Текст книги "День отдыха на фронте"

Деревенская делегация, которую Савелов на свой лад назвал депутацией – красиво, в общем-то, – удалась, женщины ушли, лишь цыганка обернулась, на ходу перекрестила двух солдат, сидевших у слабо дымящегося костра, и исчезла… Чтобы выжить, женщины эти будут ловить солдат из других частей, заманивать к себе – и, глядишь, где-нибудь, с кем-нибудь, что-нибудь и получится…

Хотя вряд ли…

Недалеко от костра проползла гладкая черная змея, блестящая, словно бы ее надраили качественным офицерским гуталином, остановившись на несколько мгновений, заинтересованно замерла на миг и поползла дальше.

– Гадюка, – определил Савелов.

– Гадюка? Гадюки же бывают совсем иного колера – серые, бежевые, коричневые с рисунком по всему телу, а эта черная, как полковничий сапог… И – гладкая.

– На болоте, как правило, водятся черные гадюки, причем по большей части – только они, а землистые, с квадратным рисунком, серые и бежевые – в местах сухих, где воды иногда нет вообще.

Вдали снова обозначилось орудие, громыхнуло, заставив задрожать небо, небольшие плоские облака, ползущие по выцветшему пространству, дернулись, словно бы подбитые ветром, разом очутились у горизонта, а над болотом, над пятаком земли, где уже начал остывать костер с печеной картошкой, над тощим лесом, съеденным топью, басовито гудя, прополз тяжелый «чемодан».

Чигодину показалось, что снаряд можно было увидеть невооруженным глазом, но это был обман, – самого себя вообще обманывать легко, скорость у снаряда-чемодана была высокая, не уследить, а глаз человеческий – прибор очень несовершенный. На этот раз мигом пропало ощущение безмятежности, снаряд, ушедший в немецкие тылы, все уволок с собою, в том числе и тишину, облюбованную болотными обитателями.

Напарник Чигодина, сгорбившийся над костром, стремительно выпрямился, словно бы получил заряд молодой бодрости, вскинул руку в командном движении:

– А не пора ли и нам собираться в дорогу?

– Еще не пора, Савелов… Погоди немного. Жалко, шинелей наших нет с нами, можно было бы поспать немного, – Чигодин выбросил руки в стороны, сладко похрустел костями.

– И без шинели можно обойтись, резики нарвать, куги – очень хорошая постель получится.

– Резика и куга – это слишком жестко, вся задница будет в порезах, – Чигодин засмеялся, повертел головой, – у резики, вон, и название соответственное, чуешь? Не знаешь ты природу, Савелов!

Отвечать Савелов не стал, только усмехнулся. Хотя весь вид его красноречиво одергивал Чигодина: «Пошел бы ты, ефрейтор, знаешь куда!» Ефрейтор это понял, прочитал мысль напарника с первого слова до последнего и снова засмеялся.

Смех его был добродушным, успокаивающим, ничего обидного для Савелова в нем не было, заросли куги, обрамлявший край болота, услышав смех, зашевелились, зашелестели жестяно, в черной пучине стоячей воды что-то недовольно буркнуло… Все здесь было взаимосвязано, один звук рождал другой, запах болота, который поначалу лез не только в ноздри, но и в уши, и в рот, заставлял слезиться глаза, исчез. Он словно бы растаял в воздухе, смешался с неспешным легким ветром, сместился куда-то в сторону, возможно, даже нырнул в черную бурлящую пучину.

– Хорошо все-таки тут, – Чигодин вновь покрутил руками в воздухе, похрустел усталыми костями, несколько раз сжал и разжал кулаки, сделал наклон в одну сторону, потом в другую.

– Физкультурник! – насмешливо хмыкнул Савелов. – По нашему общему окопу соскучился? Никуда он от нас не убежит… Или убежит?

Чигодин воспринял внезапный наскок напарника миролюбиво, будто в дряблом старческом голосе того не прозвучало ни единой твердой нотки… Савелов жил по принципу: «Солдат спит – служба идет», но при этом очень важно, где солдат находится. Если он спит в окопе, обложившись гранатами, – это одно дело, и совсем иной коленкор, когда он сидит на теплой кухне и, клюя носом, неторопливо чистит картошку.

Понятно было Чигодину, что если воевать по-савеловски, то с берега этого болота можно вообще не уходить и, регулярно подогревая костер, загружая его картошкой, провести здесь время до конца войны.

Но кто тогда будет добивать фрицев? Кто им накостыляет по шее? Пушкин? Чигодину сделалось грустно: все-таки разные они с Савеловым люди. А с другой стороны, напарника можно понять – у него остались дети, четверо ртов. Их надо выходить, воспитать, поставить на ноги во взрослой жизни. Это Савелов сможет сделать, если только останется живым.

Погибнет – и детям его придет кердык. Поэтому Чигодин не ругал напарника.

– Охо-хо, – болезненно поохал он, поискал глазами резику помягче: Савелов прав – надо нарвать этой лезвистой травы, бросить на землю да подремать малость, обдумать цыганкины слова – ведь на ровном месте, из ничего они не могли родиться…

На войне принято верить в приметы, и если человек неожиданно что-то засек, прочитал в разбитом карманном зеркальце или в птице, всадившейся в окно и напрочь вынесшей своим телом стекло, что-то скорбное, разглядел беду, готовую встать перед ним, то командир, если есть возможность, постарается такого бойца пару дней подержать в землянке и ни в атаку, ни в разведку за линию фронта не посылать.

А через пару дней, глядишь, и изменения произойдут, линия его судьбы выправится – жизнь-то, несмотря на обилие смертей, идет, старых, отвоевавших свое солдат закапывают в землю, на их место приходят новые солдаты, каждый со своей судьбой, все ставится на кон и оказывается в общем котле, и кто какую спичку вытянет, короткую или длинную, никому не ведомо.

Народ под пулями, в окопах засекает всё, все приметы, даже ничего не весящие, совсем незначительные, – и правильно делает…

Под вечер неожиданно выглянуло солнце, вызолотило болото, населило его яркими красками, небо сделалось жемчужным, обрело морскую глубину. Чигодин произнес ошеломленно:

– Красота-то какая… Красота! Уходить не хочется.

Но уходить надо было, и он, вздохнув напоследок, покинул вместе с напарником гостеприимный, так понравившийся им обоим уголок земли.

Прошло немного времени. Осень окончательно овладела пространствами, заменила одежду на деревьях, леса сделались голыми, какими-то съежившимися в предчувствии холодов, прозрачными настолько, что стали видны все внутренние недостатки, кости и суставы, которые в летнюю пору были надежно скрыты. Звуки лесные, совсем недавно тихие, почти робкие, сделались громкими, лезли теперь в уши, заставляли людей держаться укрытий, навесов, ям, мест, куда можно нырнуть и вжаться в землю, даже срастись с ней.

Тогда и пуля, приготовленная конкретному человеку, пройдет мимо либо встретит в полете ветку дерева и нырнет в сторону, и запал в гранате, брошенной в окоп с красноармейцами, окажется отсыревшим и не сработает, и бомба, угодившая в дом, не взорвется, поскольку антифашисты еще на заводе превратили ее в обычную железку, подсунув под взрыватель записку со словами привета… Все зависит от везения.

Разведгруппу, в которой находился Чигодин, засекли немецкие наблюдатели. Группа шла налегке, без языка, на руках у разведчиков находились важные штабные бумаги, которые надо было как можно скорее доставить на нашу сторону, – целая сумка, отнятая у раненого в схватке фрица-майора, которого пришлось застрелить, – пухлая, кожаная полевая сумка, набитая под завязку, – пряжка едва застегивалась.

Группу пропустили в редкий изломанный лесок и накрыли плотным минометным огнем. Каждый пень, каждая точка в этом леске были хорошо пристреляны.

Накрыли группу залпом, кучно, ударили по меньшей мере пять или шесть минометов, уйти от осколков не было возможности.

Визжащая, раскаленная в полете мина шлепнулась на землю метрах в пяти, ну, может быть, в семи от Чигодина; в той напряженной спешке, с которой надо было покинуть пристрелянный лес, многие детали вообще оставались за пределами внимания, не застревали ни в голове, ни в сознании. Следом за смачным шлепком раздался взрыв.

Над головой Чигодина что-то мелькнуло, уши чуть не выдавил резкий свист, опалил кожу на лице, сдавил виски… Только потом, спустя несколько мгновений, он понял – это был оторванный хвост мины, сам стабилизатор. Все, он убит!

Глотку буквально разорвало от земли и гари, в ней очутившихся, пробка плотная, будто из резины отлитая, мертво засела в горле, ни протолкнуть ее внутрь, ни выплюнуть, во рту появился вкус плохого мазута, который штабные шофера пренебрежительно называют прокисшим либо того пуще – тухлым, попадался он среди трофейных материалов довольно часто, хорошо шел на смазку заскорузлых сапог, от него даже задубевшая кирза делалась мягкой, но очень уж этот мазут был противен.

У взорвавшейся мины не было мертвой зоны, – это только у снаряда она может быть, да и то не всегда, а у мины осколки сбривают все заподлицо, траву выкашивают чище косы, даже землю малость захватывают… Остается лишь голое место, голяк.

Стабилизатор, просвистевший над головой, словно бы отмашку дал, Чигодин едва лицо успел прикрыть ладонями, но все равно яркий горячий сноп опалил лицо, руки, даже шею, сорвал с плеча рацию и с силой швырнул на землю – только стекляшки, лампы и конденсаторы зазвенели… Чигодина тоже швырнуло на землю, положило рядом с рацией. Несколько мгновений он находился в сознании, но очень скоро его накрыла густая бурая пелена – будто солдат нырнул в преисподнюю и поплыл куда-то, во что-то неведомое, тревожное, рождающее оторопь и боль, – поплыл, поплыл…

Рядом с ним еще рвались мины – их было, наверное, не менее десяти, он слышал громкие хлопки, телом ощущал толчки земли, на которой лежал, резкие удары эти сбивали ему дыхание, но потом все стихло.

Когда очнулся, понял, что лежит на мертвой поляне, где, кроме него, нет никого живых. В десяти метрах от Чигодина в скрюченной от боли позе, плотно сжав окровавленные губы, лежал командир группы лейтенант Гудилин, чуть дальше – сержант Крылов, сельский кузнец, человек огромной физической силы, легко поднимавший на плечах лошадь, за ним, завалившись на спину, распластался шустрый насмешливый одессит Шляпкин, умевший до икоты развеселить разведчиков, в стороне лежал вдавленный в землю новичок, прибывший с последним пополнением, боксер Куренной…

Никто, кроме Чигодина, не вышел из шквального огня. Рация, валявшаяся в нескольких метрах от него, была словно бы гвоздями истыркана, дырка лепилась на дырке, страшно смотреть… А Чигодину – ничего. Только голова гудела. Перед глазами, будто стремясь наползти на тела убитых, плавали жидкие кровянистые пятна. Воздух словно бы был пропитан кровью. Чигодин застонал, откинулся назад.

Через несколько минут приподнял одну ногу. Вроде бы цела. Чигодин пошевелил в сапоге пальцами, обернутыми портянкой, – кажется, шевелятся. Боли не было – значит, левая нога в строю. Такие же манипуляции он произвел и с правой ногой. Также – ни боли, ни ломоты в костях, нога слушается…

Значит, в строю обе ноги. Это было хорошо. Есть надежда, что он выберется отсюда. Чигодин ощутил, как у него обрадованно задрожали губы, еще немного, и они заплясали, словно бы рядом не было убитых ребят, товарищей по группе… Едва он подумал об убитых, как в глотке возник нехороший слезный скрип.

Сквозь дым плавающих красных пятен он увидел сумку с немецкими документами, которую мертво зажал в своих руках убитый лейтенант Гудилин, ремень, чтобы сумка не оторвалась во время бега по лесу, не уплыла, – они целых четыре километра уходили от немцев бегом, приняли короткий бой, застрелили двух собак и двух автоматчиков, – лейтенант намотал на правый локоть.

При виде сумки Чигодин застонал вновь: эта сумка ведь должна уже быть на нашей стороне, в разведотделе. Он не знал, не мог определить, сколько времени находился без сознания.

Выбив изо рта серую, смешанную с гарью слюну, он приподнялся, перевернулся, становясь на колени, замер, слушая себя и одновременно понимая и совершенно не понимая, жив он или мертв? Ведь он должен быть издырявлен осколками, как и его рация, истечь кровью, а на нем, кажется, не было ни одной дырки… Даже ни одной царапины не было, вот ведь как. То ли повезло ему так сильно, то ли ангел во время налета стоял за его спиной.

В общем, произошло что-то такое, чему нет объяснения. Даже названия, и того нет.

Он на коленях подполз к лейтенанту, смотал с его локтя ремень объемистой немецкой сумки, перекинул его через шею и, шатаясь, едва держась на ногах, поковылял в сторону многослойной автоматной стрельбы, туда, где проходили две линии окопов, наша и немецкая.

Чигодин пока понятия не имел, как и где будет переходить линию фронта, с кем ему придется столкнуться, в кого стрелять, но одно знал точно – эту линию он перейдет обязательно и сумку доставит в штаб. Иначе получится, что целых четыре жизни потеряны впустую. Четыре!

Одурелость, в которой он пребывал после удара мины о землю перед его носом, понемногу проходила, к Чигодину возвращались силы, способность ориентироваться и мыслить, очень быстро восстановилось дыхание – он вернулся на круги своя… Во рту сделалось чище – исчез соленый вкус крови, язык не обволакивала маслянистая пленка отработанной смазки, ни солидола тебе с тавотом, ни гари с пеплом, в голове начало яснеть – ну словно бы из нее сама по себе вытряхивалась какая-то мокрая вата, облегчала мозги.

Шансов одолеть незамеченным линию фронта у Чигодина было мало, строчка окопов у фрицев не имела пустот, укрепления были выстроены в несколько рядов, проход надо было проламывать танками, и все-таки Чигодин прошел… Сделал это в сумерках, когда человеческие фигуры тают в воздухе, делаются обтекаемыми, готовыми в любой миг раствориться… Колдовство какое-то!

Он прошел в десяти метрах от немецкого солдата, сидевшего, будто озябшая сгорбленная кукушка, в мелком окопчике охранения, и тот даже голову не повернул в его сторону. Может быть, спал?

Да нет, не похоже было, чтобы он спал.

Точно так же Чигодин одолел танковый заслон, замаскированный свежими ветками, еще не успевшими завянуть, – срубили их совсем недавно, в яму, под прикрытие внушительного земляного бруствера был загнан большой, с задымленной броней, весь в копоти «фердинанд», экипаж его почивал под днищем, прикрытый сбоку гусеницами, – отдыхал, несмотря на недалекую стрельбу.

Мимо танковой засады Чигодин прополз на животе, стараясь не издать ни одного звука. Это у него получилось.

Сумка с бумагами, которую он теперь тащил вместо разбитой минными осколками рации, того стоила. Хотя за то, что Чигодин вернется в полк без рации, по головке его не погладят, это точно…

Когда он уже миновал засаду, из-за бруствера, туго оббитого лопатами, неожиданно показался фриц с жидкими льняными волосами, вольно падающими на бледный лоб и начал взмахивать руками – решил сделать зарядку. Чигодина он не видел, словно бы тот был накрыт шапкой-невидимкой, движения доморощенного физкультурника были резкими, четко прорисованными, словно бы фриц готовился к каким-то гимнастическим соревнованиям.

Чигодин стремительно прижался к земле. Немец находился буквально в пятнадцати метрах от него, смотрел почти в упор и не переставал размахивать руками, он словно бы ослеп от осознания важности своего занятия, не видел русского, сжавшегося настолько, впрочем, что его невозможно было отделить от тени, приклеившейся к его телу.

Вторым номером немец начал делать наклоны влево-вправо, сейчас он очень был похож на школьника, готовящегося сдавать нормы БГТО – «Будь готов к труду и обороне», Чигодин сам когда-то сдавал эти нормы, а потом нормы повыше – на значок ГТО второй степени… Хорошие были времена, воспоминания о них до сих пор заставляют восторженно горячеть лицо…

Сделав несколько упражнений, немец присел, встал, присел, встал, отвернулся в обратную сторону и долго опорожнял свой мочевой пузырь. Затем с чувством отменно выполненного долга снова полез под прикрытие бруствера…

Чигодин пополз дальше.

Через два с половиной часа он находился уже на нашей территории. Бумаги, которыми была набита сумка, отнятая у штабного немецкого майора, оказались настолько ценными, что начальник полковой разведки, подполковник с роскошными, под Буденного, усами и седой головой много повидавшего человека, воскликнул обрадованно:

– За такую добычу надо как минимум давать орден Красного Знамени!

Но ордена Чигодин не получил, ему вручили награду традиционную, которую он уже имел в количестве двух штук – серебряную медаль «За отвагу», третью по счету, и ефрейтор был ею доволен. Всякая награда – это ведь подарок, попадающий под старое солдатское правило: «Дают – бери, бьют – беги!»

Зато в полку не было ни одного человека, который имел бы столько медалей «За отвагу», Чигодина не обогнать, он пребывал в единственном числе, об этом какой-то шустрый старшина даже статейку в дивизионной газете тиснул.

Статьей этой Чигодин не был доволен – слишком плотно старшина набил ее разными красивостями, звонкими словами, призывными выражениями, их было столько, что как минимум половину хотелось выколупнуть из общего пирога, сократить текст, но вскоре стало не до этого, и он про непутевую заметку забыл.

Войска шли на запад, крушили бетонные немецкие укрепления, будто картонные, только пыль да мелкая крошка от разбитых камней разлетались в разные стороны, – ничто уже не могло остановить Красную Армию.

Понятно было, как ясное солнышко в погожий день, – скоро мы будем праздновать победу, и становилось жалко до слез, когда кто-то попадал под немецкий свинец и оставался лежать в могиле на обочине какой-нибудь ухоженной, с мылом вымытой проселочной дороги, – часто случалось, что и плакали по тем, кого не стало…

Судьба оберегала Чигодина, цыганка это прочувствовала точно – умела угадывать судьбу, предсказывать будущее, жаль только, что она не могла предсказать того, что будет после войны и чем обернется для вчерашних солдат жизнь… В том числе и для Чигодина. Видать, это было выше ее сил и возможностей.

Визит в «конюшню»

Не думал, не гадал фронтовой корреспондент Игорь Горохов, что сорокалетие свое встретит в Кабуле, в условиях войны, под звонкий грохот танковых моторов и стук автоматной стрельбы.

Танковые патрули выходили на улицы города в шесть часов вечера, после чего, как по команде, на Кабул наваливалась темнота. Происходило это быстро, в считанные миги. Солнце, еще несколько минут назад бывшее незамутненным, ярко светившим в небе, вольно растекавшимся по глубокому светлому пространству, неожиданно обтягивалось темным металлическим ободом, съеживалось и уменьшалось едва ли не вчетверо, на земле появлялись длинные искаженные тени, и душный железный жар, царивший в городе, обрезало почти разом.

Ровный гул, висевший над Кабулом, разрывался, будто гнилая тряпка, из бурдюка этого, ставшего дырявым, высыпалась начинка и раздавались первые выстрелы.

Ребята, сидевшие в диспетчерской на аэродроме Ходжа Раваш в Кабуле, пообещали Горохову презент на день рождения, – он прибыл с грузовым Илом, привезшим из Ташкента в сороковую армию арбузы и свежую капусту для солдат… Среди мешков с дарами природы прибыли две бутылки шампанского, стоявшие в эмалированном железном ведре с привязанной к дужкам крышкой. Между темными стеклянными емкостями была засунута большая арбузная корка, чтобы бутылки не раскололись в полете.

Бутылки долетели благополучно, не треснули, не всадились в какой-нибудь железный кронштейн при посадке, не взорвались, хотя в этом случае напиток мог бы остаться в ведре и его можно было бы, процедив через марлю, использовать, но одно было плохо – шампанское слишком сильно нагрелось.

О бутылки можно было обжечь руки. Охладить горячее шампанское в раскаленном Кабуле – задача непростая и, надо заметить, странная… Вообще-то горячее шампанское неплохо пойдет и под пулями – проверено. А под пулеметным огнем можно пить что угодно, даже разведенную водичкой синильную кислоту и закусывать ее шашлыками из бараньих яиц, купленными на Зеленом базаре.

Есть на войне можно что угодно – вареные кирпичи, песок с изюмом, живых змей с вытаращенными от ужаса глазами… А зенки вытаращишь невольно, поскольку под пулеметным огнем всякий жалеющий себя боец вжимается в землю так плотно, что она вылезает у него из ноздрей, выкручивается червяками, как из барабана мясорубки.

Но все равно Горохов был доволен – ребята с шампанским не подвели, водка тоже имелась: коллега его фотокорреспондент Вадим Крохин, три дня назад прилетевший из Москвы, постарался, привез четыре бутылки водки, хотя максимум того, что он мог сунуть в чемодан, были две бутылки (дозволенный «Аэрофлотом» литр алкоголя), еще две бутылки сунул в свой вещмешок знакомый майор-врач, поскольку водка ни в госпитале, ни в поле ему не была нужна, хватало своего спирта, поэтому Крохину Горохов едва ли не до земли отвесил «большой тархун», что в переводе на русские обычаи означало «большой привет и благодарность».

Что же касается закуски, то закуска была своя, кабульская – большие узбекские лепешки, испеченные в 357‐м десантном полку в специальном тандыре, сваренном из нержавейки там же, в полковой мастерской, где чинили подбитые автомобили, охапка зелени разных сортов, приобретенная на базаре, жареное мясо, фрукты, помидоры, огурцы, шашлык и десять банок превосходной говяжьей тушенки из армейского военторга.

Ну и, естественно, кофе на десерт – в заключение торжества, как говорят в таких случаях.

В общем, праздник можно было начинать. И пусть себе по улицам ходят, скрежеща гусеницами по камням, танки, пусть трещат автоматы и гулко ухают древние английские буры, принимавшие сто лет назад участие в войне на юге Африки, пусть настороженно молчат жители здешние, а сорок лет со дня рождения Игоря Горохова будет отмечено достойно.

Отмечали в хорошо освещенном доме с низким дувалом – широким глиняным забором, по которому можно было ходить, как по горной тропе, не боясь оскользнуться, просторной открытой верандой и бассейном с голубыми кафельными стенками.

Бассейном с удовольствием занимался боец-узбек по имени Абдула, в прошлой жизни – гражданин города Самарканда, а на войне – рядовой разведроты, научившийся владеть автоматом, как швея иголками, заправленными шелком, проворный, черноглазый, необыкновенно веселый, будто в его жизни никогда не было грустных или просто темных минут.

К приезду Горохова он сумел заправить бассейн водой по самые борта, на краю поставил низкий белый столик, от которого веяло дачным покоем, сверху украсил столик несколькими гранеными стаканами.

К слову, стаканы были старые, неведомо как попавшие в этот дом, выпущенные в Советском Союзе на заводе имени Бухарина, о чем свидетельствовало клеймо, красующееся на дне легендарной посуды, – Горохов, в силу своей профессии, понемногу разбирался во всем, поэтому из глубин своей памяти выловил сведения, что завод этот находился во Владимирской губернии, в 1929 году ставшей областью, стакан имел идеальную форму, созданную скульптором Верой Мухиной. Имел стакан шестнадцать граней – по числу республик, входивших в состав СССР, поверху стакана проходил сплошной ровный обод, объединяющий грани-республики, подобно Конституции Советского Союза или что-то в этом духе. В общем, не день рождения может получиться, а урок марксизма-ленинизма.

Абдула обвел рукой стоик со стаканами и, увидев вышедшего к бассейну переводчика Муслимова, вытянулся перед ним, произнес громко:

– Вот!

Доклад его состоял всего из одного слова «Вот», а больше и не надо было. Все было понятно. Граненые стаканы сияли девственной чистотой, будто не из стекла были отлиты, а из хрусталя.

– Хорошо, – одобрил Муслимов, которого разведчики звали Абубакаром Мамедычем, ногтем поправил аккуратные темные усы, – он следил за ними, считал, что горец без усов не горец, а казак – не казак. – Только вот вопрос: где твой автомат, Абдула-ака?

– На кухне, в ящике с картошкой лежит.

– «В ящике с картошкой», – передразнил его Муслимов, – хорошо, что не в ведре с мусором. Автомат всегда должен быть с тобой, это же твое личное оружие.

– Извините, товарищ старший лейтенант! – виновато, хотя и не чувствуя за собой никакой вины, проговорил Абдула.

Был он худой, с гибкой школярской фигурой, очень проворный – ну как рыба в Амударье, по-мальчишески любознательный.

– Больше не буду, Абубакар Мамедыч, – Абдула отдал честь, приложив руку к непокрытой голове.

– Детский сад! Ты хотя бы панамку на макушку натянул, – Муслимов покачал головой, сплюнул себе под ноги и пошел в дом.

Впрочем, он не относился к числу людей, которые могут сердиться по-настоящему. В недавнем прошлом он был директором школы, любил горластый, драчливый и смешливый народ, в классах, особенно в старших, старающийся занять последнюю парту, и считал Абдулу обычным учеником, лишь тем отличающимся от старшеклассников, что на плечах у него были погоны.

– Мэх, Абдула-ака! – хмыкнул старший лейтенант, исчезая за дверью, уводящей в дом.

Хоть и было Абдуле, недавнему призывнику, всего девятнадцать лет, а разведчики, занимавшие этот особняк, величали его «акой». Ака – значит старший, мудрый, опытный, авторитетный, заслуженный, седой, наделенный властью, – уважаемый, одним словом.

Вскоре приехал Батя – командир авиационного полка Павлов, большой, закопченный солнцем до африканской коричневы, в выгоревшем до белой серебристости комбинезоне. С ним Горохов пару раз летал на разведку караванных путей, Павлов обнялся с именинником, протянул ему коробку с термосом – подарок…

У себя в вертолете он держал точно такой же термос, чтобы иногда смачивать в чудовищной жаре горло под огнем душманских пулеметов где-нибудь в Пандшерском ущелье или в горном проходе Тура-Бура…

– Держи, – Павлов крепко тряхнул Горохову руку, – расти большой, не будь лапшой! Так у нас в детстве говорили… Кто придерживался этого правила – выбился в люди, а тот, кто… – Павлов неопределенно приподнял одно плечо. – В общем, пусть второй случай будет исключен сам по себе.

Был Батя полковником, много летал, дважды его представляли к званию Героя Советского Союза и дважды не дали – за то, что Виталий Егорович Павлов умел защищать своих подчиненных и отстаивал свою точку зрения. Иногда это делал резко и даже очень резко, а чиновникам, любящим свои лампасы, это не нравилось.

С Батей прибыл его замбой – заместитель по боевой подготовке, майор, который только что получил орден Красного Знамени и через неделю собирался улететь в Москву – его переводили работать на вертолетный завод летчиком-испытателем; дальше в течение пятнадцати минут собрались все остальные – командир группы разведки Демин, Логинов по прозвищу Рыжий Майкл, Вадик Крохин, представитель писательского мира Ким Селихов, давний приятель «новорожденного», присоединился Абубакар Мамедыч, который вместе с Абдулой все время хлопотал по хозяйству и постоянно куда-то отлучался по делам…

Совсем недалеко, на соседней улице, продолжали реветь танковые моторы, грохотали траки, раздавалась стрельба, но собравшихся это словно бы не касалось совсем, они находились на другой территории, отдельной, расположенной – вот ведь как – вне войны.

Район, в котором разведчики снимали особняк, был тихий, благополучный, душманы сюда заглядывали нечасто, хотя и заглядывали – всякое, в общем, бывало.

Оглядевшись, Горохов подивился тому, что в доме было много оружия, гранаты-лимонки тут использовались, как столовая тяжесть, применяемая на кухне, на веранде, в обеденном зале: очень милое и нужное это дело – придавить гранатой стопку салфеток, чтобы их не растрепал сквозняк, либо тремя-четырьмя лимонками придавить крышку, под которой в соусе, налитом в дюралевую емкость, отмокает шашлык, тяжестью этой можно забить пару гвоздей на столе, где отслоился кусок фанеры… Взрыватели из гранат все равно вывернуты, так что грозное оружие было таким же безобидным, как и пара кирпичей, валяющаяся на дороге.

Бутылки с шампанским – два увесистых огнетушителя – сунули в бассейн, чтобы охладились хотя бы малость, хотя вряд ли содержимое сумеет стать желанным напитком из ресторана, когда от вкусного холода во рту что-то остро, очень аппетитно и нежно щиплет нёбо и за одним бокалом, не отрываясь, хочется выпить другой…

Обязанности тамады взял на себя Ким Селихов, он находился в Кабуле по делам Союза писателей, – улыбчивый, хорошо знающий здешнюю литературу, помогал ставить на ноги толстый журнал, который предполагали издавать здесь на языках дари и пушту. А без увесистых журналов, как известно, литература не существует, ее просто нет, и всякая толково написанная книга, если она не опубликована в толстом издании, бывает ведома только автору да его нескольким соседям по лестничной клетке, и все – на этом круг читателей обрывается. Спасение бывает сокрыто в литературных журналах, они популярны везде… Будут популярны и в Афганистане.

Председательствовать Киму приходилось часто, в Союзе писателей на улице Воровского он занимал высокую должность, поэтому, усевшись во главе стола, он постучал ножиком о край стакана:

– Начнем, товарищи!

Председательствовать Ким мог где угодно, в любой конторе, на любом заседании: и касающемся закупки конины в Башкирии для московских гурманов, и в обсуждении запуска в космос двух черепах, чтобы понять, как невесомость будет действовать на их панцири – треснут костяные нахлобучки или нет? – и на симпозиуме, обсуждающем рождаемость детей: не слишком ли много времени проводит ребенок в утробе матери, нельзя ли этот срок сократить до шести месяцев, чтобы побыстрее закончить войну в Афганистане и так далее, – Ким умел вести диалог с любыми представителями рода человеческого…

Горохов дружил с ним много лет и любил этого человека, таких ребят, как Селихов, в Москве больше не было, – Ким всегда мог прийти на помощь, прикрыть зонтом, если над головой начинал капать ядовитый дождь, а в случае, когда острую внутреннюю боль надо было поправить стопкой холодной сорокаградусной, мог помочь и в этом… Дивный был человек!

Ким снова постучал ножиком по краю звонкого граненого стакана:

– Прошу записываться для выступлений.

Из большого магнитофона – душманского, взятого в одном из караванов, который вез в Кабул оружие (от каравана остались только верблюжьи уши, десяток мягких растоптанных галош, очень любимых погонщиками, да несколько головных уборов, для тепла набитых ватой), текла призывная музыка, за столом звенели вилки и ложки с ножами и, как всегда, шел оживленный многослойный разговор, словно бы собравшиеся люди не видели друг друга по меньше мере полгода, соскучились, спешили поделиться последними новостями.

Начали с шампанского, начали неудачно – из первой же бутылки, так и не сумевшей охладиться в бассейне, перегревшийся напиток с такой силой всадил пробку в бетонный потолок, что в прочном материале осталась вмятина, как от танкового снаряда, хорошо еще, бутылка не взорвалась, никого не задела своими опасными осколками.