Текст книги "День отдыха на фронте"

Он думал. Думал о том, как решить задачу более трудную, чем взятие какой-нибудь сложной высоты или даже штурм укрепленного райцентра, вид у лейтенанта был оцепенелый, растерянный… Понятно было – он не мог ничего придумать, в голове, кроме пустого болезненного звона, ничего не было.

Тем временем подоспели оживленные, перекидывающиеся громкими смешками, возгласами, шутками солдаты, по фронтовым меркам – целая рота, а может быть, и больше. Полновесных рот ныне ни в одной части, ни в одном соединении не отыщешь – есть только усеченные войной. И вообще, немало случаев, когда от роты не оставалось ни одного человека, рота погибала целиком, начиная с командира, кончая солдатом-нестроевиком, управлявшим старой лошадью и трофейной фурой.

К лейтенанту подбежал Вольт – он отвечал за первую палатку, – пристукнул каблуками сапог.

– Первая рота прибыла, товарищ лейтенант… Что делать?

Крылов очнулся, протер глаза.

– Как чего? Раздевай людей, собирай одежду для прожарки.

– А где прожаривать будем? Ведь машина разбита…

– Собирай, собирай, Суслов. Собери штаны отдельно, гимнастерки отдельно, дальше посмотрим, что делать.

Удивление отразилось на лице Вольта.

– Это как в том анекдоте про рыбу, товарищ лейтенант, – заметил он. – «Жора, жарь рыбу», – говорит один мужик другому. «А где рыба?» – «Ты жарь, а рыба будет».

Все-таки Крылов был сугубо штатским человеком, интеллигентным, вежливым, другой командир так врезал бы Вольту за такой анекдот, что у того штаны сползли бы на сапоги, а уши сами отстегнулись от досады, либо, если они очень крепкие, согнулись в два овечьих рожка, но лейтенант этого делать не стал. Более того – лицо у него внезапно ожило, порозовело, в глазах огонек появился, движения сделались уверенными – значит, придумал что-то Никанор Петрович…

– Вот что, Вольт, – сказал он, – берите-ка с Кожемяко лопаты, ройте яму…

Уж не могилу ли всему отряду АПК? Братскую, одну на всех?

Вольт вздохнул, приложил пальцы к шапке и пошел снимать лопаты с машин – без лопат они из расположения своей базы вообще не выезжали… Хотя было непонятно, что собирается делать Никанор Петрович? Жарить вшей на лопате, как на сковородке? Но для этого можно было найти инструмент покачественнее.

Место для ямы лейтенант указал сам – на макушке бугра, уже хорошенько обработанного дневным солнцем; сам бугор от весеннего тепла хоть и не пополз, но размяк основательно, еще немного, и из него полезут червяки подышать свежим воздухом, себя показать и других повидать, а заодно и спросить, когда в озере, покрытом льдом, начнется рыбалка?

– Копайте здесь, – приказал Крылов, топнул сапогом по размякшей макушке.

– Яму рыть глубокую, товарищ лейтенант? – спросил Кожемяко.

– Примерно по колено. Землю не отбрасывайте далеко, оставляйте тут же, на бортике ямы. Ясно?

– Так точно! – послушно отозвался Кожемяко.

– А с ямой что будем делать? – поинтересовался Вольт.

– Увидишь. Пока копай, Суслов, чтобы генерал с пистолетом снова не примчался.

Любопытно было, что же все-таки задумал лейтенант, что изобрел на ровном месте, на какой сковородке решил расправляться с отъевшимися «фронтовыми подругами»?

Кожемяко тоже увлеченно щурился – интересно было, что же будет делать Никанор Петрович, как выкрутится из никудышного положения? Выдергивал из земли лопату и объявлял себе перекур на пару минут. За это время он и отдышаться успевал, и цигарку выкурить, и на ладони поплевать, чтобы не прилипали к черенку лопаты и не отслаивались. Проворный был славянин.

Потом коротко ругнувшись, – делалось это для вдохновения, – Кожемяко снова всаживал лопату в матушку-планету. Землю аккуратно складывал рядом – серой горкой, пахнущей сопревшими кореньями, сыростью, лежалой травой, еще чем-то, присущим весне.

Копать пришлось до твердого промерзшего слоя, иначе не получалось, лейтенант несколько раз наведывался к ним, смотрел, как идут дела, глаза у него хоть и ожили после грозного предупреждения генерала, но все равно в них сидело что-то тревожное.

Тем временем и средняя палатка – банная – нагрелась, можно было поплескаться в цинковом тазу, вымыть голову и пару шаек с теплой водой вылить на себя. Мылись солдаты почти молча, – непонятно, почему, – сосредоточенно, голосов не было слышно совсем, ну будто они уже находились на передовой и готовились подниматься в атаку… А атака – это дело серьезное.

Вымыться в бане тоже оказалось делом серьезным.

Когда яма была вырыта, лейтенант прошелся по ее дну, проверяя что-то, лишь ему одному ведомое, удовлетворенно наклоняя голову, потом ткнул рукой себе под ноги:

– Суслов, Кожемяко, тащите одежду из первой палатки сюда, – придавил рукой пространство над ямой, – сваливайте здесь…

Кожемяко недоуменно глянул на Вольта, тот отозвался таким же недоуменным взглядом, но шефу они не возразили и вообще ничего не сказали… Да и сказать было нечего, если уж на то пошло.

Штаны солдатские, гимнастерки, кальсоны с рубахами были аккуратно свернуты и разложены вдоль всего окоема палатки, – такой порядок царил во всем, одежду даже боязно было трогать. Но трогать надо было. Иначе вши начнут размножаться прямо в этой палатке, верх у которой уже повлажнел от тепла и пара, от горячей мокрети, которой было наполнено среднее отделение, и Вольт с опаской посмотрел на грузно прогнувшуюся ткань: не прорвется ли?

Он схватил десяток аккуратных, словно бы их сложили на почте, где аккуратность любят очень и очень, кучек одежды и, совсем не опасаясь, что часть вшей перекочует на него, поволок на улицу, в яму. Сложил одежду в углу ямы, спросил у лейтенанта одними глазами (да еще брови приподнял): «Так?»

Крылов одобрительно наклонил голову:

– Так.

Кожемяко рядом с кучей одежды, принесенной Вольтом, опустил в яму свою кучу, лейтенант одобрил и ее – хорошая, мол, пушма, даже больше той, что принес Вольт. Но и комплекция у белоруса была побольше, чем у Вольта, и мышцы он накачал покрупнее… А Вольт как был блокадным пацаном – худым, недокормленным, даже во сне думающем о еде, так блокадным пацаном и остался. У Кожемяко жизнь была более сытная.

Когда вся одежда из первой палатки была перенесена в яму, лейтенант вздохнул по-ребячьи обиженно, будто его в чем-то недооценили, и скомандовал:

– А теперь засыпайте яму землей.

Оба бойца и присоединившийся к ним дядя Митяй Тесля недоуменно посмотрели на лейтенанта.

– Чем засыпать? – переспросил дядя Митяй.

– Как чем? Землей, я же сказал. Даром, что ли, вы ее сберегали, откладывали в сторону?

– Землей – и все? И посыпать ничем не надо?

– Не надо.

– Никаким клопомором?

– Никаким клопомором.

– Чудеса какие, – дядя Митяй Тесля покачал головой из стороны в сторону, это у него получилось смешно, как-то по-китайски, хотя ситуация была совсем не смешной: над отрядом висела тень грозного генерала Симоняка с «парабеллумом» в руке, который был готов не только порешить людей из отряда Крылова, но и сжечь машины.

Крылов проверил, как засыпана яма с одеждой, кое-где примял землю сапогами – важно, чтобы яма была накрыта плотно, затем выпростал из-под земли наружу половинку рукава одной из гимнастерок, также придавил его со всех сторон сапогом.

– Ну вот, кажется, и все, – проговорил он негромко. Огляделся. – Голь на выдумку хитра. Так на Руси всегда говорили… Будем ждать. – Крылов, кряхтя, разогнулся, помял себе спину: все-таки лейтенант был в возрасте, и в силу своих лет так же, как и его подчиненные, приравнен к беспалым, одноглазым, хромым солдатам, к воинам, годным лишь для нестроевой службы… Подозвал к себе Теслю.

– Дядя Митяй, сруби с сосен десяток смолистых суков, – попросил он и, когда у Тесли удивленным домиком вскинулись брови, пояснил: – Для факелов.

– Это дело нехитрое, – понимающе пробормотал дядя Митяй, хотя не понял ничего, выдернул из-за голенища немецкий нож с орлиной головкой, насаженной на рукоятку. – Это мы запросто, – закончил он с прежним нерастаявшим недоумением в голосе и начал разглядывать стволы ближайших сосен.

Срезать смолистую ветку оказалось делом непростым, да и все ветки были кривыми, с уродливыми утолщениями и изгибами, ни на что не годными, но опытный дядя Митяй все-таки умудрился найти десяток смолистых, более-менее ровных сучьев и быстро и ловко срезал их.

Приволок к яме. А лейтенант висел над ямой, высвечивал что-то карманным фонариком, шарил лучом по комкастой земле, которой была засыпана солдатская одежда… Загадки какие-то решает командир, непонятные загадки…

Командир погасил фонарик, взял у дяди Митяя один сук, помассивнее, самодельной зажигалкой-катюшей подпалил его.

Смолистый сук загорелся бодро, ярко, с треском, только искры со шрапнельным звуком начали отлетать от него в стороны, словно бы стремились осветить пространство и прежде всего – яму с солдатской одеждой.

Но все равно – света было недостаточно. Крылов, склонившись над одежным закопом, периодически включал и выключал фонарь, освещал пучком света прибитые сверху лопатами, придавленные командирскими сапогами спекшиеся комки земли. Фонарь был хороший, батарейку он посадил быстро – световой луч начал гаснуть.

– Вольт! – позвал лейтенант. – Сходи-ка в штаб, к капитану, пусть выделит нам «летучую мышь», факелами мы не обойдемся… И вообще минут через двадцать будем слепнуть в темноте.

– Есть сходить в штаб к капитану! – Вольт браво вскинул руку к шапке и бегом понесся к старому темному крыльцу, охраняемому часовым.

Узнав, в чем дело, капитан понимающе наклонил голову и позвал к себе старшину Серенко – как понял Вольт, повелителя фонарей в штабе.

– Отряди банщикам пару «летучих мышей» с полной заправкой, – велел он старшине, – не то они без света не разглядят цель и вместо вшей уничтожат что-нибудь еще. А это не в наших с тобой интересах.

Капитан был прав.

Никанор Петрович встретил Вольта возбужденным, даже немного радостным возгласом:

– О!

Электрический фонарь уже совсем истощился, теплился едва-едва, лейтенант поставил «летучих мышей» по обе стороны закопа, сам продолжал наблюдение за землей, за самой горкой, набросанной на одежду, как теплое плотное одеяло.

Минут через пять Крылов снова произнес прежним возбужденно-радостным тоном:

– О!

Клок рукава, выглядывавший из земли, неожиданно зашевелился, будто живой, его словно бы из глуби начал кто-то дергать – некий невидимый дух подсуетился, и на поверхность горки начали проворно выскакивать вши. Они не хотели умирать в земле, закопанные в яму, как в могилу, в пространство, где нет ни воздуха, ни еды, ни воды, – вот и полезли на волю, на гаснущий сумрак весеннего вечера.

Вначале их было мало, потом стало чуть больше, а затем словно бы где-то что-то обрушилось, в глазах людей, склонившихся над ямой, начало рябить – вши полезли из-под земли потоком, плотным, как каша, слипшись друг с другом.

Лейтенант выхватил из рук дяди Митяя факел и мигом превратил эту шевелящуюся массу, сдавливающую глотку приступами тошноты, в сальную лужицу.

Не успел он спалить первую кучу вшей, как на ее месте оказалась вторая. Крылов так же сноровисто превратил в ничто и вторую партию, за ней появилась третья куча, он мгновенно расправился и с третьим ворохом, преобразовав его в озерцо жирной жижи. Бывший доцент действовал уверенно и ловко, будто в недалеком прошлом не учил студентов разным мудрым наукам, а всю жизнь занимался только этим – спасал людей от докучливой противной нечисти.

Ни Вольт Суслов, ни дядя Митяй, ни белорус Кожемяко никогда не видели ничего подобного.

Примчался капитан-хозяйственник, строгий, с отстраненным надменным лицом, будто английский граф, но графское выражение на своей физиономии не смог сдержать – глаза у него от изумления чуть на кончик длинного хрящеватого носа не вывалились, нижняя губа отвисла.

Несколько минут он молча смотрел, как Крылов уничтожает огнем выползающих из-под земли паразитов, подходил к яме с разных боков, словно бы хотел обнаружить какой-нибудь хитрый механизм, управляющий движением «фронтовых подруг», но не обнаружил, прикидывал что-то: ведь такое предприятие можно сгородить даже при штабе дивизии, и тогда не надо будет вызывать машины АПК, – в результате капитан, так не произнеся ни слова, удалился к себе, в штаб.

А лейтенант Крылов не тратил время на объяснения и разные речи, да и не было у него времени, которое он мог использовать на болтовню, – лейтенант работал. Про себя он подумал, что неплохо бы для таких непростых ситуаций иметь в комплекте инструментов паяльную лампу. У лампы температура будет все-таки повыше, чем у соснового факела.

С работой он справился раньше, чем солдаты из второй палатки, у которой от горячей влаги уже обвисли бока (значит, надо подбить немного железные колья), а снизу ткань была словно бы подшита белым пушистым мехом, – это наружу просачивался пар, – перешли в третью, в которой можно было и переодеться, и цигарку высмолить, и рассказ чей-нибудь про героические приключения бравых солдат послушать… Как в красном уголке или в ленинской комнате подразделения.

– Работать придется пока так, примитивно, – сказал лейтенант своим подчиненным, – другого способа нет.

– А как вы догадались, товарищ лейтенант, что вши, зарытые в землю, обязательно полезут на вольный воздух?

– Да не догадался, Вольт, совсем не догадался, а подсмотрел. У меня до войны была собака, я ее старался держать в чистоте. Регулярно мыл. И вот что мне доводилось видеть… Когда собаку моешь, то все блохи у нее в авральном порядке перемещаются на нос и там группируются. Спасаются то есть. Это я и вспомнил после угроз товарища генерала. Как видишь, мы не промахнулись…

– Жива собака-то, Никанор Петрович, или…

– К сожалению, Вольт… – Лейтенант едва приметно вздохнул, пса того, погибшего в блокадном Ленинграде, ему было жаль до стона, а нового, такого же, он уже вряд ли когда заведет. – Собаки неповторимы, две одинаковые натуры в одном гнезде не встречаются, дублей на близком расстоянии не бывает.

Вольт все понял и не стал приставать с расспросами к лейтенанту, – тот даже усох как-то, стал походить на растерянного воробья: ничего героического в нем не было, исчезло все, хотя полгода назад Крылов был награжден медалью «За боевые заслуги».

Медаль эта, очень популярная, отлитая из белого металла – скорее всего, из серебра, – считается по значимости второй медалью после «Отваги». А медаль «За отвагу» вообще приравнивают к ордену, и если солдату вместо ордена Красной Звезды дают, скажем, медаль «За отвагу», он нисколько не бывает огорчен.

А насчет собак… Большинство ленинградских собак, остававшихся в блокадном Ленинграде, погибло, этот факт прискорбный был известен многим: собак просто-напросто съели в лютую голодную пору. Точно так же, наверное, обезумевшие от голодухи соседи Никанора Петровича пустили верного пса в суп. Хотя доказать, что сделали это именно соседи, вряд ли удастся.

Земляной покров с ямы быстро сгребли, и дядя Митяй пошел выгонять из бани взбодрившихся, враз сделавшихся говорливыми краснощеких пехотинцев.

Сделал он это вовремя – уже прибыла следующая рота…

Отбанившиеся счастливцы повыскакивали в сапогах на улицу и быстро разобрали свою одежду, хотя и не без казусов и возбужденных вскриков: если гимнастерки еще как-то отличались друг от друга, имели свои приметы, по которым владельцы отличали их, то со штанами дело обстояло хуже, с нижним бельем еще хуже: все кальсоны имели одинаковые завязки, а нательные рубахи – словно бы по лекалам вырезанные, равные по размеру распахи на груди.

И ткань, из которой сшиты «кальсики» и рубахи, также была одинаковой.

Впрочем, как бы там ни было, посвежевшая рота, пахнущая баней, мылом и еловыми вениками, которые знатоки-умельцы мигом наломали в ельнике, окружавшем штаб генерала Симоняка, с песней отбыла на передний край, в свои освоенные, обжитые окопы.

Было уже совсем темно, «летучие мыши», благосклонно выделенные капитаном, света давали недостаточно, факелы тоже, и лейтенант Крылов распорядился разжечь костер.

Тут уж ребята постарались, развели костер, повысивший температуру в холодном сыром воздухе на несколько градусов. Еще немного – и снег начнет таять.

Штабной капитан даже стянул с себя меховушку с отороченными дымчатой цигейкой проймами рукавов и высказал опасение:

– Как бы фрицы не засекли баню и не громыхнули из тяжелых орудий. Подтянут стволы поближе и жахнут. Гаси костер, лейтенант!

– Нельзя гасить, – заупрямился Крылов, – никак нельзя!

– Это почему же? – На щеках капитана заиграли крупные недовольные желваки.

– Если погасим – не сумеем выполнить приказ генерала. Темно, товарищ капитан, – голос Крылова был спокойным, доброжелательным, ссориться с хозяйственником ему было не с руки.

– Ладно, – нехотя сдался капитан, – тогда убавьте огонь. Иначе от вашей бани действительно останутся одни пуговицы, которыми вы застегиваете палатки, да пара железных костылей из крепежа – немецкие снаряды все выдернут из камней. Усвоили это, лейтенант?

– Усвоил.

– Вот и хорошо, – сказал капитан и величественно, словно принц датский, вновь удалился в избу штаба.

К утру отряд АПК, которым командовал лейтенант Крылов, едва держался на ногах. Глаза слипались, руки у всех сделались такими тяжелыми, натруженными, будто они были отлиты из чугуна, гудели тупо и глухо, пальцы отказывались повиноваться.

Но игра стоила свеч («свечек», как любил говорить Вольт) – через баню и оздоравливающую парилку отряда АПК прошли все бойцы генерала Симоняка, которым через сутки предстояло рвануться на немецкие окопы, совершить этот рывок и тем самым войти в историю войны.

Керосин в «летучих мышах» выгорел настолько, что даже фитили уже не тлели, керосина капитан больше не дал, лишь с недобрым выражением на лице развел руки в стороны:

– Нету! Нету керосина, дневная норма по всей дивизии съедена… Аллес капут!

Ну, насчет «аллес капут» он напрасно речь ведет. То, что керосина нет сегодня, вовсе не означает, что его не будет завтра. У запасливых фрицев, в конце концов, бойцы Симоняка разживутся, у немцев снабжение лучше. Бочку разведчики могут прикатить прямо к ногам капитана-хозяйственника.

– День, судя по ночному ветру да небу, на котором видны звезды, будет ясный, товарищ капитан, – озабоченно проговорил Крылов. – «Мессершмитты» будут лютовать днем, как голодные собаки… Может, мы потихоньку, пока темно и тихо, отправимся домой?

– Отпустить без разрешения генерала не могу, – железным голосом ответил на это капитан.

– Так доложите ему, что мы работу закончили.

Капитан одернул на себе меховушку, – надо полагать, что он любил ее больше, чем парадный китель с медалями, и она шла ему больше, чем шерстяной, хорошо отутюженный мундир.

– Пока не могу доложить, лейтенант. В штабе идет оперативное совещание.

Ох, как любят штабники звонкие словечки и выражения: «оперативное совещание», «постановка боевой задачи», «закрытое обсуждение данных разведки», «анализ оперативной обстановки» и так далее. Плюнуть хочется.

– Ждите! – велел капитан и, запахнув на себе меховушку, будто генеральский мундир, ушел в штаб.

Предельно уставший, выдохшийся, находившийся на грани срыва лейтенант уснул, сидя на подножке машины.

Возможно, никакого «оперативного совещания» в штабе и не было, поскольку минут через пятнадцать Симоняк вышел из штабного помещения и направился к машинам АПК.

Это был совсем другой генерал, не тот разъяренный битюг с «парабеллумом» в руке и гневными глазами, а человек доброжелательный, интеллигентный и, к сожалению, усталый.

Лейтенант с трудом выплыл из сна, качаясь из стороны в сторону, поднялся с подножки машины и приложил руку к виску.

– Спасибо, – тоном экскурсовода из ленинградского Эрмитажа проговорил Симоняк, тряхнул Крылову руку. – Большое спасибо, лейтенант!

Следом потряс руку сержанту Петриченко, дяде Митяю Тесле и всем остальным – по списку, в том числе и Вольту. Вольт оказался в этом ряду последним – так уж получилось. Рука у генерала была сухая, крепкая, словно бы выпиленная из дерева.

– Товарищ генерал, нам пора возвращаться, – напомнил ему Крылов.

– Не торопитесь, лейтенант! Куда вы поедете после бессонной ночи? И как? Отдохните, пообедайте, в себя придите и – поезжайте!

Генерал повернулся к капитану-хозяйственнику, стоявшему за его спиной, протянул руку. Капитан вложил небольшой, очень небольшой сверток в ладонь генерала.

– За образцовое выполнение задания командования в тяжелых условиях награждаю лейтенанта Крылова Никанора Петровича медалью «За боевые заслуги», – Симоняк сбросил с медали полупрозрачную, словно бы чем-то пропитанную бумажную обертку, показал награду бойцам и приколол ее к телогрейке лейтенанта.

Опешившему Крылову понадобилось не менее минуты, чтобы прийти в себя, генерал стоял напротив него и улыбался, ожидая благодарного слова награжденного, – совладав с собой, лейтенант наконец стукнул каблуками кирзачей, приложил руку к шапке с зеленой жестяной звездочкой и произнес:

– Служу Советскому Союзу!

На большее его не хватило. Симоняк все понял.

– Предлагаю вам вот что, бойцы, – сказал он. – Метеорологи сообщили нам в штаб, что с утра сегодня будет ясная погода, солнце выглянет, а после двенадцати – дождь. Приказать вам я не могу, а совет дать – извольте. Предлагаю отдохнуть до одиннадцати часов дня, в одиннадцать отведать наших харчей и после двенадцати – в дорогу. Ежели поедете сейчас – также попадете под дождь, только литься он будет не с облаков, а с «мессершмиттов», что, вы сами понимаете, не есть хорошо. Я ничем не смогу прикрыть вас. Разумеете, бойцы? Принимайте мое предложение, соглашайтесь…

Бойцы не были против короткого отдыха. Тем более, они валились с ног…

Разные истории случались на фронте у Вольта Суслова, в великой молотилке той он уцелел и, живой, здоровый, вернулся в Ленинград.

Последние свои годы он работал в Союзе писателей, в питерском отделении, был одним из руководителей его, издал два с половиной десятка хороших веселых книг, – в основном, написанных для детей, остроумно и живо, с большой выдумкой, все знали его как отзывчивого умного человека, а потом Вольта Николаевича не стало, – подобно многим фронтовикам он ушел из жизни раньше времени, и в мире разом образовалась прореха. Заполнить ее было нечем.

На поминки Вольта пришел его фронтовой начальник, – как оказалось, ныне это крупный конструктор, изобретатель и вообще большой человек… Нет, не Никанор Петрович Крылов, неунывающий, очень деятельный и толковый командир (след Никанора Петровича потерялся), а другой, с четырьмя лауреатскими медалями на пиджаке, одной – Ленинской премии и тремя – Государственной премии СССР.

Это был бывший капитан Участкин, очень похожий на михалковского дядю Степу, да и, пожалуй, на самого Сергея Владимировича Михалкова, с таким же лицом, такой же насмешливый и доброжелательный.

Кстати, на той печальной встрече Участкин признался, что АПК – это его первое изобретение в жизни, самое первое, до войны он этим никогда не занимался, да и молод он был слишком…

Именно он встретил отряд лейтенанта Крылова на базе в синий весенний вечер, когда тот благополучно вернулся от генерала Симоняка.

Участкин чуть было за сердце не схватился, увидев разбитое имущество АПК, но быстро пришел в себя, глянул на всякий случай в небо – нет ли там «мессеров»? Чужих самолетов не было, своих тоже, поэтому он спросил у Никанора Петровича, все ли целы?

– Все, товарищ капитан, – тихо ответил Крылов.

– Вот это самое важное… А имущество мы поправим, Никанор Петрович… Кромсали нас и еще будут кромсать – нам не привыкать. – Участкин, высокий, нескладный, того гляди, переломится посередине, неожиданно обнял маленького, статью даже меньше Вольта, хрупкого лейтенанта, хлопнул его по спине длинной костлявой ладонью: – Все, что случилось с вами, – знаю… Звонили из штаба Симоняка. С высокой боевой наградой вас, Никанор Петрович! Поздравляю и еще раз поздравляю!

Лейтенант, согнувшись под длинной тяжелой ладонью начальника, вскинул руку к шапке, но ничего не сказал, не смог – что-то возникло у него в горле, закупорило глотку. Участкин все понял, отодвинулся от лейтенанта:

– Это дело надо отметить, Никанор Петрович!

Выпивка в отряде была – медицинский спирт, налитый в дюралевую трофейную канистру довольно приличной вместимости – семь литров с хвостом (мера то ли в галлонах, то ли в ярдах, то ли в кубических дюймах, сам хрен эти иностранные объемы не разберет, не для русского человека они), в случае, если бы этого не хватило, то горючего мог подкинуть любой госпиталь, с которыми работал отряд Крылова…

На следующий вечер был накрыт стол со спиртом, свежим хлебом с дивизионной пекарни и несколькими банками говяжьей тушенки.

Знакомый хозяйственник, работавший в штабе фронта, предложил Участкину:

– Может быть, у немцев чего-либо отбить, какой-нибудь редкий продукт, а? Большую мозговую кость, привезенную из Германии для поддержания боевого духа солдат вермахта или мешок итальянских макарон с сыром? А? Разведчики расстараются, сделают это…

– Не надо, – отказался Участкин, – не в мозговых костяшках счастье и не в макаронах… Пусть макароны трескают итальянцы, недаром же их зовут макаронниками, а мы уж как-нибудь на своем топливе продержимся. Без чужеземных примесей… Спасибо!

Когда Крылов сунул медаль в кружку со спиртом (на гимнастерку награду он так и не нацепил, с одной стороны, постеснялся, с другой – считал, что каждый боец из его отряда достоин этой награды – и Петриченко, и Тесля, и Суслов, – все, словом, по справедливости всем надо было бы дать по медали, жаль только, не он решает эти вопросы, и не Участкин) и поднял кружку, капитан чокнулся с ним и сказал:

– Я не только вас поздравляю с этой наградой – второй в вашем наградном списке, я поздравляю всех, весь отряд ваш – дружный, как эскадрилья в самолетном полку, и желаю, чтобы все получили такую же награду… Со своей стороны обещаю – сделаю все, чтобы так оно и было, – Участкин вновь приложился своей кружкой к кружке лейтенанта, ударил бортом о борт. Алюминием об алюминий.

Звук получился невзрачный, какой-то глухой, одно слово – алюминиевый, особой бодрости в душе не родил, скорее наоборот. Награды нестроевикам доставались очень редко и как правило – за дела, отношения к нестроевой службе совсем не имеющие.

Лейтенант отпил немного, поморщился: однако крепок медицинский спирт! Вольт помедлил немного и тоже поднес кружку ко рту, в тот же миг задохнулся, будто горло ему обварило кипятком. Поставил кружку на стол и, не в силах продохнуть, замахал обеими руками перед лицом, выскочил на улицу.

За оградой технического двора росли нарядные можжевеловые кусты – низкорослые, чтобы зимой было удобно скрываться под снегом и греться там весь сезон, темные, с бледными кончиками, подобно цветам, выросшим на кудрявых лапах, и тугими, которые так и не смог взять мороз, лаково-черными нарядными ягодами.

Вольт прокашлялся, захватил ртом побольше воздуха и выплюнул на снег огонь, который проглотил вместе со спиртом, потряс головой, приходя в себя.

Вытянув перед собой руки, с трудом борясь с темнотой, в которой все плыло, он добрался до можжевеловых кустов и довольно быстро набрал черных ягод-картечин, ссыпал их на дно шапки, потом нарвал бледно-зеленых хвостов – эту раннюю завязь пробуждающихся хвойных лап, также ссыпал в шапку, затем, громко бухая сапогами, понесся назад, в помещение.

Ягоды и мягкие можжевеловые иголки Вольт высыпал в кружку, размял черенком ножа, превращая добытую «заварку» в кашицу, лейтенант все понял, подхватил трофейную емкость, наполнил кружку – от смеси спирта с можжевеловой начинкой даже пузыри начали выскакивать на поверхность кружки, защелкали аппетитно.

– О! – одобрительно воскликнул Участкин. – Хоть один из нас оказался знатоком спирто-водочных рецептов.

– Не один, а двое, товарищ капитан, – заметил Никанор Петрович, – я тоже кое-чего кумекаю по этой части.

– Прошу прощения, – учтиво извинился Участкин, наклонил голову в сторону лейтенанта… Вот что значит интеллигентный человек. Возможно, что он, как и Крылов, имеет ученое звание доцента. Или бери выше – и.о. профессора, что для любознательного Вольта было вообще высшей ступенью на лестнице, именуемой «положением в обществе».

Спирт ударил ему в голову, родил нудный звон в ушах, который тут же переполз в виски, затренькал там малохольно, пробил тело теплым ознобом, и Вольт поспешил убраться в свою палатку, где среди прочих спальных устройств стоял и его топчан.

Опрокинувшись на спину, с досадою подумал, что он захмелел и наверное – сильно. Раньше не пил никогда, пару раз попробовал в школе вина на праздники, но это почти не в счет, вино было слабее воды, зачерпнутой из ведра, так что область житейская эта, многоградусная, скандальная, вышибающая слезы из глаз, была для Вольта совершенно неведомой, запретной… Того, кто переступал эту черту, выгоняли из школы, в лучшем случае переводили в какую-нибудь захудалую семилетку, ютящуюся на окраине Ленинграда, или вообще в области, приписанную к деревне Пупково, или к трамвайному депо, что подле свалки, где мыли колеса не только трамваев, но и фур, телег и даже велосипедов, принадлежавших бравым полевым командам финской армии. Это было уже после войны сорокового года…

Кстати, несколько трамваев в Питере были знамениты настолько, что еще даже до революции попали в отечественную историю. Некоторые прославились в войну – например, «пятнашка», трамвай, который работал все блокадные месяцы и ходил из города прямо на фронт, к линии окопов, и обратно. Четвертый трамвай ходил полвойны, потом из-за нехватки в городе электричества был остановлен.

Маршрут трамвая № 4 пролегал от Голодая к Волкову кладбищу. В блокаду в Питере бытовала печальная присказка (или шутка в кавычках, либо присловье, жанр у этих «поговорилок» – разный и определению совершенно не поддающийся)… Встречаются два блокадника, один из них, отдышавшись малость от неспешного передвижения по улице, спрашивает у другого:

– Как живешь?

В ответ слышит:

– Как трамвай номер четыре: поголодаю – и на Волково.

По Голодаю, значит, и на Волково, где находился знаменитый погост.

Были в Питере еще и извозчики, о которых в будущем обязательно напишут книги… Лихачи, раскатывавшие на роскошных санях с медвежьими полостями, чтобы укрывать от холода своих клиентов, были так называемые простые возчики, этих «водителей кобыл» насчитывалось больше всего, они гоняли на санках без медвежьих излишеств и меховых полостей, катались по проспектам и ваньки, относившиеся едва ли не к самому низкому разряду возниц, с полуразваленными скрипучими санями, едва ли не розвальнями…