Текст книги "Дети разлуки"

Вдруг он услышал глухой шум, вверху со скрежетом открылся люк, и луч света проник в трюм.

– Вода! – крикнул матрос и стал медленно спускать в трюм алюминиевое ведро с привязанными по бокам ковшиками.

Тут же началась суматоха. Мужчины и женщины, проснувшись, бросились к железным решеткам, отделявшим их друг от друга и от коридора.

– Откройте, дайте пить! – кричали мужчины, сотрясая железные прутья.

– Спокойно, – приказал охранник, позвякивая тяжелой связкой ключей. – Сначала женщины.

Послышались непристойности и непотребные звуки.

Освобожденные женщины бросились к ведру, размахивая руками и дерясь между собой, чтобы заполучить ковшик. Они вырывали их из рук друг у друга, потому что без злополучных посудин невозможно было пить.

– Тут на всех хватит, прекратите!

Золотой отблеск светлой копны волос привлек внимание Габриэля. Он приблизился к решетке и, вытянув шею, увидел профиль хрупкой девушки, которая терпеливо ждала с краю толпы, образовавшейся вокруг ведра. Когда настала ее очередь пить, какая-то женщина оттолкнула девушку и заняла ее место.

– Эй, сейчас ее очередь! – крикнул охранник.

Это был приземистый тип в наглухо застегнутой форме, которая была ему немного тесновата в груди. Он взял девушку за руку и, отодвинув других женщин, подвел ее к ведру. Затем наполнил ковшик и протянул ей.

– Пей, – сказал он, глядя ей в глаза.

Наступила тишина, все онемели от такого неожиданного жеста.

Она протянула руку с тонкими пальцами и взяла ковшик. Затем сделала глоток, намочив губы, и теперь они казались ярко-красными и блестящими.

– Прошу вас, можно мне отнести немного воды моей матери? У нее высокая температура, и она едва держится на ногах, – прошептала она, глядя себе под ноги.

Габриэль наблюдал за этой сценой затаив дыхание. Молодая заключенная стояла как раз под лучом света, падавшим сверху, и на мгновение показалась ему видением, миражом в пустыне его души.

– Да, но ты должна сказать мне свое имя, – ответил охранник.

Девушка медлила.

– Нина, – наконец тихо произнесла она, прежде чем отойти с ковшиком в руке.

Когда она проходила мимо, Габриэль крепко ухватился за прутья, чтобы не упасть от внезапно охватившей его слабости, и проводил ее взглядом, пока она не исчезла в темноте трюма. Оцепеневший от этого видения, он долго стоял, вдыхая аромат ее золотых волос, задержавшийся в воздухе.

Он не сдвинулся с места даже тогда, когда охранник открыл решетку и его товарищи ринулись в бой за глоток воды.

– Возьми, попей немного, – услышал он голос Герасима, который протягивал ему кружку, украденную в лагере номер 11.

– Почему нас держат в трюме? – спросил заключенный с белой бородой.

– Потому что на палубе невозможно держать всех под контролем. Боятся, что мы сбежим, – ответил другой, откусывая голову у селедки и проглатывая ее полностью, не жуя.

– Ерунда, – вмешался Герасим. – Здесь убежишь, как же. Бросишься в море? – И он засмеялся. – Мы еще в видимости японского берега, они не хотят, чтобы желтомордые поняли, какой груз на корабле.

– Почему? Какое им дело? – возразил бородатый.

Герасим сплюнул и вытер рот рукавом куртки.

– Потому что японцы не должны ничего подозревать, что затевают русские. Они должны думать, что это торговое судно или промышленное. Кстати, видишь, чем нас кормят? Селедки завались.

Габриэль обгладывал остатки хвоста. После первого куска, такого соленого, что у него засвербело в носу, он постепенно привык к ее вкусу. Чем больше он держал селедку во рту, тем слаще она становилась, будто слюна, растворяя белые кристаллики, высвобождала вкус моря, казавшийся уже потерянным навсегда.

* * *

Качка прекратилась.

Слышно было только, как двигатели монотонно ворчали, нагоняя дремоту, словно русалка, живущая в неволе в машинном отделении, пела колыбельную.

Габриэль шевельнулся, отодвинув тела рядом лежащих заключенных. После многодневного путешествия они впали в состояние спячки. Только самым выносливым удавалось бодрствовать несколько часов.

Юноша медленно переместился туда, где было немного посвободнее. Но там его чуть не задушила вонь от мочи и испражнений. Угол за перегородкой, которая делила трюм надвое, служил отхожим местом, и Габриэль был одним из немногих, кто упорно пользовался им. Он не сдавался, не хотел, как многие его товарищи, ходить под себя.

Шаркающие шаги на женской половине насторожили его. На цыпочках он подошел поближе, стараясь не наступать на ручейки мочи, растекавшейся по полу. Он залез на решетку и, вытянув шею, стал вглядываться. Скоро он заметил копну золотых волос и почувствовал знакомый аромат, слегка напоминавший спелый абрикос, который обволок его, подавляя все другие запахи.

– Нина… – позвал он шепотом.

Девушка медленно выпрямилась, и ему показалось, что она парит в воздухе вопреки гравитации. Габриэль увидел ее профиль в слабых лучах далекой лампочки. Потом она повернула голову, и он увидел глаза пшеничного цвета, которые с любопытством уставились на него.

– Нина… – позвал он снова.

Девушка подошла и встала напротив Габриэля. Она была одного с ним роста, и глаза их встретились. Они изучали друг друга несколько мгновений, два незнакомых лица, разделенные железной решеткой.

– Меня зовут Габриэль, – первым произнес он.

Нина кивнула.

– Как себя чувствует твоя мама?

Девушка опустила глаза.

– У тебя есть какие-нибудь лекарства?

– Нет, – грустно улыбнулась она.

Габриэль почувствовал ее замешательство, ее отчаяние, и сердце его дрогнуло.

– Я поспрашиваю, может, у кого-то найдется аспирин, – попытался он подбодрить ее.

Он слегка дотронулся до ее руки, которой она держалась за прутья. Нина не отреагировала.

Позвякивание, донесшееся из коридора, напугало их. Обернувшись, они увидели, что охранник, стоявший всего в нескольких шагах, наблюдал за ними молча и неподвижно, лишь нервно перебирая связку ключей, висевшую на поясе.

Молодые люди вздрогнули. Несмотря на свою внушительность, мужчина передвигался так осторожно и легко, что никто из них не услышал, как он подошел.

– Лев следит за вами, – предупредил он надменно.

Молодые люди отпрянули, их руки коснулись друг друга в последний раз, прежде чем каждый исчез в недрах своей темницы.

Охранник подождал, пока тьма не поглотила их, и ушел, посмеиваясь над трусостью двух молодых людей.

Габриэль снова свернулся калачиком между товарищами. Он поднес руку к губам и поцеловал то место, которым коснулся Нины.

Потом он закрыл глаза и скоро заснул.

– Это напоминает мне твои глаза.

Франческа улыбнулась в замешательстве.

– Золотистые отблески мозаики великолепны, не правда ли?

Они стояли в соборе Святого Марка, под куполом Пятидесятницы. Стены собора ярко сверкали под солнечными лучами, проникавшими через барабанные окна.

– Иди сюда.

Микаэль взял подружку за руку, и они отошли на несколько шагов к центру, встав под мозаику, на которой был изображен трон. От него отходили в разные стороны двенадцать лучей, по одному на каждого апостола.

– На троне голубь, – заметила она.

– Это Святой Дух. Говорят, что, если ты встанешь точно по линии с голубем, твое сознание озарится.

Франческа наклонила голову:

– А сердце?

– А для сердца… – ответил он, делая вид, что задумался, – есть я!

Глаза девушки засверкали, как византийская мозаика. Она прижалась к Микаэлю и обвила бы его шею руками, если бы ее не смущало святое место, в котором они находились.

– На сегодня хватит культуры, как ты думаешь? – шепнул Микаэль и слегка подтолкнул ее к выходу на площадь, полную туристов.

Всякий раз, проходя по этой площади, он чувствовал себя приподнято. Ему нравился дух космополитизма, которым она была пропитана, это легкое состояние вечного праздника, подчеркнутое в тот момент присутствием элегантных синьор в длинных кисейных платьях и мужчин в облегающих темных костюмах.

– Что тут происходит? – спросила Франческа, показывая на толпу около кафе «Флориан».

– Приехал Лукино Висконти, – сказал ей господин, проходивший мимо.

Франческа улыбнулась ему и остановилась. Ее привлекала толпа, но в то же время и немного пугала.

– Ну, что ты? Давай покажем себя, может, он нас пригласит в свой следующий фильм, – подначил ее Микаэль, потянув за рукав.

Она покачала головой.

– Лучше давай заберемся на парон[46]46
  Парон (венец. Paròn) – «хозяин»: так венецианцы называют колокольную башню на площади Святого Марка.


[Закрыть], – указала она на башню за спиной, – полюбуемся на закат.

Микаэль бросил взгляд на свою «Омегу»:

– Да, пожалуй, успеем.

Они побежали прочь, заплатили за вход и быстро поднялись по лестнице до самой колокольни. На площадке, запыхавшиеся и потные, они крепко обнялись, прижавшись к парапету, слушая, как бьются в унисон их сердца.

– Мой дедушка видел, как башня рухнула, – сказала Франческа. – Летом тысяча девятьсот второго года. Он говорил, что это было ужасно.

– Но потом ее воссоздали в первоначальном виде.

– Верно. Откуда иностранец может это знать?

– Не знаю, – ответил он, – но пытаюсь угадать, и часто мне это удается.

Франческа задумалась на мгновение, потом отодвинулась от него и, выглянув с балкона, показала в небо:

– Тогда скажи, что находится там, на конце шпиля?

– Статуя ангела.

– Да, но какого?

– Архангела Михаила.

– А вот и нет! – воскликнула она с победоносной улыбкой. Микаэля трудно было превзойти, но ей удалось. – Архангела Гавриила.

Микаэль, казалось, сник.

– Не расстраивайся, эй! – подбодрила его Франческа, нежно потрепав по щеке.

Имя Гавриила как-то сбило его с толку. Он был уверен, что позолоченного ангела, охраняющего ночной сон Венеции на стометровой высоте, звали так же, как и его. Он всегда так думал и даже частенько упоминал в разговорах, утверждая, что это был знак судьбы – учиться в городе, который защищает сам архангел Михаил. Кто знает, почему он так ошибался? Он прочитал все, что нашел о соборе, о колокольной башне, он даже знал имена колоколов. Так почему же он допустил такую грубую ошибку?

Он посмотрел в небо, будто искал там ответ на свой вопрос. Облако, повисшее над мостом Риальто, казалось, загорелось от последних лучей солнца. Церковь Делла-Салюте, острова Джудекка и Сан-Джорджо, весь город были накрыты позолоченной дымкой.

– И что мне теперь делать, низложенному ангелу? – спросил он вслух, задетый за живое.

Франческа заметила, как его взгляд подернула грусть.

– Хочешь защищать меня? – спросила она.

В ответ Микаэль обнял ее и сомкнул ее губы поцелуем, как обещанием.

– Я люблю тебя, – прошептал он, прежде чем солнце утонуло в водах лагуны.

15

Патры, 1938 год

Когда Сероп вышел на платформу, уже слышен был высокий и надрывный гудок локомотива.

На вокзале царила суета в ожидании поезда. Запыхавшиеся носильщики спешили к началу состава, где находился первый класс. Железнодорожники в их голубых формах бегали туда-сюда, свистя тем, кто слишком близко подходил к краю платформы. Были там и жандармы, которые ходили в толпе и время от времени пристально всматривались в какого-нибудь незадачливого пассажира.

– Эй, ты! Куда ты идешь с ребенком? – спросил у Серопа один из них. Козырек его фуражки доставал почти до середины носа, придавая ему строгий, даже злобный вид.

Сероп вздрогнул. В первый момент он думал спрятать малыша под плащом, но тот брыкался, плакал, хотел смотреть на окружавший его мир.

– Жар, жар уже два дня, – пробубнил он.

– Ну так что?

– Я везу его в Афины, хочу найти какого-нибудь врача, который вылечит его, – жалобно проговорил он и заплакал, как заправский актер.

Платформа затряслась, предвещая прибытие поезда.

Жандарм хотел спросить у него документы, но было уже поздно. Он должен был построиться со своими людьми вдоль перрона, поскольку прибывающих пассажиров надо было всегда проверять.

– Парастика, ни пуха ни пера, – пожелал он Серопу.

Локомотив ворвался на станцию в клубах дыма, похожий на голову гигантской змеи, которая ползла в свою нору. Поезд замедлил ход и остановился с последним театральным фырканьем. Вагоны дернулись и встали со скрежетом на рельсах.

Сероп все еще дрожал.

Странно, но он надеялся, что поезд не остановится, что проедет мимо Патр, что свершится чудо, которое не даст ему отправиться в это злосчастное путешествие.

Но поезд стоял как ни в чем не бывало напротив него, с локомотивом, который дотащит состав до самых Афин.

В громкоговорителе что-то скрежетало, проводники хлопали дверьми, люди садились в вагоны.

– В Афины? – спросил его начальник станции.

Сероп пришел в себя, посмотрел в серые глаза мужчины со свистком во рту и попытался ответить.

– Вы уезжаете? – настаивал железнодорожник.

Сероп вынул из кармана билет и показал ему. Затем он побежал, потому что вагон, на который ему указал начальник станции, был последним, в самом конце перрона.

Наконец он добрался до него и вошел, задыхаясь, в купе. Совсем обессилевший, он буквально упал на деревянную лавку рядом с окном, не обращая внимания на любопытные взгляды других пассажиров.

В этот момент поезд тронулся и снова засвистел.

Стоя на перроне, начальник станции помахал рукой ребенку, который, прильнув носиком к окну, радостно ему улыбался.

Запах феты, кислый и острый, вызвал у Серопа приступ тошноты. Хоть он и был голоден, этот вонючий запах сыра, наполнявший купе, был отвратителен.

– Как тебя зовут? – Маленький мальчик, который ел хлеб, щедро намазанный фетой с маслинами, обратился к ребенку на руках у Серопа, уставившись на него черными выпученными глазами. Он был худенький, но на костлявых плечах держалась непомерно большая голова.

– Иди сюда, он еще слишком мал и не умеет говорить, – притянула его к себе мать, маленькая и такая же худая женщина, в красном с желтыми цветочками платке на голове. – Ему еще и года нет, правда? – спросила она у Серопа, глядя куда-то в сторону, а не в глаза.

Сероп слегка кивнул, но это не удовлетворило любопытства женщины.

– Моему уже семь, но бедняжка болен, – продолжала она, показывая на сына. А тот улыбался, довольный, будто болезнь – это достоинство, которое делало его особенным. – Твой тоже болеет? – спросила женщина, качаясь в ритм едущего поезда.

– Нет.

– Тогда я плохо расслышала на вокзале, мне показалось, что ты говорил, будто у него жар.

– Нет, – повторил Сероп с растерянным и в то же время удивленным видом.

– Храни его Бог! – воскликнула женщина и перекрестилась. – Скажи мне, за какие грехи наказан мой сын? Долихоцефалия – я целый год училась только правильно произносить это слово. Когда у него случается припадок – это мучение какое-то, он мечется, бьется головой о стены, кричит и хнычет.

Ее глаза наполнились слезами.

– Если его не лечить, у него лопнет голова, – сказала она, размахивая руками.

Старуха, сидевшая рядом с Серопом, вздрогнула от ужаса.

– По, по, Панагья му[47]47
  Матерь Божья (греч.). (Примеч. авт.)


[Закрыть], – прошептала она и перекрестилась.

– Мне сказали: отвези его к профессору Аливизатосу, он волшебник. Вот уже несколько лет мы ездим из Пиргоса в Афины каждые три месяца, у нас уже не осталось ни гроша, мы все продали. Но я не жалею. Я только хочу, чтобы он поправился.

– Мама, покажи петуха, – закричал ребенок с набитым ртом, кусочек феты прилип к его губе.

– Веди себя хорошо, не кричи!

– Петуха! – настаивал мальчик, мгновенно покраснев. Ясно было, что он не отстанет, пока его требование не будет удовлетворено.

Мать раздраженно покачала головой:

– Он хочет, чтобы я показала вам подарок, который мы везем профессору.

Затем, ворча, она наклонилась и начала искать что-то под лавкой в своих свертках, вытащив на свет корзинку. Медленно приподняла крышку и показала курицу с болтавшейся головой. Клюв ее был чуть приоткрыт, и из него торчал язычок, розовый гребешок едва дрожал, красно-серебристые перья отсвечивали в слабом освещении купе. На горле у нее был длинный и глубокий порез.

Испугавшись, ребенок Серопа начал плакать и ухватил отца за шею в поисках защиты.

Круглый глаз курицы, испачканный кровью, уставился на Серопа.

Под номером семь на улице Виллари Сероп нашел небольшое здание в неоклассическом стиле.

Он прибыл в Афины еще затемно, после семичасовой поездки. На станции Пирейской он обратился к прохожим, и ему посоветовали сесть в трамвай нового маршрута под названием «Бестия», который пересекал город с севера на юг. Этот трамвай и привез его на подземную остановку на площади Омониа, в самом сердце столицы. Жизнь такого города, как Афины, огромного и полного развлечений, на время отвлекла его от мучительных мыслей. Ребенок, кажется, уже привык сидеть на руках у отца. Впервые они проводили так много времени вместе. Малыш крепко обнимал его, обхватив за шею, пока они шли в толпе, и даже чмокнул в щеку. Так они шли по леофорос, широким и изящным бульварам, останавливались у витрин магазинов, восхищались элегантностью людей, рассматривали проезжавшие мимо сверкающие машины. Сероп показал ему издалека воздвигнутую на холме и доминирующую над городом величественную громаду Парфенона. Он мог бы сойти за одного из многих отцов в туристической поездке с сыном, если бы не был одет в лохмотья и не смотрел так затравленно, будто объявляя заранее о преступлении, которое собирался совершить.

Он остановился перед открытой парадной дверью и, задрав голову, посчитал этажи. На третьем окно было открыто настежь, и створка ставни хлопала на ветру. Он уставился на нее. «Если кто-нибудь закроет ее, пока я вдохну пять раз, значит, все будет хорошо», – загадал он. Он вдохнул уже в четвертый раз, но ничего не случилось. Тогда он задержал дыхание, но быстро почувствовал, что задыхается. Он готов был уже сдаться, когда увидел молодую женщину, выглядывающую из окна. У нее была очень светлая кожа, и светлые волосы развевались на ветру, как шелковые нити. Она протянула руку ладонью вверх, будто держала что-то. Голубь сел ей на руку и начал поклевывать семена, которые она ему предлагала.

«Какая добрая», – подумал Сероп.

Женщина встретилась с ним взглядом и несколько секунд наблюдала за ним с голубем на руке. Сероп подумал, что сейчас она заговорит с ним, по крайней мере, он надеялся на это, но она только улыбнулась ему и, когда голубь улетел, аккуратно притворила ставню и скрылась в глубине комнаты.

* * *

– Куда вы идете? – спросил подслеповатый консьерж.

Сероп вошел в холл, шаркая ногами, с ребенком на руках, и консьерж принял его за бродячего торговца.

– Три «альфа», – ответил Сероп, словно это был пароль.

Тот посмотрел на него с сомнением. Что нужно такому бедолаге в офисе, занимающемся импортом и экспортом? За много лет службы он видел, как туда ходили только хорошо одетые мужчины с накрахмаленными белыми воротничками и в лакированных туфлях.

– Третий этаж, – наконец сказал он и указал на лифт.

– Можно я по лестнице? – Сероп не знал, как пользоваться лифтом, да и не хотел садиться в эту железо-деревянную коробку, подвешенную на канатах.

Консьерж пожал плечами.

– Если тебе все равно, – проворчал он, переходя на «ты», и поднял трубку телефона, нажимая на какие-то кнопки.

Сероп медленно поднялся по лестнице, тяжело дыша от усталости.

Дверь с табличкой, на которой были изображены три «альфы», была приоткрыта. Он слегка толкнул ее и вошел в маленькую гостиную с письменным столом и двумя диванчиками у стен. Где-то в квартире зазвонил телефон, и тут же он услышал громкий мужской голос, который говорил на неизвестном Серопу языке.

– Брат, как поживаешь? – неожиданно возник Мартирос. Он вышел из боковой двери, как всегда, элегантно одетый. Он собрался было обнять Серопа, но отступил, увидев ребенка у него на руках. – У тебя усталый вид, – только и сказал он.

Сероп кивнул.

– Тебе что-то нужно? – спросил Мартирос, кивая на ребенка. – Наверняка он хочет есть, да вы оба голодны, я думаю.

Казалось, Сероп даже не слушал его. Он молча стоял посреди комнаты с растерянным видом.

Другой человек, маленький и худой, появился из темноты коридора. Укутанный в широкий шарф, который скрывал почти пол-лица, на глазах темные солнечные очки, очевидно было, что он не хотел быть узнанным. Незнакомец едва кивнул головой в знак приветствия и заинтересовался ребенком.

– Покажите мне его, – произнес он на греческом с явным затруднением.

Мартирос взял ребенка из рук Серопа, но так естественно, будто любящий дядя, который хотел дать отдохнуть уставшему отцу.

Сероп не думал, что ему больше не вернут сына, и отдал ребенка. Мартирос был ему как брат, он доверял ему.

Ребенка уложили на стол и быстро раздели. Потом оба мужчины внимательно обследовали голенькое и беззащитное тельце, осмотрели рот, уши, мяли пальцами повсюду, сжимали и разжимали ручки и ножки, приближали к глазам лампу. Сероп стоял неподвижно, глядя, как его сына рассматривают, будто товар, и в какой-то момент заметил маленькое запястье.

Запястье, на котором не было красной тесемки.

– Подождите, я ошибся, – прошептал он. – Я ошибся! – повторил он, повышая голос, и сердце его чуть не выскочило из груди.

Двое повернулись и посмотрели на него.

– Я думал, что все ясно. Живан ведь четко объяснил тебе, никаких передумываний, – предостерег его Мартирос.

Сероп увидел в его глазах безжалостность, которую раньше никогда не замечал за ним, и понял, что слухи о нем были правдивыми.

– Отдайте моего ребенка! – сказал он твердым голосом, расправив плечи.

Мартирос хотел было ответить, но этого не понадобилось. Человек с шарфом достал из пиджака свернутые в рулон банкноты, откашлялся и начал громко отсчитывать.

Тридцать сотенных.

Затем он положил деньги на стол рядом с ребенком. Сероп смотрел на банкноты как завороженный, как жертва, которую вот-вот проглотит змея.

Мартирос взял их и, приблизившись, сунул банкноты ему в карман.

– Вот увидишь, ты не пожалеешь об этом, – шепнул ему в ухо.

Когда незнакомец вместе с ребенком исчез в коридоре, в комнату вошел посыльный с подносом, на котором стояли чашки с дымящимся кофе и тарелочка с горячими слоеными пирожками с сыром.

– Куда он его понес? – крикнул Сероп.

– Он сейчас вернется, – соврал Мартирос. – А ты пока садись и поешь, – добавил он и подтолкнул Серопа к одному из диванчиков.

Сероп беспомощно упал на диван, больше не сопротивляясь. Он откусил пирожок и стал жевать, глядя на двухцветные туфли маклера. И про себя заметил, что кончики туфель были, как всегда, немного испачканы глиной.

Сатен осторожно спускалась по дороге. На небе постепенно все ярче проявлялась луна, пока солнце спешно скрывалось за горизонтом. Несмотря на каменистую дорогу, она была счастлива. Она шла, любуясь солнцем с одной стороны и луной – с другой, и удивлялась, как ей повезло увидеть оба светила одновременно. Потом она вспомнила, что у нее на плечах две головы, совершенно одинаковые. Она гордилась этими головами, будто ее физическое уродство – Божий дар, чудесное явление.

У нее было двойное зрение и двойной слух. Два носа, чтобы вдыхать ароматы, и два рта, чтобы вкушать.

Две головы, чтобы думать и мечтать.

И любить.

Как богиня какого-нибудь доисторического культа.

Вдруг солнце исчезло, а луна спряталась за скалой, и только слабый свет звезд освещал ее путь.

Тогда Сатен остановилась, испуганно оглядываясь вокруг. Она крутила головами во все стороны; бдительная и осмотрительная, она не доверяла миру без луны и солнца. И пока она решала, идти дальше или нет, ее пронзила острая боль: топор вонзился ей прямо в шею, отрубив одну из голов. Кровь хлынула рекой, и тут же платье пропиталось ею, и земля вокруг нее, и отрубленная голова покатилась вниз под откос.

Сатен закричала и проснулась. Потом одной рукой дотронулась до шеи, а другую протянула к люльке, стремясь в отчаянном порыве найти то, что – она уже знала – потеряла навсегда.

Обратный путь был для Серопа настоящим мучением. Мысль, что он продал ребенка, била как обухом по голове. Она была как гематома, которая поначалу кажется излечимой, но затем мало-помалу начинает распространяться в мозгу с пагубными последствиями.

Он сидел на лавке, но не мог держаться прямо: казалось, у него не было больше позвоночника, и он то и дело сползал то вправо, то влево, в ритм движению поезда. Пассажир, сидевший рядом с ним, вежливо отталкивал его, но скоро Сероп снова падал на него. Другие пассажиры в купе начали посматривать на него с удивлением, не понимая причины такого оцепенения. Сначала они думали, что он пьян, но от него не исходил характерный запах алкоголя. Тогда кто-то предположил, что он спит, но и эта версия отпала, потому что Сероп все время бормотал что-то вроде литании[48]48
  Литания – в христианстве: молитва, состоящая из повторяющихся коротких молебных воззваний.


[Закрыть]. Иногда он приоткрывал глаза и вперялся влажным и подернутым пеленой взором в одну точку, а затем снова закрывал их. Он не пошевелился, даже когда контролер попросил предъявить билет. Тому пришлось несколько раз хорошенько встряхнуть Серопа, прежде чем он наконец медленно достал билет трясущимися руками.

Какая-то женщина предположила, что он болен малярией, что вызвало некоторый переполох. Несмотря на то что проводник несколько раз опрыскивал купе, многие решили сменить место, согласившись даже стоять в проходе, потому что свободных мест не было.

На вокзале в Патрах ему помогли выйти.

– У тебя есть семья? Дом? – спросил его начальник станции.

Сероп не отвечал, а лишь смотрел на него грустно и безнадежно, как пес, который знает, что натворил что-то непростительное.

Его проводили до скамейки, усадили и оставили там. Он все больше наклонялся вперед, рискуя упасть лицом вниз.

– Надо позвать жандармов, – посоветовал кто-то.

– Нет, – прошептал Сероп, собрав весь остаток сил. – Это просто долгая дорога, сейчас мне станет лучше.

Он издалека увидел говуш, лагерь армянских беженцев, и заплакал, всхлипывая и дрожа всем телом. Колени его подкосились, и он чуть не упал.

– Господи, возьми мою душу, – шептал он не переставая, – я не достоин жизни.

По инерции он дотащился до своего барака, сердце его билось уже где-то под горлом. За несколько шагов от дома он остановился. Что ждало его внутри? Разрушенная семья. Все казалось ему другим, чужим, нереальным, он ужасался от одной мысли, что вот сейчас услышит трупный запах, уверенный, что его жена умерла.

Набравшись смелости, он собирался уже отодвинуть портьеру, когда Сатен опередила его, возникнув на пороге и преградив ему путь.

Сероп отступил, удивленный, что она жива и на ногах. Он внимательно посмотрел на нее, но от того состояния, в котором он ее оставил всего лишь день назад, не осталось и следа, за исключением красных и сухих глаз и неподвижных век. Радость от того, что она еще с ним, оживила его, и он на мгновение забыл о том, что сделал. Он приблизился, желая обнять ее, увериться, что это не сон и не видение. Он хотел зацепиться за нее и плакать вместе.

Но Сатен остановила его рукой:

– Где мой ребенок? – Ее взгляд был холодный как лед, а янтарные глаза сверкали как никогда.

Сероп потупил взор.

– Где он? – повторила она невозмутимо.

Сероп склонил голову.

Сатен прикусила губу, которая начала предательски вздрагивать.

– Если хочешь, входи, но знай, что я тебе больше не жена, а ты мне не муж, – сказала она и плюнула с презрением в землю.

И пока Фитиль, или точнее то, что от нее оставалось после болезни, вырывала себе волосы, напевая заунывную погребальную песню об агнце, принесенном в жертву, Сероп вошел в дом и положил на стол свернутые в рулон банкноты.

Выручку от продажи сына.

16

– Лев! – звал матрос в открытый люк, который вел на мостик.

Охранник поднял голову, наморщив лоб.

– Вот то, что ты искал, – и матрос бросил что-то.

Лев постарался поймать предмет, но не смог, тот отскочил и угодил прямо в одну из дырок решетки, которая закрывала мужскую половину. Предмет упал на пол, завертелся как волчок, покатился и исчез где-то между тел, скорчившихся на полу.

– Пеняй на себя, – сказал матрос, ухмыльнувшись, прежде чем закрыть люк.

В трюме снова стало темно.

– Черт! – выругался Лев, шаря вокруг в поисках того, что принес ему сослуживец.

Габриэль заметил, куда упал предмет, и, пока Лев был занят поисками в полутьме, быстро поднял его. Это был пузырек из коричневого стекла, в котором перекатывались белые таблетки.

– Эй, кто-нибудь видел флакон? – спросил Лев и потряс решетку, чтобы заключенные проснулись.

Никто не ответил.

– Ладно, рано или поздно я его найду, – проворчал он и отошел.

Габриэль протянул вперед руку с пузырьком и в слабом свете лампочки прочитал этикетку. «Аспирин», – прошептал он с улыбкой, в полной уверенности, что ему улыбнулась удача.

Увидев Нину, он поразился ее бледности.

Женщины снова вышли из клетки, чтобы напиться из ведра, спущенного в люк. Габриэль подал ей знак, и она поняла.

Несколько часов спустя она подошла к старому месту, пользуясь перерывом, когда Лев уходил, чтобы помыться. Это был один из двух моментов, когда молодые люди могли встретиться, не рискуя быть увиденными, другой – когда охранник храпел после очередной бутылки водки.

Теперь их жизнь вращалась вокруг этих бесценных минут, которые делали ужасное существование двух молодых людей осмысленным, помогали им справляться с окружавшей их убогостью и мерзостью и придавали силы идти вперед.

В эти быстротечные мгновения Габриэль без памяти влюбился в Нину. Он чувствовал, что они были созданы друг для друга, и ему казалось чудом, что он встретил ее среди этого сброда.

У него даже сменилось настроение, и Герасим, заметив это, подшучивал над его неожиданным и беспочвенным оптимизмом.

– Я хочу жениться на ней, – поделился с товарищем Габриэль, и тот рассмеялся, но на этот раз от счастья.

Когда Габриэль должен был встретиться с Ниной, Герасим помогал им. Следил за охранником и с помощью оговоренных сигналов давал знать о его передвижениях. Как только Лев удалялся, Габриэль тут же бросался к условленному месту и ждал свою возлюбленную. Бывали случаи, когда она приходила раньше его и стояла за решеткой с распущенными по плечам длинными светлыми волосами, как ему нравилось.

– Любовь моя, – шептал он ей, как только приближался, – обожаю тебя.

А она улыбалась, показывая маленькие, как у ребенка, зубы и морща носик в смешном приветствии.

– Ангел мой, – звала его она. Только так и никак иначе, памятуя о его библейском имени.

Прощаясь, они дважды похлопывали себя кулаком в грудь там, где находилось сердце. Два удара, легких, как крылья бабочки, что на их секретном языке означало: «Я живу только для тебя».

– Все хорошо? – спросил он, поглаживая ее пальцы через прутья решетки.

Нина кивнула.

Габриэль достал пузырек из кармана. Он был завернут в кусок бумаги.

– Я принес тебе аспирин.

Ее лицо озарилось.

– Где ты его взял?

Габриэль пожал плечами и не ответил.

– А это что? – спросила Нина, показывая на бумагу, в которую был завернут пузырек.

– Прочти его, но не сейчас, и ответь мне.

– Спасибо.

У нее был тихий и нежный голос, всегда сдержанный и вежливый тон, напоминавший Габриэлю о ее высокородном происхождении. Нина была дочерью крупных украинских землевладельцев. Революцию ее семья пережила только потому, что не сопротивлялась национализации своих земель. Но на плодородных равнинах Черкасс, где они жили, ненависть и зависть все равно не исчезли. Спустя годы их обвинили в противостоянии режиму, объявили контрой, отпрысками презренного и коварного рода. Отца и брата Нины убили у нее на глазах, а ее саму вместе с матерью Татьяной депортировали.