Текст книги "День отдыха на фронте"

Ёкалеменэ по-гиндукушски

Лейтенант медицинской службы Эдуард Романюк всегда обостренно переживал за бойцов, угодивших в походе на противопехотную мину. А такое случалось довольно часто. Увы!

Противопехотки попадались в основном китайские, очень вредные, по внешнему виду они напоминали камни-голыши – овальные, скошенные на одну сторону, неровные по толщине, многоугольные, не имеющие ни одного повторяющегося угла, – в общем, самых разных форм.

Человек, не знающий, как выглядят китайские противопехотки, как они обманчивы, мог просто не заметить их на земле – валяется мусор, невзрачный камешек, ну и пусть себе валяется… Такое незнание кончалось обычно взрывом под башмаком, оторванной ногой, а то и вовсе смертью бойца.

Даже если попадалась совсем крохотная мина, – не мина, а минка, она все равно отрывала у бойца пятку, все равно приносила большую боль и беду и делала человека инвалидом… На всю оставшуюся жизнь. А жизнь-то еще не прожита. Как в ней бойцу вести себя, как быть без ноги, изувеченным донельзя, как жить, подмятым своим ранением? Этого никто не знал. Романюк тоже не мог ответить на этот вопрос.

После окончания института в Черновцах Эдуарду Романюку дали побыть на гражданке, дома, очень немного – скоро к порогу подгребся посыльный из военкомата, как оказалось, молодой цыган, решивший отколоться от табора и вести самостоятельную жизнь.

На память бывший кочевник доставил Романюку две бумажки – повестки в военкомат. Одна бумажка – обычная повестка, какую Эдуард получал даже в институте, в пору учебы, вторая – «утяжеленная», с довеском: не просто явиться к военкому, чтобы, лихо щелкнув баретками, представиться, а прибыть с зубной щеткой, банкой сапожной ваксы, бритвенным прибором, помазком, куском мыла, парой носовых платков и запасом еды на два хороших обеда… Это называется «явиться с вещами».

Что означало «с вещами», было понятно без всяких объяснений: Романюку предстояло ехать на войну, в Афганистан, где уже несколько лет грохотали взрывы и свистели осколки.

Отец Эдуарда Анатолий Макарович, увидев повестки, помрачнел – он хорошо знал, что такое война, вздохнул: чему бывать, того не миновать.

Попал Романюк не в сам Афганистан, а в подбрюшье его, в прихожую, – в госпиталь, расположенный в Ташкенте, занятый узкой специализацией «голова – шея». Самолеты ходили из Ташкента в Кабул и Кандагар, в Джелалабад и Баграм, в другие места, доставляли оттуда ребят с тяжелыми ранениями – позвонково-шейными, со снесенными черепушками и челюстями, с проломленными висками…

Хоть и жил Романюк в Черновцах, а Ташкент знал неплохо, – прежде всего потому, что самую продолжительную свою практику, перед защитой диплома, он проходил в Ташкенте, распределение его устраивало: в госпитале он сумеет сделать много больше, чем в поле или на штатной должности гарнизонного доктора.

В полевых условиях задача у врача бывает обычно одна – побыстрее оказать первую помощь, перебинтовать бедолагу-солдата, вколоть ему промедол – толковое обезболивающее, и вывезти с поля боя, самому же нырять дальше, в бой, в осколки и пули, а госпиталь… Госпиталь – это лечение, очень качественное лечение. И кабульский госпиталь – огромный, мрачный, видный едва ли не из всех углов города, и ташкентский были насквозь пропитаны запахом фруктов, оба госпиталя с ранней весны до поздней осени очень сочно и вкусно пахли сладким нектаром, хотя узбекские фрукты отличались от афганских, но были одинаково нежны; их объединяло что-то еще, и они отличались и от кавказских абрикосов, и от армянских, и от тех, что уже более ста лет растут на дальневосточных уссурийских землях… В Черновцах тоже растут абрикосы, но это – особая статья.

В общем, приехал Романюк в Ташкент, как в родной город, думал, что его сразу поставят за операционный стол ассистентом к хирургу, но ему велели срочно получить оружие, сухой паек, собрать хирургическую сумку с лекарствами и инструментами и вылететь в Кандагар… Там после большой операции скопилось много раненых, которых в Афганистане оставлять никак нельзя, надо срочно вывозить – часть в Ташкент, часть в Подмосковье, в Красногорск, часть в саму Москву, в госпиталь, носящий имя генерала-врача Бурденко…

За первым полетом последовал второй, потом третий, четвертый, девятый, семнадцатый, тридцать шестой и так далее – до бесконечности. Бывать в операционных доводилось редко, гораздо чаще – в пропахших кровью, заполненных стонами, скрежетом зубов и криками раненых самолетах медслужбы…

Из того, что видел Романюк на войне в Афганистане, что пережил сам и на его глазах пережили другие, можно было слепить толстую книгу либо снять трагический, полный боли, перекошенных судеб, страданий и одновременно – братской теплоты фильм.

Жара в сентябрьском Кабуле часто выпадает опасная – испечься можно в своей одежде, как куриное яйцо в скорлупе. Только щекотный дымок пойдет – вспухнет над макушкой и растает в горячем гиндукушском мареве.

Группа из «полтинника с тройкой и семеркой» – 357‐го десантного полка, стоявшего на окраине Кабула, неподалеку от дворца Амина, где располагался штаб сороковой армии, собиралась уходить в горы – надо было поискать там кое-чего. Снабжение у душманов было такое, что армейским добытчикам продуктов, лекарств, амуниции, оружия даже не снилось, поэтому в горах, как в огромном магазине, можно было разжиться и обувью, и одеждой, и американскими лекарствами, и легкими бронежилетами – всем, словом… Но главная цель заключалась не в этом.

Американцы начали поставлять душманам очень серьезное и опасное оружие – «стингеры», от которых невозможно было уйти ни самолету, ни вертолету… Чтобы найти средство защиты от этой «шайтан-ракеты», надо было завладеть хотя бы одним «стингером», но это оказалось задачей почти невыполнимой, все, кто ходил на охоту, добывали только пустые контейнеры – ладную упаковку, очень похожую на футляры, в которых музыканты носят громоздкие, хрупкие, как стекло, контрабасы, и все, ракет же – ни одной.

Вот за таким зверем и собиралась пойти группа десантников.

Причем задача, которая стояла перед ними, была двойной. Англичане, всегда угодливо заглядывавшие в рот американцам, поставили душманам свою ракету – «блоупайп», которая нравилась мужикам в длиннополых темных рубахах, перепоясанных «лифчиками» – оружейными жилетами, больше, чем «стингер». Английская ракета была проще в управлении, чем американская, но в беспощадности ни в чем ей не уступала. Так что, если группе удастся добыть «блоупайп», это тоже будет неплохо.

Почти во все группы, ходившие на охоту за ракетами, обязательно включали медиков, в основном это были фельдшеры, спасшие немало раненых ребят, но если в группе оказывался врач-офицер, то у охотников даже настроение поднималось… Все дело было в том, что с полевыми медиками в сороковой армии часто возникала напряженка. Не хватало людей. Опытные врачи были готовы работать в городе, в госпитале, в полковых медбатах, а вот чтобы поработать в поле, под пулями, тут охотников было мало. Да и не пошлешь какого-нибудь майора медицинской службы в поле – бесполезно, он завтра же демобилизуется.

Прилетел как-то Романюк за ранеными, приземлился на полковом аэродроме, а его немедленно потребовали к рации:

– Товарищ лейтенант, вас вызывает Ташкент!

Вопрос был простой – требовалось «сходить в поле» (в Афганистане десантники говорили: «Сходить на войну»): в полку «три-пять-семь» не оказалось ни одного медика.

– Сходи! – попросил Эдуарда ташкентский собеседник, – подполковник, заведующий отделением. – Выручи товарищей. Это зачтется.

Ну, насчет «зачтется» – это вовсе не обязательно, хотя, наверное, и приятно, один раз ему уже зачлось: пулю схватил прямо у самолета – Эдуард ранен был в ногу… В результате в полете на базу Романюк и раненых обслуживал, и самого себя – хорошо, что хоть сознание ни разу не потерял…

– Схожу, – сказал Романюк, и в тот же миг связь обрубилась. Единственное, о чем он пожалел, что экипирован слабовато, ничего, кроме старого дырявого лифчика, у него нету, – нет даже обычных разношенных кроссовок, в каких десантники ходят в горы и не сбивают себе ноги, и одежда – самая рядовая, обыкновенная, форма-«песчанка», ее так и звали солдаты в Афгане – «песчанка», поскольку она была выгоревшего песчаного цвета, и все, больше ничего не было.

В конце концов то, чего не будет хватать, можно будет позаимствовать у летчиков либо дадут десантники, – ради врача, как было заявлено Романюку, они с ним поделятся последним. Вообще-то безоружных «шурави» в Афганистане нет и быть не может, даже последняя-распоследняя уборщица должна ходить на работу в общественный туалет с пистолетом под фартуком, это правило было обязательным для всех, кто приезжал из Союза.

Кстати, на улице уважение к человеку выказывается по тому, как он вооружен. Если у него на плече висит автомат Калашникова – это первая степень уважения, высшая, пистолет Макарова – вторая степень, и так далее, а к тому, кто вооружен рогаткой да ножиком, спрятанным за пазухой, даже если он украшен надписью «Убей неверного», а в кармане нет ни одного патрона, – вообще никакого уважения.

В Кабуле был случай, когда один наш сотрудник-мушавер (мушавер – значит советник) вышел на улицу купить себе пару лепешек, но оружия не взял, это просекли мгновенно и, хотя он был человеком абсолютно мирным, занимался вопросами народного образования, досмерти забили камнями.

А был бы пистолет за поясом, на виду или хотя бы в кобуре, даже подойти не осмелились бы.

Можно было бы убежать, – по пословице «Шурави ноги кормят», – но камень чаще всего бывает быстрее ног – обязательно догонит.

Особенно понятна эта пословица была нашему брату-журналисту, но об этом потом, это – особая история и об этом надо говорить отдельно, а пока вернемся к десантникам. Несет на себе обычный солдатик в походе столько, что невоенному человеку даже представить невозможно, какой вес солдат ни будет называть, все равно он окажется ниже того, что придется нести.

Из Москвы прилетел как-то старенький генерал – специалист по гужевому и вообще полевому (иначе говоря, нетрадиционному) транспорту, предложил включить в «транспортный рацион» десантников орлов и ишаков.

Ему показали солдатика, у которого от тяжести на шее вздулись жилы более крупные, чем на ногах. За плечами у бравого десантника было две 82‐миллиметровые мины, ящик с патронами для ручного пулемета, четыре фляжки с водой, бронежилет отечественного производства весом в тринадцать килограммов (этот жилет считается легким, тяжелый же тянет на восемнадцать килограммов; в то же время американцы подкидывают своим подопечным «душкам» титановые бронежилеты весом в шесть-восемь килограммов, и когда наши ребята ходят на операции в горы и натыкаются на базы и склады душманов, то первым делом ищут американские «броники»…)

Кроме перечисленного солдаты брали с собой еду на трое суток (три «суткодачи»), а также вместительный спальный мешок, в который свободно влезали «жигули»… Но и это еще не все.

Десантники несут с собою также целый склад оружия на всех, общий – миномет в разобранном виде: кому-то достается нести двуногу, кому-то ствол, кому-то плиту, кому-то прицел, плюс собственный автомат, патроны – по пять рожков на нос, гранаты – по четыре штуки на персону (две лимонки и две так называемых оборонительных гранаты) и самое последнее, что совершенно обязательно – фотокарточку любимой девушки.

Когда боец нагрузит все это на себя, то станет видно, что идти он может только параллельно земле, стукаясь коленками о собственные зубы, в лучшем случае – в подбородок: в общей сложности на нем будет находиться около ста килограммов груза.

Плюс – жара, в которой железо раскаляется до восьмидесяти градусов, бывает, что ребята валятся в обморок от тепловых ударов…

Посмотрел, посмотрел генерал на одного из таких двуногих верблюдов, с интересом обошел кругом и, вздохнув тяжело, полюбопытствовал, хотя можно было не любопытствовать:

– Ну что, тяжело, сынок?

Сынок ничего не ответил ему.

После столь убедительного психологического практикума генерал начисто отмел из своего транспортного списка, который собрался предложить десантникам, орлов и составил инструкцию об использовании на такой работе лишь ишаков, в торжественной обстановке вручил ее десантникам и с чувством отменно выполненного долга отбыл в Москву.

Бойцы, конечно, поулыбались, похихикали малость над инструкцией, проводили генерала на самолет и как ходили на задания со стокилограммовой поклажей, так и продолжали ходить… По старинке, без всяких новшеств.

Сентябрь в Афганистане – месяц, по обыкновению, такой же жаркий, как и летние месяцы. Куриные яйца, картошку, рыбу – мороженую навагу, доставленную снабженцами с севера, можно было запекать на обычном листе железа: выставил продуктовый набор на солнце и все – «процесс пошел», как любил говорить в ту пору один малограмотный политик и не шибко хороший человек, – через некоторое время можешь забрать с листа железа харч и пожаловать с ним за обеденный стол.

Романюк приехал в модуль десантников к вечеру, когда жара, кажется, должна была сойти на нет, но она никак не могла успокоиться, плавилось все, что попадало под солнечные лучи, хотя они уже не были такими несносными, как в два часа дня, нашел там Морозова, старшего сержанта, знатока «стингерной» темы… Морозов занимался тем, что в тот момент обучал здорового белобрысого парня азам, которые должен знать всякий медбрат, идущий с десантниками в горы.

Поскольку он знал, что группа пойдет на задание без врача, то и занимался этим обучением, иначе потом, где-нибудь на высоте четыре тысячи метров, заниматься «учебой» будет уже поздно.

– Скажи-ка, дорогой товарищ Андрюха Паночкин, что ты будешь делать, если пуля ранит меня вот сюда? – ласковым голосом спросил Морозов и показал себе на шею.

Ранение в шею – тяжелое, опасное, может кончиться плохо, Паночкин понимающе наклонил голову и произнес негромко, спокойно:

– Перевяжу шею бинтом. Поплотнее…

Морозов отрицательно покачал головой:

– Неверный ответ. Для начала я должен на рану себе положить ладонь, прижать, а ты… ты – перевязать мне шею вместе с рукой. Иначе раненый – в данном разе я – будет задушен твоим бинтом, понял? Прямо, без ладони, перевязывать нельзя.

Тут Морозов увидел незнакомого лейтенанта, подошел к нему, козырнул.

– Лейтенант медицинской службы Романюк, – сказал ему Эдуард, – назначен в вашу группу…

Темные глаза Морозова обрадованно посветлели.

– Слава богу! Не то я боялся – уйдем без медика, а это хуже, чем очутиться в горах без еды и патронов.

Всякая группа, когда уходит в горы, обязательно берет с собою побольше патронов (сверх пресловутой сотни килограммов), хотя для себя десантник обычно оставляет лишь один патрон, хранит его в отдельном кармашке; если же боец не очень опытный, то оставляет два патрона. Остальное – для душманов, это их пайка.

Судя по отношениям, сложившимся в группе, врач дороже, чем запас патронов.

Через час Романюк получил оружие, – свой пистолет, с которым он прилетел из Ташкента, пришлось сдать оружейнику, вместо «макарова» получил АКМС – автомат со складным прикладом, он полегче обычного «калашникова», рожки с лифчиком и патроны россыпью, гранаты, говяжью тушенку и прочие припасы, чтобы в дороге не отощать, и главный свой груз – «чеховскую сумку земского доктора» с набором инструментов и снадобий. Главное средство – заранее заправленные, еще на фабрике, шприцы с промедолом – обезболивающим препаратом, колоть можно прямо через брюки, – боль промедол снимет очень скоро… Ну и сопутствующие материалы, конечно, – бинты, тампоны, вата, йод, жгуты, пинцет, скальпель и ножницы, фталазон – на тот случай, если бойца в походе прихватит понос, морфин, кофеин в таблетках – это нужно в том разе, если у раненого начнет внезапно падать давление.

Чтобы понизить давление у человека, существует не менее ста пятидесяти лекарств, а чтобы повысить – только одно… Романюк сидел на кровати и проверял сумку, Морозов, расположившись на соседней койке, просматривал письма.

Из всей кучи писем отложил два, вскинулся, поискал глазами нужного бойца, не нашел, спросил:

– Кто знает, где Паночкин?

– Здесь был, только вот взял да сплыл… Утек куда-то.

– Жаль. У меня два письма от Каххарова, не знаю только, прочитал он их или нет?

– Это знает только Паночкин.

Про ефрейтора Шавката Каххарова Романюк слышал еще в Ташкенте – Шавкат был одним из самых удачливых разведчиков в дивизии, более того, – когда его тяжело ранило, доставлял Каххарова в Союз лейтенант Романюк, вначале из Кабула в ташкентский госпиталь, а из Ташкента в Москву, в тамошний госпиталь.

В последний раз Шавкат искал с группой душманские оружейные склады на горе Вути и около одного искусно заминированного склада зевнул – наступил на мину-противопехотку…

Шавката спустили вниз, в медсанбат полка, там ногу отняли (врачи пытались ее спасти, но попытка не удалась, ударной волной ногу размололо в пыль, грозила гангрена), потом перевезли на кабульский аэродром и – на Большую землю. Сейчас Каххаров находится в госпитале, пробует ходить на учебном протезе – вроде бы получается…

С ребятами своими Шавкат расставаться не хочет, постоянно шлет письма, ну а ребята соответственно отвечают ему.

Пришел Паночкин. Оказалось, что письма Шавката он читал, Морозов кивнул понимающе и выдернул из-под кровати старый эмалированный таз, махом сгреб в него всю переписку, – не только с Каххаровым, – и бумажную груду эту ловко подпалил зажигалкой.

– А письма что… сжигать обязательно? – Романюк не верил тому, что видел.

– Обязательно. Говорят, так у разведчиков было и в Великую Отечественную войну, когда они уходили за линию фронта.

– В первый раз слышу.

– В общем, у нас это обязательное правило, товарищ лейтенант.

Сжег бумаги Морозов мастерски – ни дыма не было, ни запаха, ни огня, – ничего такого, что могло родить высокое пламя, пепел сбросил в мусорное ведро и посмотрел на часы:

– Пора спать, завтра, в темноте – подъем.

В горах Гиндукуша есть много мест, куда можно добраться только на своих двоих, пешком – ни вертолетом, ни на ишаке, ни на волке не доскрестись. На орле тоже не добраться – брыкаться ведь, зараза, будет и скинет ко всем чертям на острозубые камни, по этой части орлы – большие мастера.

На гору Мангаль-Хула и «своими двоими» добираться непросто, высота ее – 4091 метр, летом там скапливается столько нерастаявшего снега, что в нем можно скрыться с головой, можно вообще утонуть. Но в военном, в стратегическом отношении гора эта такая важная, что кое-кому и следует утонуть, с нее все видно, это господствующая высота, с помощью которой можно остановить кого угодно.

Альпинисты, чтобы забраться на нее, тратят трое суток, идут с двумя ночевками, страхуются и подстраховываются, десантники же тратят всего шесть-семь часов, после чего оказываются на самой макушке Мангаль-Хулы.

На двух грузовиках группу забросили на аэродром, где ее встретил сам Виталий Павлов, командир смешанного авиационного полка, через десять минут в воздух поднялась пара «Ми-восьмых», ведущий и ведомый, и низами, взяв на малой скорости несколько ближайших ущелий, ушла в глубину гиндукушских хребтов.

В Афганистане вертолеты взлетают не так, как, допустим, на Кавказе или в Карпатах – только вертикально, не допуская ни одного градуса отклонения, иначе – каюк. Так взлетали и они – будто на лифте поднялись.

Морозов не выдержал, заметил как бы между прочим:

– В Афгане даже куры взлетают вертикально.

Произнес пять увесистых цветистых слов и умолк. Он был прав, старший сержант Морозов, иначе курица могла легко разбиться.

Из вертолетного окошка горы выглядели совсем иначе, чем из окна самолетного, рождали другие, совсем не похожие на «самолетные», ощущения. Впрочем, все можно было понять, только испытав на самом себе.

И вершины, и высохшие ломины-ущелья, в некоторых местах прихлопнутые нахлобученными сверху скальными плитами, и растрескавшиеся от старости стоячие каменья-жандармы были мрачны, веяло от них чем-то недобрым, – это были чужие горы… Совсем не то, что родные для Романюка Карпаты. Карпаты – горы добродушные, даже веселые.

Пока вертолеты шли по узким, наполненным злым мраком ущельям, Романюк удивлялся тому, как близко от борта проносятся тяжелые каменные выступы и острые молодые сколы, коих в старых, оглаженных временем горах не должно быть, тем более – выступов, готовых пропороть машине брюхо, но они есть, – серьезные, опасные, и ходят здесь очень опытные летчики, которые могут вместе с вертолетом проскочить даже в ушко иголки, ничего не задев, поэтому было понятно, что группа еще жива только благодаря этим мастерам.

Целью движения была маленькая, высушенная и вымороженная площадка на очень приличной высоте, дальше «Ми-восьмые» идти не смогут – и плотность воздуха жидковата, и горный туман грузным одеялом ложится на вертолет, от нехватки воздуха и тяжести начинает беспомощно сипеть вертолетный мотор, а людей туман делает слепыми.

На площадке подскока приземлились благополучно, выбросились на камни тоже благополучно, вертолеты задерживаться не стали и, взбивая с земли мелкое каменистое крошево, пыль, окостеневшие остатки травы, ушли в ближайшее ущелье, полное темных недобрых красок и горного холода, способного не только легко пробить человека до костей, но и досуха выморозить кровь в жилах.

– Нынешней весной мы также полетели в горы, рассчитывали на удачную охоту, но вышло все не так, как хотели, – окутавшись паром, проговорил Морозов, берясь за лямки рюкзака, – у пилотов что-то не сошлось в картах, и они ошиблись на десять километров. Начали садиться на площадку – вроде бы все нормально, но самым глазастым из нас оказался врач, старший лейтенант, который неожиданно засек душков, скатывавших свои манатки и готовившихся дать деру… Но перед тем, как уйти, они бы могли перестрелять нас всех. Врач опередил бородачей в длинных рубахах – бросил гранату. Она и разметала «борцов за веру» в разные стороны, остались только рубахи, да еще немного стоптанной обуви.

– Молодец коллега, вовремя смикитил, что надо делать, – довольно проговорил Романюк, также берясь за лямки своего «сидора».

– И сделал, – утвердительно произнес Морозов. – Получил за это орден Красной Звезды. И рекомендацию для вступления в партию. – Старший сержант взгромоздил на спину рюкзак, поерзал под ним, устраивая поклажу поудобнее, иначе хребет будет натерт так, что кровь не только по нему будет течь, но и литься даже из ноздрей, а это совсем не нужно.

Группой командовал старший лейтенант Мельников, Морозов считался его помощником, все, кто шел на задание, невзирая на знаки отличия, находились на одинаковом положении, у всех каменная крошка под ногами проминалась так, что невольно мнилось тем, кто видел следы: тут шагал не человек, а какой-то носорог, обутый в сапоги с железными подошвами… Много носорогов. Как в Африке.

Мельников тоже взвалил на спину рюкзак, огляделся – не видно ли где мужиков в длинных рубахах и ватных безрукавках, – душманов, которых по непонятной причине стали именовать «борцами за веру», видно не было, и старший лейтенант скомандовал спокойным негромким голосом:

– Вперед, камрады, глядите в оба! И помните – лучше блин комом, чем земля пухом…

– Шавкат говорил как-то, что у соседей их, у узбеков, есть хорошее пожелание в одно слово «Хорманг!» – неожиданно вспомнил Морозов, привычно пошевелил плечами, получше прилаживаясь к рюкзаку на ходу – в движении меняется, ездит из стороны в сторону центр тяжести, – важно его поймать и получше закрепить.

– Что такое «Хорманг», говоришь?

– То, что нам сейчас нужно, товарищ старший лейтенант… В переводе – «Не уставайте»!

– Толковое пожелание, – заметил Мельников. – Надо запомнить.

Троп на этой высоте не было, следов тоже, хотя присутствие людей ощущалось – люди здесь бывали часто, и Романюк, который попал сюда впервые, корнями волос почувствовал: надо быть настороже, иначе срубят на ходу. Даже ахнуть не успеешь…

Настораживало даже одно ощущение того, что здесь, в подбрюшье небесном, где раньше люди появлялись не более двух раз в году, сейчас дух их не истаивает вообще, бывают они тут каждую неделю, и, как сообщили наводчики, здесь имеются склады, в которых душманы хранят не портянки, поскольку даже не знают, что это такое, а кое-что посущественнее. Ну не могли же они просто так, от нечего делать, прикипеть к пыльным, грязным, заснеженным макушкам, под воздействием холода превращающимся в камень, – явно у них есть интерес.

А вот что это за интерес, надо было узнать. За этим сюда группа и пришла.

И последнее. При всем том главной целью (или задачей, если хотите) был «стингер», – взять его, понять, что это за стреляющая походная баклажка, а уж в Москве головастые люди раскусят этот бидон с компотом и найдут способ, как защищаться от него… Не то ведь и вертолеты, и самолеты (причем гражданские, компании «Ариана») гибнут от «стингеров» едва ли не каждый месяц.

Разве это дело?

Первый склад нашли уже к вечеру, в печальном лиловом сумраке, опускающемся на горы, под тихий посвист ветра, облетавшего в преддверии ночи подчиненные ему просторы…

Среди мертвой асфальтовой поверхности горы Морозов первым засек свежую зеленую травку, разместившуюся на довольно большой, хотя и узкой плешине.

– Откуда здесь зеленая трава? – удивился Морозов. – Весенняя – осенью? Ведь сентябрь же на дворе!

Он нагнулся, сорвал несколько травинок – не искусственные ли? Нет. Травинки были естественные, – и рвались легко, и вкус у них был травяной.

Что-то здесь было не то. И не так. Морозов ножом подцепил пластину дерна, потом еще и неожиданно увидел кусок фанеры, окрашенной в зеленый цвет, чтобы поменьше поддаваться прели, подцепил фанеру. Дальше за конец ножа зацепился клок прочной прорезиненной ткани.

Когда с полянки, прикрытой с трех сторон камнями и, в общем-то, почти непродуваемой, сдернули весь зеленый слой, целиком, а потом вытащили непромокаемую оболочку, оказалось, что нащупали вещь довольно ценную – американскую радиостанцию; вещание с ее помощью можно было вести даже в Пакистан, не говоря уже о том, что можно было слушать вертолетные переговоры, мешать наведению машин на цели, ретранслировать передачи, серьезно усиливая их…

Лично группе станция не была нужна, но все равно решили забрать ее и унести на площадку подскока, куда должны будут прийти вертолеты – пригодится ведь. Если не в полку, то в дивизии.

Следом нашли закладку с американскими, немецкими, французскими и прочими забугорными лекарствами – тоже вещь необходимая, в тумбочку за снадобьями приходится лазить каждый день; Романюк осмотрел коробки, изучил наклейки и сказал Мельникову:

– Наиболее ценные лекарства надо унести, те, что попроще, имеющие аналоги у нас, – перепрятать и забрать в следующий заход.

– Согласен. Лекарств никогда много не бывает.

В лекарственном складе обнаружили одну штуку, которая удивила несказанно и Романюка, и Мельникова, и Морозова, – вообще всех, кто находился в группе, это даже не штука была, а штукенция – некое новое направление в деятельности душманов…

Отдельно от лекарств на складе были сложены стенгазеты, в которых «прохоры» освещали деятельность своего учебного центра (опыт партийной и воспитательной работы они заимствовали явно у нас), переиздания журнала «Советский воин» на языке дари, – для внутренних нужд и изучения жизни в войсках шурави; среди курсантов в длинных рубахах были и отличники, которых бородатые наставники поднимали на душманскую «Доску почета», были и отстающие.

Все происходило как у нас, в наших школах младшего командного состава, на курсах артиллерийских наводчиков и водителей тягачей.

Мельников пошуршал полотнищами стенгазет, повертел их в руках, пытаясь что-нибудь разобрать, не разобрал и сунул назад, в яму, из которой сильно попахивало йодом.

– Если будет возможность взять на обратном пути с собой, пару газет возьмем, – сказал Мельников, – пусть наши агитаторы полюбуются.

Ночью в горах все стихает – ни ветра нет, ни гулкой мороси, превращающейся на глазах в мелкий колючий снег, ни треска, с которым на землю приходит мороз, разрушает камни, делая их мягкими, способными рассыпаться в песок: ночь есть ночь, у нее своя жизнь и своя, если хотите, музыка, даже если ее никто не слышит. Но при всех «даже» она все равно существует.

Всякий шорох, даже очень малый, заставляет просыпаться. Для подобных ночевок это закон. Если не засечешь шорох и в тот же миг не проснешься, то может случиться так, что не проснешься вообще. Это знали все ребята из группы разведки, это мигом понял и намотал себе на ус Романюк.

Ночи стояли такие холодные, что студь легко пробивала спальник, похожий на безразмерный вещмешок, некоторые бойцы брали с собою в этот матерчатый контейнер даже автоматы, – были у десантников случаи, когда стрелять приходилось прямо через ткань…

В первую же ночевку Романюк проснулся от едва слышимого стеклянного щелчка, вскинулся в мешке… Минут пятнадцать не мог уснуть, слушал тишину, вспоминал город свой, реку, богатую рыбой, отца Анатолия Макаровича, врача «скорой помощи», которого сотрудники – и старые и молодые – звали просто Макарычем, для всех он был одинаково дорог, мать Марию Ивановну… Как вы там сейчас живете, все ли у вас в порядке, как здоровье, что делаете, где вы?

Для осенней рыбалки сейчас самое подходящее время. И рыба хорошо клюет, и надоедливые комары не пристают. А если есть машина или мотоцикл, то самое лучшее дело – уехать на рыбалку в горы. Там и только там можно поймать горную форель, которую местный народ зовет на множественный лад «стругы». Это самая лучшая порода карпатской форели. Правда, очень уж быстра эта форель, зар-раза. Течение в горных реках сильное, любая упавшая в воду щепка несется, как пуля, поэтому всякая подсечка должна быть мгновенной, иначе форель тут же сойдет с крючка.

Это не рыба, а… огнестрельное оружие, словом.

Неожиданно, раздирая ночную тишину, будто непрочную ткань, резко и в ту же пору протяжно громыхнул взрыв. Романюк невольно приподнялся, ослабил молнию спального мешка.

В темноте, при свете звезд увидел, что Морозов открыл глаза и сейчас прислушивается к раскатам, рожденным взрывом.

– Что это?

– Камнепад, – спокойно ответил Морозов, – камни пошли вниз вместе со снегом… Поэтому и звук у камнепада бывает, как у девятибалльного океанского шторма – многослойный. Любого горного барана или киика, если те попадают в камнепад, перемалывает почище всякой мясорубки.

– Нас в наших вещмешках камнепад не заденет? – Романюк назвал спальники вещмешками и невольно хмыкнул: а ведь это так и есть.