Текст книги "Путь кочевника"

3

Дул ветер, который не любят все северные люди, где бы они ни находились, на суше ли, на воде, под землюй, вообще в любом месте человеческого обитания – северный ветер, воспетый в протяжных печальных песнях… Сиверко, северок, северняк. Кто какое слово находит для лютого ветродуя, способного вышелушить человеку зубы изо рта, тот такое слово и употребляет. Хотя Яско не встречал ни одного морехода, ни одного тундровика, который отпустил бы в адрес северняка доброе словечко. Не было таких людей, и этим все сказано. Ничего больше можно не добавлять – никаких характеристик, никаких слов.

На душе было тревожно. В команду недавно пришло пополнение, молодые, еще не обкатанные морем ребята. Конечно, в учебном отряде они кое-какие навыки приобрели, но, чтобы выходить в море, быть там человеком на своем месте, бойцом, нужно предварительно серьёзно походить по морям, по волнам, привыкнуть к качке, к падению с огромных волн вниз, в пропасть, научиться пересекать палубу в шторм не в раскоряченном виде, а так, чтобы перед любимой девушкой не было стыдно. Всякое может быть с неопытным молодым моряком в море… Поэтому скулило что-то в душе, скребло там…

Яско оделся потеплее, поплотнее, так, чтобы остаться сухим, если его с головою накроет волна, поддернул под самый подбородок молнию меховой куртки, на голову натянул капюшон и через полминуты был на зенитной площадке.

Кроме орудий главного калибра у эсминца была мощная зенитная защита со всех четырёх сторон. Корабль мог защититься и от ракет, и от любой другой летающей напасти, если она неожиданно объявится в воздухе. Зенитные пушки и пулеметы стояли на носу эсминца, на юте – кормовой части корабля, по бортам слева и справа.

Везде дежурили матросы БЧ-2, вахта была круглосуточной, – хлопцы засекали всякие мелочи в пространстве, перемещения, особенно их интересовали всякие движущиеся предметы; все более-менее стоящие, заметное, крупное они обязательно заносили в журнал.

Стоять на вахте в такую погоду – штука неприятная, холодная сыпь, несмотря на теплую одежду, возникает не только на щеках, но даже на носу, острекающий сквозняк гуляет по хребту, по спине, часто снизу, с воды, сюда долетает морось, бьет в лицо, холодит руки… От этой мелкой, жгуче-солёной водяной пыли не спасают даже непромокаемые плащи.

Океан есть океан, на то он и называется Северным Ледовитым. Для географического удобства океан делится на моря, Баренцево море – самое щадящее из тех, что находятся на высоких северных широтах, в нем, в его поведении хоть иногда можно уловить нотки сострадания, сочувствия к человеку, а вот моря, расположенные восточнее, они – жестокие, беспощадные, жалости не знают совершенно.

С другой стороны, эсминцы в восточных морях не ходят совсем, опасаются быть раздавленными тяжелыми льдами, самые опасные из которых – паковые, на тех пространствах ходят только ледоколы.

Яско проверил дежурного на одной зенитной площадке, переместился на другую: как тут народ живет? Перемещения по кораблю в сильный шторм, при машинах, работающих в полную мощь, – штука опасная, в любую минуту из обычного человека всякий мореход может превратиться в заурядного искателя приключений, которого и голодный белый медведь может, извините, схарчить, и недовольный морж покусать, и рыба, состоящая лишь из огромной головы и хвоста, к которым прилеплен желудок и больше ничего нет, напугать до икоты. Но Яско был мичманом опытным, ловким и хорошо знал, как держать себя в море в лютый шторм.

А что знает, что может мальчишка, даже если он окончил военно-морское училище, и не просто училище, а высшее и носит на погонах лейтенантские звёздочки? Знания у него, конечно, есть, за партой получил, но без практики знания эти почти ничто, их надо укрепить, сцементировать, смазать, подпереть, извините, практикой, и тогда в море можно чувствовать себя мореходом.

Перебрался мичман на третью площадку, а там сидит малец в походном матросском обмундировании, глазами испуганно хлопает, весь синий, как ободранный куренок на прилавке продуктового магазина, а губы, те вообще уже перестали синими быть, сделались белыми, будто обмороженные, трясутся и, несмотря на ознобную дрожь, слиплись… Крепко слиплись, будто их склеил лёд, расклеиться никак не могут. Яско понял, что этому матросу плохо, потряс его за плечи. А у того голова болтается, как у щенка, который собирается подыхать. От жалости у мичмана даже горло сжало.

– Матрос, как тебя зовут? – прокричал он, стараясь одолеть грохот волн.

– Леша.

– Леша – это хорошо. А фамилия как?

– Лаврентьев.

Не по форме, конечно, ответ, но все-таки что-то человеческое в этих речах есть. А формы при крайней синюшности клиента просто быть не может – исключено. Яско отёр ладонью мокрое лицо, спросил:

– Врагов на горизонте не видно?

Лаврентьев отрицательно помотал головой. Тоже достойный ответ. Хотя и бессловесный.

– Вот что, матрос Лаврентьев, – Яско взял замерзшего паренька за плечо, встряхнул, – давай-ка поступим так. Иди-ка ты в свой кубрик, погрейся там немного, а я за тебя подежурю.

– Бросать свой пост я не имею права, товарищ мичман.

– Верно, не имеешь, – Яско одобрительно наклонил голову, с каким-то странным посторонним интересом проследил, как с капюшона под ноги ему полилась вода. – Но я твой командир и ты не имеешь права не выполнять мои приказы. Понял?

Паренек всхлипнул и согласно наклонил голову.

– Вот-вот, не имеешь, – повторил Яско ворчливо, – поэтому марш отсюда в кубрик! Погрейся, и яйца свои погрей, не то отвалятся. А ты еще молодой, тебе жить да жить, да детей плодить…

Грубовато, конечно, по-казачьи, так привыкли выражаться в его городе Острогожске, и мичман в этом деле от своих земляков не отставал, также иногда выступал в «духе жанра». Сейчас, например, выступил… В лицо ему снова ударила колючая соленая плеть, чуть глаза не выхлестала, зар-раза, мичман стер воду ладонью и, округлив глаза, рявкнул на матроса Лаврентьева:

– Ты еще здесь, Леша хренов? А ну, немедленно в кубрик, в тепло! Почему не выполняешь приказ командира? Под трибунал захотел? Я тебе устрою это очень быстро, воробей мигнуть не успеет, как ребята из комендатуры явятся и возьмут тебя под микитки… Этого хочешь?

Молодой матрос растворился в считаные миги.

С неба тем временем повалил тяжелый мокрый снег. Раньше морось летела неприятная, жгучая, вначале это была мокрая пыль, потом пыль покрупнела, а сейчас валом обрушился снег. Одна такая слипшаяся плюха может запросто свалить с ног какое-нибудь нехилое животное, зверя, – например, песца.

Море разом сделалось слепым, видимость стала – ноль. Как в сильном тумане. При мороси, пыли этой назойливой видимость еще была, а сейчас нет её, и пока снежный заряд не пройдет, видимости никакой не будет. Такова «селявиха», как говорят некоторые продвинутые моряки в команде БЧ-2.

С другой стороны, снежный заряд не должен быть долгим, пора долгих зарядов, как и климатических капризов, еще не наступила. На крюке перед ним в непромокаемом чехле висел бинокль. Яско извлек его из чехла, приложил к глазам: видно чего-нибудь или кроме серой снежной каши, от которой по телу бежит холодная дрожь, – ничего?

Ничего не было видно. Только под мышками возникала неприятная колкая дрожь. Собственные глаза в такую погоду зорче, надежнее бинокля. Мичман вздохнул и засунул бинокль в чехол. Придётся обойтись «собственными возможностями», другого, увы, не дано. Пока не дано.

Заряд действительно вскоре прошел, море потишело, а ведь ярилось так, что из корабельной брони могли запросто повыскакивать заклёпки. Силища вселенская – вот что это такое, а не море!

Небо той порой немного очистилось, пространство развернулось, попятилось, словно бы освобождая путь эсминцу, хотя кораблю заряд ушедший – тьфу, ничто с капустными котлетками, он скорости не сбавил ни на каплю, кажется, даже прибавил, похоже, опаздывал к месту дежурства. А достигнет точки, которая нарисована на оперативных штабных картах, даст машине «Полный назад!», а потом «Стоп!» – и можно будет оглядеться.

Место дежурства – это стоянка в море. Поболтавшись немного на чугунных волнах, переговорив с берегом и с таким же бедолагой – эсминцем, стоящим в охранной цепи дальше по широте, родной корабль бросит якорь прямо в открытом море, поскольку глубины здешние позволяют сделать это. А дальше известное дело – стать здесь своим, подобно железной паковой льдине, оторвавшейся где-нибудь на севере от своей могучей мамки и подгребшейся сюда, слушать, видеть и вообще засекать все, что появится в округе.

Кроме, наверное, касаток, белуг да здоровенных полярных чаек, белых медведей, хотя им еще рано появляться здесь, это произойдет позже, когда море покроется льдом, да разной летающей и плавающей мелочью тоже. Воздух вокруг эсминца сделался чище, суше, облака приподнялись, под ними неожиданно возникло зеленоватое, какое-то дрожащее, неспешно переливающееся, почти неоновое свечение, бросило на воду несколько ярких бликов, сдвинулось из одного края пространства в другой, пройдя по всему небу, родило еще один слой света, посильнее и поярче.

Яско поднял голову, мокреть смахнул с лица ладонью: северное сияние всегда привлекало его, было в нем что-то очень манящее и одновременно таинственное, даже колдовское, – подумал, что самые насыщенные, самые яркие сияния бывают в пору более позднюю, когда зима разворачивается во всю свою ширь и удивляет северный люд не только световыми концертами, но и многим другим – и метелями, и ледовыми подвижками, и длинной полярной ночью, и первым солнцем, которое появится лишь в феврале.

На родине мичмана зима тоже часто бывает выдающейся, красочной, так что многие его земляки любят зиму, например, больше, чем лето. И вспоминают потом о ней чаще, чем о лете.

Небо той порой посветлело ещё больше, сделалось цветнее, появились в нем какие-то восторженные краски, и вот, возникали какие-то теплые домашние мысли.

Северное сияние полыхало теперь во всю ширь, в полное небо, не было ни одного незанятого цветным светом кусочка, все играло. Яско никогда не видел, чтобы небо было таким. А сияние тем временем сбилось в одно место – светлую небесную площадку, возникшую вдалеке, на высоте, стало ярким, очень ярким и начало, увеличиваясь, приобретая очертания человека, придвигаться к эсминцу. Яско во все глаза смотрел на это полярное диво, свечение его было редкостное, такого он не видел никогда. Хотя здесь, на севере, мичман все свои зубы сточил, скоро, глядишь, даже картошку есть будет нечем, а уж насчет глаз и говорить нечего.

В следующее мгновение он уже начал удивляться другому: комок света стал преображаться и вскоре принял очень четкие человеческие очертания. В руках человек держал большой крест. Вглядевшись в видение, точнее – в явление, а еще точнее – в Богоявление (это Яско понял буквально через мгновение), он узнал человека, находящегося в небе.

– Иисус Христос! – неверяще воскликнул он. А человек приближался сверху к эсминцу, увеличивался, сияние, окружавшее его, усиливалось.

– Иисус Христос! – воскликнул мичман вторично. Никакого неверия в его голосе не было.

В жизни своей он не прочитал ни одной молитвы, не знал их, даже казачьих молитв своих предков, служивших на засечной черте земель и оберегавших их от налетов лихих племен с юга, не знал, вот ведь как, а тут все молитвы всплыли в его голове разом и он начал читать их одну за другой. При всем том мичман прекрасно понимал: он видит самого Бога, увиденное заставило его опуститься на колени, на глазах появились благодарные слёзы. И это происходило с ним, который когда-то не жалел резких слов, отчитывая иного молодого матроса, если видел на его шее цепочку или шнурок с крестиком.

– Ты чего, удушиться этой веревкой во сне хочешь? – спрашивал он своим командным голосом.

Кто-то из подчиненных матросов угодливо поддакивал ему, кто-то просто молчал – понимал, что Яско не прав, но ничего против сказать не мог. Ведь мичман коммунист, а раз коммунист, то значит – атеист и по-другому у него, как у атеиста, просто быть не может. Только так.

Мичман не устоял на ногах, опустился на колени, даже не засёк, как это сделал, потом он отметил этот факт в своих дневниковых записях. Удивлялся даже тому, что, отчитывая матросов, носивших крестики, называл веру, православную веру глупостью. Как он мог докатиться до такой низости, можно сказать – подлости, предательства той веры, которая помогала его предкам выжить?

Яско не выдержал и заплакал – никогда, ни в какой беде, ни в радости, ни в ошеломлении он не плакал, а тут заплакал. Одновременно в нем возник страх – тоже штука совершенно неведомая ему: раньше он никого и ничего не боялся, никогда не пасовал, не был ни суеверен, ни пуглив, чтобы дрожать при каждом постороннем чихе, раздавшемся за спиной, ни, напротив, дубоголов, чтобы ни на что не обращать внимания. Кожа у него была дубовая, а тут навалился страх.

Объяснение ему Яско нашёл очень скоро: явление Всевышнего – это предупреждение, что предстоят очень суровые времена, будут испытания, которые многие не выдержат, и, что самое плохое – распадется страна, в которой жил мичман, его подчинённые, друзья и вообще тысячи, миллионы людей.

Он не помнил, как явилась смена, как сдал вахту, которую добровольно нес за юнца, как вообще спустился в свою каюту, как упал на койку и отключился – мигом забылся, погрузившись в сон. Уснул буквально в считаные полторы или две минуты.

Когда очнулся утром, то неожиданно подумал: а ведь это все ему приснилось, в яви же, на деле ничего этого не было – и все тут!

А как же молитвы, которые он читал, стоя на коленях?

Только потом, позже он окончательно понял, что это было знамение, предупреждавшее о великой беде, нависшей над русской землей, – о распаде государства с вдохновенно-красивым, почти песенным названием Советский Союз. Всевышний предупреждал: люди, будьте бдительны, сатанинские силы не дремлют… Но осознание этого пришло позже. А тогда он, проснувшись, долго слушал, как волны бьются о стальной стосорокаметровый корпус эсминца, откатываются, потеряв форму и силу, назад, затем возвращаются вновь – и так до бесконечности… Впрочем, не до бесконечности, а до той минуты, пока не начнут поднимать со дна морского якорь.

Умывшись холодной, как лед, водой (кстати, вода в северных морях часто зимой имеет минусовую температуру, ниже нуля, – например, минус два, минус три – при нулевой температуре не замерзает, поскольку в ней очень много соли), побрившись, сделав короткую зарядку, он появился в команде БЧ-2. Оглядел своих ребят, словно бы в лицах их, в глазах, смотревших пристально и одновременно доверчиво, можно было что-то прочитать, в том числе и по поводу вчерашнего знамения, но ничего не прочитал.

То, что видел он, его подчиненные не видели, им знамения не было, это Яско понял, хотя понял не в тот миг, не сразу.

А причина явления Иисуса Христа окончательно стала понятна вообще через несколько лет после того боевого дежурства на корабле, когда трое красноносых героев из Беловежской Пущи, изрядно подогретые, подписали бумагу о том, что желают жить в отдельных государствах, под своими флагами и своими гимнами в России, на Украине, в Белоруссии, Яско стало понятно и неудобно перед самим собой, перед собственной совестью, перед верой православной, перед Богом: как же он посмел усомниться в знамении, в увиденном?

Со всеми делами безбожными, с атеизмом этим, пальцем сотворенным, с беседами в матросской среде на счет того, что Бога нет, пора кончать… А то, что он молод слишком, неопытен, самонадеян – это в минус ему, а не в плюс, за этим укрываться нельзя.

4

Жизнь двинулась дальше.

Мичману Яско стало понятно окончательно, что на людей накатывает большая беда и надо предпринять все усилия, чтобы этой беды избежать. И наверняка, как полагал мичман, предупреждён был не только он один – предупреждение получили и другие люди, живущие в России.

Сам он хорошо знал не только Североморск и Мурманск, не только поселок Гранитный, где находилась отдельная морская база, но и Россию средней полосы, поскольку жил в самой её серединочке, чернозёмной и хлебной, яблочной и вишнёвой – в Воронежской области.

И жену здесь себе присмотрел, женился стремительно, он вообще большую часть из того, что делал в жизни, делал на скорости, стремительно.

Приехал к себе домой в Острогожск, в отпуск, и после завтраков-обедов на боевых северных кораблях, после макарон по-флотски, борщей, в которых половник стоит стоймя, как весло в руках гипсовой девушки, украшающей оздоровительный лагерь, не падает, понял, что Острогожск – это совсем другое… И еда тут другая.

Захотелось мичману чего-нибудь домашнего, местного, чтобы и детство вспомнить, и острогожский вкус родной хаты ощутить, – и он взял да пошел на рынок. Там, среди торговых рядов скатерть-самобранку можно было найти на любой вкус, и кушать что угодно, любое лакомство. Рынки средних городов России всегда этим славились.

Сметана, творожок, маслице – это можно было купить не только у бабули в торговых рядах, но и в молочной лавке; такая на рынке тоже имелась. Мичман первым делом свернул в нее.

Открыл дверь и видит – за стеклянной витриной, украшавшей прилавок, стоит девушка – такая пригожая, такая красивая, такая неземная, что у мичмана даже дыхание перехватило – ни туда, ни сюда.

Дыхание Яско привел в норму довольно быстро – умел это делать, но вот что надо сделать, чтобы девушка смотрела на него не на как обычного покупателя, пришедшего полакомиться сметаной, да заодно и сладкого острогожского масла прихватить, а обратила самое серьезное внимание.

Что надо предпринять? Спросить: «Девушка, вы из какой сказки взялись?» Вряд ли удобно задавать такой вопрос, хоть и тонкий, но грубый. Или такое сымпровизировать: «Девушка, вы помните, в прошлом году мы с вами в городском саду дважды танцевали под песню Ободзинского?»

А вдруг она вообще не умеет танцевать? Обошелся мичман самым простым, он сказал:

– В городе объявились хулиганы, я об этом слышал – это точно. Позвольте я после работы провожу вас домой?

В ответ не прозвучало ни «да», ни «нет». Но это была уже победа. Так решил мичман Яско. Крохотная, в полногтя всего величиной, но победа. Достаточно сделать еще пару-тройку шагов, и он будет уже знать ее имя с отчеством, и фамилию, и даже дату рождения.

Яско вернулся домой с бидоном разливного молока, большим свертком, в котором был упакован рассыпчатый сладкий творог, и литровой банкой сметаны, на которой сохранилась старая цветная этикетка «Огурцы нежинские».

Дома основательно подкрепился, отдохнул и вечером, когда солнце потихоньку покатилось вниз, оказался у дверей молочной лавки.

Когда девушка, которую, как выяснилось, звали Надей, вышла на улицу, нарядно одетая, она была неотразима. С легкой, летящей походкой, с улыбкой и тихим светом, которым был наполнен ее взгляд, таких девушек на севере не было, а на Мурманской земле – тем более, поскольку там обитает в основном народ мужского пола, военные мужики. В большинстве своем – при погонах. У мичмана снова перехватило дыхание.

Он вежливо наклонил голову. О чем говорить с этой красивой девушкой? О погоде? Яско невольно усмехнулся, – над самим собой усмехнулся. Когда не о чем говорить, рассуждают обычно о приятности тихого ветра и диковинных очертаниях кучевых облаков, либо рассказывают анекдоты, а это, как известно, юмор, взятый напрокат… Нет, ни погода, ни климат, ни шелест листьев на деревьях в разговоре с девушкой – не помощники.

Тут нужны совсем иные темы, и слова, естественно, иные.

– Вы, конечно же, казачьего роду-племени, – утвердительно произнес он.

– Конечно же!

– Значит, вполне возможно, корни вашей фамилии уходят во времена царя Алексея Тишайшего…

– Возможно, – спутница взглянула на мичмана с неожиданным интересом. С ней еще никто никогда не начинал так разговор.

– Город-то наш был образован по личному указанию царя Алексея Михайловича в тысяча шестьсот пятьдесят втором году… Место тут стратегически выгодное, река Тихая Сосна, меловые холмы, недалеко протекает Дон. Есть леса, в которых легко можно спрятать хорошо вооруженную дружину, и степь, где можно разместить все татаро-монгольское нашествие… Все, до последнего кобыльего хвоста.

Надежде стало интересно с этим человеком. Ни она сама, ни спутник ее не заметили, как пришли к дому Надежды.

– Завтра я приду снова, чтобы проводить вас после работы домой, – сказал мичман и потянулся к руке Надежды, чтобы чмокнуть ее, но девушка поспешно убрала ее – не была знакома со светскими правилами Северного военно-морского флота.

Мичман все понял и улыбнулся широко – эта девушка ему нравилась все больше.

На третий день знакомства Яско предложил Надежде руку и сердце – и дело покатилось к свадьбе. Яско потом много раз вспоминал то благословенное время и счастливый поход в небольшой молочный магазин, где он нашел свою судьбу.

Вспоминал и другое – как приехал к родителям жены – надо было познакомиться, подружиться с ними и вообще полюбопытствовать, чем народ дышит в деревне.

Там-то и столкнулся с несколькими интересными персонажами, да и сюжетами тоже, мичман даже не ожидал, что такое вообще может возникнуть. Но возникло ведь…

Народ в деревне жил в основном блондинистый, белесый, а Яско на прическу – чернявый. Причем непонятно, почему такой, в его роду большинство мужиков было блондинами с голубыми глазами, а Яско – темноволосый с карими глазами… Наверняка через века в нынешние дни пролезла какая-нибудь татарская или скифско-сарматская кровь, проявилась очень броско, ярко. На это обратили внимание местные мужики, у которых волосы имели цвет зрелой пшеницы.

По деревне пошел шепоток, который вызвал у Яско улыбку:

– Гляньте-ка, а Надюха вышла замуж за нерусского. Кавказец ее муж, точно кавказец!

Соседом у родителей жены был суровый мужик дядя Ваня по прозвищу Пушкин. Яско фамилию его так и не узнал, зато кличка у него была знатная. При таком прозвище даже паспорт иметь не надо.

Был Пушкин мужиком скрытным, недоверчивым, молчаливым, – редко кто мог похвастаться тем, что поговорил с дядей Ваней Пушкиным. Яско думал, что и с ним так будет, ан нет. Как-то он выглянул на солнышко погреться, а к нему через загородку Пушкин тянется… С вопросом:

– Ну, как там у вас в Грузии народ поживает? Нормально или не очень?

– Нормально, еще как нормально, – едва совладав с собою, чтобы не рассмеяться, сказал Яско. – Только вот такая штука – при нашей нынешней расхристанности Грузии Сталина не хватает…

– Да-а? – удивленно протянул Пушкин и неожиданно засуетился – видать, замечание мичмана на счет Сталина задело его за живое. – Ну-ка, ну-ка, сосед, переползай-ка ко мне, в мой курень, мы это дело сейчас обкашляем.

Такое поведение Пушкина удивило односельчан: дедок этот своенравный, никогда ни с кем не заговаривал первым и уж никогда никого не приглашал к себе.

Вообще-то он был заслуженным человеком, ветераном, морщинист был, как перезрелый осенний гриб, с горбом на спине и большим любителем выпить. Особенно когда бабка забывалась со своими ухватами, рогачами, печными делами, готовкой и так далее…

Для Пушкина это время было самое желанное. Он потихоньку, полегоньку втайне от властей и милиции гнал очень недурной самогон и использовал его для личных нужд. Очень успешно использовал.

В компаньоны никого не приглашал, пил один и закусывал сладкими огурцами, сорванными прямо с грядки. Выпив пару стаканчиков, дед Пушкин садился перед домом на поленницу, где несколько чурбаков были сложены у него в виде кресла, вытягивал из кармана жестянку с табаком и скручивал себе «козью ногу» – лихую папироску, похожую на маленькую остроугольную трубку… насыпал в нее крошеный табак и дымил со складной миной на лице.

Мимо проходили люди, дед ворчал на них, пыхтел, окутывал едкими дымными клубами, разговаривал сам с собою – ему не хватало собеседников, а брать кое-кого в свою «компанию» он не хотел.

Мичман Яско был первым, до кого он снизошел. Во всяком случае, дед Пушкин проявил к нему интерес.

Сидя перед поленницей, как директор перед своим большим, почти промышленным хозяйством, дед потихоньку дозревал и вскоре заводил песню. Поначалу пел негромко, даже интеллигентно, можно сказать, но потом алкоголь брал свое, и Пушкин начинал реветь. Рев этот был слышен далеко – сразу было понятно (слышно же хорошо), что поет фронтовик. И песни у него были фронтовые.

Песни в конце концов доходили и до бабки, которая привычно возилась в доме и за стуком рогачей и ухватов мало чего слышала. Но рев деда был сильнее звука инструментов, которыми бабка двигала кастрюли и горшки, и результат оказывался один – разъяренная бабуля выметывалась на крыльцо, хватала деда за воротник и тащила в дом.

Поскольку дед Пушкин конструкцию имел совсем не богатырскую, то бабка без особых усилий справлялась с ним, и рёв старика исчезал за дверью, будто в сундуке, у которого захлопнули крышку.

Надо заметить, что биография у деда была героическая – он прошел войну, в Сталинграде был тяжело ранен, но военную службу не оставил – остался в действующей армии. Конец войны он провел в похоронной команде – опытные солдаты нужны были и в таких второразрядных частях, ибо иногда даже врачи не могли отличить мертвого солдата от живого, а дед Пушкин отличал всегда – чутье на живых людей имел. Оно его не обмануло ни разу – ни разу, вот ведь как.

Вместе с мичманом они тогда неплохо полакомились дедовой самогонкой, и дед Пушкин признал Яско своим, назвал его близким другом. Ни с кем в селе дедок не здоровался, а с Яско теперь здоровался всегда. Уважительно, за руку.

Остальных же односельчан своих продолжал не замечать. Вот такой оказался дед Пушкин. Хотя по натуре был добрый, даже очень добрый. И общительный, если найти к нему подход. Расскажет все и о жизни своей, и о прошлом, которое было до него, и об истории с географией. По засечной казачьей полосе.

Вот так мичман обзавелся своей второй половиной и обжился в ее деревне. Вскоре у него родился сын. Назвали его Валерием. Маленький, в детстве кричал много, даже не верилось, что он вырастет большим и будет уважаемым человеком.

Он вырос, стал большим, пошел по стопам отца – надел погоны. Ныне уже имеет звание, очень приличное для своего возраста – майор. Командир роты. Защитник Отечества.