Текст книги "День отдыха на фронте"

А еще лучше было, когда начальство расщедривалось на «студебеккер» – золотая была машина! С ней отряд АПК мог двигаться куда угодно, хоть на Северный полюс либо в Антарктиду. Хотя там вши не водятся. Точно не водятся! Но помывка нужна даже пингвинам. Один «студебеккер» – машину эту солдаты звали по-приятельски «студиком» – мог вытащить из бездонной грязи целый полк автомобилей. Причем – легко.

Вот в такие войска попал Вольт Суслов. Он рад был бы пойти в авиацию или в подводники, но недоверчиво-строгий буденовец из военкомата погрозил ему прокуренным до коричневы указательным пальцем:

– Цыц! Всяк сверчок должен знать свой шесток! Иди, солдат, куда тебя посылают. В армии всякая служба почетна. Понял?

Вольту ничего не оставалось делать, только громко щелкнуть каблуками ботинок.

Отряды АПК в Красной Армии проходили по ведомству военно-медицинской службы, примыкали к госпиталям и госпитальному начальству, собственно, и подчинялись… Жизнь на фронте без этих отрядов была, честно говоря, немыслима. Вольт получил форму – старую, застиранную чуть ли не до дыр гимнастерку, к которой прицепил новенькие мягкие погоны защитного цвета, так называемые полевые, тяжелые сапоги-кирзачи, пару брюк-галифе, портянки, шинель – словом, все, что было положено ему по «регламентному списку», как выразился хмурый госпитальный завхоз, обрядился и, честно говоря, даже понравился себе.

Хотя не думал, что понравится, – слишком уж по-шутовски вел себя хмурый завхоз, старался сплавить новобранцу все ненужное, что завалялось у него на складе, отложено на вырост, а расти Вольт больше не будет, – в биографию его вмешался блокадный голод, обрезал концы, на всю жизнь он теперь обречен быть похожим на школьника… Не сознанием, не башкой, не сноровкой, нет – с этим все в порядке, – а телосложением парнишечьим…

Собственно, это не телосложение было даже, а «теловычитание», как многие годы спустя после войны говорил Вольту его коллега по литературно-сатирическому цеху Борис Брайнин.

Едва успел Вольт натянуть на себя сапоги с шинелью, как последовала громкая команда:

– На выезд!

Тремя машинами двинулись в отдельный саперный батальон, который мотался по всем фронтовым закоулкам, как прокаженный: немцы, увязнув под Ленинградом, осев в разных городах и деревнях, очень боялись налетов партизан, диверсантов, рейдов разведчиков и старались защититься – обкладывались минами, целыми полями, вот ведь как, – подвешивали на растяжках гранаты, в землю зарывали фугасы, даже минировали собственные сапоги и печки, на которых спали и грелись в свободное время, поэтому молодняк, прибывающий на фронт – такие же юные петухи, как и Вольт, требовал при каждом разе, когда видел взрывчатку, саперов.

Впрочем, боязнь эта у молодняка быстро проходила, через три-четыре дня новобранцы, если оставались живы, уже считали себя старичками, опытными вояками.

Отдельный саперный батальон – сплошь седогривый, седоусый, рукастый и головастый, умеющий не только расковыривать хитроумные заградительные поля и превращать мины в грязный дым, но и строить дворцы, наводить переправы, взрывать крепости, ставить плотины – в общем, много чего умели солдаты этого батальона, а вот с гнидами, от которых швы в одежде делались толстыми, как корабельные веревки, справиться не могли.

Пришлось им обращаться к специалистам, умеющим воевать с паразитами.

Машины АПК встречал сам командир батальона, капитан с небольшой, под Ильича, седеющей бородкой и внимательным взглядом сердечно пожал руку командиру отряда, лейтенанту Крылову, в прошлом доценту одного из ленинградских институтов, которого подчиненные звали исключительно по имени-отчеству Никанором Петровичем, и это звучало очень внушительно, хотя сам Никанор Петрович был скромным вежливым человеком невысокого роста, похожий, как и Вольт, на городского воробья, только годами вдвое старше.

Служили в АПК солдаты, имевшие, как правило, увечья: у одного глаза нет, у другого осколок на руке отрубил два пальца, у третьего темя затянуто прочной искусственной пленкой, под которой пульсирует живой мозг, у четвертого одна нога короче другой… В общем, это были бойцы второго, а может быть, даже и третьего фронтового эшелона.

Командиром над водителями отряда АПК, в который попал Вольт, был сержант Петриченко, хотя на эту должность его никто не назначал – он назначил себя сам, поскольку был человеком настырным, любил покрикивать, и если бы не оттяпанные во время бомбежки пальцы на левой руке, он явно бы стал претендовать на должность командира автороты и требовать себе на погоны офицерскую звездочку, такой это был человек.

Комплекцию он имел отрицательную, – собственно, как и все в подразделении АПК, тощий был, основательно прожаренный вместе с блохами и гнидами, усохший до жил, да и сам был похож на большую ходячую жилу.

Пререканий не терпел и вел себя, как штабной майор, очутившийся в окопах, хотя двух других водителей, которые работали на полуторках, старался защищать, гавкал на какого-нибудь другого сержанта, иногда даже пробовал взмахивать длинными сухими руками, поучая младшего если не по званию, то по возрасту, но такие представления долгими не были, на них легко опускал занавес какой-нибудь младший лейтенант, и Петриченко покорно затихал.

Два других шофера в их отряде были обыкновенными деревенскими ребятами с Брянщины, еще до войны по комсомольской путевке закончившими шоферские курсы, а в сорок втором угодившие в один автомобильный батальон, попавший в окружение.

Вот в окружении они и хватили лиха, даже побратались на фоне всех бед, свалившихся на их долю, держались друг друга, на воронье ворчание Петриченко внимания не обращали, а однажды, когда тот очень уж раздухарился, сунули ему под нос два кулака, и тот мигом застегнул свой рот на пуговицы. На все сразу.

Фамилия одного брянского парубка была не самой оригинальной для тамошних лесных сел – Сидоров, фамилия второго – еще менее оригинальной: Иванов. Схожи они были, как родные братья, рост – сантиметр в сантиметр, ни на вершок не отличались один от другого, носы конопатые, глаза синие, как июльское небо к вечеру, плечи словно у двухметровых богатырей, очень широкие, будто ватой набитые…

Помывки обычно устраивали в ближнем тылу находящихся в обороне частей, если поблизости оказывалось какое-нибудь озерцо либо река – радовались очень. У саперов такое озерцо было – широкое, с низкими каменными берегами, производившими угрюмое впечатление, особенно в зимнюю пору.

Лейтенант Никанор Петрович, увидев закованный в лед водоем, чуть не заплясал от ликования, для подрыва прозрачной брони, заковавшей водоем в свои железные объятья, выделил пару брикетов взрывчатки – чтобы и шланги можно было опустить в озеро, и подать воду наверх, в палатки, и купальню для солдат организовать.

Красивая штука, между прочим, когда измельченный взрывом лед сияющим хрустальным фонтаном взметывается вверх, – сказочное облако это светится даже в пасмурный день, даже вечером, в душе появляется что-то возвышенное, поднимается настроение. Вольт как увидел это, так и присел от невольного восторга, – только усталые солдаты вернули его из горних высей на бренную землю.

Вернули, между прочим, очень быстро, – вместе с последними крошками льда, опустившимися из-под облаков в воду и на твердые ледяные оковы, не тронутые взрывчаткой.

К ногам Вольта, сидевшего на корточках, шлепнулись две серебряные рыбешки – небольшие плотвички: озеро было рыбным, Вольт от восторга, еще пуще охватившего его, даже языком защелкал, – вместе с помывкой можно и свежую уху сгородить – хар-рошее это дело!

Бойцы, находившиеся в первой палатке и все сбросившие с себя, в том числе и медали вместе с гимнастерками, чувствовали себя неловко, жались, прикрывались шайками, украшенными яркими масляными цифрами – все шайки были пронумерованы, – оглядывались робко, ожидая команды, когда можно будет войти в центральную палатку, главную и самую желанную во всем комплексе, – банную. А в банной хозяйничал ефрейтор дядя Митяй Тесля, знаток веников и парилок, топил палатку, нагонял в нее температуру.

Собственно, дядя Митяй топил не палатку, а печь, стоявшую на шасси, саму машину, а машина уж нагоняла жар в банное отделение, и процесс этот был непростой.

В первой палатке тем временем появились два хохла-однополчанина, вполне возможно – земляки, которые вместе и детство провели, и молоко пили из одной кружки. Скудные фронтовые харчи их совсем не удручали, оба были упитанные, держали вес и любого немца, даже если он наваливался на них вместе с пушкой, могли задушить голыми руками.

Получив по кусочку мыла, обрадовались так, что физиономии их от счастья чуть не лопнули, чмокнули губами каждый свой кусочек; получили они и мыло «К». Втянув в себя неземной цветочный дух мыла «К», переглянулись довольно: лепота это, а не мыло.

– А это зачем? – на всякий случай поинтересовался один из хохлов. – Що робить?

– Мажь себе лоб, – велел Вольт, – не промахнешься. Это средство от лобковых вшей.

«Лоб», «лобок», «лобковые» – слова близкие, имеют общий корень, поэтому хохлы послушно намазали себе лбы. Поскольку оба были усатые, – Сталину подражали, мечтали быть такими же великими, – намазали себе и усы.

Тут народ не выдержал, грохнул так, что от смеха богатырского палатка чуть с кольев не слетела. А кольев было, хочу повториться, целых шестнадцать, и все железные, поскольку забивать их приходилось не только в мягкую землю, но и в твердую каменную породу.

Из банного отделения выглянул дядя Митяй Тесля и, распушив прокуренные усы, удивленно покачал головой:

– Ну вы, ребята, и даете стране угля… Мыло «К» предназначено для успешной борьбы с «фронтовыми подругами»…

Поскольку свою порцию мыла «К» хохлы получили и на большее не имели права, мыло это находилось на строгом учете, то пришлось им дорогой «парфюм» соскребать с усов ногтями и мазать совсем другое место.

Тем временем дядя Митяй Тесля расшнуровал вход во второе отделение – в банную палатку:

– Заползай, славяне!

Именно тогда Вольт начал понимать, что праздник на фронте – это не только поверженный враг, чья голова засунута в задницу и на белый свет он теперь смотрит сквозь прямую кишку, не меньший праздник – это когда ни одна вошь не гуляет по чисто вымытому, пропаренному, хорошо обработанному березовыми и еловыми вениками солдатскому телу.

Березовые веники, с умом высушенные, в небольшом количестве привозил с собою отряд, еловые, душистые, колючие, рвали на берегах водоемов, – эти веники обжигали кожу, но зато потом очень хорошо чувствовали себя «клиенты», обработанные смолистыми иглами…

В заключение праздника – то бишь, успешной помойки саперного батальона – дядя Митяй Тесля вынес большой таз с медалями (впрочем, в нем были не только медали, но и ордена, просвечивали яркими красными пятнами – наградами саперов не обижали), поставил в центр третьей палатки, именуемой чистой, и гаркнул зычно:

– Разбирай, славяне! – Каждый медаленосец должен был найти в ворохе дорогого металла свою награду. – Разбирай добро!

Ошибок не случалось. Недоразумения, когда кто-нибудь вместо медали хотел нацепить себе на гимнастерку орден Красной Звезды, бывали, но их быстро исправляли.

Много потом колесил отряд АПК по фронтовым дорогам, по действующим частям, перебрасываемым на отдых во второй эшелон – подлечиться, взять пополнение, малость обучить его фронтовым наукам, вообще перевести запаренный дух, – счет этому общению был потерян, но та баня, оживившая целый батальон саперов, запомнилась Вольту Суслову на всю оставшуюся жизнь. Запомнилась причем в деталях. С одним из хохлов он потом встретился в Германии, за два месяца до победного мая, весной. Обрадовались друг другу, как родные братья. Обнялись.

– Ох, и славная тогда выдалась банька! – восторженно провозгласил хохол, снял с ремня фляжку, отвинтил пробку. В следующий миг голос его угас. – Только вот Грица с нами нету, – севшим, почти в ничто обратившимся шепотом сообщил он. Вздохнул глубоко, так, что внутри у него что-то треснуло, сломалось. – Помянем Грица!

Он отпил немного от фляжки, обтер рукой горлышко, протянул посудину Вольту.

– Не грех помянуть хорошего человека, – сказал Вольт.

– Чуть-чуть не дотянул до нынешних победных дней, – добавил хохол.

– Гриц – значит, Гриша, так? – спросил Вольт.

– Гриша, все верно, – подтвердил собеседник, – точно так…

Вольт тоже немного отпил от фляжки. Напиток обволок приятным травяным теплом язык, нёбо, потом вкус этот, напоминающий лекарственную приправу, обволок весь рот, Вольт не удержался, отпил еще. С сожалением вернул фляжку хозяину и, вкусно почмокав языком, не удержался от похвалы:

– Достойный напиток!

– Швейцарский, – пояснил хохол, – в аптеке нашли. Залетели в маленький городок, огляделись – увидели аптеку, а там на длинной стеклянной полке выстроились эти фляжки… Грех было не соблазниться. Мы и соблазнились.

Встреча эта была… В общем, до нее еще надо было дожить.

Дело уже сильно шло к весне, снег в солнечных лучах плавился, растекался бурными ручьями по оттаивающей земле, ветер теребил на деревьях остатки редких грачиных гнезд, все остальное война уже съела, сожрала вместе с черными опаленными стволами ясеней и лип, и нередко случалось – вместе с птицами.

Отряд АПК, в котором находился Вольт, пропустил через свои палатки артиллеристов – целую бригаду, правда, поредевшую после двухнедельных боев с 12‐й танковой дивизией СС… Артиллеристы помывкой остались довольны.

Палатки разобрали, сложили в машины, шанцевый инструмент – в основном шайки, склепанные из прочного оцинкованного железа, – тоже, разные припасы, в том числе и средство борьбы с «фронтовыми подругами» – так же, и ждали команду отправляться, как на площадке отряда неожиданно появилась бабуля с коровой.

Бабуля как бабуля – морщинистая, улыбчивая, с добрыми васильковыми глазами, ну просто старушка из сказки, корова тоже была сказочная – золотисто-рыжая, с тяжелым разработанным выменем и такой же тяжелой добродушной мордой, украшенной романтичными фиолетовыми глазами и длинными дамскими ресницами.

И обращение у бабули к солдатам было соответствующим для ее возраста: «Сынки!»

– Сынки, вы ведь отсюда в Корешовку поедете? – Голос у бабули был молодой, очень мелодичный, с таким голосом только в консерватории работать – на вахте стоять или в столовой чего-нибудь делать. Да и в разведке она тоже могла трудиться, считалась бы особо ценным сотрудником: командир отряда Никанор Петрович только что распоряжение получил – чуть ли не от командования фронта – о дальнейшем передвижении, никто еще не знал об этом, а бабка уже владела строгой военной тайной, все знала.

Сержант Петриченко немедленно приподнял одну сердитую бровь.

– Ну, допустим, – тоном, не предвещающим ничего хорошего, процедил он.

– Прихватите с собой мою коровку, ей в Корешовку надо… Не то по снегу она не пройдет, вымотается и сляжеть… А если подвезти коровку, то она еще много пользы людям принесеть…

Говорила бабуля так проникновенно и таким ласковым тоном, что Петриченко на глазах растерял начальственную спесь, размяк и, назвав Вольта «током высокого напряжения», велел, чтобы он помог поднять корову в кузов, в большой прожарочный шкаф, скорее походивший на городскую кухню, чем на камеру, в которой из вшей вытапливают сало… Для нужд армии, естественно, вытапливают, чтобы было чем смазывать истрепанные солдатские сапоги.

– Как зовут корову, бабунь? – спросил у старушки Вольт.

Та повернула к нему свое лучистое лицо и проговорила протяжно, нараспев:

– Звездочка.

У золотисто-рыжей, как солнышко, коровы (типично русская масть, такие рыжие удоистые коровы всегда водились в наших деревнях) на лбу красовалась белая, с идеально ровными лучами звездочка.

По трапу Звездочка легко взошла наверх, в кузов, в дверь шкафа-жаровни пропихнулась с трудом – комплекция у нее была больше размеров двери – и через двадцать минут отряд отправился в путь.

Улыбчивая старушка на прощание перекрестила кормилицу, потом трижды перекрестила караван машин:

– С Богом!

До деревни Корешовки добрались без приключений, хотя где-то совсем невысоко, за плотным облачным одеялом, в некоторых местах провисшим до самой земли, нудно гундосила «рама» – немецкий самолет-разведчик, и если бы «рама» разглядела в какую-нибудь прореху машины, обязательно стала бы плеваться бомбами и разрывными очередями. Тогда бы и людям, и корове, и всему чиненому-перечиненому автотранспорту пришлось бы несладко, но – пронесло: Бог не дал русских людей в обиду.

В Корешовке отряду предстояло переночевать и, может быть, даже попариться в баньке, что выпадало на долю солдат АПК нечасто… А пока надо было разгружаться.

Для постоя машинам был отведен колхозный двор, на удивление целый, поскольку сама деревня пострадала от фашистов серьезно, многие дома были сожжены, от некоторых остались вообще только печные остовы, похожие на обгорелые могильные памятники.

У поваленных ворот колхозного двора стояла девушка в сапогах и телогрейке, похожая на регулировщицу фронтовых дорог, – это ей бабуля велела передать корову.

Подойдя к машинам, девушка позвала негромко: «Звездочка, Звездочка», – и корова тут же отозвалась ей радостным ревом: узнала родную душу, ласкавшую ее, когда Звездочка была еще теленком.

От улыбки не удержался даже суровый сержант Петриченко.

– Чем быстрее разгрузимся, тем раньше спать ляжем, – подал командный голос лейтенант Никанор Петрович. – За дело!

– А баня? – спросил один из брянских парубков по фамилии Сидоров.

– Об этом поговорим потом.

Именно с этой отправной точки все и началось. Поначалу показалось, что Звездочка заупрямилась и из гнезда своего нагретого не хочет выходить, но дело было сложнее – корова просто не могла выбраться из шкафа прожарки, поскольку не умела двигаться задом.

И так ее пытались извлечь из камеры, и этак – дохлый номер, корову не сдвинули ни на сантиметр. Как ее научить ходьбе хвостом вперед, никто не знал, развернуть эту большую рыжую массу в тесном шкафу было невозможно, придумать что-то еще – тоже невозможно, как действовать дальше, не ведал ни один человек в отряде.

Долго крутились, со всех сторон пытались подлезть под корову – ничего из этого не получалось. Только зубы себе попортили. Выход был один, самый сложный из всех – разбирать прожарочный шкаф… А это матата такая, что только от одной мысли о ней начинала болеть не только голова, но и все остальное тоже: ноги, руки, желудок, печень и так далее.

Провозились до середины ночи, Звездочку в конце концов вызволили, отдали плачущей хозяйке и – одурелые, какие-то чумные от усталости – легли спать. Утром нужно было подниматься почти затемно, при первых рассветных лучах, чтобы успеть с починкой разоренного шкафа, уложиться в положенное время, иначе будет серьезное разбирательство и вместе с ним крупные неприятности, вплоть до штрафбата.

Бедная корова намаялась больше людей, всхлипывала жалобно, мычала, крутила тощим, плохо гнущимся хвостом, отгоняла от себя тех, кто пытался причинить ей боль, но без боли освободить ее было невозможно… Хорошо, хоть целая осталась, ноги не сложила пополам в неположенном месте, где-нибудь ниже коленей…

Машина пострадала больше – лишь колеса да рама с мотором остались от сложного агрегата, все остальное кучей холодного, лишенного жизни железа лежало на земле, теперь имущество это, похожее на обычный хлам, требовалось, как детский игрушечный конструктор-«самосборник», собрать и оживить.

В общем, услужили улыбчивой бабушке, поддержали старушенцию, выполнили ее «боевое задание», а сами… понятно было, где они находились сейчас сами.

Ночью Вольту снилась корова – вначале одна, потом много коров, целое стадо, все они были словно бы из чистой меди отлиты, общую масть имели – рыже-золотистую, теплую, около которой можно греться. Между коровами перемещалась старушка, похожая на пастуха женского пола, с кнутом в поднятой руке, появлялась то слева, то справа, то исчезала, словно бы ныряла в глубину стада, то возникала вновь… В общем, забавная была бабушка, будь она неладна, дай бог ей здоровья!

Поздно, в глухой ночной час в деревню приехал конструктор машин АПК капитан Участкин, усталый, с серым лицом и красными слезящимися глазами, высокий, как сосна в корабельном бору на берегу Маркизовой лужи, – так коренная ленинградская публика прозывала Финский залив, – очень сильно не в духе. А с чего бы капитану быть в духе, когда он не спит уже третью ночь подряд.

– Доложите, что случилось? – простуженным, словно бы тележным скрипом наполненным голосом потребовал Участкин.

– Да под артобстрел попали, осколком снаряда змеевики порубило, – открыто и честно глядя в лицо начальству, соврал лейтенант Крылов.

Поверил ему Участкин или не поверил – неведомо, но капитан был надежным человеком, своих не сдавал, солдаты любили его, – лишь покачал головой и промолвил:

– Ладно. Это дело мы должны поправить.

Командиру полка, в чьем расположении ночевал отряд АПК, сказали то же самое – про обстрел, который накрыл их в дороге, в результате осколки попортили передвижную баню, порубили аппаратуру, поэтому нужно кое-какое время, чтобы привести имущество в порядок.

Полковой командир был человеком понимающим, согласился с доводами, поприкидывал кое-что про себя и поинтересовался:

– Сколько времени требуется на починку? – в голосе его возникли сухие нотки.

Лейтенант Крылов вытянулся перед ним, как перед генералом на параде:

– Думаю, часа три-четыре.

Капитан Участкин, облачившись в рабочий комбинезон без знаков отличия, в шапке-ушанке, при брезентовых рукавицах, уже более трех часов занимался восстановлением машины, очищающей солдатскую одежду от вшей. Помогал ему весь состав отряда – и сержант Петриченко, и брянские парубки, и дядя Митяй Тесля, и Вольт, – словом, всем списком, Крылов же прикрывал подчиненных от высшего гнева: комполка мог легко распотрошить их отряд, порубить на мелкие детальки: винтики в одну сторону, шпунтики в другую, поскольку имел среди наград главный орден страны – имени Ленина.

Главнее, выше было только звание Героя Советского Союза, где к платиновому ордену Ленина добавлялась еще «Золотая звезда», прикрепленная к красной колодке; судя по боевым успехам полка, звание это было у командира впереди.

Работали на улице, на колючем весеннем морозе, сдабриваемом порывами ветра, остывшие руки не чувствовали ничего, лица тоже были словно бы обтянуты пергаментной бумагой, не ощущали ни острых уколов ветра, ни морозного обваривания, ни боли – почти ничего, словом.

Чтобы собрать шкаф, понадобились серьезные инструменты, вплоть до газового резака с баллоном, так что улыбчивую старушку с ее коровой вспомнили не раз и не два, правда, поругали ее лишь за то, что слишком некстати она подвернулась, поскольку понимали: а кто, кроме них, смог бы ей помочь?

Никто.

Выполнив свою задачу у артиллеристов (не менее важную, кстати, чем борьба с фрицами, вооруженными «шмайссерами» и огнеметами), бойцы АПК двинулись дальше, к победе, которая на горизонте еще никак не просматривалась, но народ ее уже ощущал, корешками волос, кожей своей чувствовал, хотя второразрядные солдаты эти, изувеченные, отодвинутые с передней линии назад, на позиции второго и даже третьего ряда, были лишены почти всякой информации об успехах наших войск – кроме общегазетной, естественно.

Но недаром же товарищ Сталин сказал: «Победа будет за нами!» Раз он так сказал, значит, так оно и будет.

Люди Сталину верили.

Тем временем армия наша скапливала силы и проводила операции не только оборонительные, но и наступательные. Немцы, конечно, огрызались, злились, прокатывались артиллерийским валом по нашим тылам, «мессершмитты», завидя где-нибудь на дороге полуторку или «зисок», немедленно начинали охоту – гонялись с ревом и пулеметной стрельбой, бросали бомбы и успокаивались только тогда, когда превращали какую-нибудь замученную машиненку с дырявыми бортами в одну сплошную прореху или в клубок огня.

Отряд лейтенанта Крылова получил приказ поехать в дивизию генерала Симоняка на обработку личного состава, – совсем обовшивела дивизия, а ей очень скоро предстояло наступать на немцев, уже есть решение штаба. Только не очень погоняешь фрицев, когда все швы в одежде у солдата забиты злыми насекомыми, беспощадно грызущими живое тело… В общем, задача бойцов Крылова была понятна, как появление солнышка на небе в ясный день. Но опять-таки, если бы не фрицы с их техникой, особенно летающей.

«Мессершмитты», как осы, стремящиеся к сладкому, густо заполняли всякий освободившийся от облаков кусок голубого пространства, кружили над дорогами, не давали возможности свободно вздохнуть, не говоря уже о том, чтобы беспрепятственно проехать.

На красные кресты, нарисованные на крышах госпитальных машин, немцы реагировали особенно яростно, старались такой автомобиль уничтожить и не успокаивались до тех пор, пока над машиной не вставал столб сизого дыма.

По международным нормам было запрещено обстреливать автомобильные кареты, помеченные красным крестом. Но немцам было наплевать на международные правила, они ощущали себя хозяевами всего земного шара, а раз они хозяева, то на остальных им сморкаться со шпиля самой высокой германской крепости.

В ясные дни во время движения приходилось выставлять на подножке головной машины наблюдателя, у которого задача была лишь одна – смотреть за небом.

Вторая опасность – артобстрелы, иногда их корректировали «рамы» – самолеты воздушной разведки, иногда же немцы, пристрелявшись заранее, работали вслепую, зная, что снаряд так или иначе ляжет на дорогу, из десяти снарядов два с половиной так или иначе зацепят цель, и это их устраивало… В отличие от наших артиллеристов, у которых на дорогом счету находился каждый снаряд.

В штаб Симоняка выехали в предрассветной темноте – в таких условиях можно надеяться, что на голову с неба не свалится какой-нибудь немецкий подарок. Около полутора часов шли нормально, без приключений, но потом поднялось солнце и стремительно разогнало наволочь, которая и без того была редкой; тут отряд вообще лишился прикрытия, даже самого малого, – никакой маскировки, сверху видно все, бойцы АПК оказались как голенькие в поле, в общем. Это было неприятно.

Лейтенант Никанор Петрович, высунувшись из головной машины, понаблюдал немного за небом и решил выставить на подножку постоянного наблюдателя – сержанта из последнего пополнения, окончившего специальные курсы при штабе войск тыла Ленинградского фронта.

Это был доброжелательный белорус с негромкой, очень мягкой речью, типичным гхеканьем и готовностью всегда прийти на помощь. Хороший парень этот по фамилии Кожемяко был прислан в помощь ефрейтору Тесле, тот иногда выкладывался так, что не мог даже без чьей-нибудь помощи закончить смену.

– Давай, Кожемяко, устраивайся на подножке, и поехали дальше, – велел белорусу лейтенант.

Белорус послушно козырнул и занял место на подножке замыкающей машины. Отряд двинулся дальше.

На леса, примыкавшие к дорогам, без боли и слез смотреть было нельзя – изрубленные, спаленные, ободранные до комля, испохабленные; черная, вывернутая наизнанку земля, на которой совсем не держался снег, а там, где он еще умудрялся как-то зацепиться, после первого же солнышка из его плоти наружу вылезали уродливые железные осколки.

Весна свое еще не взяла, но очень скоро возьмет, осталось совсем немного, через пару недель снег вообще обратится в воду, ничего от него не останется, предчувствие этого заставляло сжиматься душу, во рту появлялось что-то сладкое, словно бы Вольт наелся цветочных кореньев, которые нужно запивать чаем.

Значит, скоро весна.

Вольт на ходу, стоя на подножке своей машины, под негромкий рокот мотора задумался и чуть было не слетел на дорогу – машина одним колесом нырнула в рытвину и сильно накренилась… Хорошо, что в следующий миг Петриченко резко нажал на педаль газа и машина выпрямилась. Одна нога у Вольта сорвалась в пустоту, другая устремилась туда же, и если бы не быстрая реакция Петриченко, наблюдатель мог оказаться под колесами.

Не выдержав, Вольт выругался… Собственно, ругать ему надо было самого себя, слишком уж широко он распахнул варежку во время движения, а раскрывать рот и щелкать клювом, когда рядом крутятся автомобильные колеса, нельзя вообще. Петриченко приплюснул к боковому стеклу физиономию с яростно выпученными глазами, потом к стеклу прижал большой крапчатый кулак.

Грузовые автомобили – и «зисы», и «газоны» – начали выпускать в упрощенном виде, без удобств, к которым шоферы уже привыкли, стекла в двери кабины были вставлены мертво, для того чтобы в жару имелась хоть какая-то вентиляция, двери нужно было распахивать настежь. Хорошо что с дверями пока все было в порядке.

Когда до штаба Симоняка оставалось примерно километров пятнадцать, над машинами отряда АПК возникли лаптежники – хищные, измазанные серой краской маскировки самолеты с широко расставленными лапами, под самую пилотскую кабину нашпигованные бомбами.

Под колпаками, прикрывающими лапы, серели основательно стертые колеса шасси, было издали видно, что за штурвалами этих разбойных машин сидят опытные пираты, которые за свои грехи давно уже должны отвечать перед Богом, но они вертятся, срываются с булавок, на которые обычно насаживают коллекционных жуков и мух, и от ответственности уходят.

– Во-оздух! – заблажил Вольт, криком своим легко перекрывая рокот мотора.

Хорошо что голое поле, по которому шла колонна АПК, кончалось, до леса было уже рукой подать, и машина Петриченко первой нырнула под защиту сосновых стволов.

Две бомбы, сброшенные с ведущего «юнкерса», вреда не причинили, да и не был этот самолет-вражина подготовлен для таких операций, он чаще специализировался на ковровых бомбометаниях, на поражении больших площадей… Уничтожить город ему – тьфу, проще пареной репы, а вот накрыть юркую машину, передвигающуюся с хорошей скоростью по лесной дороге, – задача непростая.

Вообще-то промыслом этим, разбоем на дорогах, в основном занимались «мессершмитты».

За бомбами первого «юнкерса» шлепнулись несколько бомб второго, вывернули с корнем штук пять сосен, размесили их в щепу, столько же разрубили поперек, превратили в бревна, которые ни на что уже не годились… В общем, покалечили лес, нанесли ущерб природе и ничего другого не сделали. «Юннаты» на свободной охоте, а юные натуралисты – это целое движение, которое существовало в стране перед войной, подкармливало в лесах ежиков, готовило гербарии для школьных занятий по ботанике, собирало цветы в подарок учителям, – особым почетом пользовались васильки и ландыши, Вольт в лесу бывал редко, с семейством в основном выезжал на морской берег, где собирал цветные камешки… Это тоже считалось работой по юннатской части. И вот «юннаты» прилетели из Германии… Тьфу!