Текст книги "Дети разлуки"

– Подожди, подожди! – прервала его Новарт, сморщив личико и силясь не чихнуть. Она не хотела пропустить ни слова. – Что он сделал с этой монеткой? – спросила она затем с влажными глазами.

– Ну, он знал, что все кончено. Он не ел уже несколько дней, знал, что умирает, и…

– И?..

Габриэль отложил книгу и прижал девочку к себе, чувствуя, как бешено бьется ее сердечко.

– И он подумал, что этот пенни пропадает зря, что он мог бы подарить его какой-нибудь бедной девочке, прежде чем умереть.

Он закончил фразу, глядя ей в глаза, еще более влажные, чем раньше.

– Где это написано? Покажи, – сказала она.

– Здесь, – он показал на слово «child».

– Это означает «девочка»? Почему девочка, а не мальчик?

Габриэль откашлялся.

– Потому что девочки более понятливые и знают лучше мальчиков, как потратить пенни, – соврал он. Маленькая невинная ложь, чтобы угодить сестренке, которую он очень любил.

* * *

Они прибыли на делянку после часа ходьбы, когда солнце уже поднялось над верхушками деревьев, и приступили к работе изо всех сил, какие еще оставались, раскалывая камни, распиливая стволы, разгребая и расчищая под пристальным оком охранников, под постоянными окриками и руганью начальника смены.

Габриэль орудовал лопатой бок о бок с Горой. Его товарищ раскалывал камни с удивительной силой, а его задачей было без промедления собирать отвалившиеся куски и сбрасывать их в тачку Червя, который в свою очередь спешно сбрасывал их по обочине дороги. Все шло своим чередом, только повторяющиеся механические движения, одно сплошное нечеловеческое усилие.

В полдень они остановились для короткой передышки.

Гора расстелил какую-то тряпку на земле и сел на нее, покряхтывая.

– Садись здесь, если не хочешь отморозить себе задницу, – сказал он Габриэлю.

Заключенные достали свои пайки хлеба и молча съели. Есть хлеб было почти как совершать религиозное таинство. Прежде всего они вдыхали его запах, потом откусывали маленькими кусочками и медленно перекатывали их во рту, наслаждаясь вкусом, пока они совсем не таяли.

– Чем дольше ты его сосешь, тем слаще он становится, – сказал Червь, расположившись в нескольких шагах от них, и отправлял в рот даже крошки с блаженным выражением.

– Это ты о хлебе? – подколол его Сергей, но его шутка осталась незамеченной. Все были слишком заняты едой.

Габриэль заметил, что пальцы у Червя были скрючены и поджаты.

Червь перехватил его взгляд и улыбнулся.

– Что, сочувствуешь? – спросил он, помахав рукой.

Габриэль покраснел.

– Двенадцать лет тяжелого труда – вот что это такое, – сказал он, вдруг перестав улыбаться. – Я был красавчик, когда меня привезли сюда, куда красивее тебя, и смотри, во что превратился. – Он вскочил и отошел. – Говно! – выругался он в сердцах, удаляясь.

Он встал под дерево спиной к остальным и стал колотить по стволу кулаками и ногами. С веток на него посыпался снег, мгновенно покрыв голову и плечи. Потом он успокоился, стал расстегивать пуговицы на штанах, спустил их и испражнился на глазах у всех.

– Вот именно, что говно, – проворчал он.

9

– Отец! – воскликнул Габриэль с волнением.

– Сынок.

– Как ты, папа?

– Ничего, потихоньку.

Они случайно столкнулись у входа в барак, где размещалась столовая. В воздухе висел острый запах кислой капусты. Габриэль как раз собирался войти, отец в этот момент выходил. Они крепко обнялись, не беспокоясь о взглядах охранников.

Сероп рассказал сыну о маленькой обувной мастерской на территории лагеря, где он работал. Он шил войлочные сапоги, подходящие для снега и сибирского климата. Врач счел его негодным для работы вне лагеря, а он был рад и считал, что ему повезло. Если бы его не распределили в мастерскую, то ледяной воздух тайги наверняка убил бы его.

– А ты, сынок, как себя чувствуешь? Ты осунулся… – сказал он с тоской.

– Я в порядке, папа.

Они отошли в уголок, чтобы не мешаться на пути входивших и выходивших заключенных, и не могли наглядеться друг на друга, будто не виделись много лет.

– Мой начальник хвалит меня, – сказал с гордостью Сероп. – Знаешь, хорошее поведение – это очень важно, кто знает, может быть, скоро…

Габриэль почувствовал, как сжалось его сердце. Отец обманывал себя, надеясь, что их палачи в скорости могут изменить свое решение и отпустить их домой. Но он согласно кивнул, горько улыбаясь. «Арах Аствац, Бог велик», – добавил он, подняв глаза к небу.

– А что это у тебя? Раньше этого не было, – спросил он чуть погодя у Серопа, показывая на шрам над правым веком.

– Это ерунда! Я поскользнулся…

– Где?

Сероп замешкался.

– Где? – более настойчиво повторил Габриэль.

– В душевых, он поскользнулся в душевых, – сказал кто-то вульгарным тоном.

Габриэль заметил человечка за спиной у отца. Он был в компании другого типа, одноглазого здоровяка. Оба взяли Серопа под руки, не давая ему двигаться.

Габриэль испугался.

– Эй, оставьте в покое моего отца! – запротестовал он.

– Смотри-ка, какой петушок! – воскликнул кривой.

– Напрашиваетесь на неприятности? – Этот голос нельзя было спутать, он прозвучал еще до того, как огромная фигура Горы заполнила все пространство вокруг.

Охранник поодаль напрягся.

– Что тут происходит? – спросил Гора у Габриэля.

– Ничего, – ответил за него низкорослый заключенный, отпустив Серопа. – Мы тут просто похавали маленько и теперь идем на боковую, не так ли, товарищ?

Сероп кивнул. И два приятеля вытолкнули его из барака в холодную темную ночь.

– Этот Кривой и Подстилка – редкие сволочи, – сказал Червь.

– Ты их знаешь? – спросил Габриэль.

Тот лишь криво ухмыльнулся:

– Червь знает всех.

Он потягивал свою теплую похлебку. Столы и лавки в столовой стояли кое-как. Заключенные заботились лишь о том, чтобы поскорее съесть свой паек. Питались посменно. Кто заканчивал раньше, мог выкурить самокрутку.

– Он сначала жил в их бараке, пока не попал к нам, – вмешался Гора. – А к нам его перевели, потому что там его избили до полусмерти.

Червь вздрогнул и посмотрел в заиндевевшее окно. Когда он снова заговорил, то лицо его было красное как рак:

– Если они выбрали твоего отца, тогда готовься к похоронам. – И он зашелся своим странным двусмысленным смехом.

Габриэль опустил глаза.

– Но мы можем сделать так, чтобы этого не произошло, – добавил Гора.

– То есть? – спросил Габриэль с надеждой.

– Мы можем договориться, – прошептал он.

Весь вид Червя говорил, что он знает, о чем идет речь.

Габриэль положил ложку в миску с сомнительного цвета баландой, в которой плавали несколько капустных листов.

– О чем договориться?

– На что ты готов пойти ради твоего отца?

– На все.

– На все?

– Да.

Червь снова засмеялся.

Сергей, начальник смены, ходил между столами с корзиной в руке и выдавал каждому его пайку хлеба. Положил рядом с Горой его кусок, другой дал Габриэлю, но пропустил Червя.

– Эй, а мне! – запротестовал тот.

– Сегодня вечером тебе – ничего. Не заработал, – сухо ответил Сергей.

– Твою мать! Дай мне мой кусок хлеба! – Червь вскочил и схватил из корзины самый большой кусок.

От неожиданности начальник смены отпрянул, и корзина выпала у него из рук.

– Чертов педик! – закричал Сергей, набросившись на Червя.

Он повалил его на стол и стал бить головой о доски. Миски и ложки полетели в разные стороны, брызнула кровь. Никто из присутствовавших охранников не шевельнулся, продолжая смотреть на происходящее с веселым видом.

– Ну, хватит, однако! – сказал Гора, вставая и вытирая подбородок.

Сергей посмотрел на него исподлобья, но промолчал. Этот человек действительно был огромен, как гора.

– Соберите хлеб обратно в корзину, если не хотите, чтобы я вас перетрахал всех, – заорал начальник смены.

Червь между тем сполз на землю, как мешок соломы, оставляя за собой кровавый след.

Габриэль встал, чтобы помочь ему.

– Сядь! – остановил его Гора. – Это не твое дело.

– Бить человека – единственное развлечение здесь.

Гора закурил свою самокрутку, повернувшись против ветра. Они обошли барак и остановились в самом темном месте.

– Хочешь затянуться?

Габриэль взял окурок и глубоко вдохнул. Едкий дым обжег ему горло.

– Чего они хотят от моего отца? – спросил он, закашлявшись.

– Да ничего. Просто стая чует слабаков.

– Ты думаешь, что его бьют?

– Я в этом уверен.

Габриэль поежился. Его сердце забилось сильнее. Гора двумя пальцами взял его за подбородок и приподнял лицо к свету. Мальчик плакал.

– Я все устрою, – сказал он мягким и доверительным голосом, неожиданным для такого мужлана.

В его взгляде вспыхнула искра страсти. Он обнял Габриэля за тонкую талию и с силой прижал к себе, страстно ища его губы.

– Поцелуй меня…

– Нет, ты что?

– Всего один поцелуй, сейчас.

Габриэль вырвался и попятился с отвращением, вытирая тыльной стороной ладони щеку и рот, влажные от чужой слюны.

– Иди к черту! – закричал он.

Гора пронзил его своим ледяным взглядом. Под слабым освещением бородка придавала ему дьявольскую внешность. Габриэль выдержал его взгляд несколько секунд, потом бросился бежать как сумасшедший к бараку.

– Беги, беги, маленькая шлюха!

Габриэль не обернулся.

– Ты такой же онанист, как и твой отец.

Габриэль открыл дверь в барак, и в нос ему ударил все тот же тошнотворный запах.

– Он все равно уже конченый человек, – донеслось до него последнее предупреждение Горы, прежде чем он притворил едва державшуюся на петлях дверь.

Габриэль двигался в темноте с крайней осторожностью. Была глубокая ночь, и в бараке был слышен только храп заключенных.

Юноша пробирался на цыпочках. Проскользнул мимо нар Червя, который все еще стонал от нестерпимой боли. Глаза его заплыли, на голове было множество ссадин и синяков, нос был забит запекшейся кровью, поэтому он тяжело дышал открытым ртом.

Кто-то кашлянул, и Габриэль присел на корточки. Заключенный повернулся на бок и сплюнул. Как только он снова захрапел, юноша выпрямился и огляделся, пытаясь различить в темноте нары Горы. Он узнал его по огромной массе тела, осторожно пробрался к нему, встал на нижнюю полку и подтянулся, потом лег рядом.

– Добро пожаловать, – проворчал тот.

– Делай что хочешь, – прошептал Габриэль безучастным тоном.

Гора накрыл их с головой одеялом, и запах грязного белья стал еще сильнее.

– Прижмись ко мне, – сказал он.

Габриэль послушался.

– Тебе нравится?

– Скажи, что я должен делать.

– Разденься.

Габриэль быстро снял с себя одежду.

– Повернись!

Юноша закрыл глаза и подождал, все тело его напряглось. Лицо отца, слабого и избитого, встало перед глазами. Габриэль спросил себя, понял бы его отец, если бы увидел сейчас, продолжал бы гордиться им? Нет, никто бы его не оправдал, даже мама. В этом он был уверен. Единственная, кто заступился бы за него, была Новарт, его «розовый бутон», да и то только потому, что она была слишком маленькая, чтобы понимать, что сейчас должно было произойти. «Розочка моя, я не хочу, чтобы убили папу», – сказал бы он ей, а она просто улыбнулась бы ему, откинув назад черные кудряшки.

– Убирайся к черту! – оттолкнул его Гора, откидывая с головы одеяло.

Габриэль повернулся и уставился на него.

– Я просто хотел проверить, насколько сильно ты любишь отца.

Габриэля будто что-то отпустило внутри.

– Убирайся из моей кровати, – приказал Гора, отпихивая его.

Кто-то их заключенных заворчал:

– Закрой пасть!

– А как же отец?

– Убирайся из этой чертовой кровати, быстро!

Габриэль медленно сел, спустил ноги и поискал в темноте, на что бы опереться. В висках у него бешено пульсировало от злости и унижения. Но как только он спрыгнул, Гора схватил его за руку. В полумраке глаза этого бугая горели, как два аметиста. По какой-то необъяснимой причине Габриэль почувствовал в этом взгляде обещание, молчаливую клятву, но, несмотря на это, вырвал руку, будто обжегшись. Потом, вздохнув с облегчением, быстро пробрался к своим нарам.

– Тебе хоть понравилось? – хихикнул Червь, кривясь от боли. Он был полуживой, но перемещения Габриэля от него не ускользнули.

Мальчик не ответил и бросился на нары. Он так и не сомкнул глаз, пока Сергей не приказал всем подниматься. Тогда он быстро оделся и одним махом, обжигаясь, выпил свой чай. Когда они шли на делянку, Габриэль заметил, что Гора встал рядом с ним, как всегда, будто этой ночью ничего не произошло. Он шел с высоко поднятой головой и с заступом на плече. На улице было сорок градусов ниже нуля.

Не останавливайся, неподвижность может убить. Ты скачешь на одной ноге, как безумный. Вы энергично похлопываете друг друга по спине в надежде немного согреться. Бедняги, вас заставляют с одним кайлом в руках построить целый мир из ничего. Вы вышли утром и продолжаете работать без передышки. Стемнело, и ты ждешь не дождешься, когда вернешься в лагерь и согреешься рядом с печкой. На тебе мокрая одежда, вокруг рта, на бровях и подбородке – иней.

– Эй, малолеток, теперь ты знаешь, какое у тебя будет лицо в старости, если доживешь, – шутит твой начальник смены, но ты даже не слышишь его, потому что неожиданно ветер начинает рычать, как разъяренный лев.

– Буран, начинается буран! – кричат люди и бросаются на землю, и ты за ними.

Твое сердце колотится от волнения, ты невольный свидетель силы природы. Ты не двигаешься, пока снежный вихрь увлекает за собой все вокруг, какие-то обломки, куски картона и зубило, которое вонзается в землю в опасной близости от тебя. Кто-то помогает тебе подняться, но ты не знаешь кто, потому что ничего не видишь. Контуры лагеря, звезды, Северное сияние, раскрасившее небо, – все исчезло. Тебя окружает только холодный туман, пустой, как и твое существование, где никого нет рядом.

Ледяной дождь, смесь из камней и снега, с остервенением набрасывается на тебя, как еще одна кара за прегрешения.

Микаэль вскочил, и его профиль, попав в луч проектора, появился на экране, как в китайском театре теней.

– Эй, пригнись, – возмутился кто-то из зрителей.

И юноша сел на свое место.

Это был обычный воскресный вечер, который он проводил, как всегда, в кинотеатре Санта-Маргерита. Иль чине вечо, старый кинотеатр, как называли его на венецианском наречии, располагался в церкви, оскверненной во времена наполеоновских реформ, когда множество храмов и монастырей были закрыты. Над зданием возвышалась полуразрушенная колокольня, стоявшая в таком виде уже как минимум полтора века. У основания ее можно было полюбоваться двумя статуями из белого мрамора: морским чудовищем и драконом с раздвоенным языком. В недавнем прошлом приход решил отдать здание под кинотеатр, в котором показывали бы картины с высоким религиозным и социальным содержанием.

В то воскресенье Волк настоял на том, чтобы никто из студентов не пропустил «Похитителей велосипедов», фильм, который он считал настоящим шедевром. Зал был набит битком. Очевидно, приключения Антонио, безработного из Рима, сразу после войны интересовали и волновали публику. Многие курили, некоторые женщины тихо плакали, и Микаэль, отличавшийся особой чувствительностью, ощутил потребность выйти на свежий воздух.

Он снова встал, но на этот раз с осторожностью, наклонившись. Выскользнув из ряда, он услышал, как кто-то звал его шепотом:

– Микаэль.

Он обернулся и в темноте разглядел девушку, сидевшую в партере, под галереей.

– Я принесла тебе книгу.

Напрягая зрение, он узнал наконец нежное личико Франчески.

С того раза они больше не виделись. Он часто забирался на стену, надеясь встретить «фею» с золотым взглядом. Он даже осмеливался громко звать ее по имени, разумеется, так и не получив ответа. А теперь эта встреча взволновала его, и сердце полетело вскачь.

– Садись с нами, – пригласила его Франческа, указывая на свободное место.

Микаэль молча сел рядом.

– Мы только что пришли. Это Марина, – сказала Франческа, кивнув в сторону подруги.

«Папа, папа!»

Душераздирающий детский плач с экрана перебил шепот в зале. Это был Бруно, сын Антонио, который кричал в отчаянии, видя, как линчуют его отца, только что укравшего велосипед. Франческа скинула с головы капюшон «монтгомери», и ее светлые волосы рассыпались по шотландской подкладке, а в воздухе распространился тонкий аромат ее духов. Микаэль вдохнул его с восторгом, пытаясь определить, что это. И через некоторое время понял: она пахла апельсиновым цветом.

«Вор, подлец, в тюрьму его!»

На экране маленький Бруно с отцовской шапкой в руке умолял толпу на улице отпустить отца.

Микаэль искоса глянул на Франческу и увидел, что она плачет, взволнованная этой сценой. Ему было жаль ее, и он стал подбирать слова, чтобы утешить, но пока думал, ее рука, теплая и мягкая, нежно коснулась его руки.

И перед ним разверзся целый мир диких апельсиновых деревьев в цвету.

Мы возвращаемся из кинотеатра и уже почти подходим к колледжу, когда вонь, поднимающаяся от канала, перехватывает мне горло и я вдруг вижу тебя: у тебя мокрые ноги и влажная одежда, потому что ты уже много дней трудишься по колено в воде, что-то роя на берегу обледеневшей реки. Вы должны построить мост и сделать это очень быстро, потому что если вы не успеете вовремя, то вам будет нечего есть. Но тебя не пугает даже голод. Как заведенный, ты сжимаешь зубы и колешь обледеневшую землю.

Бьешь и бьешь, уже ничего не чувствуя.

– Тебя зовет начальник лагеря, – сообщает тебе начальник смены.

Ты только что вернулся в лагерь и снимаешь робу.

– Знаешь где? Барак с флагом, – настаивает Сергей.

Ты снова одеваешься и идешь к центральным баракам, где встречаешь твоего отца прямо под портретом Сталина, чей проникающий взгляд, кажется, вот-вот раздавит беднягу.

– Те двое еще приставали к тебе? – спрашиваешь ты, обнимая его за плечи.

– Нет, – бормочет он, качая головой, но ты пытливо смотришь ему в лицо, потому что тебя не убедил тон его голоса.

– Сразу же мне сообщи, если те двое тронут тебя хоть пальцем, – говоришь ты отцу в тот самый момент, когда появляется начальник лагеря, такой же усатый тип, как и спаситель родины, не удостоив вас даже взглядом.

– Садитесь, – приказывает он вам.

Никаких бесполезных вступлений.

Начальник лагеря берет со стола конверт, открывает его и достает письмо. Он читает вам письмо равнодушным тоном, как если бы это был отчет о продвижении работ. Ты подался вперед – весь внимание, как в школе. Ты хочешь понять русские слова, юридическую терминологию, которую еще не знаешь так хорошо. Скоро ты начинаешь думать, что это шутка, потому что, если ты правильно понял, твоя мать отрекается от тебя. Мама, женщина, которая подарила тебе жизнь, не желает тебя признавать, тебя и отца. Она осуждает вас, считает опасными и ненадежными элементами, которые угрожают целостности Советского Союза. Она отмежевывается от вас и заявляет, что не хочет вас видеть никогда и ни по какому поводу до конца своих дней. Ты ошарашен, ты смотришь на отца, который кажется еще меньше, чем был. Ты хочешь, тебе просто необходимо взять его за руку, но голос начальника останавливает тебя. «Здесь обручальное кольцо, которое твоя жена тебе возвращает», – говорит он отцу и протягивает маленькую коробочку, обтянутую бархатом. Отец берет кольцо в руку и сжимает его так крепко, что у него белеют костяшки пальцев. Ты хочешь возмутиться, потребовать разъяснений, но письмо, прошуршав, падает достаточно близко от тебя, чтобы ты мог узнать подпись твоей подлой матери. Тебе очень больно, так больно, как если бы тебе вспороли брюхо и выпотрошили, как волк ягненка.

Я чувствую твою боль, жестокость этого мира и останавливаюсь.

– Дорогие мальчики, у вас трудный и опасный период жизни, – начал отец Элия.

Этот пожилой мужчина, высокий и сухопарый, с копной седых волос, похожих на нимб, был полон энтузиазма, что для его возраста было само по себе удивительно.

– Господь пока дает мне силы, – отвечал он тем, кого удивляла его жизненная энергия. Отец Элия утверждал, что может пройти путь от Берега Рабов, где причаливали пароходики с острова Святого Лазаря, до самого колледжа менее чем за двадцать минут, невероятное время даже для молодого человека.

«Чего там, в самом деле? Пойду к Академическому мосту, потом сверну направо, и я пришел», – говорил он, размахивая руками, испещренными синими венами.

Выходец из Персии, он уже более полувека жил в келье островного монастыря. Он считался отличным монахом-мхитаристом, опорой армянской коммуны, где его уважали и почитали чуть ли не за ангела, сошедшего с небес. Дав обет затворничества, монах никогда не покидал острова, разве что только ради колледжа, где он по собственной инициативе преподавал пресловутый предмет под названием «Сексуальное воспитание и поведение».

– Многочисленные искушения терзают вашу незрелую плоть. – Его голос громыхал в классе, как голос шекспировского трагика.

Вся его фигура, выделявшаяся против света на фоне окон, нагоняла благоговейный страх на студентов, и они слушали его в тишине и с вниманием.

– Керопе, сын мой, ты не должен испытывать стыд. – Он приблизился к густо покрасневшему студенту и погладил его жесткие волосы отеческим жестом. Это был его любимчик, наверное, потому что они оба были выходцами из Персии, или потому что монах еще видел в нем ту невинность, которую все остальные, переживавшие самый пик гормональной бури, уже потеряли.

– Сатана везде подстерегает вас, и не надейтесь скрыться от него. Он придет к вам вечером, ночью, в самые неожиданные моменты, и будет смущать вас. Вам будут сниться сны, которыми вы не посмеете ни с кем поделиться, и мерзкие желания будут снедать вас. Но Господь, – он вознес руки к небу, – подарит вам спасение, если вы обратитесь к нему.

Солнечный луч осветил ладонь его правой руки.

– Бакунин, – шепотом позвал Азнавур.

Микаэль повернулся к другу, который тыкал пальцем в свою ладонь, но глазами указывал на монаха.

– Посмотри на его руки. – Азнавур лишь шевелил губами.

Микаэль чуть не подскочил: глубокая затянувшаяся рана, которую можно было нанести только чем-то очень острым, отчетливо виднелась на ладони старика чуть выше линии жизни.

В колледже личность отца Элия была окружена ореолом тайны. Поговаривали, что у него есть стигматы и что они кровоточили, особенно в моменты сильного душевного потрясения, будто сигнальные лампочки, указывавшие на силу давления, которым дьявол смущает братьев коммуны.

– Сестры, что стирают ваше белье, сообщили мне, что кто-то из вас испачкал спермой простыни. Я знаю, кто именно, я вычислил его по номеру койки, вышитому на простыни, но я не предам гласности его имя, а лишь посочувствую его низкому поведению.

Мальчики украдкой поглядывали друг на друга: кто этот грешник?

– Есть вещи, которые вы еще не в состоянии понять. Пока еще нет. Великий дар любви, взаимное дополнение мужчины и женщины. Союз двух полов в браке отражает щедрость и плодотворность Создателя. Но в браке, повторяю, только в браке, к которому каждый из вас должен прийти незапятнанным душой и телом.

Послышались всхлипывания и сдержанные рыдания. Один из студентов уронил голову на руки и горько заплакал. Он был такой высокий и крупный, что еле помещался за партой.

Отец Элия, как молния, подлетел к нему:

– Ампо, сын мой, ты поддался дьяволу, но исповедайся и молись о прощении твоих грехов. Я уверен, что это больше не повторится, теперь ты будешь начеку, ты будешь бдителен и непреклонен, когда искушение подкрадется к тебе вновь. – Затем он тронул его за плечо, предлагая подняться.

– Я не виноват, – повторял парень, икая и всхлипывая, – я спал и ничего не помню, только утром проснулся весь мокрый.

Керопе, глубоко взволнованный страданиями друга, попытался оправдать его:

– Да, это правда, я сам видел, как он в туалете пытался застирать пятно.

– Две кока-колы, пожалуйста.

Официант обменялся улыбками с молодой парой, сидевшей в дальнем углу бара.

– Боишься, что тебя кто-то увидит? – спросила Франческа у Микаэля, сняв свой «монтгомери». Она была тоненькая, с едва заметной грудью.

Микаэль покачал головой:

– Мои товарищи еще на исповеди.

– А почему в церкви Босоногих?

Он пожал плечами. Ему как-то никогда не приходило в голову, почему святые отцы выбрали для покаяния студентов колледжа красивую церковь Санта Мария ди Назарет, или, по-другому, «босоногих» кармелитских монахов. Он поднял голову и в просвете витрины бара увидел на фасаде Мадонну с младенцем.

– Право, не знаю. Но она действительно очень красивая, – сказал он.

Часто случалось, что кто-то из мальчиков вдруг испытывал срочную надобность исповедаться, вероятно, потому, что в таких случаях монахи давали им разрешение на выход за пределы колледжа в одиночестве, правда, только до церкви. Для студентов это был единственный способ оказаться немного на свободе без постоянной слежки. Единственное условие – соблюдать время возвращения в колледж, назначенное директором.

– Одна и вторая. – Официант поставил на столик две бутылки с живительным напитком.

Франческа сосредоточилась на своей кока-коле.

– Ты уже пробовала ее? – спросил Микаэль.

– Да. Мама говорит, что она вредная.

– Мне нравится шрифт, которым написано название, буквы словно обнимаются.

– И правда. – Франческа внимательно рассмотрела этикетку.

– Какую тебе? – спросил Микаэль и повертел двумя соломинками.

– Какие красивые! Я беру синюю.

В баре никого не было. Уборщица подметала крошки под стойкой.

– Ты скучаешь по семье?

– Иногда. Ностальгия.

– У тебя пожилые родители?

– Моей матери пятьдесят один год, а отец…

– Что?

– Умер два года назад.

Франческа втянула первую порцию напитка через синюю соломинку. Глаза ее наполнились слезами.

– Ее надо пить потихоньку, а то будешь плакать, – пошутил Микаэль.

– Извини.

– Что с тобой? – спросил он нежно.

– Проблемы в семье. У папы появилась другая женщина, и не только.

– То есть?

– У него будет ребенок от нее. Через пару недель он уйдет из дома и… – Она не закончила фразу и заплакала.

Микаэль обнял ее за плечи.

– Ну-ну, не надо, прошу тебя, – он тихонько провел пальцами по ее мокрой щеке, – Франческа.

Золотые сверкающие глаза посмотрели на Микаэля. Прошло несколько секунд. Она смотрела на юношу, спрашивая себя, можно ли ему довериться. А он любовался ее красотой и думал, что, может быть, она считает и его привлекательным.

Потом Микаэль, сам того не сознавая, поцеловал ее. Это случилось непроизвольно, искренне, он будто желал сказать: я здесь и, если ты захочешь, тебя не оставлю, я буду рядом с тобой. Франческа застыла, взволнованная. Он отпустил ее, боясь, что не сможет сдержаться от чувства смятения и опьянения ароматом апельсиновых цветков.

– Ты раньше целовал кого-нибудь? – спросила его Франческа, покраснев.

– Да, – соврал он.

С улицы кто-то постучал по стеклу. Они повернулись на стук и увидели сплюснутый нос, прилипший к запотевшему стеклу.

Франческа засмеялась:

– Так это не?..

Микаэль на секунду раньше узнал Азнавура. За его спиной стояли Керопе и Ампо и, улыбаясь, подавали ему знаки выходить. Пришло время возвращаться в колледж.

– Официант, счет! – позвал Микаэль, ища в кармане брюк монетки.

– Давай договоримся – в два, каждый день. У стены, – предложил он Франческе.

Она кивнула и выскользнула наружу, сверкнув последней слезинкой, задержавшейся на длинных ресницах.

10

– Да что Мефис понимает в любви? Старик, к тому же всю жизнь проживший за монастырскими стенами, – проворчал Азнавур.

– О чем ты?

В палате уже не горел свет, и синьор Беппе, как всегда, дважды повернул ключ в скважине. Микаэль слышал дыхание друга в темноте, между их кроватями было не больше пяди.

– Об отце Элия, то есть Мефисе, от «Мефистофель». Когда с ним говоришь, кажется, что говоришь с дьяволом собственной персоной. Он даже сильнее его.

– В каком смысле?

– В том, что у него есть власть изгонять дьявола. И знаешь, что я тебе скажу? Если Бог есть суть… как там сказано?

– Если Бог есть господин, то человек есть раб, – подсказал Микаэль.

– Молодец, Бакунин!

Из сада послышалось высокое жалобное гиканье. Пролетела сова.

– Ты, например, знаешь больше его, – продолжал Азнавур. – Ты уже трогал женское тело.

Микаэль промолчал.

– Тебе нравится Франческа? – настаивал друг.

– Вполне, – соврал он.

– Она просто идеальна.

– Она не идеальна, она идеальна для меня, – поправил Микаэль.

Они надолго замолчали. Слышно было, как храпит кто-то из их товарищей.

– Как ты думаешь, мы можем познать только ту реальность, в которой живем и которую можем потрогать руками? – неожиданно спросил Микаэль, меняя тему.

– Бакунин, прошу тебя, сейчас не время философствовать, – устало ответил друг.

– Нет, правда. Как думаешь, существует другой мир за пределами нашего, реального, который мы ощущаем?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Ответь!

– Не знаю. Может, да. Ведь есть же сны.

– Нет, я не говорю про то, когда ты спишь.

Азнавур не понимал.

– Я говорю, когда ты, скажем, просто гуляешь или учишься, словом, в любой момент перед тобой возникает другая реальность, ты видишь ее, ощущаешь и вдруг как бы оказываешься внутри ее. – Микаэль прервался, подбирая нужные слова. – Когда ты как бы живешь жизнью другого человека, – добавил он тихо. – Жизнью, полной мучений, в местах, которые тебе не известны, и в ситуациях, в которые ты никогда не попадал раньше. Кажется, будто это театр. Там все печальнее, жестче и трагичнее. Может быть, для того чтобы ты больше ценил реальную жизнь, которая, несмотря ни на что, вовсе не такая уж мучительная.

Он замолчал, испугавшись, что зашел слишком далеко, и прислушался, надеясь получить хоть какой-то ответ от друга, всего пару слов, которые могли бы утешить его. Но на соседней кровати никто не шевельнулся. Тишина.

– Я смутил тебя? – спросил Микаэль, приподнявшись на локте.

Грудь его друга медленно вздымалась и опускалась, потом Микаэль услышал храп и понял, что говорил в пустоту.

* * *

Кровь хлещет изо рта…

Мальчики завтракали в спешке горячим шоколадом и бутербродами с джемом. В то утро строгая дисциплина, обычно царившая за столами, отсутствовала, потому что никто из монахов еще не спустился к завтраку.

Азнавур поставил на стол свой поднос и сел рядом с Ампо.

– Парелуис![31]31
  Парелуис (арм.) – добрый день.


[Закрыть]

Ампо пробурчал в ответ что-то непонятное с набитым ртом. Микаэль, сидевший напротив, ничего не сказал.

– Ты что, не хочешь есть? – спросил его Азнавур.

– Немного джема.

– Говорит, что его тошнит, – влез со своими объяснениями Ампо.

Микаэль отодвинул от себя поднос. Кусок хлеба с намазанным джемом лежал в крошках на подносе. Чашка еще была полна горячего шоколада, свернувшегося по краям.

– Это не удивительно. Сначала не спит по ночам, а потом плохо себя чувствует! Что вы там рассказывали друг другу вчера? – бросил как бы между прочим Ампо с типичным сирийским акцентом и неизменной слабой «эр».

– О фантазмах говорили, правда, Бакунин?

Отец лежит ничком на земле, безжизненное тело среди разбросанных заготовок, кусков кожи, чуть поодаль валяется открытая металлическая банка. Кажется, будто это только что взорвавшаяся мина разбросала вокруг мельчайшие сапожные гвоздики.