Текст книги "Город Мечтающих Книг"

– Попробуй-ка… это… взять… – выдохнул он.

Я взял у него книгу… и почти согнулся под ее весом. Такой тяжести у меня в руках никогда не было! Данцелот и Гольго улыбнулись.

– Лучше положи ее, – сказал Гольго, – пока не надорвался. Это тяжелая книга.

Не без усилия я вытащил когти из-под корешка.

– Мы все еще гадаем, как удалось ее создать, – сказал Кип. – Каждая страница весит больше, чем собрание сочинений, скажем, Аиганна Гольго фон Фентвега. От одного только перелистывания мышцы болят. Бумагу, наверное, пропитали каким-то алхимическим веществом, у которого чудовищный атомный вес. Еще никогда не изготавливали книгу, которая так сопротивлялась бы использованию. Ее не только носить тяжело, но и читать тоже.

Он с большим трудом открыл книжицу на первой странице, и, нагнувшись, я прочел: «Когда представляешь себе невидимый мир, существующий внутри мира видимого, но становящийся видимым, когда видимое становится невидимым, иными словами, когда видимость невидимого или соответственно видимого, обращена сама на себя, тогда невидимое становится видимым, а видимое невидимым – при условии созерцания всего этого невидимым, который находится внутри видимого мира, который представляет себе другой невидимый, не способный видеть видимого – потому что свет погашен».

– Ух ты! – вырвалось у меня. – И, правда, текст мудреный! Я ничегошеньки не понял.

– И никто не понимает, – утешил меня Гольго. – Для того и написано.

– А по-моему, так сущее высокомерие, – сказал я. – Писать нужно, чтобы тебя читали.

– М-да, – улыбнулся Гольго. – Мы тут собираем поистине странные книги.

Кряхтя от натуги, Кипьярд и Данцелот подняли Тяжелую книгу на кочующую полку.

– Вы же не туда ее поставили, откуда взяли, – заметил я.

– Не страшно, рано или поздно она вернется на место. Сортировкой занимается машина.

– По какому принципу? – поинтересовался я.

– Мы все еще пытаемся его разгадать, – таинственно ответил Гольго.

– Взгляни на книги вон там! – воскликнул Кипьярд. Пришлось поспешить, чтобы не отстать от указанной полки.

На первый взгляд, там была лишь пара сотен книг в различных переплетах из материалов, которые все до единого были мне незнакомы.

– Это личная библиотека книжнокнязя Йогура Яцеллы-младшего. Он приказал переплетать свои любимые книги исключительно в шкуры животных, из всего вида которых уцелела лишь одна особь. Конечно, после переплетных работ уже не было ни одной. Вон там ибослоновья кожа. Здесь – корешок из додо. Вон там – мех красного муффона. Это – перья голубого злотоклюва. А здесь – кожа летучей кошкомышки.

– Варварство какое! – возмущенно воскликнул я.

– Варварство и декаданс одновременно, – отозвался Гольго. – Особенно если вспомнить, что Йогур Яцелла даже не умел читать. По-твоему, что можно получить за такую книгу в магазине Книгорода, если страницы в ней из прессованного эльфового нефрита?

Даже представить себе невозможно! Перед такими сокровищами действительно бледнел «Золотой список». Не переставая удивляться, я шел вдоль кочующей полки.

– Это еще что, – продолжал Гольго. – Взгляни вот на это. – Выхватив с полки невзрачную книжицу, он протянул ее мне. – Ее нужно держать под углом, так лучше видно.

Кип и Данцелот глупо захихикали, а я открыл книгу как сказано.

И от ужаса уронил! Книга буквально уставилась на меня! Гольго кое-как ее поднял, а Кип и Данцелот покатывались со смеху.

– Извини за небольшую шутку, – улыбнулся Гольго. – Это живая книга. Все книги на этой полке по-своему живые. Присмотрись внимательнее.

Указанная полка остановилась перед нами, точно машина знала, что мы хотим получше рассмотреть содержимое. Я подошел ближе.

Минуточку! Неужели глаза меня не обманывают? Эти книги действительно как будто шевелятся! Моргнув, я потер глаза и посмотрел снова. Гром и молния, это не обман зрения: книги действительно двигались! Не слишком явно, но я ясно видел, что их корешки поднимались и опускались, словно они дышали. Почему-то мне не захотелось их трогать, будто речь шла о неведомых зверях: неизвестно, не кусачие ли они.

– Можешь спокойно погладить, – предложил Гольго. – Они тебе ничего не сделают.

Я осторожно провел пальцем по корешкам. На ощупь они были теплыми и мясистыми и от прикосновения чуть подрагивали. Нет уж, с меня хватит, – я отступил на шаг.

– Мы то и дело находим их в катакомбах, – сказал Данцелот. – Им, наверное, сотни лет. Думаем, это неудачные эксперименты букваримиков, ранние попытки пробудить книги к жизни.

Гольго вздохнул.

– Мы так и не поняли, почему их выбросили в катакомбы, возможно, прямо на свалку Негорода. Наверное, букваримики ждали от своих экспериментов других результатов.

Живые книги! Невероятно. Книжнецы правы: «Золотой список» – ничто против их сокровищ.

– Выносливые, однако, существа, – сказал я, – если выкарабкались из Негорода.

– Твоя правда! – воскликнул Кип. – Ходят слухи, что они в катакомбах эволюционируют. Говорят, есть даже опасные экземпляры. Эти будто бы умеют летать и кусаться. А еще они спариваются с опасными книгами.

– И замок Тенерох ими населен, – сказал Данцелот. – Я слышал…

– Хватит бабушкиных сказок! – загремел Гольго. – Мы собирались показать гостю библиотеку, а не пугать его страшными байками.

– А за счет чего они живут? – спросил я. – Чем питаются?

– Я их кормлю в свободное время, – ответил Данцелот. – Больше всего они любят книжных червей.

Тут машина как будто решила, что мы достаточно насмотрелись на живые книги, и полка сперва поднялась вверх, а потом удвинулась в глубину. На ее место встала другая, живые книги исчезли.

– Не будем тебя утомлять, – сказал Гольго. – Можешь оставаться у нас, сколько пожелаешь. У нас будет еще много времени. На сегодня ограничимся этим.

Подойдя к перилам, он заглянул вниз в Кожаный грот.

– Тебе уже многое про нас известно. – Его голос зазвучал вдруг торжественно. – Теперь тебе пора познакомиться с нашими сородичами. Во второй раз в истории нашего народа такой чести удостаивается некнижнец. Кипьярд, Данцелот, оповестите всех, чтобы собирались на ормование!

Ормование

На ормование? Звучит как старомодный обычай. Это как-то связано с унаследованной верой в Орм? Или, может, на языке книжнецов это означает «обед», и они сейчас сбегутся, чтобы сообща мной полакомиться? Фистомефель Смайк, Клавдио Гарфеншток, Хоггно Палач – в последнее время на мою долю выпало слишком много сюрпризов, после такого трудно кому-то доверять.

Данцелот и Кипьярд побежали разносить новость. Другие книжнецы передавали ее дальше. По Кожаному гроту она распространилась как лесной пожар, и уже через несколько минут гул голосов и эхо слились в единый хор: «На ормование! На ормование!»

Собравшись с духом, я спросил:

– А что это… Такое… э… ормование?

– Старинный варварский ритуал, во время которого с тебя живьем сдерут кожу, а после мы тебя сожрем, – ответил Гольго. – Сам понимаешь, мы же циклопы.

Я отшатнулся, колени у меня задрожали.

– Шучу, – усмехнулся Гольго. – Ты в замонийской литературе хорошо разбираешься?

Надо успокоиться, сказал я себе, но шуточки книжнецов действовали мне на нервы.

– Немного. У меня был хороший крестный в литературе.

– Тогда получишь удовольствие. Слушай внимательно. Мы, конечно, можем тебе сейчас представить всех до единого книжнецов с именами их писателей, и на том покончить, ясно?

– Ясно. – Кто бы мне объяснил, к чему он клонит?

– Но где тогда удовольствие? И завтра ты бы снова все забыл. Или перепутал. Ясно?

– Ясно.

– Поэтому каждый книжнец предстанет перед тобой лично, а ты должен будешь угадать, как его зовут.

– Что?

– Поверь мне, так ты гораздо лучше запомнишь имена. Происходит ормование так: каждый книжнец выбирает из собрания сочинений своего писателя характерный отрывок – тот, при написании которого, на его взгляд, по жилам автора с наибольшей силой тек Орм. Эти строчки он тебе процитирует. Если ты хорошо разбираешься в замонийской литературе, то большинство угадаешь. Но если ты ее не знаешь совсем, то страшно опозоришься. Это мы и называем ормованием.

Я с трудом сглотнул. Силы небесные, а так ли хорошо я знаю замонийскую литературу? По каким меркам тут судят?

– Должен тебя предупредить, – таинственно прошептал Голь-го, – у некоторых книжнецов престранные критерии при выборе отрывков. Я даже подозреваю, что кое-кто намеренно выбрал нетипичные, чтобы их труднее было отгадать.

Мне пришлось снова сглотнуть.

– А нельзя просто назваться и на том покончить? – предложил я. – У меня хорошая память на имена.

Но Гольго уже отвернулся и грозно крикнул:

– На ормование! На ормование! Собирайтесь все на ормование!

А после повел меня с галереи вниз к подножию машины, где книжнецы уже образовали большой круг. Сбежать я не мог, и теперь они бесцеремонно меня разглядывали, буравя сияющими и проницательными циклопьими глазами. Я почувствовал себя, словно был голым и под микроскопом. Призывные крики постепенно смолкли, и воцарилось напряженное молчание.

– Перед вами, мои дорогие книжнецы, – возвестил в тишине Гольго, – стоит Хильдегунст Мифорез. Он приехал к нам из Драконгора, и он начинающий писатель!

По собранию прокатился шепоток.

– Книгородцы затащили его в катакомбы, где он заблудился. Чтобы сохранить его от верной гибели, Кипьярд, Данцелот и ваш незначительный покорный слуга… – тут Гольго сделал небольшую паузу, очевидно, чтобы стало понятнее, как неуместно здесь слово «незначительный», но никто на это не среагировал, – …эээ… решили, пригласить его на время к нам.

Вежливые аплодисменты.

– В следующие дни мы будем иметь удовольствие принимать у себя настоящего писателя, пусть даже он еще ничего не опубликовал. Но все мы знаем, что это лишь вопрос времени, ведь он уроженец Драконгора. Стать писателем – его предназначение. Возможно, мы даже сумеем поспособствовать его карьере.

– У тебя получится! – крикнул один книжнец.

– Да, приятель, – отозвался другой. – Просто пиши, остальное приложится!

– Аппетит приходит во время еды! – поддержали из задних рядов.

Чувство неловкости только усилилось. Ну разве нельзя начать наконец треклятое ормование?

– Хорошо, – остановил выкрики Гольго. – Теперь нам известно его имя. Хильдегунст Мифорез! Да будет оно вытиснено на корешках многочисленных книг!

– Да будет вытиснено! – хором откликнулись книжнецы.

– Но… – театрально продолжал Гольго, – знает ли он наши имена?

– Нет! – ответил ему хор.

– Как мы это исправим?

– Ормованием! Ормованием! Ормованием! – хором ответило собрание.

Гольго повелительно взмахнул рукой, и крики замерли.

– Пусть выступит первый! – приказал он.

От волнения я плотнее завернулся в плащ. Вперед вышел маленький желтоватый книжнец и, откашлявшись, дрожащим голосом продекламировал:

 
И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине —
Гость стучится в дверь ко мне».
 

Минуточку, минуточку, я же знаю! Этот ритм ни с чем не перепутаешь. Это неповторимый шедевр замонийской мрачной лирики, это же, этоде…

– Ты Пэрла да Ган! – воскликнул я. – Строфа из «Вещей птицы»! Шедевр!

– Проклятье! – выругался книжнец. – Надо было взять не такое известное стихотворение!

Но он просто сиял от гордости, что его так быстро отгадали. Остальные книжнецы из приличия похлопали.

– Это было легко! – сказал я.

– Следующий! – вызвал Гольго.

Передо мной возник зеленоватый книжнец, подмигнул мне и весело пропел:

 
Бушует кровь в его котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.
 
 
Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, —
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец.
 
 
Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поет…
 

Гм… Застолье. Питейное стихотворение. И не просто стихотворение, а песня. Та самая, единственная…

– Берс Норберт! – воскликнул я. – Окончание баллады о «Старом Джоне»!

Еще раз подмигнув мне напоследок, Норберт откланялся. Бурные аплодисменты.

– Следующий, – опередил я Гольго. Моя уверенность росла. Да и ормование начинало доставлять удовольствие.

Важно ступая, из толпы вышел пурпурный книжнец. Склонив с философским видом голову и сделав задумчивое лицо, он произнес:

– Быть или…

Не успел он сказать третье слово, как я обвиняющее ткнул в него пальцем и крикнул:

– Мишерья Пилукс!

Да, конечно, монолог «Быть или не быть» всем набил оскомину, хотя моя догадка была выстрелом вслепую, ведь у многих поэтов строфы начинались с «быть». Однако к моему недоумению книжнец пристыженно кивнул и освободил место. В яблочко! Это был действительно Мишерья Пилукс, я отгадал верно – и всего по двум словам. По общине книжнецов прокатился шепоток, некоторые одобрительно зациркали зубами.

– Следующий! – вызвал Гольго.

В первые ряды протолкался приземистый книжнец нежно-голубого оттенка. Кое-кто захихикал, когда он стал передо мной, он же торжественно возвестил:

 
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
 
 
Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.
 

Ха! Такое мог написать только тот, кто сам себя в стихах объявил гением.

– Сегорян Ивенирь! – воскликнул я.

Так оно и шло одно за другим. Ибрик Генсен, Вепа де Лого, Алинг д'Агьери, – я всех угадывал. В который раз с тех пор, как попал в катакомбы, я поблагодарил крестного за обширные познания в замонийской литературе, которые он вдолбил в меня когда-то.

Тут я увидел перед собой книжнеца цвета кожаного переплета, который вскричал:

 
– О, прочь из Драконгора навсегда!
Плыву отныне над землею бренной,
И все мои деянья без труда
Меня покроют славою нетленной.
 

Ого, драконгорская поэзия! Становится все легче и легче. Имя автора не вспомнилось сразу, но, конечно же, я знаю все, что когда-либо было написано дома.

 
Прославиться! Пусть сбудется мечта!
Да стану я поэтом масс широких!
Все классы вознесут меня тогда
На пьедестал и статус полубога…
 

Постойте-ка! Я даже лично знаю автора, он когда-то читал мне как раз эти строфы. Ну, разумеется, это же прощальная ода Овидоса Стихограна, написанная на уход из Драконгора. Он продекламировал его всем драконгоцам с видом глубокого убеждения, что в Книгороде его ждут успех и слава. Мне и во сне бы тогда не приснилось, что я увижу его в одной из ям на Кладбище забытых писателей.

 
О, Книгород! И жажду тесных уз!
О, ты, гнездо писателей богатых!
О, Город Книг Мечтающих! В союз
Вступлю с тобой – и буду верен свято![13]13
  Перевод Н. Эристави.


[Закрыть]
 

Далее следовали еще 77 строф, воспевавших все прелести жизни свободного художника и плоды славы, которая, без сомнения, ожидает в Книгороде молодого писателя, но мне хотелось избавить от них и книжнеца, и его соплеменников, поэтому я сказал:

– Ты Овидос Стихогран.

– Да уж, это было нетрудно, – усмехнулся книжнец. – Сразу стало понятно, что ты его знаешь. Про Стихограна тебе известно больше, чем мне. Возможно, даже скажешь, почему он так давно ничего не публиковал? Он трудится над большим произведением?

Бедняга посвятил свою жизнь Овидосу Стихограну. Неужели я должен сказать ему в лицо, что больше нечего ожидать, кроме экспромтов на потребу туристам? У меня просто духу не хватило.

– Вот именно. Он… эээ… окопался и работает над очень большой вещью.

– Так я и думал, – ответил книжнец. – Он еще станет великим. – С этими словами он удалился.

Его место занял исхудалый книжнец с серой, как гранит кожей, и серьезно произнес:

 
Тома здесь громоздятся друг на друга,
Покинуты и прокляты навеки…
Слепые окна, призраки, недуги,
Зверье, жестокость… жалкие калеки!
Молчанье, привиденья.
И веками —
Хотя бы стон, хотя б единый вздох!
Безумье лишь одно шуршащими шагами
В забытом светом замке Тенерох!
 

Тут они меня поймали. Этого стихотворения я не знал. Речь в нем, очевидно, шла о Тень-Короле, а я не знал ни одного автора, который решился бы разрабатывать этот образ – кроме Канифолия Дождесвета, а тот стихов не писал.

Гадать не имело смысла. Существовало сотни молодых авторов, произведений которых я не читал. И я признался:

– Понятия не имею. Я не знаю твоего имени. Как тебя зовут?

– Меня зовут Канифолий Дождесвет, – ответил книжнец.

– Не может быть! Канифолий Дождесвет написал только одну книгу. «Катакомбы Книгорода». А ее я прочел совсем недавно. Там нет ни одного стиха.

– Канифолий Дождесвет написал еще одну, – серьезно ответил книжнец. – Она называется «Тень-Король» и открывается этим стихотворением.

Толпа беспокойно зашевелилась.

– Как такое возможно? – спросил я. – Канифолий Дождесвет пропал без вести.

Но книжнец только усмехнулся.

– Нечестно! – крикнул кто-то из толпы.

– Да, Каниф, извинись! – крикнул другой. – Он не мог этого знать.

– Отвали!

Я был сбит с толку. Голоса гудели, толпа бурлила, а тот, кто назвал себя Канифолием Дождесветом, в суматохе исчез. Слово взял Гольго.

– Конец ормованию! – возвестил он. – На сегодня довольно! Наш гость держался молодцом, дадим ему немного отдохнуть.

Книжнецы, соглашаясь, забормотали.

– Завтра будем ормовать дальше. До всех очередь дойдет. А теперь отправляйтесь на отдых!

Я подошел к Гольго.

– А кто это собственно был? – спросил я. – Неужели Дождесвет действительно написал еще одну книгу?

– Пойдем, – пропустив мой вопрос мимо ушей, поспешно сказал Гольго. – Я покажу тебе наши жилища. И место, где ты будешь спать. Ты, наверное, с ног валишься от усталости.

Мы пошли по длинным коридорам, в который открывались жилые пещерки, и в каждой обитал книжнец. Пещерки тоже были обиты книжными обложками, и в каждой имелась по меньшей мере одна книжная полка, а также ложе из пушистых шкур. И повсюду теплый свет десятков свечей.

– Медузосветы для чтения не пригодны, – пояснил Гольго, точно отгадал мои мысли. – Они создают малоприятную атмосферу, годную только, может быть, для погонь и убийств. Но мы медузосветы не признаем. К несчастью, они плодятся как паразиты, и рано или поздно захватят все катакомбы. Мы вышвыриваем любого, кто посмеет к нам заползти. А читать лучше при свечах. Напомни, чтобы я показал тебе наш свечной заводик.

Что свечи действуют успокаивающе, я готов подтвердить на собственном опыте. С тех пор как я попал во владения книжнецов, постоянную подавленность, какую вызывали у меня катакомбы, как рукой сняло.

– Пещера каждого книжнеца обустроена индивидуально и, разумеется, обставлена книгами того писателя, которого он учит наизусть.

Остановившись, мы заглянули в одну. На ложе из шкур лежал, уютно свернувшись калачиком, толстенький книжнец и читал. По стенам висели пришпиленненные булавками куски кожи со строчками полуруническим письмом. Его, равно как и писателя, я узнал сразу.

– Привет, Стурри, – окликнул Гольго. – Похоже, тебе в ормовании участвовать не придется. Я и так понял, что Хильдегунст сразу тебя узнает.

– Тебя зовут Стурри Снурлусон, – сказал я. – Ты написал «Мидгардскую сагу».

– Если бы, – вздохнул Стурри. – Я всего лишь учу ее наизусть. А жаль. У меня как раз был наготове отрывок, который ни за что не отгадать.

Мы пошли дальше. Коридоры почти опустели: обитатели Кожаного грота разошлись по своим пещеркам и начали зубрить.

Палата чудес

Чтобы позавтракать, пришлось преодолеть себя: наутро Гольго принес мне зажаренных над огнем в камине книжных червей. Но к тому времени голод настолько меня одолел, что я сожрал бы и сырого сфинхххха. Да и вообще, черви с хрустящей корочкой были довольно вкусными.

– Сегодня пойдем осматривать наши владения, – объявил Гольго, когда мы вышли из моей спальной пещерки. – Они, мой милый, Кожаным гротом не ограничиваются.

Коридоры уже кишели деловитыми книжнецами. Переносились с места на место книги, менялись свечи, где-то декламирова-ли, где-то болтали, где-то пели. Тут как будто царило коллективное неприятие тишины, что показалось мне отрадной переменой после гробового молчания лабиринтов. Я увидел, как трое сердито ворчащих книжнецов волокут куда-то медузосвета, неизвестно как пробравшегося в их владения. На меня никто не обращал внимания, словно за ночь я стал здесь своим.

– Ормование продолжим позже, – сказал Гольго. – Сначала покажу тебе наше хранилище. Палату чудес. Понимаешь, мы собираем не только книги, но вообще все, что имеет какое-либо отношение к творчеству. Литература ведь не только исписанная бумага, понимаешь? Она затрагивает все стороны жизни.

– Да что ты говоришь!

– Литература пронизывает всю жизнь, чего обычно не замечают. А у нас, книжнецов, это сказывается еще сильнее.

– В каком смысле?

– Во всех. Дело в том, что рано или поздно каждый книжнец перенимает характер того писателя, чьи произведения заучивает. Впрочем, это неизбежно. Такова наша судьба. От природы мы – чистые листы, которые хотят, чтобы их заполнили, но собственных свойств не имеют. А потом мы все больше впитываем характерные черты наших писателей, пока не становимся сформировавшимися личностями. И надо сказать, встречаются не только приятные! Каждый книжнец отличается от остальных. У нас есть холерики и трусишки, хвастуны и меланхолики, сони и сорвиголовы, комики и нытики. Возьмем меня, например: я, к сожалению, склонен к самодовольству, но что поделаешь. Аиганн Гольго фон Фентвег был тот еще надутый индюк, поэтому, сам понимаешь, служба такая. Только посмотри, кто идет нам навстречу. Это Достей.

В глазу книжнеца, на которого указал мне Гольго, горел холодный огонь отчаяния, нижняя губа подрагивала, точно он вот-вот безудержно разрыдается. Без единого слова он тяжело протопал мимо и молча исчез в темноте, хотя Гольго дружелюбно с ним поздоровался.

– Воски Достей? – переспросил я. – Тот, кто писал уйму депрессивных романов про самокопание? У кого герой все спрашивал себя, человек он или тварь дрожащая?

– Да, брось, это большая литература! – возразил Гольго. – Просто нужно уметь ее выносить. Книжнец, выбравший себе Достея, определенно переоценил свою душевную стойкость. И теперь нам то и дело приходится вырывать у него ядовитые книги, как бы он их не прочитал. Видишь того, кто идет вразвалку? Это Чарван.

– Ленивый толстяк? Это Воног А. Чарван?

– Он самый. Только посмотри, он еле ползет.

Я невольно рассмеялся. Чарван написал блестящий роман о лени и лежании на диване. И толстячок перед нами действительно двигался на редкость вяло.

Мы прошли пещеру побольше, в которой горели тысячи свечей. В середине стоял массивный чугунный котел, под которым плясало на углях пламя. Забираясь по лестницам к ободу, книжнецы ведрами сбрасывали в него личинок, а другие вычерпывали большими поварешками беловатое сало, третьи лепили из инсектоидного воска свечи у больших деревянных станков.

– Это наш свечной заводик, – сказал Гольго. – Кто много читает, тому нужен свет, особенно если ты живешь под землей. – Он вздохнул. – Как бы мне хотелось прочесть книгу при свете солнца, как это часто описывал Фентвег. На зеленом лугу весной.

– А если просто подняться на поверхность?

– Невозможно. От свежего воздуха наши маленькие легкие разорвутся. Мы должны жить в максимально душных условиях.

– Вот как? А вы пробовали?

– Естественно. Чем выше мы поднимаемся, тем труднее нам дышать. Избыток кислорода губителен для нас.

Миновав свечной заводик, мы попали в узкий коридор, в котором нам встретился один-единственный книжнец. Под мышкой он нес книгу, в которой я с первого взгляда узнал первоиздание «Аморальных историй Флоринта» – произведение, которое так часто запрещалось и сжигалось, что ставшие большой редкостью оригинальные издания значились в самом верху «Золотого списка».

– Ага, что за дурные сказки читаем на этот раз? – бросил, проходя мимо, Гольго и с наигранным упреком погрозил пальцем.

– Нет ни моральных, ни аморальных книг, – возразил на это книжнец. – Книги бывают плохо или хорошо написанные. Не больше не меньше.

С этими словами он завернул за угол. Гольго улыбнулся.

– Собственно говоря, следовало бы умолчать, ведь его ты еще не отгадывал. Но мы тут с глазу на глаз. – Он посмотрел на меня с заговорщицким видом. – Абыл это…

– Окра да Уйлс! – опередил я его. – Верно?

– Верно, – озадаченно откликнулся Гольго. – Только Окра да Уйлс так беспощадно остроумен. А у тебя и впрямь отличная память, дружок! Мы, пожалуй, сделали бы из тебя истинного книжнеца, – не будь у тебя лишнего глаза.

Потолки туннелей становились все выше и выше, и книжные обложки на них сменились голым камнем. По ходу мы видели маленькие, рукотворные камеры, в которых книжнецы прилежно хлопотали над печатными станками, проклеивали или переплетали вручную книги помешивали в больших чанах бумажную массу. Я даже видел, как отливают из свинца литеры. – Тут у нас больница, – объяснил Гольго. – Мы реставрируем поеденные жучками или частично уничтоженные книги. Мы реконструируем тексты и печатаем их заново или восстанавливаем переплеты. Существует несметное множество способов причинить страдания книге. Бывают книги, сожженные или порванные, даже политые щелочью или кислотой. Встречаются книги с огнестрельными или колотыми ранами. Тут мы даже делали операцию живой книге.

– Куда провалилась реконструкция заключительной главы к «Узлам на лебедином горле»? – крикнул в проход низенький книжнец. – Клейстер свернется, если не вложить страницы.

– Сейчас! Сейчас! – завопил в ответ другой, выбегая в коридор со стопкой свежеотпечатанных страниц.

Мы прошли мимо бледного толстяка, который, закрыв глаз рукой, монотонно зачитывал имена и названия:

– Фито Железная Борода – «Кружка без ручки». Кароб Ротто – «Кость от наковальни». Цитрония Нецелованная – «Принцесса с тремя губами»…

Это были персонажи и относящиеся к ним названия романов, принадлежащих перу одного и того же писателя. Как же его звали? Имя вертелось у меня на языке.

– Бальоно де Закер. – На сей раз Гольго меня опередил. – Вот уж кто определенно написал слишком много. – Он понизил голос до шепота: – Бедняга, которому пришлось запоминать все его романы, вечно путает имена главных героев. Неудивительно, ведь на семьсот книг приходится несколько тысяч действующих лиц. Поэтому он и талдычит без передышки имена и названия.

– Феврузиар Август – «Деревянный суп». Капитан Вишевпирог – «Пират в хрустальном саду». Эрхл Гангвольф – «Потерянная рецензия»…

Книжнец монотонно повторял названия и имена, а мы на цыпочках удалились.

– Орм тек через Бальоно де Закера не переставая, поэтому писать ему приходилось практически беспрерывно, – сказал Гольго. – Он, наверное, выпил невероятное количество кофе.

– А вы действительно верите в Орм? – с мягкой улыбкой спросил я. – Это же допотопное фиглярство!

Остановившись, Гольго вперился в меня долгим взглядом.

– Сколько тебе лет?

– Семьдесят семь.

– Семьдесят семь! – рассмеялся он. – Молодо-зелено! Ладно, шути про Орм, пока можешь! Это привилегия желторотых. Однажды он – я про Орм говорю – на тебя снизойдет, и тогда ты постигнешь его мощь и красоту. Как я тебе завидую! Я не писатель, а всего лишь книжнец. Я не писал произведения Аиганна Гольго фон Фентвега, а лишь выучил наизусть. И Орм упаси, чтобы я одобрял все, вышедшее из-под его пера. Какая только ахинея из-под него не выходила! Половина «Философского камня» – пустой треп! Почти вся его проза ни на что не годится! Но есть места… Места… – Взгляд Гольго просветлел:

 
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.
 

Это был «Заповедный лес» Фентвега. Поистине сильное стихотворение. Гольго вдруг схватил меня за отвороты плаща, дернул на себя и заорал: – Это Орм, понимаешь?! Такое можно сочинить, только если на тебя снизошел Орм! Такое просто так в голову не придет! Такое получают в подарок!

Он отпустил меня, и я разгладил плащ.

– И, как по-твоему, что такое Орм? – спросил я, несколько сбитый с толку этой вспышкой.

Гольго глянул на поток туннеля, будто увидел там звезды.

– Есть один Орм во вселенной, из него изливаются все творческие идеи, там они трутся друг о друга и порождают новые, – сказал он совсем тихо. – Творческая плотность этого Орма должна быть невероятно невидимая планета с морями из музыки, с реками из чистейшего вдохновения, с вулканами, извергающими мысли, с молниями из озарений. Это великий Орм. Силовое поле, щедро распространяющее энергию. Но не для всех. Он открыт лишь избранным.

Да, да… И почему все, что, предположительно, постигается лишь верой, всегда бывает невидимым? Потому что его вообще не существует? Большинство престарелых писателей верят в Орм. Из вежливости я решил воздержаться от дальнейших скептических замечаний.

Мы вошли в пещеру, размерами почти равную Кожаному гроту, только ее потолок терялся в тенях, и с него не спускались сталактиты. По стенам были выбиты маленькие ниши, в которых хранились всевозможные предметы: книги, письма, письменные принадлежности, картонные карточки, кости, – большинство я не смог распознать издалека.

– Наше хранилище, – сказал Гольго. – Мы называем его Палатой чудес. Не потому, что здесь можно созерцать какие-либо чудеса, а потому что сами не можем надивиться ее содержимому. – Он коротко хохотнул. – Тут мы собираем все без исключения вещи наших почитаемых писателей, которые только попадают нам в руки. Письма и воспоминания современников. Рукописные черновики, подписанные договоры, личные экслибрисы. Обрезки волос или ногтей, стеклянные глаза и деревянные ноги. Ты даже не поверишь, сколько мелочей хранят у себя коллекционеры! От некоторых авторов остались даже черепа и кости, целые скелеты. У нас есть даже полностью мумифицированный поэт. Затем поношенная одежда или использованные письменные принадлежности. Очки. Лупы. Промокательная бумага. Пустые винные бутылки, – вот чего у нас полным полно. Рисунки, заметки, дневники, записные книжки, папки с рецензиями. Письма поклонников. Ну, по сути, все, что доказуемо принадлежало выучиваемым наизусть писателям.

– А как оно сюда попадает?

– О, у нас есть связи, кое-какие даже на поверхности Книгорода. Есть один дружественный народ карликов в лабиринте. А раньше многие из этих вещей хранились под землей вместе со старинными ценными книгами. Потом есть еще охотники, которых мы гип… – Тут Гольго издал такой звук, будто испугался самого себя, и поспешно закрыл рот рукой.

Я поглядел на него внимательно.

– Что вы делаете с охотниками?

– Ничегошеньки, – поспешно ответил Гольго. – Ип! Это я так икаю. Я хотел сказать: зуб мудрости Аиганна Гольго фон Фентвега не менее ценен, чем подписанное им первоиздание. Э-хэм.

Мне не хотелось допытываться дальше. Теперь мы шли вдоль ниш, обозначенных по первым буквам имен авторов в алфавитном порядке. Я видел перья и чернильницы. Штемпельные подушечки. Монеты. Карманные часы. Записки. Тележки для писем. Пресс-папье. Перчатку.