Текст книги "Дети разлуки"

Габриэль, воспользовавшись моментом, постарался рассмотреть, где Сероп. Он понимал, что скоро они снова окажутся в темноте. Он увидел отца, скорчившегося в нескольких метрах от него, рядом с дверью. Опустив голову к коленям, он сидел не двигаясь с отсутствующим взглядом. Габриэль стал пробираться к нему, но вагон снова закрыли и поезд тронулся. Он продолжил путь в темноте, по инерции, и наконец достиг цели.

– Я здесь, – прошептал он отцу, слегка встряхнув его.

Сероп что-то проворчал.

– Мне очень жаль, папа. Это моя вина, – сказал Габриэль. – Нам надо было сжечь эту книгу, и обложку тоже, ты был прав. – Он помолчал, потом добавил: – Но Новарт не хотела, и я дал ей слово. – И, вздохнув, обнял отца за плечи.

Отец нашел его руку и взял в свою.

КСА, обувная фабрика в Ереване, где Сероп работал, находилась в здании, отделанном плитками из туфа, когда-то здесь располагалась начальная школа. По размерам и объему производства фабрика считалась предприятием малого и среднего сегмента, и внимание ей уделялось весьма скромное. В СССР в то время делали ставку на тяжелую промышленность. КСА располагалась в южной части Еревана, и до нее не доходили трамвайные линии, так что добираться приходилось на автобусе, который отходил каждые полчаса с полустанка на окраине.

Сероп всегда выходил из дома с большим запасом времени, чтобы справиться с любыми возможными неожиданностями и не опоздать. Он считал важным показать начальству, какой он ответственный человек, уважающий правила и ценности, которые всецело принимал, решив вернуться на историческую родину.

Утром он частенько появлялся на фабрике гораздо раньше своих коллег. Это был его выбор. Он надевал фартук цвета антрацита, тщательно расправлял его, зажигал лампочку над рабочим столом и садился. Прежде всего он проверял, все ли инструменты на месте: прошивки, шило, дратва, кривой сапожный нож и рашпиль. Потом он смотрел на часы и, если у него было еще несколько минут времени, надевал очки, раскрывал газету и читал ее с большим интересом.

– Энкер Сероп, ты все время читаешь, тебе надо было стать учителем, – приветствовал его Ампо Селлиан, репатриант из Нью-Йорка.

Ампо был вторым, кто приходил на работу. Высокий и грузный, с одутловатым лицом и огромными от толстых линз глазами, американский товарищ был похож на комика из немого кино. Тогда Сероп складывал газету и душевно болтал с коллегой. Ампо говорил по-армянски с таким смешным акцентом, что казалось, будто рот его набит камешками и ему никак не удавалось выплюнуть их. Они говорили о женах, детях, о ежедневных заботах идеальной советской семьи. Естественно, в разговорах никогда не упоминались Соединенные Штаты, где Ампо родился и вырос, и тем более причины, по которым он оказался в Ереване.

Любой разговор прерывался мгновенно с появлением товарища Раффика. Раффик, начальник производственного цеха, никогда не приходил заранее, но и никогда не опаздывал. Он был всегда очень пунктуален. Не успев снять пиджак, он уже контролировал в реестре присутствие работников цеха. Еще довольно молодой, он слегка прихрамывал, но прежде всего бросался в глаза его длиннющий горбатый нос, который доходил почти до самого рта. В краткие моменты отдыха все, как-то даже не желая того, смотрели на его хобот. Когда он пил чай, то почти всегда попадал в него кончиком носа. Даже если это было очень смешно, никто не смел шутить по этому поводу и тем более смеяться. Товарища Раффика боялись, потому что он был уважаемым членом партии.

– Мы должны сделать шестнадцать пар обуви до конца смены, – объявлял он со своим гортанным акцентом, характерным для ереванского диалекта, к которому Сероп так и не привык.

– Какой размер? – часто спрашивал ответственный за поставку кожи.

– Тридцать восьмой женский, – отвечал Раффик.

– Не получится, у нас мало кожи и коричневой лайки.

– Ты уже сообщил об этой нехватке в центр?

– Месяц назад, товарищ.

– Но мы не можем не выполнить план, – повышал голос Раффик, при этом лицо его краснело от одной только мысли, что план не будет выполнен.

– Даже не знаю, как быть, товарищ.

Раффик поворачивался к окну, будто решение проблемы было написано где-то в небе.

– Будем делать детскую обувь, сделаем тридцать второй и тридцать третий размер. На них материала должно хватить, – предлагал он тогда.

– Не забывайте, что последний раз, когда мы изменили размеры без предупреждения, нам было поставлено на вид, – протестовал снабженец.

– Но мы можем улучшить раскрой, уменьшив отходы материала, – однажды утром вмешался Сероп, став свидетелем одного из подобных споров, которые никогда не заканчивались практическим решением. – Нужно просто переделать шаблоны. Мы так расточительно используем кожу и лайку! – не сдержался он.

Раффик окинул его холодным взглядом.

– Тебя никто не спрашивает, приятель, – сказал он с презрением.

Сероп научился благородному искусству башмачника у отца, Торос-ага, самого известного башмачника в Адапазары, в Турции. У него была самая красивая обувная лавка в центре города с элегантными витринами. На деревянной вывеске было написано: «Алтин Чичек» – «Золотой Цветок». Торос-ага шил обувь прямо в лавке, это были настоящие произведения искусства. Выполнив заказы, в свободное время он шил просто красивые туфли разных размеров и разных цветов, расставлял их на витрине на пурпурном бархатном покрывале, располагая модели разных оттенков с большим вкусом и чувством меры. Часто он выходил из лавки, прятался за ближайшим деревом и некоторое время наблюдал, какой эффект вызывали его работы у прохожих. Если никто не останавливался, Торос-ага возвращался в лавку и расставлял товар по-другому в надежде сделать его более привлекательным, чем раньше.

– Торос-ага, да ты художник, твои туфли так же прекрасны, как розы, – воскликнула однажды Эсме-ханум, жена одного богатея. – И более того, – добавила она, примеряя пасум на позолоченном каблучке, – они даже мягче павлиньих перьев.

Сероп, который наблюдал за сценой, стоя за прилавком, покраснел от гордости. Похвала отцу от турецкой женщины означала высокое признание его искусства.

Сероп начал помогать отцу еще ребенком. По вечерам, после школы, он приходил в лавку, приносил отцу немного фруктов и сыра и оставался там, наблюдая, как шьется обувь. Вскоре он стал подмастерьем, и отец обращался с ним как со взрослым, требуя от него максимального внимания и дисциплинированности.

– Всему этому я научился за долгие годы тяжелого труда, сын мой, – повторял он. – Так что можешь считать, что тебе повезло. Слушай внимательно и запоминай, потому что придет время, когда настанет твоя очередь делать всю работу!

Серопу хотелось плакать от одной только мысли, что однажды отец умрет, и он наклонялся к прилавку, делая вид, что ищет что-то, чтобы не заметен был влажный блеск его глаз. Под прилавком он вдыхал аромат кожи и немецкого клея, от которого кружилась голова, потом снова выныривал наружу и смотрел, как Торос-ага работает. Его умелые руки растягивали и резали, склеивали и били молоточком, сшивали и натягивали подкладку. Как по волшебству из ничего возникала туфля: кусочек кожи, жменя гвоздиков, несколько капель клея. По завершении работы был еще один ритуал, который Сероп очень любил. Торос-ага ставил туфлю на ладонь и нежно поглаживал ее, как отец гладит только что родившегося ребенка.

– Ты должен любить свою работу, любовь движет всем в мире, тянет, как на буксире.

Сероп не до конца понимал эти слова, но все равно внимательно слушал.

– Любовь и уважение. Уважение к природе, к бедным животным, которых приносят в жертву, чтобы заполучить их кожу. Ведь без них ничего этого не было бы. – Торос-ага заглядывал в глаза сыну: – Анадин ме, ты меня понял? – Спрашивал он по-турецки, будто хотел подчеркнуть важность разговора, и садился курить свой наргиле. – А самое главное, экономь. Расточительство – это грех, за который Бог наказывает, – заканчивал он, подкручивая черные усы.

– Нет, ну это ж надо, как он с тобой обошелся-то вчера? Этот Раффик – червь, мнит себя бог знает кем, только потому что у него влиятельные друзья.

Сероп осмотрелся с опаской. Они были одни в цехе.

– Это говеная страна, – комментировал Ампо.

У Серопа перехватило дыхание.

– Жду не дождусь, когда же вернусь в Америку. Воздух свободы!

Ампо подвинул табуретку поближе к Серопу и зашептал ему на ухо:

– Я бы все сделал, чтобы получить выездную визу. Но эти свиньи боятся, что, вернувшись, я разболтаю о всех их проделках Гарри.

– Кому? – прошептал в ответ Сероп еще тише.

– Гарри Труману, приятель, президенту Соединенных Штатов Америки. – Ампо иронизировал, когда хотел. – Я помог бы им в «охоте на ведьм». – И он сделал жест куда-то в сторону, должно быть туда, где собирались «ведьмы» коммунизма.

Сероп понимающе кивнул, постукивая пальцем по газете. Он густо покраснел, сердце его бешено колотилось.

– Сатен просила поблагодарить твою жену Дируи за яблочный пирог. Говорит, что теперь ваша очередь, вы должны обязательно прийти к нам на ужин.

Сероп не хотел, не мог продолжать разговор на политическую тему с Ампо, поэтому он решил поговорить о чем-нибудь вполне безобидном. Приятель выпрямился и смерил его взглядом, в котором сквозило презрение.

– Сатен настаивает, она хочет, чтобы вы пришли в это воскресенье. Приводите Эди, Габриэль будет очень рад. – Сероп намеренно повысил голос, чтобы коллеги, которые постепенно приходили на рабочие места, услышали.

Шептаться в этой стране было запрещено. Слишком подозрительно.

В то воскресенье Сатен поднялась рано. Она прибралась в доме, вытерла пыль в каждом уголке и вымыла пол, Габриэль и Новарт ей помогали. Девчушка с тряпкой в руке протерла каждую вещичку на комоде в гостиной.

Потом Сатен стала готовить ужин для гостей. Ее коронным блюдом, в котором ее никто не мог превзойти, были ишли-кюфта, котлетки из полбы и мяса, и хюнкар-бейенди, баклажанное пюре с мясным гуляшом. К счастью, Серопу удалось купить на рынке немного филе ягненка, без которого эти блюда невозможно было бы приготовить.

Вечером она покрыла стол кружевной скатертью, которую аккуратно выстирала и отгладила накануне. Тарелки и стаканы, правда, были теми же, которыми пользовались каждый день, потому что у них, к сожалению, не было хорошего фарфорового сервиза, так же как и хрустальных бокалов. Но Сатен надеялась, что качество ее стряпни компенсирует этот недостаток.

Селлианы пришли на пять минут раньше, когда Сероп был еще в тапочках. Как только он открыл дверь, Ампо хмыкнул, указывая на их стоптанные носки, выглядывавшие из-под штанин, тем более что в остальном хозяин дома был безупречен, включая галстук. Так что этот воскресный ужин начался с хорошего настроения. Все хвалили стряпню Сатен и пили красное вино «Арени».

– Ты счастливчик! – воскликнул Ампо. – Твоя жена не только красавица, но и прекрасная стряпуха. Смотри, какой стол, все просто чудесно.

Сатен поблагодарила, а после ужина Дируи, взяв ее под руку, уселась с ней на диван немного поболтать.

– Хочу попросить тебя сшить мне платье, я доверяю только тебе, в наших краях портнихи лучше нет, – пожаловалась Дируи.

Ампо смотрел на нее из другого конца комнаты, окруженный облаком сигаретного дыма, – он закурил из предложенной Серопом престижной пачки «Астра», предназначавшейся исключительно для гостей.

– Если у тебя есть ткань, я с удовольствием сошью тебе платье, – заверила ее Сатен, перехватив взгляд и довольную улыбку мужа.

Габриэль тем временем отвел Эди в свою комнату показать баян. Это был подарок отца и, хотя он был подержанный, блестел, как новенький. Серые мехи красиво сочетались с черной клавиатурой.

– Очень красивый. – Эди дотронулся до инструмента, не скрывая зависти. – А ты играть-то умеешь?

– Выбери любую пьесу, – с вызовом сказал Габриэль, указывая на сборник нот.

Эди выбрал самую трудную мазурку Глинки.

Новарт сидела поодаль без подружки, с которой можно было бы поиграть, так что время от времени она ходила среди гостей, привлекая к себе внимание.

– Тебе нравится моя кукла? – спрашивала она, переходя от одного к другому. Все гладили ее по голове и трепали за щечки, но она все равно чувствовала себя одиноко. – Значит, нравится? Я сама сшила ей юбочку, – настаивала она.

В этой группе людей у нее не оказалось роли, она была лишней, и тогда она придумывала что-нибудь, чтобы выставить себя напоказ.

Когда Новарт появилась с томиком в руках, Сатен сразу же встревожилась, будто должно было произойти что-то нехорошее. Сероп закашлялся и не переставал кашлять, даже когда девочка вложила книгу Уильяма Сарояна в огромные ручищи Ампо.

– Дядя Селлиан, ты же умеешь читать по-английски, почитаешь нам рассказы из этой книжки? – спросила она своим нежным и наивным голоском.

Эта сцена неизгладимо запечатлелась в памяти Серопа: заблестевшие глаза Ампо, подмигивание Дируи. И теперь, сидя в товарном вагоне с Габриэлем, направляясь бог знает куда, вероятно в Сибирь, он вспомнил ответ товарища Селлиана.

– Моя дорогая, эта книжка не для таких девочек, как ты, – сказал он Новарт, при этом так выразительно посмотрев на Серопа, что у того все похолодело внутри. В это время из соседней комнаты Габриэль, немного фальшивя, играл не слишком веселую мазурку.

Несколько дней спустя Селлианам была выдана желанная выездная виза, и они вернулись в Америку.

7

Патры, 1938 год

– Господин Капетанаки…

– Зови меня «товарищ».

– Товарищ, меня уволили.

– Я знаю, и многих других тоже уволили.

– Да, но у меня двое маленьких детей!

Профсоюзный деятель кивнул.

– Я думал, может, вы поговорите с хозяином, объясните ему мою ситуацию.

– Хорошо, я поговорю, – обещал тот, – хотя все и так знают твою ситуацию, – добавил он, теребя кончит бородки клинышком.

В зале послышался недовольный ропот. Кто-то выругался.

– Вообще-то я надеялся, что вы уже поговорили.

– Мы все живем в очень нестабильное время, – продолжил прерванную речь профсоюзный деятель, пытаясь перекрыть нарастающий ропот и делая жесты рукой, чтобы успокоить присутствующих. – Ситуация не обещает ничего хорошего не только в Греции, но и по всей Европе.

– Они уволили людей на Вессо и Ладопулос, – выкрикнул какой-то тип, еще более худой, чем Сероп.

– Товарищи! – Оратор повысил голос и ударил кулаком по столу, требуя внимания. – Наступают тяжелые времена! Этот наш брат – яркий пример того, что нас ждет. – И он ткнул пальцем в Серопа, стоявшего рядом с небольшой группой людей.

– Долой капитализм, за здравствует марксизм! – прокричали некоторые из них.

Всего в тот вечер в подвале фабрики, в тесном и мрачном помещении, насквозь провонявшем плесенью и средством от мышей, собралось около двадцати рабочих, впрочем, как и каждую последнюю пятницу месяца. Сероп посмотрел вокруг, спрашивая себя, что он там делает.

Пару лет назад к нему подошли у выхода из фабрики. «Вместе мы победим, – сказали ему тогда, словно пароль. И добавили: – Ты больше не будешь один, вместе мы преодолеем все трудности и будем бороться за право на труд». Слишком много красивых обещаний, много убедительных слов. И он пожертвовал часть своего ценного времени, чтобы участвовать в собраниях, ходить на манифестации и митинги, ничего не прося взамен. Чаще всего он садился в уголок и молча слушал рассказы о том, как изменится мир. Он слышал разговоры на прекрасные темы, о справедливости и равенстве, и замечал, что, в сущности, эти разговоры не сильно отличались от того, что всегда говорил ему Торос-ага. Но сегодня, стоя в этой орущей грубой и вульгарной толпе, он понял, что это была всего лишь болтовня и никакой конкретной помощи ждать не приходилось. Он не понимал, зачем эти лозунги, эти крепкие слова, эти оскорбления, летающие в воздухе.

Он должен был просто кормить семью и хотел знать, как теперь ему это делать…

– Извините! – закричал он, впервые возмутившись. – Я думал, что вы меня защитите. Другие рабочие, которых уволили, – пожилые, у них уже большие дети. Мне всего лишь двадцать восемь лет! – пожаловался он.

– Хозяева – звери! – закричал рядом с ним толстопузый тип с пожелтевшей от курения бородой. И тут же целый хор голосов присоединился к нему, клеймя и обзывая владельцев и управляющих фабрики. Впрочем, в такое время они могли это делать без опаски: в три часа утра начальство спокойно спало у себя дома.

Когда голоса утихли, глубоко опечаленный Сероп взял свой мешок, висевший на спинке стула, перекинул его через плечо и, извинившись перед соседями, стал пробираться к выходу.

– Куда ты идешь, товарищ? – окликнул его профсоюзный деятель, когда он был уже у двери.

– Мне нужна работа, господин Капетанаки, – ответил он, обернувшись, – а все остальное – что справедливо, а что нет – я и так знаю.

Он пошел к морю по дороге, освещенной серебряным светом полной луны.

Прошел мимо старинных оливковых садов с уродливо скрученными деревьями, так сильно склонившимися к земле, что казалось, будто они лежат. В стволе одного дерева он заметил дупло, похожее на улыбающуюся маску сатира.

Под веткой, полной олив, он остановился, сорвал две и положил в рот. Они были еще не очень приятные на вкус.

«Земля и солнце», – подумал он, пытаясь определить привкус неспелых оливок.

Он подержал косточки во рту, время от времени трогая их языком, и пошел дальше, обойдя огород с помидорами и баклажанами, а потом поля инжира, миндаля и апельсинов.

– Бог велик, и дары Его неиссякаемы, – сказал он, осеняя себя крестным знамением. Затем он поднял голову и поверх крон деревьев увидел купола церкви Святого Андрея, сверкавшие под лунным светом.

Эту церковь, настоящую жемчужину города, самую красивую и богато украшенную, вторую по красоте после Святой Софии в Константинополе, Сероп хорошо знал. Он часто ходил туда помолиться, вставая на колени перед иконой, на которой был изображен святой с белой бородой, распятый на деревянном колесе. Сероп вздрагивал от одной мысли оказаться там, где принял мученическую смерть этот человек, и долго стоял так, не двигаясь, рассматривая обеты, оставленные верующими за полученную милость: изображения ноги, глаза, тела.

– Святой Андрей, – взмолился он, глядя в небо, – помоги мне!

Он попытался было залезть во двор церкви и подождать, когда откроют тяжелые двери, чтобы впустить пришедших в город паломников, в том числе и иностранных, которые обычно спали во внутреннем дворике. Но ночной воздух заворожил его, эта свежая бодрящая влага толкала его вперед, поэтому он повернул направо и вдоль моря направился к кораблям, чьи очертания нечетко просматривались в тумане зарождавшегося утра.

В тот час в порту было полным-полно народу.

Серопа удивило, что люди были отнюдь не сонные: на самом деле они еще и не ложились спать. Два шлюпа и один парусник с высокими мачтами стояли на якорях у центральной пристани. Шеренга грузчиков, потных и уставших, передавала друг другу деревянные ящики. Кто-то напевал в ритм работе.

«Эй, вира, эй, майна», – слышалось отовсюду в порту.

Сероп остановился, чтобы посмотреть. Молодой парень, почти еще ребенок, работал энергично и старательно. Он легко подбрасывал ящики, будто они были пустые, но, как только они попадали в руки следующему грузчику, сгорбленному тщедушному старику, казалось, они неожиданно наполнялись доверху. Один из ящиков выскользнул у него из рук и упал в море. Бедняга завыл, как собака. Грузчики остановились, смотритель выругался и, подойдя к старику, ударил его несколько раз плеткой, которая обычно торчала у него за поясом. Старик, как две капли воды похожий на Святого Андрея с его белой бородой, покачнулся и осел на землю.

– Справедливость и равенство! – горько улыбнулся Сероп.

Возмущенный этой сценой и в то же время подавленный, он пошел дальше куда глаза глядят. У него не было определенной цели, он просто бродил по своему городу, страстно желая получше его рассмотреть. Уже несколько лет он не позволял себе обыкновенной прогулки.

В конце концов он углубился с преувеличенной уверенностью в давно забытые узкие и длинные, как кишки, переулки старого города. Неясные тени скользили по углам, останавливались под портиками и шептали слова, которые у него не хватило бы духу повторить, вызывая отвращение, но в то же время искушение. Женщины и мужчины предавались жарким объятиям без стеснения, заставляя его краснеть от стыда. Ему никак не удавалось принять равнодушный вид, и тогда Сероп спрятался в первом попавшемся кабаке. Его встретили печальные звуки бузуки[24]24
  Бузуки – струнный щипковый музыкальный инструмент, разновидность лютни.


[Закрыть].

В кабаке было полно народу, теснившегося за немногими грязными столами. Мужчины курили, дружески хлопали друг друга по спине, смеялись во весь голос и говорили женщинам пошлости. В глубине зала была небольшая сцена, на которой молодой музыкант терзал свой бузуки, а рядом с ним красивая и пышная девушка в облегающем платье выводила рулады сильным и чистым голосом.

– Моя нежная пташка, ты сводишь меня с ума, – пела она, постукивая бубном по туго обтянутым бедрам.

– Маноула моу еси, лакомый кусочек мой! – закричал какой-то мужчина, бросив блюдо к ее ногам. Вокруг нее и без того уже было полно осколков разной посуды, которую, по греческой традиции, бросали к ногам артиста, дабы выказать свой восторг.

Сероп вздрогнул.

– Посторонись! – толкнул его официант с множеством тарелок в руках.

Сероп замер в центре зала, принюхиваясь к ароматному дымку от мусаки[25]25
  Мусака – традиционное блюдо из баклажанов на Балканах и Ближнем Востоке.


[Закрыть]. Он почувствовал, что устал и голоден. Он был на ногах и без крошки хлеба во рту уже целые сутки.

– Сероп! – позвал его кто-то.

Он, щурясь, осмотрелся по сторонам и сквозь туман табачного дыма разглядел осунувшееся лицо Живана, водителя фабрики Марангопулоса.

– Что ты здесь делаешь? Садись со мной, – пригласил тот.

– И выпей стаканчик, – добавил чуть позже Живан, наливая ему раки[26]26
  Раки – виноградный самогон.


[Закрыть].

– Нет, брат, я уже и так выпил лишку мосхуди, – промямлил Сероп.

– Брось, это лучше любого лекарства, дезинфицирует вены, – настаивал тот и, подняв стакан, сунул его под нос Серопу.

Сероп взял, посмотрел на блестящую лысую голову Живана и одним залпом выпил самогон.

– Что, уже лучше, не правда ли?

Сероп кивнул.

– Да, но все-таки это последний, иначе мне не хватит денег заплатить… – с трудом проговорил он, прерываемый икотой.

– Кстати, – Живан неожиданно перешел на шепот и придвинул стул поближе к Серопу, будто собирался открыть ему какой-то секрет, – что тебе сказал Мартирос? Он поможет?

– Ничего важного, – ответил Сероп. С того вечера в подсолнухах он видел его всего раз, когда маклер одолжил ему один из своих шикарных костюмов для семейной фотографии.

– Вот негодяй! – выругался Живан, выдохнув на Серопа дым сигареты. – Только прикидывается крутым, а на самом деле он тряпка. Сказал мне, что поговорит с тобой об одном дельце.

– Да, он назвал мне имя одного итальянца, которому я могу показать мои кундуры.

Живан разразился таким громким смехом, что соседи повернулись в их сторону.

– Какие кундуры?

Сероп постарался сесть на стуле поровнее и посмотрел приятелю в покрасневшие мутные глаза.

– И он ничего не сказал тебе о ребенке? Вот это действительно дельце! – Живан поднял воротник своей куртки, отгородившись от остальных, и прошептал: – Три тысячи драхм, это ж целое состояние. Я мог бы жить пять лет не работая.

– О чем ты говоришь, приятель?

– У тебя их двое, избавишься от одного, все равно он еще слишком маленький, вряд ли ты привязался к нему. И потом, – закончил он с глупой улыбкой, – у тебя с одного раза получается заделать двойню.

Сероп почувствовал, как внутри у него все перевернулось и сжалось. Он едва не потерял сознание.

– Заткнись, идиот, – зашипел он, не сдержавшись.

– Зови меня идиотом! – ответил тот, сплюнув на пол. – Когда вы подохнете от голода, ты, твоя распрекрасная женушка и ваши чудные детки, тогда ты сам поймешь, кто тебе настоящий друг. Я предлагаю тебе выход, потому что с тобой уже все кончено, теперь увольняют повсюду.

Сероп застонал от отчаяния.

«Ты ко мне на коленях приползешь!» – последнее, что он слышал, прежде чем рухнуть в забытьи на стол, опрокинув кофейник и стаканы.

«Только во сне мы можем знать, что еще живы. Только там, в живой смерти, мы можем встретить самих себя и далекие земли, Бога и святых, имена праотцов наших, сущность далеких мгновений».

Люси положила книгу на стол и посмотрела в глаза Сатен. Она не могла понять, был ли взгляд молодой женщины таким отсутствующим под впечатлением завораживающего текста Сарояна или же собственные мысли уводили ее куда-то далеко. Она была знакома с Сатен уже несколько недель. Они вместе провели немало времени, она практически перевела для нее почти весь рассказ (впрочем, это была история всего на нескольких страницах), но так и не могла понять, что творилось в ее голове.

Конечно, Сатен была всегда приветлива и добра, но часто случалось, что взгляд ее становился грустным и она мрачнела, будто нехорошие мысли осаждали ее.

– Все в порядке? Хочешь, чтобы я продолжала? – спросила Люси в тот день.

Сатен с трудом улыбнулась:

– Да, хотя…

Люси взяла ее за руку.

– Поговори со мной, прошу тебя, – попросила она с искренним интересом.

Сатен высвободила руку и прикрыла рот, будто хотела запретить ему произносить какие-либо звуки.

– Иногда обмен двумя словами может только пойти на пользу, – настаивала подруга.

– Я так несчастна, – неожиданно сказала Сатен, покачав головой. – Несчастна… – повторила она, всхлипывая.

Люси опешила от такого неожиданного поворота. Она пыталась сказать что-то, но не находила подходящих слов. Тогда она просто обняла Сатен, как сестру. Ей хотелось успокоить ее, дать понять, что она не одна.

Но Сатен вся напряглась: до сих пор ни одна женщина не обнимала ее, и этот жест смутил и встревожил ее. Даже Розакур, которая заменила ей мать и очень любила ее, никогда не позволяла себе лишней ласки.

Она резко отстранилась от Люси, быстро вытерла слезы, вскочила и подошла к раковине. Но сообразив, что там ей нечего делать, обернулась и сделала вид, что проверяет детей, безмятежно спящих в своей люльке.

– Вероятно, я просто устала, – извинилась она, снова садясь за стол.

– Конечно.

– Устала быть одна, – добавила она. – Если бы я могла хоть поговорить с мужем… Ему бы тоже это не помешало, я уверена. Он потерял работу, и думаю, что ему сейчас хуже, чем мне.

– Мне жаль, – тихо сказала Люси, пораженная этим признанием и доверием, которое так неожиданно ей оказали.

Сатен кивнула с горькой улыбкой:

– Вчера он не вернулся домой, всю ночь провел неизвестно где. Я ждала его, волновалась, не могла же я пойти искать его, оставив двух малышей одних? – Она снова сдержалась, чтобы не заплакать. – А когда он пришел, – продолжила она, покачав головой, – он него несло, как от свиньи, и вся одежда была в грязи. Наверняка свалился где-то по дороге, потому что был настолько пьян, что едва держался на ногах. – Она осеклась, живо вспомнив всю сцену. – И как только я спросила, где он ходил, он набросился на меня. «Ты шлюха», – сказал он и дал мне пощечину. «Кто ты такая, чтобы лезть в мои дела?» – кричал он и обзывал меня по-всякому, пока не проснулись дети.

У нее дрогнул голос. Сатен опустила голову и, наконец не выдержав, расплакалась.

– А ты, что ты ему сказала?

– Ничего. Я хотела поговорить с ним, но уважила и промолчала.

– А если бы не промолчала, то как бы ответила тогда?

Сатен посмотрела на маленький умывальник с надписью «калимера», потом отвлеченно провела рукой по кровати, на которой сидела.

– Я бы сказала ему: я засыпаю и просыпаюсь рядом с тобой, я разделяю твои мечты и твои страхи, охраняю каждый твой вдох по ночам, мы становимся одной плотью, когда обнимаем друг друга. Ты мой муж, а я – твоя жена.

Люси слушала молча и с уважением.

– Знаешь, – продолжила Сатен, слизнув слезу, которая задержалась у нее на губе, – когда я согласилась выйти за Серопа, я думала, что моя жизнь изменится. Я надеялась найти настоящего друга. Я всегда была одна, без сестер и братьев, без семьи. Меня не тяготит бедность, но одиночество, обос… – она запнулась.

– Обособление, – с готовностью подсказала подруга.

– Обособление. Мы оба еще молоды, можем работать, вместе переносить жизненные невзгоды. Бог послал нам двух детишек, здоровых и красивых. Это дар, за который мы должны возблагодарить Его и радоваться. – Она выпрямилась и с новой энергией воскликнула: – Как только они подрастут немного, я сразу же примусь за дело. Я хочу, чтобы у них было будущее. Хочу, чтобы они учились, чтобы стали уважаемыми людьми. Но более всего хочу, чтобы они любили и заботились друг о друге. Они особенные, каждый по-своему. Конечно, они очень похожи, практически одинаковые, но я, их мать, знаю, что они разные. Они дополняют друг друга, – проговорила она на одном дыхании и замолчала.

Люси была поражена: эта речь, пусть и сказанная простыми и наивными словами, несла в себе необыкновенно глубокий смысл.

– Ты думаешь, что мужчина и женщина равны? – спросила она спустя какое-то время.

Сатен удивленно приподняла брови:

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу спросить, как ты считаешь, женщина должна подчиняться мужчине?

Сатен помолчала, обдумывая вопрос. До сих пор она не то что не задавалась такими вопросами, но и вообще никогда не задумывалась на эту тему.

– Например, – постаралась объясниться Люси, – если твой муж захочет сделать что-то, что тебе не нравится, ты воспротивишься ему? Ты скажешь, что думаешь по этому поводу?

– Ну… – начала Сатен, но тут же прервалась, стараясь подобрать правильные слова, чтобы выразить свое мнение по такому сложному вопросу. – Розакур говорила мне, – продолжила она грустно, – что нет мужчин и женщин, а есть только Божьи создания. Когда Сероп пришел с Луссиа-дуду просить моей руки, она спросила меня, чего бы я хотела. «Тебе выбирать, – сказала она, – знай, что он не сильный человек, не образован и, наверное, даже не слишком умен, поэтому тебе придется восполнять то, чего ему не хватает». Восполнять, она прямо так и сказала. – Сатен улыбнулась. Люси ответила ей тем же. – Я часто вспоминаю Розакур, ее мудрость, ее советы. Мне всегда казалось, что она не такая, как другие женщины в лагере.

– Она была учительницей, образованной женщиной.

– Да, это так.

Они помолчали, глядя друг на друга. На Люси была юбка в складку шоколадного цвета и кремовая блузка с ватными подплечниками. Каштановые волосы вились спереди и были собраны в шиньон на затылке. На худощавом лице с тонкими чертами выделялись огромные голубые глаза.

Неожиданно Сатен схватила книгу Сарояна и перелистала ее.

– Хочешь знать, какая часть меня более всего поразила? – спросила она у подруги дрогнувшим голосом, показывая пальцем текст.

– Какая?

– Та, где говорится, что из всех вещей, которые писатель продал, чтобы купить себе еду, ему более всего не хватало книг. Продать их было для него настоящей болью.