Текст книги "Дети разлуки"

Ты смотришь на него ошарашенно, как зритель на спектакле-гротеске.

– Как это случилось? – спрашивает офицер у охранников, толкущихся в мастерской.

Тут же в толпе стоят Кривой и его приятель, с досадой качают головами.

– Мы тут ни при чем, мы были на обеде, – решается ответить пожилой заключенный.

Охранник наклоняется над отцом и поворачивает его на спину.

– По-моему, он покончил с собой, – констатирует охранник.

– Это еще надо установить, не будем терять времени, – приказывает офицер.

Микаэль сполз с лавки на пол, ударившись головой о плитку.

– Ты что? Шутишь? – удивленно и испуганно спрашивает Азнавур.

Охранник пинает его ногами, но этого недостаточно. Тогда он запрыгивает на него сверху. Тело отца кажется кукольным: ноги дергаются, голова и руки болтаются, как у марионетки…

– Скорее! Бакунину плохо!

На полу в столовой Микаэль дергался в жестоких конвульсиях. Взволнованные товарищи окружили его, пока Азнавур старался держать ему голову.

– Черт, кровь, у него идет горлом кровь! – воскликнул он, увидев на шее и подбородке друга подтеки красного цвета.

– Нет, его стошнило. Это просто вишневый джем, – поправил его Ампо, растерев пурпурную массу между пальцев.

– Давайте поднимем его. Волк уже идет, – сказал кто-то, запыхавшись.

Взгляд Габриэля блуждал по бесчувственному телу отца. Маленький человек, он казался еще меньше в огромной, не по размеру, одежде. После каждого удара ногой у него изо рта вырывался поток крови. Габриэль стоял, не двигаясь, и смотрел на это мучение, будто охваченный нездоровой страстью мазохиста, стараясь ничего не пропустить, огнем выжечь в памяти.

В какой-то момент офицеру это надоело, и он наклонился с раздраженным видом, приподнял голову Серопа и внимательно всмотрелся в его лицо.

– Кончено, – сказал он. Потом неожиданно раздвинул ему челюсть и засунул пальцы в рот, проталкивая их все глубже, будто хотел схватить желудок и вывернуть его наружу. Когда он вынул руку и разжал кулак, с ладони скатились десяток гвоздиков и запрыгали по полу. – Этот болван пропустил свои потроха через мясорубку! – воскликнул он, покачав головой.

Острая боль пронзила Габриэля, и он дернулся, как попавшая на крючок рыба.

– Черт! – Офицер поднялся и, увидев Габриэля в толпе, направился к нему, вытирая на ходу руку куском тряпки. – Мне жаль, армянин, – сказал он, слегка дотронувшись до него ушанкой.

Габриэль посмотрел в глаза этому человеку, надеясь прочитать там хоть немного сострадания.

– Мне жаль, – повторил тот, – гвоздей.

Кривой и его приятель подавили смешок.

Два охранника подняли тело. На мгновение Габриэль почувствовал желание броситься на них, но сдержался. Он не должен был поддаваться бесполезному бунту. Он уже был готов к худшему, когда его срочно вызвали в лагерь. Ему бы никогда не позволили просто так оставить работу, если бы речь не шла о чем-то серьезном.

– Куда вы его несете? – спросил он, когда охранники проходили мимо.

– За территорию, как и всех остальных. Мы похороним их весной.

– Подождите! – Рука отца свешивалась и волочилась по земле. Габриэль поднял ее. На мизинце сверкнуло кольцо. Он быстро и незаметно снял его и спрятал в карман.

Это было обручальное кольцо его матери.

* * *

Он смотрел вслед охранникам, пока те не исчезли за сугробом, потом вернулся в свой барак. Открыв дверь, он попал в самый разгар бешеной свары.

– Твою мать, где мой хлеб? – орал человек в рабочей спецовке и с остатками инея на лице, который быстро таял, стекая тонкими струйками. – Я оставил половинку под подушкой. Где она?

Червя окружили. На него зло смотрели и пинали.

– Я не знаю, – защищался он.

– Ты единственный здесь оставался.

– Тогда кто бы это мог быть?

– Мы работаем, а ты тыришь у нас хлеб!

В ярости они схватили его за руки и за ноги, раскачали и подбросили вверх.

– Подождите! – закричал Червь под потолком.

На его лице еще виднелись следы недавних побоев. Он еще не совсем оправился, и его освободили от работы на объекте. Но те, кто не работал, получали только половину дневного пайка, а иногда и вовсе не получали. Червь не выдержал голода и украл чужой паек. Но, по неписаному закону лагеря, хлебный вор приговаривался к смерти. Можно было украсть трусы, бритвы, расчески, но чужой хлеб – никогда. Это считалось самым подлым и неприемлемым преступлением, потому что хлеб – это святое и неприкосновенное.

Червяка подкинули и отступили, он грохнулся оземь с мерзким звуком треснувших костей.

– Нет, прошу вас, прошу пощады! – плакал он, корчась на полу.

– Отдавай хлеб! – Голос Горы заглушал все остальные.

– У меня его нет. Я был голоден.

Гора кивнул другим, и они наклонились, чтобы снова схватить истерзанное тело Червя. Габриэль отошел с чувством отвращения. Он не мог вынести еще одну пытку. Молча он поспешил к своему месту и, встав на колени, стал рыться в вещах.

– Хватит! – закричал он, вставая.

Остальные остановились и посмотрели на него с удивлением. Никто не имел права вмешиваться в сведение счетов, и уж тем более малолеток вроде него.

– Сколько не хватает? – спросил он, медленно приближаясь.

Гора отодвинул в сторону остальных и встал перед Габриэлем в полной уверенности, что напугает его своим ростом.

– Как думаешь восполнить?

– Я дам вам это, если вы оставите его в покое.

Габриэль протянул руку. На ладони лежал кусок хлеба.

– Ты хочешь отдать мне свой паек? Я правильно тебя понял? – спросил с недоверием тип в спецовке, не сводя глаз с краюхи.

Мальчик кивнул. Тот подскочил, схватил горбушку и тут же глубоко вдохнул ее аромат, будто хотел наполнить легкие этим душистым запахом.

– В следующий раз я сам разобью тебе морду, – поклялся Габриэль, наклонившись над Червем.

Бедняга попытался встать, но тут же повалился навзничь, застонав от боли.

Габриэль перехватил презрительный взгляд Горы, но не придал ему значения. Ему не позволили проводить в последний путь отца, даже молитвы прочитать. Взамен он спас жизнь другому человеку, пожертвовав очень дорогим, своим пайком. Он надеялся, что этого жеста хватит, чтобы Господь принял душу его отца, простив его в своем бесконечном милосердии.

От открыл дверь барака и вышел нетвердым шагом. Порывы ледяного ветра хлестали его по щекам, словно тысячи иголок вонзались в его плоть. Он направился к плацу, не зная, куда идти, под прицелом двух охранников на вышках. Было уже темно, и свет от фонарных столбов отбрасывал слабые тени на его ледяной покров. Собака на цепи бешено лаяла, бросаясь вперед и позвякивая железным ошейником.

Габриэль остановился, колени его подогнулись, и он осел в снег, смешанный с грязью. Он лежал так до тех пор, пока тепло его тела не растопило лед под ним. Куртка пропиталась ледяной водой, и холод пробрал его до костей. Он думал об отце, брошенном в кучу с другими трупами за большим сугробом.

В этот момент его охватила горькая уверенность, что он остался один на всем белом свете.

11

Патры, 1938 год

Осень 1938 года началась под плохим знамением и не обещала ничего хорошего.

Политическая обстановка в мире указывала на раскол, который в скором времени перерастет во Вторую мировую войну, самую чудовищную и безжалостную в истории, стоившую шести лет страданий, разрухи и истребления и пятидесяти пяти миллионов жизней.

Главные европейские силы медленно делились на два противоположных фронта: с одной стороны – немецкие нацисты и итальянские фашисты, объединенные пактом «оси»[32]32
  Страны «оси», Potenze dell'Asse (ит.) – термин «ось Рим – Берлин» обозначает военный союз Германии, Италии, Японии и других государств, которому противостояла во время Второй мировой войны антигитлеровская коалиция.


[Закрыть], с другой – Франция и Англия. На западе – Испания, истерзанная гражданской войной, в которой националисты генерала Франсиско Франко с помощью Гитлера и Муссолини победили молодую Республику, дав начало жесточайшей диктатуре. В сердце Европы агрессивная экспансионистская политика нацистов милитаризировала приграничные районы с Францией, игнорируя положения Версальского договора, санкционировала аннексию Австрии со стороны Германии, а в скором времени оккупировала бы Богемию и Моравию с последующим распадом Чехословакии.

Однако в Греции эти события не взволновали общественное мнение. Страна была маленькой, не имевшей веса в разгоревшихся политических играх, к тому же она находилась на задворках Европы, в самом низу Балканского полуострова. А главное – это была бедная страна. В Греции еще оставались следы турецкого ига, и она старалась изо всех сил справиться с множеством собственных тяжелых проблем: практически несуществующая промышленность, сельское хозяйство, не способное удовлетворить потребности населения… Миллион греческих и армянских беженцев, осевших там после завершения конфликта с Турцией, лишь ухудшили ситуацию.

Жители же Патры вынуждены были бороться еще и с настоящим стихийным бедствием: после почти библейской засухи, которая уничтожила большую часть урожая, осень принесла с собой ужасные ураганы и ливни, по разрушительной силе сравнимые с тропическими, которые снесли с лица земли гектары виноградников и вырвали с корнем даже столетние оливковые деревья.

– Больше не будет ни вина, ни оливкового масла. Это проклятие, – говорили крестьяне, осеняя себя крестным знамением.

Множество животных погибло от голода. Туши в полях, лесах, на берегах озер и даже на обочинах дорог медленно разлагались, наполняя воздух тошнотворной вонью. Великие западные болота были полны илистой воды, кишели комарами и их личинками.

После животных пришла очередь людей. Они умирали от так называемой болотной болезни – малярии. Сгорали от высокой температуры за несколько дней, с жестокими головными болями и черной мочой. Спасался только тот, кто мог купить хинин – экстракт коры хинного дерева с чудотворными свойствами.

Но большая часть населения была бедной, если не сказать нищей, и потому погибала.

И падала, как скот, по обочинам дорог.

– Ну что, погуляем? – спросила Сатен у детей.

Малыши смотрели на нее с удивлением.

Она хорошенько завернула каждого в одеяло и уложила в мешок, который сама сшила на машинке. Это была большая переметная сума из конопляного сукна с двумя карманами и длинной перекидной заплечной лентой. Изначально это был мешок из-под американской муки, которую Красный Крест иногда привозил в лагерь беженцев. С одного края мешка виднелась полустертая надпись «манитоба»[33]33
  Манитоба – канадская провинция.


[Закрыть], слово, значения которого Сатен не знала.

Это было редкостью, чтобы она выходила из дома, разве что только вылить во дворе грязную воду из таза, а потом сходить набрать новой у общего фонтана. Или же собрать фрукты с растущих поблизости деревьев: инжир, груши, горсть маслин, но всегда в спешке, опасаясь, что дети остались дома одни и никто не присматривает за ее ангелочками. Это был первый за долгое время чистый и безоблачный вечер, звезды сверкали на небе, и ей захотелось выйти подышать свежим воздухом вместе с детьми.

Сероп где-то пропадал, пытаясь продать свои тапочки в соседних селениях. Часто он не появлялся дома по нескольку дней, пытаясь наладить продажу в процветающих поселках горной Этолии[34]34
  Этолия – древняя область в Средней Греции.


[Закрыть]. Иногда ему удавалось обменять пару-другую своих кундур на буханку хлеба, или домашнюю лапшу, или даже на целую курицу.

На самом деле голод был второстепенной проблемой в лагере, главной бедой была малярия. В лагере беженцы мерли как мухи. Каждое утро сюда приезжала повозка, запряженная худой, как скелет, ослицей. Погонщик звонил в колокольчик и ждал несколько минут. Родственники выносили, оплакивая и стеная, трупы своих родных, складывали их в повозку один на другой и, когда она трогалась, прощались с ними навсегда.

Луссиа-дуду умерла одной из первых. Сероп нашел ее однажды вечером лежащей на полу, с закатанными глазами, еще теплую, и остался с ней на всю ночь, зажег свечу и прочитал все молитвы, которым она его научила. На следующее утро он взвалил ее на плечи и, пройдя через весь лагерь с торжественностью священника, аккуратно устроил ее тело в свободном углу в повозке, умоляя погонщика никого не класть сверху.

– Позаботься о моей матери, – попросил он.

Потом, когда колеса повозки заскрипели по проселочной дороге, ведущей к кладбищу, Сероп почувствовал, как силы покидают его, и рухнул в отчаянии наземь среди луж и грязи.

– Ну, так что? Когда вы решите заговорить? – спрашивала Сатен детей, перекидывая через плечо переметную суму. – Не видите, как мне одиноко? – добавила она.

Близнецы засмеялись так мило и заразительно, что она ответила им тем же с легким сердцем. Потом она откинула портьеру и выглянула наружу. Фитиля не было. Во дворике стоял ее пустой стул, а вокруг валялась шелуха от семечек. Уже несколько дней она лежала дома больная, и говорили, что ее дни сочтены.

Лагерь был погружен во тьму.

Сатен повязала платок на голове и выскользнула наружу, как тень. Порыв теплого и влажного ветра обласкал ее лицо, и ей показалось, что природа обещает ей с завтрашнего дня перемены к лучшему. Она шла, плохо видя все вокруг, поскольку перед этим несколько часов вышивала цветы на тапочках. Оставалось еще несколько пар до тридцати – заказ, полученный от Капуто, – а потом Сероп отнесет ему всю партию и покажет с гордостью. «Смотрите, какие красивые», – скажет он, прежде чем получит оговоренную плату – пятнадцать драхм.

От одной этой мысли Сатен пробрала дрожь. Уже несколько дней им практически нечего было есть, и она даже собрала диких трав в поле, чтобы хоть что-нибудь пожевать. Ей казалось невозможным в скором времени располагать такой суммой денег. Они купили бы мясо, масло, горячий хлеб и какую-нибудь игрушку для детей, новую рубашку для Серопа, и если еще что-то осталось бы, то, может быть, духи для нее – роза и корица, такие же, как у Люси.

– Что вы хотите, чтобы мама вам подарила? – спросила она у близнецов и несколько секунд ждала, будто они действительно могли ей ответить.

Вот уже несколько месяцев Сатен разговаривала с ними, как с большими, словно они могли понять ее разговоры.

Но ей это было крайне необходимо, потому что дети были ее единственной компанией.

Малыши непонятно агукали, и мать посчитала, что они не согласны со списком подарков. Каждый хотел что-то другое.

– Если так, то я вам ничего не куплю, – пожурила она их.

Дети расширили глазки и замолчали. Но один из них снова заулыбался, и тут же его скопировал второй. У Сатен поднялось настроение, и она крепко прижала их к груди.

Спустя некоторое время она поднялась на лысый холм, испещренный зелеными камнями. Ветряная эрозия придала им странные формы. Один даже походил на рассерженного рычащего льва, и Сатен села на него верхом, положив суму с детьми в его распахнутую пасть.

– Ваш отец где-то здесь сейчас работает для нас, – сказала она детям, блуждая взглядом по горе Крионери. – Вы плод нашей любви. И неожиданность, потому что мы не ждали вас вместе. Но когда вы вышли из моего живота, потому что вы именно здесь были, вот здесь, девять месяцев, – и она погладила рукой свой живот, – мы были несказанно рады. – Потом, прижав их к себе, будто желая увериться, что оба младенца с ней в безопасности, она добавила: – Вы мое солнышко и моя луна. Разве может одно существовать без другой? – Затем она положила их так, чтобы они оказались лицом к лицу. – Посмотрите на себя, – потребовала она.

Братья улыбнулись, им понравилась только что придуманная мамой игра. Они протянули друг к другу ручки и дотронулись слегка, пальчик к пальчику. Ей было так смешно наблюдать, как два совершенно одинаковых создания делают одни и те же движения. Мать взялась за пухленькие запястья и решительно разорвала уже порядком истрепавшиеся тесемки. Потом она связала их вместе и бросила по ветру.

– Вот и все, – сказала она, следя за полетом этой единой теперь тесемки, пока та не исчезла в темноте. – Теперь вы неразлучны.

Она выпрямилась и глубоко вздохнула, затем подняла глаза к небу, усыпанному звездами.

– Сурп Астватц, – обратилась она к Всевышнему, подняв руки к небу, – храни их. И пусть проклят будет тот, кто сделает им плохо! – прокричала она со злостью, будто предчувствуя что-то. – Навсегда, – завершила она, обращаясь к луне, которая в этот момент выглянула из-за облака. Это была полная луна с серебристым ореолом. Лунный свет осветил голову Сатен. Она казалась Мадонной с двумя младенцами на руках.

Вселенная слушала ее в молчании, может быть, зная о жестоком роке, который был для нее уготован.

Сероп медленно шел с мешком на плечах по главной дороге Неохори.

Три дня он ходил под дождем и ветром и страшно устал. Чтобы как-то держаться на ногах, он ел аганари, дикие артишоки, колючие и безвкусные, смородину и плоды арбутуса. Он пил дождевую воду и один раз козье молоко, только что надоенное, которое один жалостливый крестьянин ему предложил. Днем он отдыхал в тени какого-нибудь дерева, а ночью спал в полуразрушенных хлевах.

Он заходил во все селения, какие попадались ему на пути, предлагая людям свои красивые кундуры ручной работы.

– Примерьте хотя бы, – говорил он, расставляя их на покрывале на главной площади.

Прохожие останавливались, бросали быстрый взгляд, кривили рот. Какая-то старушка даже пощупала пару. Но никто не захотел примерить и тем более купить.

– Откуда ты? Мы не хотим здесь чужестранцев, – сказал ему мужчина с подозрительным видом.

– Вы приносите болезни, – добавил другой.

Кто-то даже пригрозил ему, замахиваясь и пиная ногами его товар:

– Убирайся отсюда, уходи туда, откуда пришел!

Люди боялись.

Малярия добралась и до их селений, сея боль и смерть. Сероп дошел до Неохори уже к вечеру. В своих скитаниях он дошел почти до края земли и вот оказался в этом городке в забытой богом долине.

Теперь он осматривался на главной улице и никак не мог понять, почему в округе нет ни одной живой души. Площадь была пуста, витрины кофейни закрывали жалюзи. Из домов с закрытыми ставнями не доносилось ни звука.

Вдруг из-за полуразрушенной стены появился небольшой кортеж. Во главе его шел священник в развевающейся черной рясе, с длинными волосами, собранными в пучок, в руках он держал крест и кадило. Сразу же за ним Сероп увидел два гроба, один был маленький, выкрашенный в белый цвет, наверняка детский. Послышались приглушенные рыдания, стенания и вздохи родственников, пришедших на похороны. Молодого мужчину поддерживал другой, шедший рядом, скорее всего брат, уж больно они были похожи. Мужчина шел, спотыкаясь, по булыжной мостовой. Совсем сломленный, небритый, время от времени он протягивал руку и трогал гробы, будто хотел соединиться с ними навечно. Рядом с ним девочка, скорее всего дочь, держала его за руку, обессиленно прислонясь головкой к его боку.

– Где мама, где мой братик? – спрашивала она, всхлипывая.

Потрясенный этой сценой, Сероп стоял не двигаясь. Мешок соскользнул у него с плеча и упал, раскрывшись, и из него выпали и покатились по дороге тапочки. Тогда он наклонился и стал спешно их собирать, а когда выпрямился, то увидел, что похоронная процессия стоит перед ним.

Священник обернулся, и гробы поставили на землю для благословения.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – читал священник, размахивая кадилом с ладаном, – все мы вышли из земли, в землю и вернемся.

Затем по его сигналу с гробов сняли крышки.

Сероп увидел в большом гробу молодую и красивую женщину с гладкими каштановыми волосами и утонченным лицом, одетую в широкое платье из черного кружева, которое только подчеркивало бледность ее кожи. В маленьком гробу лежал ангелочек с ручками, сложенными на груди, и пожелтевшими от жестокости смерти ногтями.

– Нет! – закричал молодой мужчина и, высвободившись из объятий своего брата, бросился на жену, приподнял ее голову с подушки в цветах и прижал к себе, покрывая поцелуями все лицо, не в силах сдержать душевного порыва. Потом он упал на маленький белый гробик и в последний раз обнял тельце своего ребенка. – За что? За что? – повторял он в отчаянии и в слезах.

Сероп не мог отвести взгляд от этой тягостной и мучительной сцены, всеми фибрами души чувствуя боль вдовца, и наконец дошел до того, что стал мысленно просить Бога в его бесконечном милосердии вернуть к жизни эти два тела.

А когда процессия тронулась дальше, он был настолько впечатлен, что ему почудилось, будто он узнал Сатен в молодой мертвой матери.

Его поразил дикий страх, и тогда он побежал прочь от этого места, волоча за собой мешок и теряя по дороге тапочки. Но ему было все равно, потому что в этот момент он больше всего на свете хотел вернуться домой, прижать к себе Сатен, сказать ей, как он любит ее, как ему повезло с такой женой, как она. И что он рад, что у них близнецы, которых он любит больше всех на свете.

Он хотел пообещать ей, что скоро уже сможет содержать семью как положено, что они никогда больше не будут страдать от голода и холода.

У Сатен был жар.

Она простыла на прогулке. Уложив детей спать и почувствовав озноб, она легла в постель и укрылась одеялом.

Вот уже несколько лет она не испытывала больше ощущения потерянности и озноба, которые обычно предвещали эпилептический припадок.

«Боже, что со мной? – подумала она испуганно. – Кто же будет смотреть за детьми, если я заболею?» – Эта единственная мысль крутилась у нее в голове, пока температура неуклонно росла. Нет, она должна бодрствовать, не сдаваться болезни. Но она все больше слабела и после многократно повторившейся рвоты откинулась на кровать, окончательно обессилев.

– Любимая, – позвал ее Сероп, испугавшись.

Он только что вошел, промокнув до нитки, попав под вновь начинающуюся грозу с ослепительными молниями и громом, от которого, казалось, содрогалась Земля.

– Жена, что с тобой? – Он повысил голос и потряс ее за плечи. Затем он осмотрел ее всю: прежде он не замечал, что она так исхудала и осунулась. А теперь бедняжка пылала, и жар ее чувствовался даже на расстоянии.

– Что же мне делать? – спрашивал себя Сероп в отчаянии, глядя на лицо жены, на ее пожелтевшую кожу, закрытые синюшные веки, потрескавшиеся губы с засохшей рвотой. Сатен еще дышала, но как долго она продержится?

Ужас сковал его. Сознание оцепенело, он никак не мог сосредоточиться, чтобы обдумать способ, как спасти Сатен. Ему казалось, что он проваливается в зыбучие пески все быстрее и быстрее.

Он хотел закричать: «Помогите!»

Но не было никого, кто мог бы протянуть ему руку помощи.

В этот момент молния осветила колыбель.

Один из детей проснулся и молча смотрел на него.

И Серопу почудилось, что мальчик смотрит на него с презрением. Осуждает за несостоятельность и неспособность бороться, за то, что он так легко опускает руки. Он заметил, что ребенок сидит в колыбели, все время поворачиваясь к нему лицом. Может быть, чтобы было легче наблюдать за ним, осуждать его с этим видом всезнайки, посмеиваться над ним.

Это коварный ребенок с дурным глазом, приносящим несчастье.

Демон во плоти.

Много лет спустя, кляня себя, он задавался вопросом: возникла ли у него эта мысль от отчаяния или, того хуже, была самооправданием того, что он совершил позже?

Он приблизился к ребенку, а тот сразу же прильнул к брату, крепко обнял его, уткнулся личиком ему в грудь, слушая дыхание, и обхватил ножками.

Отец схватил его с досадой и вынул из колыбели, вырвав из объятий брата, который отчаянно плакал, будто сознавая то, что должно было случиться.

Когда Сероп вышел из дома с закутанным ребенком на руках, небо пересекла такая молния, что он, испугавшись, оступился.

– Господи, прости меня! – прокричал он, когда земля содрогнулась от раската грома.

Он добрался до порта под проливным дождем и направился к площади, откуда обычно грузовики уезжали в Афины. Он огляделся в поисках Живана, на которого теперь возлагал все свои надежды. В скорости он узнал его грузовик с ярко-желтой кабиной, выделявшейся на фоне других. Машины были припаркованы в ряд в ожидании, когда закончится гроза, никто не хотел отправляться в далекий путь до столицы под таким ливнем. Сероп приблизился, идя вдоль стены старого здания и укрывая ребенка широкими полами своего плаща.

– Чего это ты подкрадываешься? – спросил водитель с издевкой, укрывшись под козырьком рядом со своей машиной.

Сероп сделал вид, что не понял.

– Брат, помоги мне, – взмолился он.

Живан глубоко затянулся, осветив на мгновение лицо огоньком сигареты, и поправил кепку на затылке. Он посмотрел на Серопа исподлобья, но не произнес ни слова.

– У меня здесь, под этим… – заикаясь, стал объяснять Сероп, показывая на плащ.

Живан засмеялся:

– Товар, что ли?

– Моей жене очень плохо. Она может умереть, а у меня нет ни гроша, чтобы позвать врача и купить лекарства.

Живан пожал плечами:

– Мне-то какое дело?

– Если я отдам его, то смогу хотя бы спасти ее, а вместе с ней другого, иначе мы все погибнем.

Живан повернулся и собрался уходить.

– Умоляю тебя, – прошептал Сероп, положив дрожащую руку ему на плечо.

– За это дело надо было хвататься сразу же, когда был случай. А теперь поздно, – ответил Живан.

Сероп обогнал его и преградил путь.

– Смотри, какой красивый, – зашептал он, слегка отодвинув полу плаща.

Показалась головка ребенка. Малыш моргал от яркого света или дождевых брызг, которые летели ему в лицо, и смотрел вокруг с удивлением и растерянностью, будто детеныш, оказавшийся вдали от своей норы.

Живан мельком взглянул на него и фыркнул:

– Ну, не знаю, не могу ничего обещать.

– Это здоровый и красивый ребенок, где еще они найдут такого?

– Да ты, я погляжу, стал настоящим торговцем.

– Если моя жена умрет… – Сероп заплакал.

– Перестань! – раздраженно сказал Живан, глядя на него с пренебрежением. – Жди меня здесь, никуда не уходи. Мне надо позвонить.

Одним щелчком пальцев он далеко отбросил окурок, поднял воротник куртки, надвинул на брови кепку и побежал под дождем. Сероп смотрел ему вслед, пока тот не скрылся среди людей, толкавшихся у здания таможни. Он прищурился и рассмотрел стрелки на башенных часах невдалеке: было уже двадцать минут девятого, хотя по-прежнему темно. Жалобный писк ребенка встревожил его. Мальчик дергался под плащом, старался освободиться, ему не хватало воздуха. Сероп заметил брошенные ящики в углу под козырьком. Он взял два из них, сел на один и положил ребенка в другой, как в кроватку.

Он ждал возвращения Живана, постоянно поглядывая то на здание таможни, то на башенные часы. Он трясся как осиновый лист. Влажная одежда уже почти высохла на нем. Вот уже сутки как он ничего не ел и не пил.

Увидев Живана, он вскочил, и сердце его бешено забилось. Потом он взял ребенка на руки и крепко прижал его к груди, почувствовав запах того, что несколько часов назад находилось в ящике.

– Тебе повезло! – крикнул водитель уже издалека.

Сероп выпрямился.

– Слушай меня внимательно! – Живан говорил резким тоном. – Никаких вопросов, никаких «я передумал», – пригрозил он, приблизив кончик своей сигареты. – Понятно?

Сероп кивнул. Живан подождал немного, окинув его взглядом, прикидывая, способен ли он выполнить условия договора.

– Вот адрес, – наконец сказал он. – Улица Виллари, номер семь. На домофоне три «альфы», это в районе площади Омониа, в самом центре Афин.

Сероп слушал его с затуманенным взором.

– Ты понял?

– Да.

– Повтори!

– Улица Виллари, семь, три «альфы», площадь Омониа, – повторил Сероп.

– Позвонишь и поднимешься на третий этаж. Там тебя будет ждать Мартирос, хорошо?

– Хорошо.

– У тебя есть деньги на поезд?

– Нет. Я думал, мы вместе поедем, на грузовике.

Живан засмеялся.

– Ты что, думаешь, я засвечусь тут вместе с тобой? – сказал он, скривившись, и ткнул его пальцем в грудь.

Сероп опустил голову. Его ноги тонули в грязи.

– Возьми. – Живан кинул ему несколько монет. – Только туда, обратно у тебя будет достаточно денег, чтобы купить себе билет.

Сероп поймал монетки на лету.

– Ладно, а теперь мне пора, – сказал Живан, глядя в наконец-то посветлевшее небо. Он направился к своему грузовику, открыл дверцу и залез в кабину. – И не говори мне, что я тебе не друг! – крикнул он, выглянув из окошка и слегка приподняв кепку в знак приветствия.

– Спасибо, – ответил Сероп и остался стоять на площади, одной рукой прижимая к груди ребенка, а в другой держа монеты Живана.

12

 
Думаешь, я написал это из любви
или, может быть, от лени.
Думаешь, что я пою во славу хлеба,
утопая в колосьях,
что я выглядываю в окно, наблюдая за моими детьми в поле,
жена напевает что-то, собака прыгает, играясь,
и солнце греет.
Нет, эти строки полны крови, написанные, пока меня
увозили в поля золотистого хлеба,
и потом в темноте, в смраде из пота, мочи и блевотины…
 

– Почему ты выбрал это стихотворение? – перебил его Волк взволнованно.

У Микаэля был врожденный талант к исполнительскому мастерству.

– Потому что я обожаю Даниела Варужана[35]35
  Варужан Даниел (1884–1915) – крупнейший лирик в западно-армянской литературе XX в.


[Закрыть] и считаю, что «Песнь хлеба»[36]36
  «Песнь хлеба» – последний сборник стихов поэта, трагически погибшего во время армянского геноцида.


[Закрыть] – одно из лучших его произведений.

– Банальный ответ, господин Делалян. – Волк, облокотившись на подоконник, теребил пальцами свои очки.

Микаэль вздохнул, посмотрел на суетливые завитки гипсовой пыли в солнечном луче и подумал о портрете поэта в черном двубортном пиджаке в школьном учебнике. Он мог бы, конечно, прочитать целую лекцию о множестве причин своего выбора, но решил открыть только одну.

– Потому что он был студентом нашего колледжа, и я хотел почтить его память, – сказал он. – Признаюсь, что меня пробирает дрожь всякий раз, когда я прохожу мимо его комнаты.

Он вспомнил ощущение, возникшее, когда он впервые вошел в ту комнату, крохотную, походившую больше на келью. Она находилась в самом конце коридора и была одной из шести комнат, предназначавшихся для студентов старших курсов. «Здесь спал Даниел Варужан», – сказали ему, и он почувствовал толчок в сердце.

– Понимаю, – пробормотал Волк. – Ты уже был знаком с «Песнью хлеба»?

– Да, но никогда не осмеливался читать ее вслух.

– То есть как это?

Микаэль прикусил губу.

– Это последняя вещь, которую Даниел написал перед тем, как его убили. «Песнь» не была завершена, и я уверен, что он складывал в уме строфы, когда его пронзили кинжалом. Он мученик, жертва геноцида армян, и это стихотворение, в некотором смысле, – его завещание.

Глухо забили колокола церкви Кармини, привнося в атмосферу еще больше грусти. Класс молчал. Прошло всего несколько десятков лет после армянского геноцида от рук турок. Воспоминания о трагических событиях были еще живы в народной памяти, и раны начинали кровоточить при каждом их упоминании.

– Отче! – Ампо, сидевший на задней парте, попросил слова.

Волк согласно кивнул, и юноша встал.

– У нас в Сирии, в пустыне Дейр-Зор, – начал он, чуть заикаясь, – рассказывают, что до сих пор находят останки наших соотечественников, которые были департированы.

Ампо покраснел, смутившись от пристального взгляда Волка. Ему показалось, что его слова были некстати, и он замялся, прежде чем продолжить:

– Мой отец, когда был молодым, поехал на экскурсию в район городка Аль-Мансура. Когда они вышли из автобуса, то в песке он нашел золотой крестик с выгравированными на обратной стороне именем и датой. – Он запустил руку за пазуху и вынул из-под свитера крестик на цепочке. – Вот он, – сказал он, смущаясь еще больше, повернул крестик и прочитал: – «Ампартсум, тысяча девятьсот пятнадцатый».