Текст книги "Квадратный треугольник"

Глава одиннадцатая

После того, как Аня заложила квартиру и профинансировала почти все проекты предприимчивого адвоката, дело не сдвинулось с места ни на йоту. Девушка нервничала и настойчиво звонила наёмному защитнику, требуя, и даже умоляя, назначить ей встречу, на которой она рассчитывала хоть что-то выяснить о судьбе будущего отца своего ребёнка и, тем самым, немного успокоиться и наметить совместный план дальнейших действий.

– Вот так вот, прямо сейчас, я, к сожалению, приехать к вам не имею такой срочной возможности, – открещивался от неё адвокат, а из телефона в это время, заглушая его слова, рвались наружу беспечный женский смех и легкомысленные попсовые мелодии, – у меня очень важная деловая встреча, а когда освобожусь – сказать конкретно также пока не могу, потому что по существу текущей ситуации и сам ещё не до конца обо всём знаю.

Она подошла к зеркалу – на виске пульсировала тоненькая голубая жилка, уголки рта скорбно опустились, волосы стали тусклыми и приобрели сероватый оттенок, а в глазах уже не было того блеска, который заводил её любимого с пол-оборота. Сильно болела голова, видимо, сказывалось хроническое недосыпание – в последнее время Аню замучила бессонница, и она фактически находилась на грани нервного срыва.

– Доченька, – окликнула её из соседней комнаты мать, – тебе случайно не попадалось на глаза моё колечко, куда-то положила, а куда – не могу вспомнить. Видать, на депрессивной почве склероз начинается.

– По-моему, я его в ванной видела, на полочке, где шампунь, – вяло откликнулась Аня, – собираешься, что ли, куда-то?

– Да, никуда я не собираюсь, – мать вошла в комнату и протянула девушке золотое обручальное кольцо, – возьми, доча, их принимают в ломбарде, а как утрясётся всё, выкупим. Бери, бери – фрукты надо обязательно кушать, на тебе уже лица нет.

– Мам, ну зачем… У меня, если чё, серьги ведь есть, дорогие, с изумрудами, которые Саша подарил. Помнишь? За них, наверное, кругленькую сумму получить можно.

Женщина пристально посмотрела на дочь, с болью и в то же время по-матерински строго, и заявила, как отрезала:

– Даже и не думай про те серьги, а лучше кольцо возьми и – в ломбард, и потом вместе к Сашиной маме поедем, ей сейчас тяжелее, чем нам с тобой, доченька. Вот станешь сама матерью… Извини, Анечка, у меня комок в горле, не могу спокойно на эту тему разговаривать.

Она повернулась спиной, зябко укутала свои плечи ярким павловопосадским платком и пошла в кухню, откуда раздались приглушённые всхлипы, которые возникают, когда женщины плачут, утонув лицом в собственных ладонях.

У девушки тоже, словно кошки на душе скреблись. Устало присев на диван, она по-старушечьи сложила на коленях бледные худые руки и стала бездумно рассматривать изящные тонкие пальцы с облезлым маникюром на когда-то ухоженных, а теперь отросших ногтях. Мать с заплаканным лицом подошла и, как в детстве, стала гладить её по голове. Аня прильнула к матери и на какое-то мгновение почувствовала себя маленькой девочкой.

Наталья Генннадьевна, Сашина мама, самостоятельно вставать и передвигаться по квартире хотя уже и могла, но в остальном, по сути, была совершенно беспомощна – ни сварить, ни убраться за собой, ни даже элементарно помыться в ванной она была не в состоянии. Услышав звонок, Наталья Геннадьевна, опираясь на алюминиевую трость, с трудом доковыляла до прихожей.

– А вот и мы! – бодро сообщила Аня, ставя на столик у стены пакеты с покупками. – Сейчас будем чай пить с печеньем, специально искала, какое вы любите, из топлёного молока, – она разулась и, бережно поддерживая женщину за острый локоть, направилась вместе с ней в гостиную, где усадила больную в глубокое кресло, а сама упорхнула к плите помогать матери готовить обед.

За накрытым столом Аня всё время ловила на себе тревожные взгляды Натальи Геннадьевны, которая изо всех сил пыталась что-то произнести, но язык не слушался её, и под конец обеда из печальных глаз страдающей женщины покатились крупные хрусталинки слёз. Аня прекрасно понимала, о чём её хочет спросить Сашина мама, только сказать что-либо определённое о его судьбе она не могла, а лгать не умела.

– Вам, Наталья Геннадьевна, сейчас нельзя волноваться, – успокаивая больную, Ане самой с трудом удавалось держать себя в руках, – будем надеяться, что обойдётся, всё равно ведь там когда-нибудь разберутся и выпустят Сашу.

Но материнское сердце не обманешь. Женщина мотала головой из стороны в сторону и плакала, не переставая. Пришлось вызывать «Скорую», чтобы сделать ей успокоительный укол, после чего Наталью Геннадьевну напоили чаем и уложили в постель, возле которой Аня просидела около часа, дожидаясь прихода специально нанятой сиделки. За это время хозяйка квартиры уснула, и девушка, отключив сотовый, разговаривала со своей матерью шёпотом.

– Я за неё боюсь, мама, больше, чем за себя, – горестно вздыхала она, поправляя на спящей край верблюжьего одеяла в конверте льняного пододеяльника с красными египетскими пирамидами по оранжевому полю, – если Сашу не вытащим…

– Надо бороться, доченька, верить надо, – еле слышно шелестела в ответ мать, стоя у окна и глядя через стекло, за которым на смену промозглой осени (в горной местности это обычное дело) пришла настоящая зима, – видишь, какой плотный снег землю укрыл, кажется, что всё, так всегда будет, потому что на улице холод и мороз. Но мы-то знаем, что весной солнышко пригреет и – кончится мороз, уйдут на север холода, а вместо снега кругом трава и цветы вырастут, и жизнь снова станет замечательной, какой и должна быть. Нам с тобой эту зиму пережить надо, перетерпеть, а потом, вот увидишь, как всё зацветёт, когда испытания закончатся.

– Поеду к Саше, – как будто сами собой шевелились губы девушки, – неспокойно что-то здесь, – она положила узкую ладошку на грудь и вздохнула по-бабьи тяжело и шумно, – передачку ему отвезу, и вообще… Может, прояснилось уже что-то, а мы и не знаем. Сидим как две клуши.

– В церковь бы, что ли, сходить, – робко предложила мать, – когда уже никакой надежды нет, молиться надо, на Бога уповать и просить у него защиты.

– Да, да, конечно, – с готовностью согласилась Аня, – в церковь обязательно сходим, говорят, икона Матроны Московской всем помогает, кто у неё защиты просит; свечки ей поставим, будем отмаливать Сашу любыми силами, только, мама, не сегодня, не сейчас – у меня сердце ноет и ноет, будто над ним беда нависла. Вот, нянечка явится, я и поеду туда, в милицию, хочу сама всё разузнать и поговорить со следователем откровенно и начистоту, ещё раз ему расскажу, как было. Неужели не поверят?

– Не знаю, – отвернулась к оконной раме Анечкина мать, – хотя у меня такое впечатление, что они сами себе не верят, друг за другом, наверное, следят, вынюхивают… Не знаю, уже ничего не знаю, не советчица я тебе в этом.

Аня встала, тихонечко подошла к матери и, положив голову на её плечо, обняла. За окном разыгралась настоящая метель. Порывы ветра скручивали в белые спирали снежную пелену, а потом рвали на куски эти фантастические композиции, разбрасывая их во все стороны, чтобы через несколько мгновений начать всё сначала. Женщины, словно заворожённые, всматривались в зловещую вакханалию, будто пытаясь разглядеть в ней знаки судьбы, но, кроме разбушевавшейся стихии, ничего не было видно.

Глава двенадцатая

– Ну и погодка, мать её за ногу, – ругался Карнаухов, стряхивая с себя липкий снег в тамбуре горотдела, – что-то рановато нынче зима нарисовалась.

– Дак, если спутниками всю атмосферу издырявили, – поддакивал участковый, тоже сбивая с ботинок снежные наросты, – вот он и валит теперь, залупанец, без всяких протоколов.

Они прошли мимо дежурного офицера, свернули на лестницу и стали подниматься в кабинет на втором этаже, где Леднёв с нетерпением ожидал вестей.

– Ну, – встретил их майор, стоя у окна, – чем начальство порадуете?

– Пусто, – выдохнул Карнаухов, присаживаясь на стул, – только зря по такой погоде ноги били, видать, почуяла, сучка, что жареным запахло.

– Далеко всё равно не уйдёт, – участковый ещё стоял у двери и нерешительно переминался с ноги на ногу, – хотя и зашифровалась, вон, даже телефон вне зоны.

– А мать что говорит? – занервничал Леднёв. – Не может быть, чтобы она не в курсе была. Почему на неё не наехали?

– Мы-то в любой момент готовы, – стал оправдываться следователь, – только пусто в адресе, а соседи, как всегда, ничего не знают и глаза круглые.

– Ну, вот и ещё один геморрой себе нажили, – майор устало опустился в кресло и стал копаться в бумагах, – а все сроки уже давно вышли, и чем дело кончится, могу смело предположить.

– В каком смысле? – полюбопытствовал участковый.

– В прямом, – резко поднял голову Леднёв, – не сегодня-завтра они нам помидоры открутят, как и обещали. А у начальства даже мышь не проскочит, несмотря на звания и заслуги.

В это время дверь распахнулась и в кабинет стремительно, без стука, вошла помощник прокурора Елена Станиславовна.

– Извините, товарищ майор, – едва переведя дыхание, сказала она, – я, наверное, не вовремя, от рабочего процесса отрываю, только у меня очень важный свидетель появился, который может педофила опознать.

– Кто такой? – насторожился Карнаухов. – И почему о нём раньше никто из нас не слышал?

– Погоди, – перебил его начальник отдела и обратился к Хорошевской, – ну, и где он?

– Тут, за дверью – помощник прокурора выглянула в коридор и кому-то подала знак. Через мгновение взору присутствующих предстал бородатый мужчина средних лет азиатской наружности. В руках он теребил чёрную вязаную шапку.

– Вот, – торжествующе воскликнула Хорошевская, – видел преступника нос к носу, как вас теперь, говорит, запомнил.

– В лесу видел? – громко спросил у свидетеля Леднёв.

– Лису, лису, – закивал тот, поочерёдно каждому заглядывая в лицо, – жолтый рубашкам, клетачка, хадиль мишком, чижолый мишок, зимля тащиль, абратна мишок на рука лижаль, всё са сваим глязам видиль!

– А ты чего там, в лесу, делал? – прищурился Карнаухов.

– Грибами хадиль, – лаконично пояснил азиат, – кушать патом чтобы.

– Волосы у него, какие были – рыжие, светлые, чёрные? – опять громко задал вопрос Леднёв. – Цвет, какой?

– Белий, – быстро ответил свидетель и показал пальцем на свои седые виски, – такой белий.

– А глаза? – вкрадчиво спросил Карнаухов. – Какие глаза были?

– Два, – не задумываясь, сообщил азиат, – два гляза били.

Хорошевская увидела, как многозначительно переглянулись между собой начальник, следователь и участковый, суетливо полезла в модную сумочку и извлекла из неё фотографию Вьюгина.

– Его в лесу видели? – она вручила фото свидетелю.

– Такой мущина лису не видели, – уверенно показал азиат и для убедительности отрицательно мотнул головой, – другой мишком хадиль, белий.

– Ага! С двумя глазами. Цирк, – ухмыльнулся Карнаухов, – ты откуда приехал к нам, клоун?

– Точикистон, – ответил азиат и добавил, – работа нет, дети много, суда ехаль.

– Всё понятно, – подал голос участковый, – гастарбайтер. Регистрация есть?

Таджик беспомощно заморгал и посмотрел на Хорошевскую, которая стала тихонько подталкивать его к выходу.

– Сапасиба балшова, – раскланялся свидетель у самых дверей и добавил виновато: – дети многа, кушать хатель…

– Причём здесь регистрация, – Елена Станиславовна обернулась на пороге и укоризненно посмотрела на Леднёва, – речь идёт о судьбе человека и о справедливости, а вы – регистрация, регистрация… – дверь захлопнулась, и стало слышно, как в батареях центрального отопления булькает вода.

Спустя несколько минут Карнаухов уже на всех парах спешил в дежурку – ему позвонили с первого этажа, сообщили, что пришла невеста Вьюгина, Аня. От такой неожиданной новости у следователя даже на некоторое время дар речи пропал, а когда в себя пришёл, сразу и заявил Леднёву:

– Кажись, товарищ майор, кончился наш геморрой, золотая рыбка по ходу сама собой к нам приплыла. Разрешите идти?

– Действуй! – отдал приказ начальник. – И без результата сюда лучше не суйся.

Следователь Карнаухов и так прекрасно понимал, что наступил момент, когда или пан, или пропал. Поэтому с девушкой повёл себя настойчиво и решительно:

– Давайте, ко мне поднимемся и обстоятельно обо всём поговорим.

– Мне бы Сашу увидеть, – робко возразила она, – я ему передачу привезла.

– Такую возможность мы вам обязательно предоставим, – заверил её следователь, – но сначала нужно кое-что уточнить.

Аня воспринимала происходящее несколько отстранёно, в каких-то серых, размытых и приглушённых, тонах, как будто смотрела на себя со стороны, словно кино передней крутили. Она даже не заметила, что следователь нагло перешёл с ней на «ты» и с трудом улавливала смысл слов и терминов, которыми, как из рога изобилия, сыпал Карнаухов:

– Сейчас ведь что главное? Помочь ему. Правильно? – Аня, соглашаясь, кивала головой. – А кто, кроме тебя, это может сделать? – Девушка в растерянности пожимала плечами. – Совершенно верно! Никто! Поэтому надо постараться убедить Сашу, чтобы он не воспринимал нас, как враждебную силу, наоборот, мы все заинтересованы побыстрее разобраться в этом запутанном происшествии и поставить жирную точку. Давай вместе попытаемся ему помочь.

– Давай! – поспешно согласилась Аня, цепляясь, как утопающий за соломинку, не к словам даже, а к той надежде, которая в них звучала. – Он ни капельки не виноват, я могу подтвердить.

– Молодец! – засуетился мент. – От тебя потребуется сказать лишь несколько слов, а точнее – два: «Будь благоразумен». И всё, всего два слова. Свидание мы сейчас организуем, передачу, само собой, осуществим, а ты скажешь ему всего два простых и понятных слова. Ведь, кроме тебя, их никто не скажет, и никто не поможет твоему жениху. Ты же умная девочка. Поддержи парня, Анна, прошу тебя, ему сейчас очень трудно.

Пока девушка приходила в себя в компании двух помощников следователя, Карнаухов самолично выдернул Вьюгина из камеры и интенсивно обрабатывал его на предмет сотрудничества со следствием.

– Мы не сомневаемся, что тебе на себя наплевать, – красноречиво убеждал он, – но ты подумай о своей невесте, ведь она, насколько мне известно, беременна!

– Причём здесь Аня, – едва шевелил пересохшими губами Саша, – ребёнка убитого я нашёл, она ничего не видела.

– Молчать! – заорал ему прямо в лицо следователь. – Мы эти сказки твои уже наизусть выучили! Короче, или ты сейчас пишешь явку с повинной, или… Твою трясогузку по кругу пустим. Да, да! Не смотри на меня так, сволочь! Закину её к отморозкам, их на доследствие из тюрьмы как раз привезли, а они баб, считай, года два не нюхали. И по барабану им, с животом она или без. Да, и нам, опять же, выгода – после такого подарка подельнички шёлковыми станут, на уступки нам пойдут, чтобы раскрываемость повысить. И для полного консенсуса мы ещё на неё и уголовное дело заведём – сейчас она свидетель, а станет соучастницей.

– Ты не посмеешь, сука, – заскрежетал зубами Вьюгин, – я же тебя потом из-под земли достану, вытащу на свет и башку тебе отгрызать буду.

– Отгрызёшь, – оскалился Карнаухов, – только сначала надо тебе в живых остаться, а без чистосердечного признания шансов на это ноль. Ну, что, может, хочешь с невестой своей пообщаться? Так она тебе то же самое скажет.

– Она здесь? – Саша метнул в сторону следака злобный взгляд.

– Через шесть секунд приведут, – Карнаухов стал накручивать телефонный диск. – Алё, мы вас ждём, да-да, прямо сейчас.

За окном на город ложились ранние сумерки. Снегопад прекратился, но свинцовые тучи затянули горизонт, и слабые лучи вечернего солнца не могли пробиться сквозь их толщу. Карнаухов включил настольную лампу, свет которой очертил яркий круг над столом, оставив в тени лица мучителя и его жертвы. И когда девушка вошла в кабинет, она не сразу поняла, кто перед ней, а Саша, увидев её, весь напрягся, рванулся было навстречу, однако вертикальная труба центрального отопления, к которой было предусмотрительно пристёгнуто наручниками его запястье, не позволила ему сделать даже первый шаг.

– Аня! – невольно вырвалось у него.

Девушка потянулась в его сторону, но сопровождавший оперативник успел схватить её за локоть и остановил душевный порыв. Она растерянно сунула Саше полиэтиленовый пакет со сменой белья, сигаретами и продуктами.

– Я тебе передачу принесла, – еле слышно пролепетала девушка.

– Разговорчики! – тут же одёрнул её Карнаухов и пристально посмотрел ей в глаза. – С арестованными можно общаться только по существу, – потом кивнул оперу: – Уведите свидетельницу.

На пороге Аня оглянулась, словно вспомнив что-то, и крикнула Вьюгину:

– Саша, будь благоразумен!

Вьюгин запрокинул голову на спинку стула и сидел, прикрыв веки, из-под которых по его впалым грязным щекам текли слёзы. В батареях отопления всё также время от времени булькала вода.

– Ну, что? Слышал? – нарушил тишину следователь. – Она тебе в цвет сказала, чтобы ты задумался о последствиях. Нету у тебя выбора, кроме сотрудничества с нами, тем более, что теперь тебе ещё и о мелком думать надо – не успеешь оглянуться, как благоверной твоей рожать приспичит. У баб это обычное дело, а у нас с тобой время на раздумье уже закончилось, надо решение принимать здесь и сейчас, буквально через полчаса поздно будет, и я ничего сделать не смогу ни для тебя, ни для твоей невесты. Когда колесо закрутится, его невозможно остановить. Ну, что скажешь?

– Пиши, как тебе нужно, – Саша исподлобья посмотрел на Карнаухова, – я согласен.

– Вот это действительно мужской поступок, – оживился следователь, кладя перед собой пачку чистых листов, – ты даже не представляешь, Вьюгин, насколько облегчил жизнь и себе, и людям.

– Это вы, что ли, люди? – Саша прищурился и в упор глянул на мента. – Закурить дай и воды, во рту пересохло всё.

Глава тринадцатая

Весна в эти края приходит всегда неожиданно, хотя горожане ждут её с нетерпением и готовятся загодя, прикупая на распродажах непромокаемую обувь и лёгкие куртки весёлых расцветок.

Сначала вслед за рассветом уплывают к вершинам таёжных сопок похожие на огромных лохматых сторожевых псов облака, и тогда открывается взору бездонность чистого неба лазурного цвета с пламенеющим солнечным кругом, восходящим над городом всё выше и выше. Потом, напитываясь влагой, темнеет снег вдоль обочин дорог и тротуаров, а с крыш панельных пятиэтажек эта влага по сосулькам капает со звонами в небольшие лужицы. И вот уже многочисленные ручьи образовывают во дворах и в низинах прозрачные озерки, в которых отражаются небо и солнце, дома и прохожие, а мчащиеся автомобили разбивают небесные зеркала вдребезги, но они тут же чудесным образом восстанавливаются на прежнем месте и продолжают слепить глаза обывателей вспышками нестерпимо ярких бликов – пожалуй, похлеще современных бошевских фар.

В один из таких замечательных апрельских дней, когда на пригорках уже проклюнулась акварельная зелень, но по буеракам и в лесных чащобах ещё лежат кое-где бесформенные, ноздреватые и почернелые снежные ошлёпки, Аня маршрутным такси приехала на городское кладбище. У входа весёлые бизнестётки бойко торговали букетами искусственных цветов и траурными принадлежностями на любой вкус. Девушка выбрала скромный венок, перевитый креповой лентой, и направилась к свежему холмику с деревянным крестом слева от входа.

При ходьбе неприятно хлюпала талая вода, но Аня была в красных, под цвет куртки, резиновых сапожках, поэтому шла, особо не выбирая дороги. Лёгкая чёрная косынка подчёркивала нездоровую бледность исхудавшего лица и впалые щеки с выпирающими скулами и заострившимся носом; обескровленные ненакрашенные губы, потеряв былую свежесть и сочность, как будто стали тоньше и суше; в огромных молитвенных глазах её поселилась неизбывная печаль, отчего во взгляде стало проявляться нечто тревожное и пугающе строгое, заставившее какую-то подвыпившую компанию невольно посторониться и уступить девушке узкую, петляющую промеж могил и оградок, тропинку.

С овальной фотокарточки под оргстеклом, прикрученным к кресту двумя саморезами, на Аню пристально смотрела Наталья Геннадьевна. Сразу после суда, который приговорил сына к двадцати пяти годам строгого режима, мать слегла и больше уже не встала, а через день после её похорон, в завьюженный февральский полдень, у Ани случился мёртворожденный выкидыш. Она привезла его, завёрнутым в голубенький детский конверт, прямо из перинатального центра и с помощью кладбищенских рабочих закопала здесь же, под чуть покосившимся крестом.

Имени у младенца не было.

Девушка долго стояла, вглядываясь в портрет несостоявшейся свекрови. О чём думала она в эти скорбные минуты? О сломанном своём девичьем счастье? Или о трагической и трудной судьбе женщины, чей прах упокоился тут, приняв к себе и маленькое тщедушное тельце внука, искорка жизни которого погасла, не успев даже вспыхнуть? А, может, о своей несчастной любви, нелепо закончившейся ужасной и непоправимой бедой?

Сколько прошло времени, пока она пребывала в таком вот оцепенении, Аня не знала. Очнулась, когда увидела, что концы её траурной косынки мокры от слёз. Она зябко поёжилась, одела на вертикальный брус могильного креста принесённый ею венок, расправила ленточки на нём и присела на краешек скамейки возле прямоугольного столика у соседнего холмика, утонувшего в цветах.

Где-то в вышине, в густых и мрачных лапах сосен и елей, запутался чёрный диск полуденного солнца; на рыжей кладбищенской глине чётко отпечатались рифлёные следы её сапог.

Встряхнув головой, Аня стала доставать из сумки принесённые свёртки и раскладывать их на широких досках стола. Вот засияли разноцветные, крашенные к Пасхе яйца, появились конфеты и колбаса. Отдельно, завёрнутые в газету, лежали аккуратно нарезанный батон белого хлеба и бутылка красного грузинского вина.

– Я тоже не успела оградку поставить, – вдруг услышала Аня тихий голос, обернулась и увидела молодую женщину в таком же, как и у неё, чёрном платке, – сначала не до этого было, а потом зима… Маму поминаете?

– Да, маму, – вздохнула девушка, – я, наверное, расположилась тут не вовремя…

На мгновение ей показалось, что она где-то уже встречала эту женщину, однако, перебрав мысленно возможные варианты, Аня так и не вспомнила – где именно.

– Смерть всегда не вовремя приходит, – тихо сказала незнакомка, – её не ждёшь, а она тут как тут.

Аня подвинулась, уступая место на скамье и одновременно освобождая угол поминального стола от принесённых ею пакетов. Небольшой ветерок трепыхнул, играючи, концы их траурных косынок и умчался дальше провоцировать городскую молодёжь на глупые и необдуманные поступки.

– К сыночку вот пришла, – продолжила женщина, – к своей кровиночке.

– И у меня тут, кроме мамы, тоже сыночек, – прошептала Аня, – на этом свете так и не побывал, мёртвый родился.

– А мой до первого класса дожил, – у незнакомки повлажнели глаза и задрожали губы; она отвернулась, чтобы высморкаться в носовой платок, затем всхлипнула: – прошлым летом не стало его… Какой-то маньяк детей истреблял – слышали, может?

Анна вся сжалась, вобрала голову в плечи и оцепенела. Только сердечко её колотилось бешено, так бешено, что, казалось, вот-вот выскочит из груди и, истекая кровью, разорвётся на части прямо на могилке Натальи Геннадьевны и Аниного мёртво-рождённого дитя. Бледное лицо её стало совсем белым, а взгляд остановился на фарфоровой фотографии белокурого мальчика, смотревшего на неё, улыбаясь из-под цветов, с гранитной могильной плиты, над которой смиренно сложил белоснежные крылья мраморный ангел.

Она вспомнила, где видела эту незнакомку – на суде, вернее, на оглашении приговора, на которое запустили всех, хотя сам процесс проходил в закрытом заседании. Она плохо соображала, что происходит вокруг – будто густой и вязкий туман обволок и её, и окружающую действительность. Временами выплывали из тумана какие-то лица и обрывки фраз, чей-то надрывный плач рвал барабанные перепонки и калечил и без того раненую душу. Пробираясь в сторону клетки, где, подобно дикому зверю, был заперт её любимый, Аня невольно обратила внимание на женщину с остановившимся взглядом, направленным к скамье подсудимых – она в упор смотрела на Сашу страшными огромными глазами, а из них вместе со слезами выплёскивались материнская скорбь, ненависть и… сострадание. На мгновение это поразило Аню, но толпа вдруг пришла в движение, её оттеснили от клетки и в себя она пришла лишь на улице, когда милицейский «воронок» в сопровождении двух машин с мигалками выезжал с территории Дома Правосудия.

Некоторое время обе женщины сидели молча. Слышны были только скрип вековых сосен да первобытное карканье кружащихся над погостом ворон. Аня первая прервала затянувшееся молчание:

– Так ведь суд был…

– Суд? – незнакомка обернулась к ней и уголки рта у неё задрожали. – Какой суд?! Причём здесь суд! Мало того, что детей не вернёшь, так они ко всему прочему и другие жизни поломали!

– Вы о чём? – с искренним недоумением спросила Аня. – Что-то ещё случилось?

– Случилось, – вздохнула женщина, доставая из сумки сложенную вчетверо газету, – вот! Тут всё написано.

Непослушными пальцами Аня развернула пахнущие свежей типографией страницы и увидела крупный жирный заголовок, отпечатанный чёрной зловещей краской:

«МАНЬЯК СИДИТ, А ДЕТИ гибнут».

Не веря глазам своим, она не читала даже, а проглатывала газетные строки: «… Выйдя на лесную опушку, школьники, пришедшие сюда вместе с учительницей за подснежниками, обнаружили изувеченный труп восьмилетней девочки, пропавшей два дня назад при весьма странных обстоятельствах. Во время опроса жителей городской окраины, в окрестностях которой оказалась жуткая находка, одна из свидетельниц пояснила, что накануне вечером видела в районе места происшествия крупного седовласого мужчину, шагавшего от лесополосы в сторону объездной дороги с порожним мешком на плече.

Судя по почерку, преступление совершено маньяком, терроризировавшим город в прошлом году. Напрашивается законный вопрос – тогда кого и на каком основании судили в феврале? И второе – кто защитит наших детей, которые при попустительстве властей становятся жертвами беспрецедентных чудовищных преступлений?

Правоохранительные органы, ссылаясь на интересы следствия, от комментария отказались…»

Угольное пятно ослепительной звезды маятником раскачивалось над городским некрополем, а под звездой, за кронами вечнозелёных сосен, кружилось и гортанно каркало неугомонное вороньё.

И хотя кому-то, может, в данный момент совсем не хотелось жить на этой неуютной страшной планете, похожей на уродливый квадратный треугольник, жизнь на ней всё равно продолжалась.