Текст книги "«От тюрьмы да от чумы…». Путь доктора Коффера"

Глава 4. Пытка в застенках «Голубой башни»

Меня отвели в нашу камеру, где я, полностью обессиленный, опустился на холодный пол, прислонившись спиной к такой же холодной стене. Три с лишним десятка заключённых не обратили на меня никакого внимания. У каждого из них было своё горе. А я замкнулся в себе, терзаемый своими невесёлыми думами. Выхода из создавшейся ситуации я не видел… Со скрежетом распахнулась решётчатая дверь, тюремщики бросили на пол очередного арестанта. Тот, видимо, был после пыток – бледен, окровавлен и без сознания. Я хотел подойти к нему и помочь, но кто-то удержал меня за руку. Я обернулся и увидел Отто Жемайтиса. На моего приятеля, как, наверное, и на меня самого было страшно и жалко смотреть. Впрочем, если я оказался почти сломлен, то Отто выглядел гораздо бодрее.

– Как ты, Петер? – спросил он.

Я пожал плечами: «Сам, наверное, знаешь…»

– Да, в дрянную историю мы попали, – заметил он. – А этому, – он кивнул на лежащего после визита к палачу несчастного, – без мазей и примочек не поможешь. Ему сейчас покой нужен. К тому же, здесь есть свой врач…

Я знал, что тюремные врачи проверяют, можно ли к заключённому применять пытки и на каком этапе допроса их следует прекратить. И глубоко вздохнул…

– Тебя тоже обвиняют в колдовстве? – задал я вопрос своему дружку.

– У всех нас одно обвинение… И чтобы от него избавиться, мы должны пройти через все круги ада… Как только признаешь вину – будешь повешен или колесован…

– Но ведь это… невозможно… выдержать такие пытки…

– Если нам не помогут из Альбертины… Наши профессора, я думаю, не оставят нас в беде!

Эта мысль показалась мне настолько здравой и так воодушевила меня, что я поневоле улыбнулся…

– О-о, кого я вижу! Бравые медики, любящие покопаться во внутренностях мертвецов! – Я был рад этому низкому и хриплому голосу, который, разумеется, узнал!

К нам подполз ни кто иной, как Герман-мародёр, глава преступной шайки, с которым мы имели беседу в прошлом году. Теперь я смог разглядеть его ближе, хотя полутьма, царящая в камере, сильно мешала… Морщинистое лицо, на котором выделяется крупный мясистый нос, маленькие острые глазки… Тогда, при нашей встрече, он был гладко выбрит, сейчас же щетина уже превратилась в густую, но грязную бороду, волосы который были спутаны и местами слиплись.

– Признали меня, Отто и Петер? – ухмыльнулся мародёр. – Не думали, небось, что все мы окажемся в одной камере и будем обвиняться в одном преступлении?

– Мы узнали тебя, Герман, – ответил Отто. – И страшно рады, что ты жив…

– Э-э, да, я – жив. А товарищей моих уже вознесли… Их кости обглодали вороны, а несчастные души жарятся в преисподней… Поначалу я был уверен, что это ты, Петер, предал нас… Тебя уже ждал нож… Но, мы вовремя остановили нашу месть. Оказывается, доносчик был среди нас… И он уже получил своё…

Вид старого преступника был ужасен. Он был одет в старый кафтан, который за месяцы, проведённые в тюрьме, превратился в жалкие, грязные лохмотья. Штаны его сплошь покрывали дыры, башмаки тоже разваливались. И всё-таки глаза мародёра задорно блестели.

– Но как тебе удалось избежать петли? – удивился я.

– О, это – долгая история… Впрочем, нам торопиться некуда… В последний момент мне пришлось взять на себя то, чего я не совершал… Как это ни смешно, ибо почти нет на свете такого греха, к какому я не был бы причастен, – он усмехнулся. – Начинал я простым карманным воришкой… Когда я украл свой первый золотой, то мне сразу же захотелось большего… Страстно возжелал богатства, власти и славы… Словно дьявол когтистой лапой сдавил моё горло, и всё доброе, что изначально жило в душе, от этой железной хватки задохнулось и умерло… Вот так и свершилось мой падение… С тех пор я стал предпочитать отдых – работе, ловкий обман – честному труду и мимолётные увлечения – настоящей любви… Меня перестали волновать проблемы окружающих, а мир воспринимался скорее как фон, на котором я должен был выделиться и выглядеть особенно блестяще…, – Герман вздохнул. – А сейчас меня взяли за мародёрство, тут и отрицать нечего. Товарищей моих сразу повесили, а я намекнул следователю, что хотел продать труп одному поляку… для неизвестных мне опытов…

– Они решили, что ты работаешь с колдуном из Варшавы? – догадался Отто.

– Истинно так, – кивнул лохматой головой Герман. – И поклялся предоставить им пана Тотенкопфа… на блюдечке!

– Ловко! – воскликнул я. – И что же было потом?

– Мне удавалось водить следствие за нос довольно долго, – с гордостью ответил старый мошенник. – Я всячески юлил, путался, менял показания, ссылаясь на то, что меня сильно ударили по голове во время задержания… Я ведь совершенно ничего не знаю про Тотенкопфа…, – тут он понизил голос и оглянулся. – Когда дознаватель начал это понимать, ко мне применили пытку… Так я познакомился с «испанским сапогом», – лицо его скривилось. – Теперь я не хожу, а только ползаю… Впрочем, немного ходить я всё-таки могу, но… об этом мало кто знает… Здешний врач, которому некоторые из моих людей, оставшихся на воле, платят приличную сумму денег, сделал заключение, что я – калека, к тому же – смертельно больной и пытать меня нельзя! – он вновь рассмеялся и тут же закашлялся. – Меня бы давно повесили за мародёрство, но я каждый раз «вспоминаю» очередную важную деталь, касающуюся польского колдуна, – он снова ухмыльнулся. – Я тяну время… Знайте, господа студенты, что есть три вещи, которые никогда не возвращаются: время, слово и возможность! И есть три вещи, которые не следует терять! Это – честь, спокойствие и надежда…

– И даже надежду выбраться отсюда? – слова арестанта воодушевили меня.

– А её – в особенности… Тот, кто не борется за собственную свободу и избавление от мучений, тот и не достоин этой свободы! Я же, как угодно, буду изворачиваться, извиваться, искать лазейки, но выберусь из этой ямы! Пусть с поломанными рёбрами и перебитыми коленями, с единственным глазом, с одной рукой или ногой, но я буду на свободе, клянусь всеми дьяволами Преисподней! – всё больше расходился он.

«Помнится, ему и прежде были свойственны резкие перепады настроения, – подумал я, – и даже небольшое раздражение очень часто переходило в неконтролируемую ярость. Оказавшись в ситуации, требующей немедленных действий, он обычно терял чувство страха и частенько шёл напролом там, где следовало бы схитрить или попросту проявить осторожность. Знать, это его и подвело…»

– Похоже, – тихим голосом проговорил Отто, – наш старый Герман что-то задумал… Не поделится ли он с нами своими планами?

– Поделиться? – Герман оглянулся, чтобы убедиться в том, что поблизости нет ничьих любопытных ушей, затем хитро усмехнулся и крикнул:

– Эй, Червь и Мышонок! Подойдите-ка сюда!

К нему тут же приблизились двое из мрачной команды, ютящейся у противоположной стены. Оба участвовали в нашем вчерашнем избиении.

– Слушаем тебя, мастер, – лицо с перебитым носом, толстыми губами и щербатым ртом вызывало отвращение.

– Студентов, которых доставили вчера, не трогать… Кто их обидит, тот… умрёт. Ясно?

– Ясно, хозяин…

– А теперь приведите сюда слухача. Если спит, разбудите!

Когда оба подручных вора удалились, он нам прошептал:

– Этот слухач – необыкновенный талант! Он слышит сквозь стены и в глубину! Так вот, он мне рассказал, что внизу есть пустоты, а именно – подземный ход!..

Громилы между тем притащили тщедушного мужичка с глупым рябым лицом.

– Знакомьтесь, господа студенты, это и есть то самое дарование, о котором я вам говорил… Давай, приятель, покажи своё искусство…

Тот упал на пол и приложил ухо к холодной поверхности. Поднял руку, призывая к молчанию… Мы переглянулись. Лично я ничего не понимал. Минуты две рябой мужик лежал на полу, иногда немного скользя по грязным каменным плитам, и постукивал по ним пальцем с обгрызенным ногтем…

– Ну? – спросил его Герман, когда он поднялся. – Говори смело, при этих парнях можно…

– Прямо под нами, – прошептал мужичок, вращая глазами, – подземная полость! Она расположена довольно близко… Стоит только пробить пол… или найти люк!.. Проход идёт оттуда, – рябой ткнул пальцем в угол камеры, – туда, – он указал на коридор.

– Тс-с-с…, – приложил палец к губам Герман. – Наш слухач своим внутренним слухом сумел уловить пустоты внизу и обнаружить подземный ход!

– Было бы удивительно, – пробормотал Отто, – если бы одно из самых первых строений Кнайпхофа, «Голубая башня», было бы воздвигнуто крестоносцами без подземного хода…

– И я о том же!.. Где-то здесь, в одной из камер или других помещениях… существует тайный, тщательно замаскированный вход в подземелье… Если мы найдём его, мы – спасены!

– Но как мы найдём его? – спросил я, не веря своим ушам.

– Слухача часто водят на допрос. Он будет падать на пол, как бы от бессилия…, – при этих словах рябой мужик кивнул головой. – А сам будет вслушиваться в то, что происходит внизу, под нами… Ну, что ж, господа студенты, – вздохнул Герман. – Теперь я покину вас. Ежели будут какие-то просьбы, я постараюсь помочь вам. Но и вы помалкивайте о моих планах. Я верю, что вскоре мы обнаружим место, где находится вход в подземелье… Вы только держитесь и не падайте духом…

– А почему ты рассказал нам про подземный ход? – недоверчиво спросил Отто.

– Я собираюсь уйти, – тихо ответил Герман. – И увести с собой нескольких толковых ребят, – он почесал свалявшеюся бороду. – Я больше не хочу связываться с грабителями и ворами – этим я не особо доверяю… А с вами, будущими врачами, мы совершим множество славных дел…

Что хотел этим сказать Герман, я так и не понял. Но, казалось, умершая прежде надежда проснулась во мне…

Беспокойная ночь без сна, с горестными раздумьями, потом лёгкое забытьё, прерываемое стонами, плачем и стенаниями заключённых, в конце концов, закончились. Утром тюремщик вывел меня из камеры и проводил в тот самый, ужасный кабинет мастера Гельмута, палача, который будет выбивать у меня признание… Ночью я много думал о том, как мне вести себя на допросе. Я отдавал себе отчёт в том, что могу вытерпеть побои… но когда мне начнут дробить кости, я сдамся и признаюсь… Как и многие из тех, кто не выдержал ужасных пыток… Хотя, необходимо было держаться. Я верил, что профессура Альбертины вмешается в процесс и вызволит нас. Следовало выиграть хотя бы дня три…

«Палач Гельмут Шаффер. 39 лет. Женат, имеет двух дочерей. Одна из них сейчас лежит в лихорадке, но ей можно помочь… Попробуй разыграть эту карту…»

«Спасибо тебе, старина Аурифабер. Если Гельмут – любящий отец, я попробую извлечь из этого выгоду…»

В страшной пыточной камере меня встретили палач и тот, который называл себя врачом.

– А вот прибыл и наш подозреваемый, – с торжеством в голосе проговорил Гельмут, – который не желает сознаваться в том, что он действовал в интересах польского колдуна. А может, он и сам колдовал! Глянь-ка на него, дружище Маркус, и скажи, можно ли по отношению к нему применять те методы дознания, коими так насыщены уложения «Каролины»?

Врач нехотя бросил на меня быстрый взгляд.

– Парень здоров, как бык. А если упирается, значит, сам хочет испробовать на себе твои штучки, Гельмут… Ты готовь инструмент, а я пойду, загляну к следующему… пациенту.

Он поднялся и вышел в сопровождении тюремщика. Мы с палачом остались наедине.

– У тебя ещё есть время подумать, – произнёс Гельмут, проверяя работу пыточных механизмов. – Сейчас подойдёт господин Йодль, что из городского совета, со своим секретарём, и мы начнём…

– Ты сам-то веришь в то, что я колдун? – спросил я, глядя в глаза палачу.

– Неважно, что думаю я. Важно, что занесут в свой протокол господа, которые скоро прибудут…

– Ты ведь знаешь, что я – простой студент-медик, а никакой не колдун…

– Допустим…

– Ты сейчас начнёшь калечить будущего врача, а кто будет спасать твою несчастную дочь, что сейчас мучается в лихорадке и нуждается в помощи грамотного медика?

Я заметил, что Гельмут вздрогнул.

– Откуда тебе это известно?.. А-а, ты же – колдун…

– Нет, мастер Гельмут. Просто мы – соседи. Ты – личность известная, я немного наслышан о тебе… И, как бакалавр медицины, мог бы помочь твоей дочери…

Пресвятая Дева! Я попал в точку! Лицо палача мгновенно изменилось. Он молча вытер о тряпку руки и подошёл ко мне вплотную. Гельмут наклонил свою огромную голову, внимательно глядя мне в лицо.

– Спаси мою дочь, бакалавр… И я клянусь, что облегчу твои страдания… К сожаленью, я не могу их полностью предотвратить…

– Расскажи мне, как заболела твоя дочь…

– Она искупалась в речке. А поскольку, была уже довольно холодная пора…

Прекрасно! Значит, дочь Гельмута простужена! Тут должны помочь рецепты дяди Клауса!

«И лекарства на основе янтаря и мёда…»

– Скажи, Гельмут, как её лечили? Вы ведь обращались к лекарю?

– Палач издавна считается изгоем общества, – глухо произнёс Гельмут. – К нам никогда не приходит врач. Поэтому мы стараемся лечить сами, используя травы, которые собираем и храним дома… Ещё применяем чеснок…

– Сейчас она бледна, сильно потеет и её знобит?

– Всё так, бакалавр… ещё она отказывается от еды…

– Сделай из зубцов чеснока ожерелье. Пусть повесит на шею и не снимает. А первым делом надо избавиться от лихорадки. Сначала изготовь лечебный чай… Ты запомнишь или будешь записывать?

– Запомню всё слово в слово, – ответил палач. – Грамоте я не обучен…

Я подробно и внятно рассказал ему, как приготовить чай, которым Клаус спас мою сестру Анхен, а также лекарства из «даров пчёл». Переспросил, чтобы убедиться, всё ли он запомнил. Память у Гельмута была отличной.

– Ну вот, – в самом конце добавил я. – Чай – трижды в день по кружке. С мёдом. Сейчас на каждом рынке есть медовые лавки. Найдёшь в них всё, что нужно, но не теряй времени: чем глубже болезнь проникнет в твою дочь, тем сложнее её будет выгнать! И постоянно сообщай мне о её состоянии!

– Спасибо, – прошептал палач. – Я сегодня же постараюсь всё купить на рынке!.. Если моя Моника выздоровеет, я буду тебе обязан на всю жизнь. А теперь, вот, – он протянул мне какой-то шарик буро-зелёного цвета. – Я всегда ношу с собой средство для смягчения боли… Подержи во рту, рассоси и проглоти. Я постараюсь не ломать тебе кости, ты ничего не почувствуешь… Но немного потерзать твои руки мне всё равно придётся… Громче кричи, городские чиновники любят, когда подследственные вопят во время пыток… Давай, суй его в рот, сюда уже идут!..

Едва я отправил по назначению шарик с чудодейственным снадобьем, дверь отворилась, и в камеру вошёл тот самый человек, с которым мы говорили накануне, и его секретарь с бумагой, чернильницей и перьями. Они заняли свои места за столом. Городской чиновник был явно не в духе. Мне показалось, что он чрезвычайно недоволен тем, что ему приходится присутствовать на допросе, вместо того, чтобы заниматься другими, более весёлыми и приятными делами. Он широко зевнул и не глядя на меня, произнёс:

– Итак, Петер Коффер, вы обвиняетесь в колдовстве. Признаётесь ли вы в том, что… сами собирались использовать похищенный вами труп в колдовских целях? Или вас надоумил польский колдун по прозвищу пан Тотенкопф?

– Я признаю…, – в голове у меня помутилось, комната с палачом, чиновником и секретарём стала куда-то отдаляться. Голос Йодля слышался как бы издалека. – …Я признаюсь в том, что похитил тело… Но я действовал не с колдовскими намерениями, – язык еле ворочался у меня во рту. – А лишь с медицинскими целями… Нам, врачам, без знания анатомии, никак нельзя, – окружающая обстановка сделалась для меня абсолютно безразличной. Изуверские инструменты палача больше не пугали, да и сам он, казалось, отсутствовал…

– Палач, – дал команду Йодль. – Приступайте к допросу!

Гельмут схватил меня за руку и потащил к тискам.

– Живее перебирай ногами, колдун, – услышал я его голос. – Или ты уже наложил в штаны?

Я находился словно в состоянии сильного опьянения и тупо смотрел, как Гельмут зажимает мои пальцы в тиски, как начинает закручивать винт… Дьявол! Мне ведь надо кричать! Я начал издавать звуки, то ли мычание, то ли хрип… Иногда мне удавалось даже крикнуть… Боли я почти не чувствовал. Я видел, как из-под моих ногтей сочится кровь и это немного отрезвляло меня.

– Признайся, что ты – колдун! – слышалось издалека… – Где прячется пан Тотенкопф?..

– Ради всего святого! – молил я, зная, что свою роль нужно исполнить мастерски, чтобы никто не заподозрил меня в том, что я нахожусь в состоянии нечувствительности.

– Что ты собирался делать с телом?..

– Я… – между криками и мольбами о прекращении пытки, шептали мои губы, – я… хотел лечить… люде-е-е-ей…

Вдруг у меня перед глазами всё завертелось, и я точно бы упал с табурета, если бы моя рука не была зажата в тисках.

На меня выплеснули ведро воды. Я очнулся на полу. Городской чиновник и секретарь исчезли.

– Всё, – проговорил Гельмут, убедившись, что я нахожусь в сознании. – На сегодня всё… А завтра я скажу врачу, что ты очень плох… День-другой у тебя будет передышка…

– Иди на рынок, Гельмут, – еле слышно прошептал я. – Займись дочерью…

– Да-да, – ответил тот. – Я сейчас же побегу… А остальные допросы продолжу после…

– Да хранит вас Пресвятая Дева…

Глава 5. Тревожная ночь

Меня бросили на пол нашей камеры, обители страданий, отчаяния и страха, где я вновь потерял сознание. Впрочем, находиться в забытьи мне долго не пришлось – дала знать о себе боль в руках. Я не мог на них смотреть – слишком ужасно они выглядели, даже с одного беглого взгляда становилось ясно: палач поработал на славу. На двух кистях у меня было вырвано четыре ногтя, однако, кости пальцев были целы. Кисти рук распухли, фаланги пальцев не сгибались, мешая друг другу, они были красно-сине-фиолетового цвета с чёрными вмятинами от тисков. Хотелось опустить горящие пульсирующей болью руки в холодную воду…

– Побывал в лапах у старины Гельмута? – раздался у самого уха хриплый, раскатистый голос.

Это ко мне тихо подкрался-подполз Герман. Он взглянул на мои руки и раздосадовано сплюнул на пол:

– Лютует палач…

– Такая у него работа, – философски изрёк я, морщась от боли.

– Торопиться надо, – пробормотал старый преступник. – Если так пойдёт дело и дальше, то со мной в поход из башни отправятся одни калеки, которых мне придётся тащить на себе… Отто тоже весь в крови, еле дышит, да и другие ваши парни немало пострадали…

– И что, это всё Гельмут?

– Нет, его подручные. Сам палач ещё утром куда-то убежал…

– А сейчас… что? – я совсем «потерял» ощущение времени.

– Теперь уже вечер… Слухача тоже увели… Вот, жду, когда вернётся…

Принесли какую-то баланду. Заключённые, кто покрепче, тут же кинулись, разбирать плошки. Я почувствовал острый голод.

– Сюда неси, – дал команду Герман.

Вскоре мы оказались обладателями двух мисок, наполненных чем-то жидким, и в этом вареве плавало нечто, напоминающее капусту.

– Оно довольно противно на вкус, – предупредил меня Герман, да и пахнет соответствующе…, но лучше всё разом проглотить… Это – даст тебе силы. А они нам нужны!

Он с невозмутимым видом влил в себя баланду и сделал вид, что остался довольным. Я последовал его примеру… Желудок выдержал, хотя долго после этого ворчал.

«Приятного аппетита!»

«Спасибо, старина Аурифабер… Как я рад, что ты – со мной…»

Тут к нам в камеру втолкнули ещё одного арестанта. Был он невысок, но с большими крепкими руками. «Похоже, из грузчиков», – решил я. Казалось, его перевели из другой камеры – больно он походил на каждого из нас. Изорванное платье, лицо со следами побоев… Заключённый обвёл помещение взглядом, внимательно всматриваясь в каждого присутствующего. Взгляд у него был тяжёлый и безумный. Вот он остановился на мне, и я вдруг почувствовал, что новый «гость» весь вспыхнул от злобы. Рот его скривился, словно в усмешке: мол, я нашёл того, кого искал. Я сразу почувствовал себя тревожно… И вдруг…

– Петер Коффер! На допрос!

Чёрт возьми, я не ожидал, что так скоро меня снова будут пытать! Или Гельмут вызвал меня с иной целью?

Герман и его подручный помогли мне подняться. Тюремщик схватил меня за руку, отчего кинжальная боль пронзила моё тело, и потащил по коридору.

– Полегче, его утром уже допрашивали, – крикнул нам вслед Герман.

Тюремщик пошёл медленней и отпустил изувеченную руку.

В пыточной камере, куда меня впихнул надзиратель, ожидал Гельмут. Он был один. «Значит, пытки не будет», – с надеждой подумал я.

Лицо палача было сосредоточено, брови нахмурены. Закатное солнце своими лучами, проникшими сквозь зарешёченное окно, поигрывало на его блестящей лысине. Я, скрестив искалеченные руки, нерешительно встал напротив.

– На, — протянул мне какую-то коробочку Гельмут. Второй рукой он полез за трубкой. – Садись на табурет. Мне надо тебе что-то сказать…

Я уселся на краешек табурета. Палач закурил трубку, выпустил струю дыма в сторону окна.

– В коробочке – мазь. Нанеси её на руки, и боль пройдёт, – сказал он.

Солнечные лучики покинули тюремное окошко.

– Знаешь, а твой чай помог, – заявил Гельмут. – Сначала было худо… Её стало жутко трясти, пот полил градом… Потом стало лучше. Сейчас она спит…

– Ты купил то, о чём я тебя просил? – спросил я, вздохнув с облегчением.

– Всё купил, бакалавр, – ответил палач. – Хвала Пресвятой Деве, на рынке полным-полно пчелиного добра…

Т – огда слушай и запоминай…

И я рассказал ему, как готовить и применять лекарства, точь в точь, как нам в своё время рассказывал дядюшка Клаус. Наша Анхен поправилась довольно быстро, я надеялся, что и дочь Гельмута тоже скоро встанет на ноги.

– Ты всё запомнил?

– Невелика премудрость, бакалавр! – улыбнулся палач и повторил всё, что я сказал ему, без единой запинки.

– Чай, лекарственные сборы, полоскание горла, – напомнил я ещё раз. – Через два-три дня твоя малышка будет чувствовать себя гораздо лучше. А через неделю, думаю, она полностью поправится!

Тут Гельмут словно что-то вспомнил.

– Вот, держи, – он вынул из-за пазухи свёрток, в котором оказались хлеб и кусок сала.

– Подкрепись, бакалавр.

Я едва не сошёл с ума от запаха еды и с радостью набросился на угощение. Палач с улыбкой смотрел на меня. Теперь взгляд его был наполнен добротой. Я довольно быстро расправился с хлебом и салом, не уронив ни единой крошки.

– Я верю тебе, бакалавр. Сегодня я приготовлю по твоим рецептам снадобье, и, если всё окажется так, как ты обещал, приползу к тебе на коленях…

– На коленях не надо, Гельмут. Лучше окажи мне одну услугу.

– С радостью! – заверил меня палач.

– Здесь где-то поблизости… в этом помещении или в соседнем… имеется вход в подземелье.

– Ты хочешь, чтобы я его нашёл?

– Это было бы чудесно! Я не знаю, удастся ли нам дождаться помощи от университетского начальства, но очень скоро я и мои друзья можем превратиться в калек…

– Твои друзья? – Гельмут с сомнением покачал головой. – Тебя одного я мог бы хоть завтра спустить в подземный ход… Люк действительно должен быть… Но, с друзьями? Тут нужно что-то придумать, я тоже не хочу попадать под удар городских властей… Ты уверен, что не хочешь бежать один?

– Поверь мне, Гельмут, я не могу бросить своих однокашников…

Палач на минуту задумался.

– Ладно, – произнёс он, выдыхая изо рта дым. – Сначала я поищу, где этот чёртов люк… Потом придумаем, как действовать дальше. Ты только не думай – Гельмут дал тебе своё слово, а оно у него твёрже алмаза!

Я вернулся на своё место в камеру и вновь окунулся в атмосферу страданий. Мазью из коробочки я смазал свои руки, а также кисти Отто и Манфреда, у последнего были сломаны фаланги пальцев. К Густаву и Якобу тоже применили пытки, те также лежали и постанывали, но у них обошлось без переломов.

– Ну что, друзья, если представится случай совершить отсюда побег, вы со мной? – спросил я шёпотом.

– Я – с радостью, – тихо ответил Отто.

– Разве отсюда можно убежать? – с сомнением произнёс Якоб. – Но если такая возможность имеется, я без раздумий ею воспользуюсь…

– А с чего ты взял, что такое вероятно? – спросил Густав, вытряхивая из волос солому.

– Наш старый знакомый Герман что-то пронюхал про подземный ход… Надеюсь, скоро он его обнаружит. Старый волк собирается взять нас с собой…

– Рискованное дело, – заметил Густав. – Но, как бы там ни было, я – с вами!

– Поэтому, друзья, не отчаивайтесь! С благословения Пресвятой Девы мы обязательно выберемся отсюда! – мне хотелось хоть чем-то поддержать своих приятелей.

В камере нашей и так был полумрак, а вместе с наступившей ночью её наполнила густая, вязкая тьма. Коридор освещался масляными лампами, робкий и слабый свет как бы нехотя проникал к нам и тут же терялся в глубинах каземата.

Лежать на каменном, холодном полу доставляло мало удовольствия, но, слава богу, что нас не приковали к стенам, как некоторых бедолаг, которые сутки напролёт жалобно плачут или просто тихо стонут, звеня ржавыми цепями. Небольшие охапки соломы, разбросанные по каменным плитам, мало согревали.

Ночь проникла в стены башни, а вместе с нею проснулись и зашевелились ночные обитатели: противные насекомые заползали под одежду и впивались в измождённые тела. Мыши и крысы начали бегать по лежащим узникам, деловито обнюхивая, а иногда и покусывая измученных людей. Вслед за этим пожаловали ночные кошмары. Кому-то снились тиски и щипцы палача, кому-то «испанский сапог» или дыба…

Я попытался уснуть. Представил себе родной дом, отца с матерью, брата с его женой и, конечно, милое личико Илоны. Если бы она знала, в какую беду я попал!.. Нет, пусть лучше остаётся в неведении. «Помоги мне, Господи, выбраться из этой гнилой ямы!» Постепенно в памяти всплыли мгновения последнего проведённого с нею дня… Внутри всё заныло. Пресвятая Дева, через что мне ещё суждено пройти, для того, чтобы снова обнять её?

Мало-помалу усталость от пережитых событий взяла своё, и я начал забываться. Тем неожиданней прозвучал во мне «внутренний голос», а точнее, голос Андреаса Аурифабера:

«Не вздумай спать!»

«А что случилось? – подумал я. – Сейчас самое время вздремнуть да набраться сил…»

«Не вздумай спать!»

«Хорошо…» После таких слов действительно не уснёшь. Но что имел в виду дух известного в Пруссии врача?.. Впрочем, ему, наверное, виднее.

Я открыл глаза. Стало чуточку светлее из-за пробивающегося в каземат света из караулки и коридора. Заключённые спали. Кто-то сопел, кто-то храпел, кто-то подвывал… Спокойного сна не было ни у кого. Мой сосед справа тяжело дышал и иногда кашлял, при этом мучительно постанывая. Стояла жуткая вонь…

Меня и прежде по ночам посещали мысли… Причём, разные – важные и несущественные, умные и пустяковые. Часто они, подобно изумрудным светлячкам, куда-то манили или просто дразнили и не давались в руки. Случалось, пугали, а бывало, что смешили. Порой, они бывали так похожи на кудрявый дымок от ночного костра, уносящийся высоко в небо и таящий там, среди задумчивых звёзд… Мне с ними бывало непросто, но без них я ощущал себя пустым местом…

«Всё имеет свой закат, и лишь ночь заканчивается рассветом», – говорили восточные мудрецы. Обычно ночь давала мне возможность подвести итоги, переосмыслить минувшее и решить, каким я войду в новое утро. И думалось мне в эту пору совсем не так, как днём, а иначе: неторопливо и обстоятельно. Я осознавал, что в вечности безвозвратно растворилась ещё одна капелька моего бытия. Как малая дождинка в огромном море… И мне было важно знать, что в ней сделано хорошо, а что – плохо? И сколько таких росинок или слезинок у меня в запасе?..

…Вот сменились часовые. На дежурство заступила новая смена. У часового здесь одна задача – шествовать по коридору да заглядывать в камеры, следя за порядком. Зачастую солдаты, пройдя туда-сюда несколько раз, заходили в дальний конец коридора, усаживались на пол и дремали, прислонившись к стене, держа в руках ружьё.

«Илона, милая моя Илона… Встретимся ли мы когда-нибудь вновь?»

Ответ на этот вопрос мне не мог дать никто. Будущее пугало своей неопределённостью… Даже если нам удастся сбежать из тюрьмы, мы все окажемся вне закона. Мне придётся менять имя, я не смогу жить как полноценный человек. Герман сколотит из нас новую шайку… Я буду постоянно находиться в страхе разоблачения, ждать, когда ко мне в дом вломятся полицейские и потащат на виселицу… Или – сюда, в камеру «Голубой башни»… Да, побег – это, конечно, не самый лучший выход, но оставаться здесь далее становилось невыносимо – самое большее, через месяц все мы будем сумасшедшими и калеками… А потом нас привяжут к конским хвостам и поволокут на казнь… Если бы городские власти прислушались к слову ректора Университета… Но будет ли сказано такое слово?..

Никогда ещё я не ощущал себя настолько несчастным и опустошённым…

Шаги часового стихли. Видимо, солдат решил оставшееся время службы посвятить спокойному сну… А мне спать нельзя… Я не знаю почему, видимо, что-то должно произойти.

В глубине камеры кто-то вскрикнул. Тут же раздался раздражённый писк крысы. Послышался чей-то продолжительный стон, звон цепей прикованного к стене арестанта…

«Как там мой родной Инстербург? Я слышал о том, что вся Восточная Пруссия из-за неурожая попала в бедственное положение. Неужели людям грозит голод? Всё-таки я надеялся, что моя семья не пропадёт – отец с братом работают, не покладая рук… А я…» – И горестный вздох вырвался из моей груди…

…Мне вспомнилось, как я однажды посетил могилу своего дядюшки. Это случилось через год после его гибели. Меня удивило, что на плите старого бортника было много цветов. Складывалось ощущение, что тут его очень часто навещают… Настолько все было аккуратно убрано. Кто? Очевидно, благодарные пациенты и бывшие соседи, которые любили старого Клауса…

Большинство из нас встречало такие родственные души. Они врываются в нашу бытность, частенько бросая вызов или ставя под сомнение всё, чем мы жили прежде. Обычно они говорят именно то, что нам нужно услышать в данный момент, после чего мы и понимаем, что данная встреча была не такой уж случайной. Потом многие из таких людей покидают нашу судьбу… А нам, порой, трудно принять то, что они уже выполнили свою роль в нашей жизни, и пришла пора их отпустить…

…Но больше всего на кладбище меня поразила не людская любовь и забота. Из-под куста сирени вдруг выскочил огромный пёс моего дяди и принялся лизать мне руки. Выглядел он неважно: впалые бока, с которых клочьями свисала шерсть, в хвосте колючки репейника, а в глазах запредельная грусть… «Как ты тут оказался, и что делаешь?» – спрашивал я его, но ответа разобрать так и не смог. Псина лишь тихо поскуливала и всё норовила лизнуть меня в нос. Через какое-то время к погребению подошла крестьянка с миской какой-то еды. Я стоял рядом с могилой и смотрел на дядиного пса, который, урча и помахивая хвостом, побежал её встречать. Я не удержался и спросил у женщины о том, как собака оказалась здесь.