Текст книги "День отдыха на фронте"

Петриченко газовал, петлял по изгибам лесной дороги, потом тормозил резко, затем так же резко бросал машину вперед, орал, ругаясь матом, – делал все, чтобы оторваться от воздушного «сопровождения».

И оторвался. Это ему удалось. Лаптежники израсходовали свой бомбовый запас и, оскорбленно ревя моторами, ушли на свой аэродром.

Колонна остановилась в лесу, Никанор Петрович заглянул в каждую машину, поинтересовался:

– Ну как, никого не зацепило?

Нет, никого не зацепило. Обошлось.

– А имущество? – спросил Никанор Петрович.

Имущество тоже было цело, ничего не раскурочено, не поломано, не смято. Довольный таким исходом, Петриченко выскочил из кабины и удовлетворенно передернул плечами:

– Хар-рашо!

Двинулись дальше. До хозяйства генерала Симоняка оставалось совсем немного, и пройти эти километры они рассчитывали без потерь. Зона была лесная, попасть в машину с высоты, да еще на скорости было делом сложным, «юнкерсы» для выполнения цирковых трюков должны были пройти и подготовку цирковую, а на это не каждый ариец способен.

Ослабив напряжение, возникшее внутри, Петриченко вновь прыгнул в кабину и приготовился тронуть машину с места. Вольту он сказал, что тот может больше не дежурить на подножке, вряд ли фашистские самолеты появятся еще. Скоро ведь вон… вечер уже скоро. В ответ Вольт упрямо мотнул головой: командир его, дескать, не шофер Петриченко, а лейтенант Крылов, и уж коли Крылов поставил его на подножку, то только Крылов может и снять, как и официально отменить свой приказ.

А за невыполнение приказа на фронте можно в два счета оказаться на скамье военного трибунала, чего бы очень не хотелось…

– Ну как знаешь, – сказал Петриченко и со скрежетом включил вторую скорость – он любил начинать движение со второй скорости.

Хоть и попадал Петриченко в разные передряги, с воздуха на него наваливались много раз, осколками рубили колеса, в лапшу кромсали ценное имущество, но сержанту везло – уходил от немцев почти на ободах, оставался цел, так что разбой воздушный ему был знаком хорошо, но привыкнуть к нему он никогда не сможет. Сердце заходится настолько, что в горле возникает некая фанерная прокладка, дышать делается больно.

Пока не успокоится после такого испытания Петриченко, пока не переможет несколько минут и не утихомирит свое сердце, ехать дальше не в силах.

Делать нечего, что есть, то есть, у каждого человека – свои болячки…

Не надо было говорить ему, что налетов сверху больше не будет, и обнадеживать людей, и тем более сгонять с подножки Вольта, – немецкие стервятники объявились еще раз, уже перед самым закатом, перед тем как начало темнеть, – в воздухе возникли два «мессершмитта» с рыцарскими эмблемами на тощих вытянутых телах.

Только в повадках их ничего рыцарского не было: красные кресты, украшавшие кабины машин АПК, совесть у этих вояк не пробудили (да и будить там, наверное, было нечего), на хорошей скорости выскочив из облачной наволочи, они тут же начали атаку.

– Во-о-оздух! – запоздало закричал Вольт.

Колонна находилась в длинном неровном поле, разделявшем два сосновых перелеска. Впрочем, среди деревьев виднелись и белые березовые стволы – перелески были смешанными, в них плотными колками росли не только березы, но и дубки, и клены, и еще какие-то деревья – скорее всего, южного происхождения, названия которых Вольт не знал.

Петриченко дернулся, выматерился с глухой тоской, резко надавил на педаль тормоза, но увидев, что сзади на него падает громоздкая тень, в тот же миг включил скорость и что было силы нажал сапогом на небольшую, до блеска надраенную подошвой продолговатую железную плошку газа.

Две небольших бомбы, которые швырнул «мессер», разорвались позади, причем одна попала не в колею, а на обочину, ушла за кювет, подняла целую кучу земли и полевого мусора.

«Мессершмитт» взревел сдавленно, рванулся вверх и через мгновение очутился в сером водянистом облаке, так кстати заползшем в этот лесной квадрат.

Спасение у Петриченко было только одно – быстрее достичь лесной кромки и уйти под прикрытие спасительных крон. Полтора километра, отделявших головную машину от опушки леса, сержант одолел секунд за двадцать, машина его никогда, наверное, не ходила с такой оглушительной скоростью.

Он сумел нырнуть в лес, затеряться там, прикрытый сверху соснами, не был виден летчикам, а вот последняя машина, за баранкой которой сидел простой брянский парень по фамилии Сидоров, от резкого ощущения опасности слипшийся с рулем, выворачивавший голову от предсмертного напряжения то вбок, то вверх, но и в этом положении ничего нельзя было увидеть, – угодил под спаренную пулеметную очередь.

Переднюю часть «газона» со слабеньким писклявым мотором очередь совсем не тронула – даже царапины не оставила, а вот заднюю распотрошила основательно, железки все, трубки, змеевики порубила словно топором… А ведь эта часть была важна так же, как и помывочное отделение… Бедный Сидоров, увидев железные ошмотья, оставшиеся от важного агрегата, чуть сознание не потерял.

Лейтенанту Никанору Петровичу тоже чуть плохо не стало: получалось, что бойцов генерала Симоняка они помыть, конечно, помоют, хотя и не всех, а вот насчет борьбы с «фронтовыми подругами»… Тут они вообще свою боевую задачу не смогут выполнить. Нечем ее выполнять.

Впрочем, в непростые минуты эти задача стояла совершенно иная – надо было оторваться от «мессеров», все сделать, чтобы они оставили боезапас свой в лесу, в поле, в болоте, где угодно, но только не на крышах машин АПК. Отряд их хоть и является единицей полубоевой, стоящей в третьем ряду фронтовых порядков, а сделать может не меньше какой-нибудь готовящейся к атаке стрелковой роты.

Примерно так описывал роль автопароформалиновых камер на фронте какой-то говорливый майор из штаба Симоняка.

Жадно, захлебываясь горючим, выли моторы «мессеров» – жаждали пираты крови, исковерканного металла и раздавленной, изжульканной плоти, испуганно выли моторы машин, которые казались фрицам, находящимся под облаками, на высоте положения, обреченными – если с первого захода они в этих скрипучих тихоходов не попали, пролетели мимо, то во второй заход попадут обязательно.

Тем более, машиненки эти, заползшие в лес и считавшие себя спасшимися, ждет нехороший подарок – голое поле, напрочь выскобленное снарядами и бомбами, там их самолеты люфтваффе и атакуют, заставят задрать копыта вверх… Пусть сушат резину.

Не ведали немцы, так размышлявшие, что водитель головной машины, наряженный в телогрейку, украшенную несколькими заплатами, это тоже знает, поскольку несколько раз уже ходил по здешним дорогам, пробовал их на зуб и в памяти своей даже карту нарисовал. Теперь он эту карту и использовал.

Он часто тормозил, приоткрывал дверь и высовывал голову из кабины, напрягался так, что у него даже рот распахивался, а глаза замирали на одной точке, видимой только ему: Петриченко слушал пространство, буквально всовывал ухо в небо, вжимался в него, пытался определить, где находятся немецкие самолеты…

Иногда он засекал их звук, иногда нет, снова хватался за руль и совершал бросок вперед, потом снова останавливался и совершал уже знакомое и ему самому и всему отряду действие – изучал воздушное пространство.

Колонна поступала так, как поступал Петриченко – покорно тормозила, шоферы высовывали головы наружу и напрягались, подсобный народ тоже напрягался и вострил уши, щупал глазами небесную высь и вообще вселенское пространство, люди во всем шли по следам водителя головной машины: ведь он был самым опытным, старшим среди них.

Может быть, даже старше командира их непосредственного – Крылова Никанора Петровича. А «мессеры» не уходили, звон моторов висел в воздухе – караулили колонну, ждали, когда автомобили появятся на голом, не защищенном деревьями месте, притормозят перед какой-нибудь ямой – и тут их можно будет накрыть окончательно. Главное – далеко не уходить, крутиться над этим квадратом, подобно мухам, засекшим кусок конфеты и решившим его проглотить.

«Мессершмитты» не исчезали, ждали.

Петриченко в очередной раз остановился, озабоченно глянул из раскрытой двери вверх, прислушался – «мессеры» продолжали барражировать неподалеку, ждали, без добычи не хотели уходить.

– Вот вам добыча, – Петриченко вскинул над головой руку с крепко сжатой фигой, потыкал ею в воздух, будто толкушкой давил картошку, – вот!

Затем, продолжая бурчать под нос что-то невнятное, покрутил головой, изучая пространство, и сказал Вольту:

– Внимательно следи за воздухом! Я был неправ, когда сказал, что немцы больше не будут нападать – видишь, как все вышло? Сейчас все от тебя зависит, парень, понял? – Через мгновение добавил: – И от меня тоже.

Речь его снова сделалась невнятной, будто бы от усталости. Непростым, можно сказать, загадочным человеком был сержант Петриченко. А с другой стороны, его можно было понять – он действовал, как принято говорить в таких случаях, по обстоятельствам. Хотя иногда промахивался.

Вольт, стоя на подножке с задранной головой, стараясь как можно крепче цепляться за неудобные железные ребра кабины, обратился в одно большое ухо. Сержант вел сейчас машину на средней скорости – километров пятьдесят в час, не больше.

Вдруг Вольт ощутил, что на голову ему будто бы накинули какую-то колючую сетку, болезненно передернул плечами – понял, что лес немного расступился, отскребся от дороги, машины их колонны стали видны сверху, – так что сейчас самолеты навалятся на них.

В эту минуту он даже имя-отчество сержанта вспомнил – Кузьма Семенович (услышал как-то в разговоре, имя-отчество само и отпечаталось в памяти, нырнуло куда-то в глубину, а сейчас возникло вновь), пригнулся и выдохнул что было силы, в крике сплющивая слова:

– Кузьма Семенович, «мессеры» настигают нас!

– Понял, парень, – откликнулся Петриченко сипло и что было силы надавил на педаль тормоза, – по-о-онял!

Через несколько секунд бомба, сорвавшаяся с борта «мессера», разорвалась впереди на обочине дороги, метрах в пятидесяти от машины. Вреда колонне не причинила, удар пришелся на дремучую, с толстым раздваивающимся вверху стволом сосну.

Старое сильное дерево с тягучим стоном приподнялось над сырым снеговым покровом, выдернуло вслед за собою обрывки корней, в воздухе, задрожав предсмертно, переломилось пополам, потом снова переломилось, падая, смяло несколько тощих больных сосенок, ветками смахнуло черный дым сгоревшей взрывчатки и с такой силой ударилось о землю, что пространство на несколько частей развалил долгий тягучий взрыв. Ну словно бы кому-то отрубили голову.

А может, это отошла в горние выси душа старого дерева, много повидавшего в своей жизни, – кто знает?

– Вперед! Быстрее вперед! – скомандовал сам себе Петриченко, поспешно врубая вторую скорость, а за нею, еще не разогнавшись, сразу же – третью.

Неровная, посыпанная рублеными ветками, комьями земли, разным лесным сором дорога понеслась под колеса машины.

Лейтенант Крылов, пересевший во вторую машину, придержал водителя:

– Погоди! Пусть Петриченко проскочит. За ним сейчас «мессеры» кинутся, – лейтенант задирал голову, словно крыша кабины была прозрачной и ему все было видно, но самолетов не было ни видно, ни слышно, и тем не менее Никанор Петрович рукой придавил плечо шофера, придержал его. – Сейчас они появятся… «Мессершмитты» – сволочи известные.

Недаром у лейтенанта в голове поблескивала седина, он был человеком опытным, знал, как ведут себя фрицы, считающие здешнее небо своим, – через несколько мгновений в кабину машины просочился назойливый сиплый гуд – «мессеры» возвращались.

Первая машина, ведомая сержантом Петриченко, с ревом неслась по всклокоченному полю, юзила, выбивая из-под колес мощные, в несколько метров длиной фонтаны грязного снега, подпрыгивала на ухабах и ямах, словно бы собиралась подниматься над землей и брать небесную планку, чтобы очутиться на одной высоте с гитлеровскими самолетами, спекшиеся, плюющиеся весенней водой комья летели во все стороны, облепили липкой комкастой кольчугой телогрейку, штаны, сапоги Вольта, превратили его в водяного, вылезшего на сушу…

Дважды Вольт чуть не сорвался с подножки, но повезло – руки оказались цепкими, да и ноги в новых кирзачах, натянутых под самое колено, не подвели – удержался. Сверху на машину, на Вольта отвесно падал режущий, будто под облаками крутилась гигантская дисковая пила, вой, давил на плечи, стискивал тело, пытался вывернуть руки. Вольт, сопротивляясь нажиму, хрипел, сжимал зубы, грудью притискивался к кабине, пальцами хватался за скобы, за кронштейны, на которые укладывали шланг для подачи воды, но держался…

Вой в высоте усилился, сделался вязким, он уже резал уши, Вольту хотелось целиком, вместе с головой вобраться в телогрейку, рассредоточиться в ней, как в бронированном коконе, но это ему не удавалось.

Казалось, что выдохшаяся, с перекаленным мотором машина марки «УралЗИС» уже не сможет прибавить скорость ни на сантиметр – ее накроют бомбы «мессеров», но Петриченко смог выдавить из машины больше, чем она могла дать, через несколько секунд ее взял под свою защиту лес, и водитель резко надавил на педаль тормоза.

Он знал, что делал. Пилоты «мессеров» посчитали, что вряд ли водитель машины, отчаянно удиравшей от них, остановится, и сбросили по бомбе.

Обе бомбы разорвались довольно далеко впереди, по обе стороны разбитой, размякшей от внезапного потепления дороги, одна слева, безжалостно выдрав из земли несколько молодых, часто растущих сосен, другая справа, дочерна обварив две елки. Вспыхнули елки, как новогодние свечки, разом, словно облитые бензином, пламя взметнулось вверх, вспухло и готово было перескочить на соседние смолистые деревья, – тогда все, тогда мог загореться весь лес, – но что-то не сработало в ведьминских прицелах, пламя вдруг быстро съежилось, начало сползать вниз, к земле, и очень скоро угасло.

Моторы самолетов зазвенели от нагрузки, машины в клочья разметали облака и растворились в пространстве.

На открытую, ничем не защищенную земную плешь рванулась вторая машина.

Водитель ее, синеглазый брянский парень, шел точно по следу первой машины, прочно впечатывал колесо в колесо, до ребристого железного пола вдавливая педаль газа… И опять летели в стороны струи грязного снега, машина по самую крышу окутывалась воньким дымом выхлопа, колея швыряла ее, будто потерявший управление катер, для того, чтобы выровнять ход, надо было сбросить ход, но Сидоров его не сбрасывал, наоборот, он сейчас много бы дал, чтобы увеличить скорость, но это было невозможно.

Из облаков, в прореху вновь просыпался беспощадный, словно раскаленная железная стружка звон, шофер, услышав его, даже голову втянул в плечи – сейчас «мессершмитт» начнет потрошить его.

Спасение – и его собственное, и имущества армейского, доверенного ему, было в одном – в скорости. Сидоров давил и давил на педаль газа.

Каким-то внутренним, очень далеким зрением он сумел разглядеть, что Петриченко подал свой «УралЗИС» вперед, в глубину дороги, чтобы освободить место второму автомобилю, – поступил сержант очень правильно… Сидоров благодарно наклонил голову, в это время левое переднее колесо нырнуло вниз, в расширканную яму, затем словно бы подбитое снизу, из земли невидимым кулаком, резко подпрыгнуло, рама автомобиля надсаженно заскрипела, предупреждая шофера – сейчас железо гнило расползется, поскольку срок свой рама отработала, – но машина не развалилась и проворно устремилась дальше.

«Мессеры» вновь сбросили по бомбе, и вновь, поскольку летчики швыряли груз вслепую, бомбы не причинили колонне вреда.

Лейтенант Крылов приоткрыл дверь, выглянул из-под козырька кабины, проверяя небо.

– Эх, установить бы на крыше кабины пулемет, – с озабоченной тоской проговорил он, – фрицы живо бы свои грязные лапы себе в рот засунули… «Максима» для этого вполне хватило бы.

Немцы начали злиться. Через полминуты они низко, на бреющем прошли над лесом, – почти за макушки деревьев цепляли крыльями, так им хотелось разобраться в своем проигрыше, – не могли понять, каким же макаром русские обхитрили их. Или, может, у них новое техническое приспособление появилось, делающее неказистые машиненки невидимыми?

Крылов присвистнул:

– Похоже, у «мессершмиттов» запас бомб кончился. Остались только пулеметы.

Он оказался прав – немцы израсходовали свои запасы, прошлись один раз над лесом, прошлись с грохотом, от громового звука моторов у сосен отрубались и шлепались на землю тяжелые лапы, прошлись другой, потом третий… Лейтенант Никанор Петрович обстановку оценил правильно – вертким воробьем выскочил из кабины, потряс кулаком, целя в облака, где носились немецкие летчики, и отстегнул от шинельной пуговицы кожаную петельку трофейного фонаря «даймон», трижды посигналил в пространство, в котором находилась следующая машина.

У водителя Иванова засияли синие глаза – он засек тройную вспышку командирского фонарика, принял ее и сам себе выдал приказ:

– Вперед!

Совершив несколько пустых пробросов над лесом, немцы ушли. Ушли ненадолго – чтобы заправиться боезапасом, бомбами, выпить кофе, проверить, не шоколадными ли батончиками у них заправлены штатные «парабеллумы», запрятанные в жесткие кожаные кобуры, хотя обычно пилоты их не вынимают, не проверяют совсем, – а минут через сорок, перед самой темнотой вернуться.

Это и лейтенант знал, и шофер Иванов тоже знал.

Опасное пространство, где его могли накрыть с воздуха, Иванов преодолел без дикого рева и сумасшедшей скорости, способной поднять грузовик в воздух. Пройдя голое место и нырнув под деревья следующего леса, Иванов затормозил и ладонью сгреб со лба щедро выступивший пот, затем сдернул с головы шапку, пахнущую бензином, отер ею лицо.

– Молодец, солдат, – похвалил Иванова лейтенант, – хорошо взял голину, ни один «мессер» не угнался бы.

– Слава богу, их уже нет… Ушли.

– Ушли потому, что знают, с кем будут иметь дело, – Крылов не сдержал улыбки, маленькое круглое лицо его доброжелательно засветилось – все-таки он не был военным человеком, надеть командирскую форму его заставила общая беда.

В вузе он преподавал биологию, в ус не дул и был далек от командирских забот и быта, но жизнь и приказ Верховного главнокомандующего заставили его заниматься ловлей блох и прожариванием солдатской одежды.

Он махнул водителю первой машины:

– Вперед, Кузьма Семенович!

Колонна, разрезая вскопанный колесами других машин, взгорбленный, много раз перевернутый очередями с воздуха снег, двинулась дальше и через несколько минут растворилась в лесу.

Генерал Симоняк был человеком вспыльчивым, нервным, часто повышал голос на подчиненных командиров, а вот на рядовых бойцов, надо отдать ему должное, повышал много реже и при случае, если на каком-нибудь участке неожиданно захлебывалась атака, а он находился рядом, мог схватить винтовку и первым выскочить из окопа с криком:

– За Родину! За Сталина!

О таком поведении генерала бойцы рассказывали на переформировках в тылу, рядовой народ его уважал.

Когда измотанный донельзя, весь в грязных сосульках, с мерзлыми комьями земли, прилипшими к бортам машин, отряд АПК прибыл в расположение штаба Симоняка, около автомобилей немедленно нарисовался капитан в меховой душегрейке, одетой поверх гимнастерки, и ярко надраенных шевровых сапогах. Как выяснилось, капитан заправлял у Симоняка в штабе хозяйственными вопросами.

Крылов вытянулся перед ним, доложился по форме. Пожаловался неожиданно дрогнувшим голосом:

– По дороге нас несколько раз атаковали «мессершмитты». Одна машина у нас повреждена.

Капитан сделал удрученное лицо, покачал головой.

– Повреждения серьезные?

– Пока не знаю. Сейчас будем разбираться.

– Действуйте, лейтенант! – строгим начальственным тоном произнес хозяйственник – ну будто бы отдавал приказ о наступлении по всей протяженности Ленинградского фронта, по всем километрам, а Симоняк, который ожидает доклада, – фигура, равная первому заместителю товарища Сталина. Кто там, в Кремле, в Верховной ставке – первый зам у Иосифа Виссарионовича? Жуков? Ворошилов? Кто-то еще? – Этот вопрос на контроле у генерала Симоняка.

Крылов все понял, козырнул капитану и полез в машину, изуродованную пулями крупного калибра, на отверстия эти, ровные, будто бы сверлом оставленные, смотреть без боли было нельзя.

Вольт стоял у усталой, посеченной самолетными пулями машины, в горле у него хлюпал неведомый насос – машину было жалко, ребят тоже было жалко, поскольку сейчас им придется возиться с раскуроченным хозяйством, обеспечивающим и горячий пар в брезентовой бане, и теплую воду для помывки, и прожарку солдатской одежды – все, словом, что превращает измотанного, не доедающего, не высыпающегося, скрюченного от холода человека в нормального солдата, готового перекусить глотку врагу.

Внутри машины, в шкафу, где была смонтирована мудрая техника, плавал кислый желтоватый дым, пахло гарью, спаленным металлом, эбонитом, превращенным в пепел, – в общем, пахло бедой. Крылов с помрачневшим, словно бы превратившимся в сплошной синяк, темным лицом отодвинул Вольта в сторону и, бочком пробравшись в раскуроченное, расстрелянное «служебное помещение», растерянно помотал головой. Потратив на это последние свои силы, лейтенант сел на пол.

Вся начинка «служебного помещения» – нежная, состоящая из нагревательных трубок, змеевиков, приборов, сотен соединений, хрупких перемычек, ярких медных и алюминиевых проводов, деревянных и эбонитовых прокладок, из множества других деталей, в том числе и отлитых из стекла, была превращена в гору битого, изрубленного в крошки, ни на что не годного мусора.

Итог был печальный – вести борьбу с насекомыми, готовыми уничтожить человека или довести его до бешенства, было нечем.

Было много дыр и в самой камере прожарки, залатать их можно было только в стационарной мастерской, где и автоген есть, и электрическая сварка со специальными электродами, и хороший металл для заплат…

Здесь же, в расположении хозяйства Симоняка, максимум, что можно было найти – кусок ржавого железа, пару гвоздей, зубило и затупившиеся портновские ножницы.

Некоторое время лейтенант сидел на полу «служебного помещения» неподвижно, молчал подавленно, потом поднялся, выбрался наружу.

– Ну что? – не замедлил подступить к нему капитан-хозяйственник.

– Плохо дело. Жарильную камеру надо делать заново. Со всем приводным хозяйством, – он машинально тронул лицо, и на щеке остался черный след – едкая гарь к коже прилипла мертво, но Никанор Петрович этого не почувствовал.

– И что, даже помыться не удастся? – спросил капитан, сощурив один глаз, будто собирался стрелять из снайперской винтовки.

Крылов все понял, по-школярски пошмыгал носом. Он ощущал себя виноватым, хотя в чем он был виноват? В том, что на его машинах не стояли зенитные пулеметы, которыми можно было бы отогнать воздушного стервятника?

Но как знал лейтенант, зенитных пулеметов не хватает даже для охраны мостов, штабов, заводов и вообще важных объектов, без которых немыслима жизнь Ленинградского фронта…

– Чего молчишь, лейтенант?

– Помыть мы вас помоем обязательно, – всю дивизию, это вопрос времени, а вот от вшей избавить не сможем – оборудование погибло.

Жизнерадостное выражение стекло с лица капитана, будто вода, он поугрюмел. Крылову показалось: сейчас хозяйственник сорвется и бросит в сердцах: «Лучше бы вы сами погибли, а не оборудование!»

– Генерал у нас горячий, – после полутораминутной длинной паузы проговорил капитан, – скандалить будет, – он вздохнул, левая щека у него нервно дернулась – видать, нелады были со здоровьем. – Как бы он за свой «парабеллум» не схватился. – Присел на корточки, словно бы у него ослабли ноги.

Сидя на корточках, капитан продышался, краснота, возникшая у него на лице, исчезла, взгляд поспокойнел.

Через минуту он скрылся за дверью дома, у которого стоял часовой.

В природе тем временем что-то отмякло, потеплело, запахло талым снегом, ожившими почками, воздух обрел печальный лиловый цвет – весна находилась совсем рядом, настоящая календарная весна, широкая, добрая, в которой может раствориться даже дух войны.

Но Крылову было не до весны и талого снега. Он выбрал круглый, большой, основательно обсушенный солнцем взгорбок, хранящий тепло прямых лучей, длинную ложбину под ним, со стороны озера защищенную камнями, будто крепостным валом, и велел ставить палатки.

Как и положено – все три, большие, прочные, видавшие виды, украшенные заплатами, – каждый осколочный или пулевой пробой дядя Митяй Тесля со своим напарником-белорусом тщательно заделывали, к озеру перекинули шланг, – хорошей водой они запитаются сегодня, целебной, сдобренной разными минеральными солями.

Соли в здешней воде водятся мягкие, тело солдатское царапать не будут, помогут отмыть любую грязь, даже если она была впечатана в кожу взрывной волной.

Приготовления Крылов начал заранее, поскольку считал – времени у него в обрез, в палаточной бане должны будут вымыться все бойцы, которые пойдут в наступление, – и это надо было успеть сделать.

Капитан-хозяйственник, скрывшийся за дверью штаба, не появлялся – видать, важные дела решал с самим генералом Симоняком.

Вольт отвечал за первую палатку, самую грязную, в которой солдаты будут раздеваться и складывать завшивленную одежду в железные противни, а противни… Противни должны были уйти в прожарочный шкаф, раскуроченный «мессершмиттами». Крылов хоть и суетился со всеми, устанавливая палатки, а лицо у него было серым от заботы – не знал еще, как будет прожаривать одежду, и вообще, будут ли они этим заниматься?

Первую палатку обычно ставили на шести железных кольях, которые не только в любую землю или в глиняный пласт влезали, но и в камень – в щели, свищи, промоины, а вот вторую палатку, самую главную, банную, ставили уже на шестнадцати колах, надежно, чтобы матерчатое сооружение это не завалилось, стояло прочно, и за ее установкой командир следил лично, более того, часть металлических костылей вбивал сам, не стеснялся помахать кувалдой.

Несмотря на воробьиные размеры и тонкие руки с музыкальными пальцами, Куликов был жилистый и с кувалдой справлялся не хуже рядового Кожемяки, с детства воспитанного на тяжком крестьянском труде. Вот тебе и доцент – белая кость, ученая поступь…

Тем временем с резким хряском распахнулась дверь штаба и на крыльцо вылетел сам Симоняк в распахнутом кителе – чуть часового с ног не сшиб.

– Где эти… – генерал вопросительно повертел головой, – вшей которые давят? – В руке Симоняк держал немецкий «парабеллум».

Душа у часового невольно ушла в пятки, он давно не видел генерала в таком заведенном состоянии, опасливо покосился на пистолет и, одолев в себе робость, указал рукою на палатки:

– Тама!

Деревенский был парень и говорил по-деревенски.

Генерал легко слетел со ступенек крыльца, за ним птицей по воздуху съехал капитан-хозяйственник с натужено побуревшим лицом, на лету обогнал Симоняка.

Лейтенант Крылов, заметив начальство, понял, что встреча с генералом будет нелегкой, может окончиться даже одиночными выстрелами, но ни уклониться от этого свидания в кавычках, ни не выполнить задания, ни вообще провалиться сквозь землю, чтобы раз и навсегда отделаться от всего тяготного, унижающего его достоинство, он не мог.

А генерал уже сам разобрался, где установлена брезентовая баня и кто ее командир, и на всех парах, рыча, как танк, которого пытаются остановить охотничьим ружьем, помчался к Крылову. «парабеллумом» он размахивал, как в настоящей атаке… Никанор Петрович двинулся ему навстречу.

Разговор, который произошел на середине расстояния, отделяющего штаб от банных палаток, был резкий, генерал не дал Крылову даже слова сказать, задрал ствол «парабеллума» кверху и пальнул в ближайшее облако.

– Значит, так, лейтенант, – прорычал он, – у меня бойцы завтра идут в наступление, а в бою, в атаке хуже нет, когда бойца грызут вши… Я расстреляю всю вашу команду, если обнаружу хотя бы одну вошь на одежде своих бойцов. Понятно, лейтенант?

Ничего не ответил Крылов, промолчал.

– Не слышу ответа! – рявкнул Симоняк.

Лейтенант вытянулся с неподвижным, будто маска лицом. Как он может прожарить одежду целой дивизии, если жарильня у него превращена в груду обломков, перемешанных с грязью и ремонту, похоже, не подлежит.

– Не слышу ответа! – Рявканье генерала сделалось громче, он снова взмахнул «парабеллумом».

Крылов собрался с силами, поправил верхнюю пуговицу на воротнике солдатской гимнастерки, выглядывавшем из шейного проема телогрейки.

– Жарильная установка разбита «мессершмиттами», – сдавленным, словно бы чужим голосом проговорил он. Добавил, словно бы боясь, что силы покинут его и голос незнакомый, которым он докладывает разгневанному генералу о своей беде, исчезнет совсем: – Отремонтировать ее в полевых условиях не удастся, товарищ генерал.

Симоняк опять взмахнул «парабеллумом», лицо его покраснело, налилось яростью.

– Я предупредил вас, лейтенант, – прорычал он, – расстреляю всех. Хоть сапогами вшей давите, хоть молотком их плющите, но быть их у моих солдат не должно. Понятно?

– Так точно! – съехало с языка лейтенанта тихое, едва слышное.

Генерал же в противовес Никанору Петровичу выбил из себя что-то громкое, слоновье, неразличимое и, круто развернувшись, пошел к штабной избе. Капитан-хозяйственник проводил его долгим, ничего не выражающим взглядом, посмотрел на трофейные часы, прочно пристегнутые узким кожаным ремешком к его запястью.

– Через сорок минут прибудет первая партия бойцов, – сказал он.

Крылов глянул на него. Взгляд у лейтенанта был тусклый, усталый, командир подвижного отряда АПК смотрел на капитана и не видел его – глядел сквозь человека, не задерживаясь на его материальной оболочке, устремляясь глазами дальше – на голый бугор и камни ледникового периода, в потемневшую гряду леса.

О чем думал сейчас лейтенант, что заботило его, понять было нетрудно. Угроза генерала насчет расстрела была не пустой, но, честно говоря, она мало беспокоила бывшего доцента: война есть война, люди на ней гибнут каждый день. За жизнь свою Крылов не держался.

А солдаты его уже почти справились с палаточным комплексом, где-то кувалдой подправляли колья, провисшие и продырявленные самолетными пулями банные куполы, заклеивали пробоины, загоняли в камни железные костыли, проверяли ткань на прочность, расставляли шайки…

Две машины отряда, оказавшиеся фрицам не по зубам, уже работали, подавали в палатки тепло, а в среднюю палатку, самую большую, нагнетали банный жар, грели воду; лейтенант же, Никанор Петрович, как опустился на лобастый гладкий валун, так и не вставал с него, сидел неподвижно – молчаливый, погруженный в самого себя… Ну будто бы Крылов сам стал камнем.