Текст книги "Путь кочевника"

Валерий Дмитриевич Поволяев
Путь кочевника

© Поволяев В.Д., 2024

© ООО «Издательство «Вече», 2024

1

Мальчишки свежего призыва, вылезшие из бани с пупырчатой красной кожей, – здесь, на севере, им, южанам, было холодно, и эта теплолюбивость вызвала у мичмана Яско снисходительную улыбку, – даже расставшись со своею одеждой, продолжали быть мальчишками. Кричали, кувыркались через голову в траве, хохотали, рассматривали друг друга сквозь сомкнутые кулаки, как через подзорную трубу, – возраст брал свое.

– Товарищи матросы, вы ненароком головы себе сломаете, – протрубил им в боцманский рупор мичман, – не то ведь не ровен час…

Неожиданно он увидел крепко сбитого паренька, не очень высокого роста с тугими бицепсами, но не бицепсы привлекли его внимание, а шнурок, перекинутый через шею, сшитый сзади нитками, впереди сквозь шнурок было продето небольшое серебряное колечко, соединенное с православным крестиком. Яско удивленно приподнял одну бровь, поманил паренька к себе согнутым в крючок пальцем, ткнул рукой в крестик:

– Что это?

– Крестик.

– Не забывай добавлять: «товарищ мичман»…

– Крестик, товарищ мичман. Православный крестик, – не пугаясь строгого начальника, добавил паренёк.

– Ты у нас из каких будешь? Из деревенских?

– Так точно!

– Из какой области прибыл?

– Из Краснодарского края.

– Кто из родственников у тебя верующий? Отец? Мать?

– Бабушка, – матрос смотрел мичману в глаза, взгляда не отводил, не трусил, не юлил.

– Комсомолец?

– Был. В школе приняли в комсомол, в школе и исключили.

– Все из-за этого? – Яско взглядом, лёгким движением глаз показал на крестик: ему хотелось от души отругать парня, всыпать ему по первое число, но смелость, которой обладал матрос, убеждённость такая, которой не всякий военно-морской политработник может похвастаться, вызвала у него и недоумение и уважение одновременно.

– Да.

– Обидно было, когда исключали?

– Обидно.

– Обидно потому, что ты не прав, – сказал Яско.

Новобранец вздохнул, отвел глаза от мичмана и стал смотреть в землю.

Мичман умел читать по ребячьим лицам и читал неплохо, хотя иногда и ошибался. Затем прочитанное складывал по зёрнышку, из собранного составлял цельные странички, и это помогало ему в службе, в работе с этими ребятами и вообще во всяком походе. А в походе, особенно в одиночном, когда корабль ничего, кроме твёрдых, как железо, волн, украшенных пушистыми белыми барашковыми воротниками, не окружает, он один. Один в океане, в головокружительном безбрежии, в огромном пространстве…

Случается, что такие одинокие корабли недосчитываются кого-нибудь из экипажа. А это, оказывается, разозлившиеся мореходы, находящиеся на срочной службе, скинули в воду надоевшего боцмана, замучившего их придирками и нарядами вне очереди… Отправили его в распоряжение дядьки Черномора с нежными русалками и безобразными, но добрыми подводными чудищами с предсказательницами, скрывающихся в пустых раковинах, и ловцами душ, также живущими в раковинах, – это самые опасные существа подводного мира… Яско не хотел, чтобы его отношения с молодыми ребятами, прибывшими служить на Северный флот, сложились так же. Не надо этого ни ему, ни начальству.

– Ладно, – сказал он миролюбиво, хотя ещё полминуты назад готов был отчитать новобранца с крестиком сердитыми и очень жёсткими словами, но повел себя, как хороший охотничий пес, чувствующий обстановку и ситуацию, когда стрелять по дичи нельзя. – Смотри, попадет тебе от какого-нибудь командира, особенно если он мусульманского происхождения.

Паренек приподнял одно плечо, потёрся о него щекой. Вид у него был… ну как по известной пословице «Бог не выдаст, свинья не съест».

– Как банька?

– Нормально.

– Обязательно добавляй: «товарищ мичман».

– Нормально, товарищ мичман.

– А крестик сними. Боцман увидит – голову наголо обреет.

Паренёк засмеялся, похлопал ладонью по гладкому, только что остриженному темени – новобранцев стригли перед баней, всех под нуль, наголо, так что голое, гладкое, как биллиардный шар, темя никак не могло его испугать, аккуратно снял с шеи крестик и вместе со шнурком зажал в кулаке.

– Разрешите идти, товарищ мичман?

– Идите, товарищ матрос, – вежливо на «вы» разрешил Яско.

Паренёк присоединился к шумной толпе полуодетых новобранцев и через несколько мгновений слился с ними, – вот уже и не найдешь матроса, с которым только что говорил мичман Яско.

Яско был атеистом, ни в Бога, ни в высшие силы, ни в нечисть подземную не верил – так его учили в школе, втискивали в голову с другими сведениями в пионерском отряде, в мореходном училище и здесь, на Северном флоте. Тут отцы-командиры старались особенно. А они по этой части были людьми и настырными, и талантливыми, своего обязательно добивались.

Но ведь есть и другая сторона жизни, которую ему очень наглядно продемонстрировал этот паренёк. В чём в чём, а в мужестве, в твердости характера ему не откажешь.

Яско невольно проникся к новобранцу с крестиком на шее уважением. Вспомнил историю, рассказанную ему приятелем, таким же, как и он, мичманом. Только служит этот мичман далеко на востоке, в плавсоставе Тихоокеанского флота.

Родители у Васи Китобоя, как звали-величали приятеля, – коренные киевляне. Приехал Вася однажды к ним в отпуск с дальневосточными подарками, с икрой и балыком рыбы-красницы, посидел с предками, повечерял, попотчевал дальневосточными побасенками про китов, на которых в Америку перевозят через океан автомобили, слонов и железнодорожные вагоны. Иначе нельзя, потому что на сухогрузах слонов сильно укачивает, а груз может смыть их в воду. Ещё рассказывал про рыбу фугу, самую красивую и самую ядовитую среди всех морей, океанов, утром отвез предков на фазенду, как они называли сараюшку, поставленную на шести сотках, выделенных им заводом «Арсенал», где они работали, и на следующий день вернулся домой. Дома походил по квартире, пооглядывался малость, давно все-таки в ней не был, отвык, увы. Потом подогрел себе обед, сел за стол. Вдруг звонок в дверь. Пронзительный, длинный. В Киеве раньше в двери так не звонили.

– Интересно, кого же это принесло? – Выдернул из-за тельняшки салфетку, бросил на стол. Звонок был неприятным – очень уж настойчивый.

Открыл дверь и отшатнулся назад – перед ним стояли трое дюжих мужиков с квадратными подбородками. В руках держали пистолеты. От чёрных холодных зрачков пистолетов даже под мышками что-то заскребло. Но тем не менее спросил:

– Вам кого? – Отметил, что голос его все-таки не дрогнул, хотя перед чёрными стволами, наверное, должен был дрогнуть.

– Тебя, – ответил старший из тройки, он стоял посередине.

– Зачем?

– Вопросы здесь задаем мы, а не ты, понятно? – старший приподнял пистолет. – Пошли!

Дальневосточный мичман хотел спросить, кто эти гости и куда это «пошли», на какую Кудыкину гору, но вовремя сообразил, что этого лучше не делать, любой вопрос, даже слово любое сработает против него, в результате в голове может образоваться дырка от пистолетной рукояти, поэтому проговорил покорно:

– Сейчас, я только куртку возьму.

– Пошли, пошли! Никаких курток!

Раз «никаких курток» – значит «никаких курток»; он нащупал в кармане ключи от квартиры, хлопнул дверью, защёлкивая автоматический замок, и как был в старой тельняшке, с дырками под мышками, в домашних тапочках (хорошо, что они были кожаные, на резиновом ходу, как туфли), поспешил по лестнице вниз, сопровождаемый тремя вооруженными людьми.

Похоже, ситуация, в которую он попал, ландышами не пахнет, вряд ли ему сегодня будут преподносить цветы и произносить слова, соответствующие торжественному моменту, а ведь он сегодня решил пройтись по Киеву и посмотреть места своего детства, а заодно попить где-нибудь холодного пива, доставить себе удовольствие. Но вместо этого под тремя пистолетами отправляется неведомо куда. Вот ведь дела какие…

У подъезда стояли две машины. Как и положено – чёрные, только не «Волги», а заморские иномарки, чистенькие, вымытые.

Именно иномарки подсказывали ему, что имеет он дело не с суровыми органами, не с представителями властей, а с бандитами. Хотел спросить у предводителя, не перепутали ли его с кем-нибудь из знакомых киевлян, которых ожидала такая честь – конвой с тремя стволами, но и на этот раз смолчал, поскольку понимал: ребята эти цикаться не будут. Поэтому из трамвая лучше не высовываться.

Его засунули в середину здоровенной иномарки, велели повесить на рот замок, и чем тяжелее этот замок будет, тем лучше, и машина двинулась по тихой тенистой киевской улице.

Мичман нагнулся, посмотрел на свои ноги, с которых тапочки соскальзывали – не держались, хотя и были растоптанные, старые, но что было, то было. Хотел нагнуться, поправить, но сдержал себя: не надо этого делать, иначе пистолетом врежут по затылку.

Он понимал, что история эта может закончиться плохо – изрубят его в капусту и по шматку выбросят в сухую крапиву на каком-нибудь грязном пустыре. Всего выбросят, ничего не оставят, даже куска волос, выдранного, извините, из задницы. Грустно ему было сделалось, если не хуже, чем просто грустно.

Жаль, что он не знает молитв, не удосужился выучить, хотя время было, и нужда в молитвах была и ранее. Но не получалось, не выучил ни одной молитвы. А ведь бабушка, например, когда-то ставила его рядом с собой перед иконой и читала молитвы. Внука заставляла креститься, и он послушно это делал. Одна молитва ему особенно нравилась, хотя формулу «нравится – не нравится» применять здесь просто глупо: ну, разве может молитва не нравиться? Это же молитва, её обсуждать нельзя, её надо читать перед иконой вслух… Можно читать и про себя – Бог её обязательно услышит, можно и в галдящей толпе людей, без иконы – молитва все равно дойдет куда надо.

Он начал вспоминать ту давнюю бабушкину молитву, ведь русский человек должен перед смертью обязательно прочитать молитву, а ещё лучше – причаститься, если есть такая возможность. Как же звучали те слова? «Отче наш»… «Отче наш»… Машину тряхнуло на выбоине, рассекшей асфальт, – какие-то ассенизаторы или прокладчики самогонных труб раскурочили дорогу, а заделать её до конца не заделали, – мичман повалился на одного из охранников, лысого кренделя с густой бахромой, растущей прямо из носа.

Крендель грубо откинул его от себя:

– Держись прямо, кисель! Не растекайся!

Дальневосточный гость вздохнул и выпрямился, будто в самого себя загнал кол.

«Отче наш, Иже еси на Небесех! Да светится имя Твоё…» Молитва сама по себе воскресала в нем – вот что значит вместе с бабушкой молиться перед иконой, – проявлялась из притеми прошлого, возникала в голове, находила свою полочку, занимала там место. Неожиданно внутри у мичмана сделалось спокойно, будто ничего не происходило. Так спокоен бывает человек, который, поплутав изрядно в лесу, неожиданно натыкается на протоптанную тропку и дальше идет по ней, поскольку понимает: тропка эта нахоженная обязательно выведет к людям, к жилью.

«Отче наш, Иже еси на Небесех! Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя, Яко на небеси и на земли».

Тут обе машины, будто были привязаны к одной направляющей верёвочке или к прицепу, одному на двоих, совершили крутой поворот и втянулись в длинную, темную аллею, с двух сторон обсаженную благородными высокими туями.

В конце аллеи темнели глухие, как в воинской части, ворота, но это была не воинская часть, поскольку на воротах не было красной звёздочки, свидетельствующей о принадлежности подворья к армии, – ворота были выкрашены в обычный черный цвет. Краска бала свежая – ворота блестели, как хорошо надраенные голенища офицерских сапог.

На несколько мгновений машины остановились перед воротами, из будки вышел человек в чёрной одежде. Он ещё издали засек гостя – мичмана в домашней поношенной тельняшке, понурого, с опущенными плечами, – приблизился к автомобилю, глянул на пленника.

Сидевший впереди молодец наклонил голову, не сказал ни единого слова, – этот моряк с нами, мол, и охранник ткнул пальцем в сторону ворот. Над воротами тут же завозился, заскрипел суставами плохо смазанный железный механизм, две тяжёлые створки, похожие на самостоятельные толстые стенки, стали отползать в глубину пространства, освобождая место для проезда.

Мичмана привели в большой зал, где было много хрусталя и ковров, в глубоком кожаном кресле сидел человек с восковым, жёлтого костяного цвета лицом и неторопливо потягивал из длинной золочено-резиновой трубки кальян… Любитель был, восточные курева обожал… Увидев мичмана, он попытался сдвинуть вместе брови, но сердитого выражения у него не получилось – брови у него давным-давно вылезли. Надо полагать, от старости лет – ведь этому герою восточных сказок было не менее девяноста. Либо брови съела какая-нибудь неведомая болезнь, название которой дальневосточный мичман не знал.

– Это он? – недовольно проскрипел старик.

– Он.

– Точно?

– Абсолютно точно, шеф.

А мне кажется, что не точно, – скрип, выползающий изо рта старика, неожиданно сделался ласковым, и мичман мигом почувствовал опасность: знал по прежней поре, что означают ласковые нотки, внезапно появляющиеся в голосе таких людей. «Отче наш, Иже еси на Небесех! Да святится имя Твое, Да придет Царствие Твое, Да будет воля Твоя, Яко на небеси и на земли». Молитва, которую он повторял вслед за бабушкой, протиснулась сквозь годы, отряхнулась – он вспомнил её, поскольку пришёл к выводу – не милиция может спасти его, не пожарники с их лестницами – почему-то именно они пришли в его голову, – а только молитва. И не родные вооруженные силы, а молитва.

И он продолжал читать про себя молитву, вернее то, что вспомнил. Человек с костяным лицом продолжал спокойно посасывать золотой мундштук своего кальяна, охранник, неподвижно стоявший около кресла, буквально сверлил глазами мичмана, контролируя каждое его движение.

Если бы мичман резко шевельнулся или сделал хотя бы один шаг к «солнцеликому» патрону, охранник просто-напросто перекусил бы ему горло. Расклад сил был понятен. Мичман продолжал молиться, вспоминая своих дальневосточных друзей, корабль свой, который считался хоть и океанским, но в океан не выходил, обслуживал береговую линию, и улыбчивых знакомых, ожидавших его на берегу, – в основном женского пола. Ему делалось легче, и он начал надеяться, что передряга, в которую он попал, закончится благополучно, он выскочит из неё.

В хрустальном зале, где каждая стекляшка блистала золотым отсветом, пускала в пространство нарядные блики, делавшие зал праздничным, сказочным и немного таинственным, вновь появился старший того самого конвоя, который привез мичмана сюда.

Сумрачно глянув на мичмана, старший подошел к солнцеликому и зашептал ему что-то на ухо. Старик, не вынимая изо рта мундштука, качнул головой согласно и, поморщив лоб, шумно схлебнул сладковатое воздушное варево, которое высасывал из сосуда.

– Пошли! – сказал старший и, подойдя к мичману, взял его за локоть. Пальцы у парня были железные, не вырваться – видать, каждый день ходил на тренировки.

– Куда? – непонимающе спросил мичман.

– Куда, куда… Вот непонятливый! – Старший недовольно хмыкнул, но продолжать разговор не стал.

Во дворе, обшитом ровными каменными плитами, он поманил к себе пальцем одну из чёрных машин, та послушно тронулась с места и через мгновение остановилась рядом с ним.

Подтолкнул к машине мичмана.

– Куда? – угрюмо поинтересовался мичман.

– Куда скажешь, туда и отвезут.

– Мне бы домой, откуда вы меня забрали.

– Вот туда тебя и отвезут. А нас извини, мужик, ошибочка вышла.

Через полчаса мичман уже находился за столом, на котором стояла тарелка с остывшим борщом.

– Если бы не молитва бабушкина, вряд ли бы я вернулся тогда домой, – втолковывал он потом мичману Яско, – молитва меня спасла.

Этот случай, рассказ о нём сейчас и вспомнил Анатолий Яско. Товарищ его дальневосточный был таким же безбожником, как и Яско, так же гонял подчинённых, словно сидоровых коз, если у кого-то в тумбочке или обычном настенном ящике обнаруживал бумажную икону либо какую-нибудь брошюрку церковного содержания, так же, как и Яско, не терпел, наказывал виновного.

Но вот жизнь прижала его, придавила коленом к стенке, и он сразу вспомнил, что есть Бог… А Яско? Яско об этом ещё не вспомнил. Он глядел на мокроголовых, беззаботно галдящих новобранцев, неожиданно засёк, точнее, каким-то внутренним нюхом, аппаратом, вживлённым в сердце, в душу, почувствовал, как у него почти невесомо, неощутимо задёргался один глаз. Левый, с той стороны, где находится сердце. Может, это до него дошёл какой-то сигнал сверху, позыв, свидетельствующий о том, что он не очень-то правильно живёт, надо менять направление своей жизни? А?

2

…Прошло несколько лет.

За прошедшее время Яско и в походах, самых разных, успел побывать, и на берегу послужить, и в ледяную воду опрокинуться, и жареной трески, пойманной в воде родного моря, съесть столько, что мичмана можно было уже называть «тресковой душой» …

А что! Треска, только что выловленная, вытащенная из воды и прямиком проследовавшая на сковородку, очень сильно отличается от той трески, что мы видим в магазинах. В магазинах – это рыба, доведённая до состояния фанеры, которая, жарь ее или парь, или в котел сунь, все равно съедобной не будет, из этого фокуса ничего не получится, потому-то работяги в городах к такой треске относятся с пренебрежительным фырканьем, а деревенский народ, разбалованный парным молоком и домашней курятиной, вообще отворачивает голову в сторону, но вот треска, вытащенная из моря, – это совсем другой коленкор. Это живая еда, ни с чем не сравнимая, ни с курицей, ни с жареной бараниной. Легко может соперничать с осетриной или севрюжатиной, а вообще-то, если перед мичманом поставят две тарелки: в одной будет жареная осетрина, а в другой жареная треска, он тарелку с осетриной отодвинет в сторону, займется треской. И так, наверное, поступит добрая половина личного состава Северного флота.

И даже больше, чем половина. В последнее время на севере появились крабы. Много крабов. Кто-то из головастых учёных советской поры, обследовав Баренцево море, которое на многих зарубежных картах обозначено как Норвежское (в давнюю старину, когда мореходы еще только начинали ходить по северу, норвежцев звали баренцами, так величалась их национальность), пришел к выводу, что здесь вполне могли бы прижиться камчатские королевские крабы… а камчатские крабы могут быть огромными, с метровыми клешнями, в зарубежных ресторанах иной гурман за такого краба легко выбрасывает тысячу долларов и не жалеет об этом, – в общем, камчатский краб – это достойное «животное», на которого не жалко распахнуть свой кошелёк.

Ученые боялись, что крабы на мурманском севере не приживутся, замёрзнут, но они не только не замёрзли, но и начали размножаться с угрожающей скоростью, поедать рыбью икру и мальков, некоторые ценные популяции рыб вообще поставили на грань исчезновения.

Ловить крабов было запрещено, но остановить это «татарско-киргизское» нашествие иным способом было нельзя, поэтому очень скоро отыскались люди, которые занялись не только ловлей этих королевских особ, но и наладили цепочку их скоростной поставки в Ленинград, в тамошние рестораны. Ресторанов при Горбачёве развелось довольно много, при Ельцине ещё больше, не все они были чисты на руку, и контрабандных костяных гигантов с камчатской родословной принимали в них очень охотно. И платили за них неплохо. Но деятельность подпольных предпринимателей особого ущерба крабовому поголовью севера не принесла, армия этих ходячих деликатесов не редела, а совсем напротив. Яско видел материалы подводных съёмок, сделанных флотскими кинооператорами, и у него мурашики по коже начинали бегать.

Крабов на дне Баренцева моря напластовалось столько, что на подводную телесъемку этих чудовищ было страшно смотреть. Взор мозолили своими медленными угрожающими движениями какие-то инопланетные чудовища, беспощадные механизмы, готовые напакостить человеку; если не съесть их, они съедят нас и сделают это с удовольствием, легко. Превратят в какую-нибудь жидкую, плохо пахнущую бурду, загрязняющую дно моря.

Поскольку мозгов у крабов все равно нет, чтобы понять, надо это делать или нет, они не могут, желудок у этих существ гораздо главнее головы, то в ста случаях из ста человек обязательно будет съеден. Либо успеет убежать от железных монстров. Третьего не дано.

Военные моряки это знали и в обиду себя не давали, на какой-нибудь стоянке, где офицеры притупляли свою бдительность по части управления воинским коллективом, матросы обязательно забрасывали за борт спиннинг с грузом потяжелее, на тройник насаживали требуху, добытую у кока… Главное, чтобы требуха эта издавала запах. Даже не издавала, а скажем так, излучала его.

На запах обязательно подгребется какой-нибудь членистоногий скрипучий гигант и поспешит попробовать вкусность, брошенную ему. Вот тут-то теряться никак нельзя. Надо сделать резкую подсечку, чтобы у краба осталась одна дорога – в котел с кипящей подсоленной водой и близкое знакомство с лавровым листом и большим количеством горошин черного перца.

Больше всего крабов водилось в старой немецкой гавани Лиинахамари, это у фрицев была не просто гавань, а база. Там имелся не только жилой посёлок, магазины, госпиталь и тоннели для подводных лодок, там даже публичный дом был. Состоял из нескольких классов, начиная с дам, приготовленных для высшего офицерского состава, кончая вертихвостками для рядовых мареманов.

А в последние годы в бухте начали разводить лакса – балтийского лосося, и в воду выбрасывали много всякой всячины, которую любили крабы, они за этой требухой приплывали, наверное, аж из-под самого Шпицбергена, шарились по дну, скрежетали доспехами, дрались, обижали разную рыбью мелочь, которой тоже надо было чем-то питаться.

Однажды не удержался и Яско, попробовал также попытать счастье в ловле краба. Отходами от хозяйств по разведению рыбы не пользовался, пошёл к коку, которого знал давно и мог обратиться по любому поводу.

Кок, посмеиваясь над приятелем, выдал ему то, что надо – кусок свежей говяжьей требухи. Пожелал:

– Ловить тебе, Геннадьич, не переловить!

– Попробую! – серьезно ответил Яско.

– Поставь перед собой задачу – поймать краба величиной с тарантас генерала Миллера!

– А кто это такой?

– Да был один, Верховным правителем в годы Гражданской войны работал. В Архангельске сидел. Мурманск ему, по-моему, тоже подчинялся.

– И что, он в карете ездил? Авто у него не было?

– Иногда не было. Колеса кареты у него имели золотые спицы.

– Модник, однако.

– Модник – не модник, а женат был на внучке Натальи Гончаровой, жены Пушкина.

– Лучше бы он был женат на внучке самого Пушкина.

– Ну, как сложилось, – кок раскинул руки в стороны, будто обмерял крупную рыбу, – так сложилось.

– Выходит, повезло только наполовину.

– Фамилия у него что, еврейская?

– Не еврейская, а немецкая. Типичная причём.

Поймать краба величиной с карету, конечно, можно, но только не в Лиинахамари, а где-нибудь у берегов Чили. И это вполне реально. А в Баренцевом море, тут и норвежцы могут неправильно понять русских моряков. Впрочем, насчёт норвежцев Яско подумал просто так, на всякий случай, – а вообще-то дела до норвежцев ему нет никакого, ну совершенно никакого.

Яско приладил к блесне тройник покрупнее и покрепче, насадил на него требуху – спасибо коку, не пожалел добра для друга, поплевал, как на обычного рядового червяка, и спустил под корму родного эсминца.

Первая поклёвка последовала очень скоро – резкая, внезапная, от которой даже в ушах что-то застучало, Яско подсёк и отрицательно покачал головой – слишком рано это сделал, краб ловко отгребся в сторону: человека он почувствовал гораздо раньше, чем тот почувствовал его. «Все равно не уйдешь, – возникла в Яско жесткая мысль, – закуска к пиву будет у нас обязательно».

Подумал о том, что подсекать краба надо резко, только резко, чтобы тройником пробить хитиновую броню. А не пробьёшь – краб только ухмыльнется и отвалит прочь: нашли, мол, дурачка на четыре кулачка. Фиг вам!

«Нет, это вам фиг!» – минут через двадцать Яско резким движением подсёк краба, по тому, с какой силой тот дёрнул леску, понял – на карету, конечно, не тянет, но на тачку, которыми пользуются грузчики на вокзалах, когда перевозят чемоданы с одного перрона на другой, точно потянет. Теперь надо сделать все, чтобы этот дядя, вооружённый клещами, поближе познакомился с коком. Кок – человек обаятельный, деликатный, крабу понравится. Яско, впившись пальцами в бобышку катушки, сделал несколько оборотов. Краб был тяжелый, тащить его наверх – все равно что поднимать со дна какой-нибудь разбухший сундук. Или того хуже – бабушкин гардероб. На это никаких сил не хватит. Яско не выдержал, выругался.

Когда силы кончились, он неожиданно подумал: а стоит ли овчинка выделки? Может, полоснуть ножом по леске и подарить членистоногому все скопом: требуху, хороший крепкий тройник (пусть ест!), свинцовый груз и блесну в виде натёртой до блеска железной ложки. Яско стиснул зубы и отрицательно помотал головой: только этого не хватало!

Как краб ни сопротивлялся, как ни дергался, Яско все-таки одолел его, подтянул к борту корабля и когда с помощью ребят из своей БЧ-2 – второй боевой части – вытащил на борт, довольно потер руки: «Это победа!» В следующий миг охнул: пальцы-то он содрал себе до крови, хоть перебинтовывай. Смотреть на краба, добытого мичманом, прибежали разогретые подпалубным теплом, пахнущие техническим маслом люди, даже из машинно-котельного отделения БЧ-5. Из самой глубины корабля, можно сказать – из железной бездони.

– Ну, мичман, ну, мичман, – понеслось по кораблю восторженное, – в конце концов, донеслось и до командного мостика, – удивил ребят величиной своей бескозырки!

К крабу-карете добавили еще несколько крабов-помельче и для коллектива устроили крабовый ужин. Жаль только, пива не было. На корабле пиво пить нельзя.