудивый городской Шарик, на штанах образовались дырки, зачинить их было нечем, – и вот на тебе, итог всего – пока он ехал, тетя Дина покинула место, в котором жила.

Где теперь ее искать? Не в Питер же, в голодуху тамошнюю возвращаться, в пустую холодную квартиру? Да и неведомо никому, доберется он до Питера после непростого путешествия сюда?

Хотя поначалу ему все в путешествии нравилось – хорошо было ехать на второй полке вагона, качаться в такт колесному стуку, интересно, но потом стало надоедать, а в конце концов вообще сделалось невмоготу.

– Вольт! – услышал он крик. – Вольт! – к нему бежал Кирилл, такой же, как и Вольт, немытый, помятый, нечесаный, на себя не похожий. – Я – попрощаться, – сообщил он запыхавшимся голосом. – Меня увозят в поселок Октябрьский, там – детский дом. Оттуда пришла разнарядка. А с тобою как?

– Пока никак, – Вольт вяло махнул рукой. – Как бы в Ленинград не пришлось возвращаться.

– Тьфу-тьфу-тьфу! А это еще зачем?

– Тетку мою, врача, перевели работать в другое место.

Кирилл сочувственно покачал головой: ему самому нельзя было позавидовать, но все-таки в жизни у него все устраивалось, а вот у Вольта… у Вольта нет. По сути, он один остался в чистом поле. Без куска хлеба в кармане.

– Что будешь делать?

В разговор вмешался белобрысый водитель, поправил на груди медаль, поглядел на нее сверху и остался доволен.

– Сейчас он со мною поедет в Клару Цеткин, в совхоз, а там, в Кларе, определимся, – сказал он.

Кирилл обнялся с Вольтом, проговорил неуверенно:

– Вдруг мы еще где-нибудь встретимся?

– Все может быть. Земля – круглая…

В совхозе имени Клары Цеткин Вольт первый раз в жизни попробовал персики. Правда, прошлогодние, но хорошо сохраненные. Говорят, узбеки, чтобы плоды не сгнили зимой, хранят их в зерне.

Чуть увядшие, в мелких морщинах, похожие на румяных мышей, они так благоухали и были такие сладкие, что Вольт чуть не прикусил себе язык. Настолько увлекся, что два персика съел едва ли не с косточками. Если бы его не остановил водитель, сам он не остановился бы.

– Це-це-це! – вкусно поцокал языком Вольт.

– Угостил бы еще, да не могу, – сказал водитель, – у нас даже детям не всегда персики дают. Это я, парень, тебе как блокаднику дал, – о том, что Вольт питерский, водитель уже знал: по дороге расспросил подробно, кто он и что он, Вольт ничего скрывать не стал. На душе было пасмурно, расстроенный отъездом тети Дины, он не знал, что с ним будет дальше.

В конторе совхоза ему сказали, что врач Дина-ханум отбыла в кишлак, расположенный недалеко от Сталинабада, называется кишлак – Такоб. Там собирались запускать новый комбинат, который будет работать на нужды фронта, а что именно комбинат станет делать, водитель не знал либо предпочел деликатно промолчать.

Впрочем, через минуту он не выдержал и, прижав палец к губам, произнес шепотом:

– Там будут выпускать плавиковый шпат.

О том, что такое плавиковый шпат, Вольт слышал в школе, хотя, честно говоря, слабо себе представлял, что это за блюдо и чем его запивают во время обеда.

Из Самарканда в Сталинабад, – по-старинному Дюшанбе, – добраться было, в общем-то, несложно: в таджикскую столицу ходил пассажирский поезд.

Хоть и забит он был каждый раз основательно, устроиться на него было все-таки просто. Главное, чтобы в карманах хоть какая-нибудь мелочь звенела… Ходил сталинабадский состав два раза в неделю.

Поскольку Вольт был в совхозе человеком посторонним, то на постой его не определили, ночевал он вместе со сторожем, охранявшим контору, – степенным стариком в вытертом бархатном халате и нарядной тюбетейке, прочно, словно бы она была приклеена, сидевшей на его макушке.

По-русски бабай знал только два слова «Здрастуй» и «Пасибо», но от недостатка общения он не страдал…

Через двое суток Вольт уже сидел на деревянной полке пассажирского вагона и, прислушиваясь к призывным гудкам паровоза, катил в Таджикистан. На билет потратил последние деньги из тех, что оставались у него.

Горы подступали к поезду очень близко, подкатывались к вагонам и слева и справа, в некоторых местах вообще возникали перед паровозом, мешая проехать, но локомотив, окрашенный в зеленый цвет, бодро дымил трубой, рявкал добродушно, выпуская из горячего нутра клубы пара, уходя от столкновения, прокручивал на рельсах свои огромные колеса и устремлялся дальше. Бодаться с горами он не собирался.

Одна гора сменяла другую. В ущельях кое-где темнел иссосанный, сплошь в дырах, снег, текла бурная рыжая вода, волокла шапки пены, кусты с выдранными кореньями, воровато слизнутые с берега предметы, комья земли с сухой травой, но больше всего было пены.

Мыльная, липкая, она неслась по воде со скоростью торпедных катеров, облизывала каменные выступы, оторвавшись от какой-нибудь копны, взметывалась в воздух и долго парила там, пока не рассыпалась в невесомые мелкие шмотки, оставляя после себя ощущение грязи.

Если на равнинах, внизу, в этих краях стояло уже лето, кое-где оно вообще было в разгаре, то в горах, как и в Питере, пока царила весна, была самая ее середина.

Поезд в Сталинабад пришел ночью, под гудение ночных жуков и очень злых, похожих на ос, местных комаров. Комары были такие ненасытные и яростные, что могли атаковать целый поезд – все вагоны сразу.

На одном из разъездов мирно попыхивающий горячими клубами пара локомотив остановился на полминуты – в вагон закинули носилки со стариком, которому в Сталинабаде должны были сделать операцию.

Состав стоял на разъезде, у глиняной кибитки с плоской крышей всего ничего – затормозил и тут же двинулся дальше, но вагоны за эти краткие миги оказались битком набитыми комарами.

К стуку колес прибавились оханья и раздосадованные всхлипы пассажиров. И пока комары не наелись, охи и звонкие шлепки не прекращались.

Сталинабад оказался небольшим городком, похожим на расползшийся по земле кишлак, застроенный низкими, не боящимися лютого солнца кибитками, крыши которых прикрывали своими кронами тонкотелые веретенообразные тополя.

Но тени они давали мало, листва у тополей была жидкая, вот если бы на их месте росли северные дубы, плакучие березы или каштаны, прочно заселившие землю Новой Голландии – складского питерского района, тогда было бы другое дело, температура в кибитках в знойную летнюю пору была бы много ниже, люди не варились бы в глиняных стенах, как куры в мелких кастрюльках…

Из Сталинабада надо было добираться до Такоба, Вольт надеялся, что ему повезет, как повезло с белобрысым шофером в Ташкенте, и он в два счета добрался до совхоза имени товарища Люксембург… нет, имени товарища Клары Цеткин, – он ведь удачливый…

Удача отвернулась от Вольта, уехал в Такоб он только через сутки, ночевать пришлось на вокзале, где его сильно грызли блохи, а утром помог устроиться на попутную машину дежурный милиционер – усатый таджик в диковинном головном уборе – вместо форменной фуражки он носил басмаческую папаху, сшитую из роскошного коричневого каракуля…

Когда милиционера спрашивали, почему он носит папаху, ответ получали на вполне сносном русском языке:

– В фуражке у меня болит голова.

Кстати, Вольт отметил, что люди, живущие в Средней Азии и Сталинабаде, русский язык знают лучше и говорят чище, чем, например, уроженцы Кавказа. Интересное было наблюдение.

Милиционер знал то, чего не знал Вольт, – где-то на вокзальных задворках перехватил машину, пришедшую в город со стройки в кишлаке Такоб, и посадил питерского гостя в кузов.

Ворчливый, уставший от перевозки тяжестей «зисок» – также уральского, к слову, производства, – довольно быстро домчал его до Такоба и высадил на кишлачной площади перед квадратной кибиткой, украшенной красным выцветшим флагом.

– Вы не знаете, где тут поселилась Дина Григорьевна Крылова? – спросил Вольт у водителя, дюжего мужика басмаческого вида с небритым лицом и разноцветными глазами, один глаз у него сиял лихой желтизной, как у барса, второй был сугубо азиатским, черным.

Наверное, из-за этого досадного разноглазия человек и не находился на фронте. Он глянул на Вольта диковато, как на пришельца с другой планеты, и на вопрос не ответил.

– Она врач, недавно приехала сюда работать… Не слышали о ней? Диной Григорьевной зовут. Фамилия Крылова. Не слышали?

Водитель молчал, лишь оторопело смотрел на Вольта да хлопал глазами. Лицо его, неподвижное, словно бы вытесанное из камня, для оживляжа присыпанное мелким черным волосом, кроме непонятной отропелости ничего не выражало.

И только сейчас до Вольта дошло, – не сразу, но все-таки дошло: шофер просто-напросто не понимает его, поскольку совсем не знает русского языка, вполне возможно – ни одного словечка.

Открытием этим внезапным Вольт был ошеломлен, настолько ошеломлен, что даже больно прикусил себе язык. Язык жестов становился теперь понятнее языка слов… Вольт подхватил свой тощий узелок и, прощаясь, прижал к груди ладонь: спасибо, мол, за все.