Текст книги "Дети разлуки"

– Да, – ответил тот, обернувшись.

– Мне нужно в туалет, где здесь?..

– Есть один в холле. А, нет! – воскликнул мальчик, сменив направление. – Есть еще один, гораздо ближе, под лестницей.

Микаэль поднял большой палец и, как только мальчик исчез за дверью, направился в ту сторону, которую тот указал, потом спустился по лестнице, ведущей в полуподвал. И пока он спускался, ему вдруг почудилось, что он стоит на пороге чего-то важного, что чары вот-вот рассеются и тайна, до сих пор остававшаяся нераскрытой, теперь прояснится.

Внизу он увидел большой книжный шкаф, освещенный бронзовой настольной лампой. На полках стояло множество книг, старинных и новых, и большое количество всяких безделушек, побрякушек разного типа, сувениров, привезенных из поездок, и среди них комболои[78]78
  Комболои – особые четки, распространенные в Греции.


[Закрыть] из янтаря, греческий розарий[79]79
  Розарий – традиционные католические четки.


[Закрыть], который праздные посетители кафе любят теребить, чтобы убить время.

Потом на более широкой полке он заметил фотографии.

Лампа высвечивала как раз одну из серебряных рамок. Может быть, поэтому, или из-за трещины на стекле, или просто потому, что так было угодно судьбе, Микаэль протянул руку и взял фотографию, чтобы рассмотреть ее поближе.

На ней была изображена счастливая девочка в объятиях подростка, который целовал ее в щеку, прижав к себе, будто хотел защитить от всех и вся.

Девочкой наверняка была Роз, тот же разрез глаз, нос, та же щербинка между зубов. Но кто был подросток, этот юноша, который с таким обожанием обнимал девочку? Микаэлю показалось, что у него потемнело в глазах, он несколько раз моргнул, провел рукой по глазам, снова посмотрел на фотографию… и ничего не понял. Почему этот юноша был как две капли воды похож на него, когда ему было столько же лет: черты лица, телосложение, мимика? Микаэль хорошо помнил свои фотографии в семейном альбоме и не сомневался в этой невероятной схожести.

Крайне возбужденный, он поставил фотографию на место и стал перебирать другие, дрожащими руками и тяжело дыша. Наконец он нашел фотопортрет и на первом плане лицо, которое искал. Он приблизил фотографию к свету и стал тщательно рассматривать ее, каждую деталь.

Наконец упал в кресло, почти в астматическом припадке, ему не хватало воздуха.

– Микаэль, ты здесь?

Появилась Роз и уставилась на него с удивлением, держа в руке фужер с шампанским.

Микаэль поднял глаза и, когда их взгляды встретились, почувствовал, насколько близка ему эта женщина, вне всякого ожидания.

– Сто сорок три тысячи долларов! – победно объявила она.

– Извини меня, Роз, – ответил он, – но мне нехорошо.

И он оставил ее там, ничего не сказав, сбежав, как вор, и направившись прямо к парковке.

– Добрый вечер, господин Делалян. Домой к Мегоянам? – уточнил Дейв, как только увидел его, запыхавшегося, на стоянке.

Микаэль бросился на сиденье и глубоко вздохнул.

– Мы можем позвонить Азнавуру куда-нибудь?

– Что, простите?

– Можно позвонить Эмилю на мобильный?

– Мне очень жаль, но он всегда отключает телефон во время концертов.

– А где он сейчас?

– В Опера-Хаус, там шоу в полном разгаре, – ответил Дейв, посмотрев на часы.

– Сколько туда ехать отсюда?

– М-м-м… двадцать минут, полчаса.

– Отвези меня туда, и, прошу тебя, как можно быстрее, – взмолился он таким тоном, что водитель встревожился.

– С вами все в порядке, господин? Могу я сделать что-либо для вас?

Микаэль покачал головой.

– Чем быстрее ты меня туда доставишь, тем лучше, – ответил он и молчал потом всю дорогу.

– Вот и приехали, – объявил Дейв, припарковавшись у тротуара.

Микаэль увидел простое здание из красного кирпича с золотой надписью «Opera House» над входом, как в каком-то захудалом английском пабе.

– Можно войти?

– Конечно! – засмеялся Дейв. – Достаточно купить билет, – сказал он, указывая на кассу в холле.

Как только Микаэль вошел в зал, на него тут же обрушился плотный пульсирующий красный свет задника сцены. В театре было битком людей. Пронзительный звук электрогитары скреб воздух, стены дрожали, и толпа качалась в ритме, задаваемом струнами.

На сцене молодой человек с ангельским лицом пел что-то, полное ярости, отвращения, искреннего страдания, Endless, Nameless, тряс длинными светлыми волосами, пока его худое и обнаженное тело в одних трусах вибрировало, как пневматический молоток. Его фигура вызывала в памяти фигуру Иисуса, когда Сын Человеческий был раздет и поднят на кресте.

– Курт! Курт! – орала толпа в экстазе.

Ошеломленный Микаэль старался вникнуть в эту атмосферу, неожиданно открыв для себя, что, в сущности, ему нравится здесь: было что-то успокаивающее в голосе, в ритме, даже в декорациях, будто бы можно было выплеснуть свои тревоги на этого ангела, который принимал на себя, как новый Мессия, чужие страдания.

– Тебе тоже нравится «Нирвана»? – крикнул ему в ухо молодой парень, окинув его взглядом с ног до головы, немного удивившись его серому «лондонскому» костюму, но оценив длинные волосы, хотя и седые.

Микаэль собрался уже ответить, когда в задымлении, обволакивающем сцену, он заметил Азнавура. Тот стоял в стороне вместе с Матиасом и Гаро и покачивался в ритме вместе с другими. Микаэль стал продвигаться в этом человеческом море, как утопающий, который хочет добраться до спасительной шлюпки.

– Друг мой, дорогой мой друг, – сказал он спустя некоторое время, бросившись в объятия Эмиля, а в голове его стоял образ того брата, которого в реальности у него никогда не было, но который всегда был внутри него.

Азнавур улыбнулся, удивленный таким взрывом эмоций.

– Да что случилось? Мир перевернулся? – кричал он поверх плача электрогитары.

Признание

25

Торонто, декабрь 1991 года

Артур открыл дверь на третий стук.

– Привет, Роз.

Два глаза цвета янтаря смотрели на него из-под меховой шапки.

– Привет.

– Как поживаешь? – спросил психоаналитик с искренней заинтересованностью.

Роз помедлила, тогда он втянул ее за руку внутрь офиса и закрыл дверь.

– А тебе идет, – сказал он, показывая на шапку и приталенное каракулевое пальто, которое подчеркивало ее стройную фигуру.

Она обняла его, да так и замерла, не отрываясь некоторое время, будто хотела впитать его энергию.

– Я так странно себя чувствую. Иногда мне кажется, что я нахожусь в самом разгаре драмы абсурда.

– Жизнь вообще театр, – сказал Артур, улыбаясь.

– Сегодня давай поговорим здесь, в гостиной, – предложила Роз, бросив взгляд на полуприкрытую дверь кабинета.

– Как хочешь.

– Можно мне чаю? – попросила она, снимая шапку. – И какого-нибудь печенья! – добавила вслед Артуру, который уже суетился на кухне. Потом она подошла к огромному витринному окну и засмотрелась на великолепную панораму, открывавшуюся с пятьдесят четвертого этажа.

– Предпочитаешь пить стоя? – спросил Артур, появившись на пороге с подносом в руках.

Роз улыбнулась и плюхнулась в одно их мягких удобных кресел, под картиной Ботеро, изображавшей ожиревшую Мону Лизу.

– Как он отреагировал? – спросил Артур, поставив чайник на столик.

– Кто? Акоп?

– Нет, Микаэль.

– Сначала убежал, я же тебе рассказывала, – начала она. – А я, естественно, не поняла почему, пока мне не позвонил его лучший друг, Эмиль Мегоян.

– Его товарищ по колледжу в Венеции?

– Да, для Микаэля он как брат, которого у него никогда не было, по крайней мере, до сих пор. – Она говорила с необычной легкостью и поняла это, когда обратила внимание, что выражение лица Артура изменилось.

– Неожиданно узнать, какой была твоя биологическая семья, не говоря уже о том, что у тебя есть сестра и брат-близнец! Должно быть, это травмирует, нет?

– Да, – пробормотала Роз, втягивая аромат горячего чая, который, как ей показалось, отдавал слегка шафраном. – Мама говорила, что они были настолько похожи, что даже отец не различал их.

Психоаналитик сидел, подперев подбородок руками. Обычно этот жест означал, что он обнаружил что-то значительное.

– Более того, – возбудилась Роз, – я узнала, что подростком Микаэля мучили паранормальные видения.

Артур слушал ее очень внимательно.

– Он мысленно общался с воображаемым другом, который был на него очень похож, и каким-то образом «жил» его жизнью, трагической и мучительной, как казалось.

– Это он тебе рассказал?

Роз покачала головой:

– Нет, Эмиль. – Она опустила глаза и пригубила чаю. – Он избегает говорить об этом. Кажется, что он стер эти воспоминания из памяти, вероятно, они были очень тяжелыми.

– Тяжелыми?

– Да, потому что у Микаэля из-за этих ужасных видений даже были эпилептические припадки или что-то в этом роде.

– А ты, Роз? – неожиданно психоаналитик коснулся весьма болезненного вопроса.

Роз вжалась в кресло, как улитка в свою раковину, вспомнив телефонный звонок Эмиля в тот вечер, его явно растерянный и извиняющийся за поведение друга голос.

Она сразу спросила его, почему тот убежал, даже не попрощавшись с ней, не поблагодарив.

– Такое разочарование после всего, что я для него сделала! – пожаловалась она.

– Мне очень жаль, Роз, но позволь мне кое-что объяснить, – попросил ее Эмиль необычно угрюмым голосом.

– Вообще-то это он должен был бы мне позвонить, а не ты.

– Выслушай меня, – перебил он ее. – Я уверен, что ты поймешь, как только я тебе все расскажу.

– Хорошо, но только потому, что я тебя очень уважаю.

– Роз, случилось что-то, что можно считать невероятным. Микаэль потрясен. Он закрылся в своей комнате и со вчерашнего вечера не выходит. Я очень беспокоюсь о нем, о его здоровье.

Роз промолчала, полагая, что Эмиль пытается просто смягчить ее сердце и оправдать поведение друга.

– Только не говори, что у него открылась церебральная лихорадка и он теряет разум, – сказала она с сарказмом.

– Ну, кажется, он близок к тому. Говорит, что… О боже, он говорит, что видел у тебя старую фотографию с тобой и твоим братом, как он думает. И он утверждает, что твой брат как две капли воды похож на него… двойник… близнец.

Роз пошатнулась и опустилась рядом с туалетным столиком на табурет, накрыв его своим широким пеньюаром.

– Видишь ли… Микаэль был усыновлен. Его мать открыла ему эту тайну перед смертью.

С другой стороны провода доносилось только затрудненное дыхание.

– Роз? – позвал Азнавур, но безрезультатно.

– Я здесь, – наконец произнесла она, стараясь сдержать дрожь в голосе.

– Ты думаешь, он сходит с ума?

– Нет! Нет! – воскликнула Роз. – Сатен родила двух мальчиков-близнецов, я в этом уверена, – сказала она, придя в себя.

После этого заявления они оба не проронили ни слова, обдумывая новую ситуацию, которая раскрывалась перед ними со всей очевидностью.

– Пожалуйста, передай ему, что я жду его здесь, у меня, – с мольбой в голосе попросила Роз. – Прошу тебя, – добавила она, глядя на тюлевое платье, висящее в открытом шкафу.

Оставшиеся увядшие бутоны роз выделялись на белом фоне, как капли свернувшейся крови.

Она приняла его в той же гостиной, где он встретился с Торосом. Как только он вошел, она поднялась с дивана и протянула ему руку в легком замешательстве:

– Привет, Микаэль.

Он потерял свой безукоризненный вид, который впечатлил всех накануне: воротничок рубашки не был уже таким белым, брюки были мятые и без стрелок, красивое лицо было напряжено и приняло сероватый оттенок. Он приветствовал ее легким рукопожатием и сел рядом в кресло. Мягкий свет от торшера освещал часть седых прядей с оттенком желтизны, спадавших ему на лоб до самой переносицы, подчеркивая горбатый точеный нос. Мелкие морщинки безжалостно обрамляли уголки рта.

– Как ты? – спросила она.

– Хорошо. Извини, ты-то как? – спохватился Микаэль, будто очнулся в тот момент от глубокого сна.

Они обменялись быстрыми взглядами. Каждый хотел обнаружить в другом знак, отметину, не замеченную ранее, хоть наколку на коже, как бы невероятно это не показалось, хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить их кровное родство.

Роз была очень бледна, будто кровь отлила у нее от лица.

– У тебя есть с собой какая-нибудь твоя фотография в юности? – спросила она с завидным самообладанием.

– Да.

Микаэль поискал в кармане и вынул фотографию со студенческой книжки колледжа, которую носил всегда при себе, вроде амулета. Роз взяла ее и повернулась к свету, чтобы внимательнее рассмотреть. Мгновение спустя Микаэль увидел, как ее плечи дрогнули, сначала едва заметно, затем сильнее, от глубоких несдерживаемых рыданий.

– Это Габриэль, это мой брат, – бормотала она, – мой ангел.

Она прижимала фотографию к груди, как вновь обретенное сокровище, с которым теперь уже никогда не рассталась бы. Микаэль, тронутый, поднялся с кресла, чтобы сесть рядом с ней, а она старалась сохранять самообладание. Вытерла глаза, выпрямилась, пригладила растрепанные волосы.

– Вы – одно лицо, – прошептала она, сдерживая слезы. – Теперь я никогда не смогу смотреть на тебя, не думая о нем.

Она подняла голову и посмотрела на него, а Микаэль ей мягко улыбнулся, смущенный и взволнованный.

– Даже не знаю, с чего начать, не знаю, что рассказывать тебе… На это потребуется вся жизнь, – начала Роз.

– Я завтра улетаю.

Его замечание ободрило ее.

– Прежде всего, я хочу, чтобы ты знал, что Габриэль значил для меня.

Она прервалась в поисках нужных слов, чтобы выразить чувства, которые испытывала к брату, но не нашла их, может быть, из-за сильного волнения.

– Могу себе представить, – сказал тогда Микаэль.

Тут Роз вскочила, выдвинула ящичек секретера, стоявшего сбоку от дивана. Вынула оттуда какой-то предмет, завернутый в кусок светлого бархата. Аккуратно развернула его, как если бы это была дорогая реликвия, и достала книгу без обложки, тонкую и потрепанную, с загнутыми уголками страниц.

– Вот причина всего, – сказала она, снова сев на диван. – Я знаю, что это теперь кажется безумным, но папа и Габриэль были арестованы и сосланы в Сибирь из-за глупого рассказа. Хотя он не такой уж и глупый. – Она прижала книгу к сердцу и процитировала наизусть: – «…Он упал лицом на кровать, выговаривая себе, что должен был отдать монетку ребенку. Какой-нибудь ребенок мог бы много всего купить на один пенни».

– Сароян! – воскликнул Микаэль.

– Габриэль всегда читал мне его на ночь, – продолжала она, кивнув. – Мы спали вместе и вместе просыпались… Когда ночью мне было страшно, он обнимал меня, отдавал мне свой кусок хлеба, если я была голодна… мягко выговаривал и ласкал.

Потом она снова посмотрела Микаэлю в глаза, будто собиралась поведать ему вселенскую тайну.

– «Ты моя Новарт, моя розочка», – говорил он мне, и когда за ним пришли той ночью, я…

Она задрожала и сцепила руки, чтобы было не так заметно, как ее колотила лихорадка. Книга выпала у нее из рук на мягкие подушки дивана.

– Я помню его лицо, его глаза, как он смотрел на меня из окна милицейской машины, в которой его увозили, но я была слишком мала и наивно думала, что он скоро вернется. Я не могла себе представить, что никогда больше не увижу его.

Лицо Роз скривилось в болезненной гримасе, и она снова заплакала. Микаэля охватило желание обнять ее, успокоить, но он сам чувствовал себя потерянным и смущенным. Перед ним сидела его сестра, которая все-таки оставалась для него чужой, и рассказывала ему, как потеряла их отца и брата. От всего этого можно было сойти с ума.

– Я считаю, что Габриэль еще жив, – вдруг заявила Роз. – Я каждый день читаю истории бывших узников, прошедших через ГУЛАГ, которые нашли своих родственников, годами считавших их пропавшими или мертвыми. Многие сменили имена, скрывались в затерянных сибирских селениях. Я знакома кое с кем в русском посольстве, они могут достать документы, помочь найти его. Но одна я это все не потяну. – И она с мольбой посмотрела на Микаэля. – Прошу тебя, давай искать его вместе, ведь мы же родные, – прошептала она.

Микаэль предпочел бы, чтобы она молчала, чтобы не была так порывиста. Роз ошарашила его ужасной историей, а он не был еще готов к тому, чтобы принять и разделить ее тяжесть. Нужно было многое уточнить, кое-что проверить. Или он просто не хотел верить из боязни неожиданного поворота, который принимала его жизнь? Из трусости?

– Мама тебя обожала, – сказала Роз, удивив его. – Однажды она призналась мне, что чуть не умерла, после того как папа отдал тебя. Говорила, что долго еще, несколько лет проверяла, не пропиталась ли ее одежда кровью, потому что ей все время казалось, что сердце ее кровоточит от боли.

Микаэль не отвечал ни да ни нет, но что-то в этом разговоре все-таки тронуло его, и он поднял глаза к потолку в слабой надежде загнать обратно слезы, щипавшие глаза.

– Ты думаешь, что он твой брат, близнец Габриэля? – спросил Артур, возвращая ее к действительности.

– Когда он показал мне свою фотографию в юности, я не сдержалась и заплакала. Не могла поверить своим глазам. Не просто из-за физического сходства, но из-за того, что она передавала. То же тепло, ту же нежность. И все же…

– И все же?

– Не знаю. Как я могу быть уверена?

– Что говорит тебе твое сердце?

– Я бы не хотела цепляться за химеру, за надежду, которая потом окажется несбыточной. Ты знаешь, как я настрадалась и как мне тяжело до сих пор.

– Он захотел узнать что-нибудь поподробнее о своем близнеце? – спросил Артур.

– Мне показалось, что его больше интересовало то, что касалось его самого, – ответила Роз, откусив кусочек печенья.

– Ну, это нормально. Поставь себя на его место.

– Если он мой брат, – продолжала Роз, – как я надеюсь, я бы хотела, чтобы он понял, как нам было тяжело, мне и маме. Во всяком случае, я рассказала ему о репатриации в Армению, о репрессиях, об аресте Габриэля и нашего отца, я рассказала ему все. Он ушел от меня запоздно, потрясенный, растерянный. – Она поставила на столик чашку и положила рядом надкусанное печенье. – На самом деле Микаэль и я не имеем ничего общего, нет ничего, что бы нас связывало, – завершила она. – Видишь ли, Артур… наверное, боль – это единственное, что может сблизить нас.

26

Рим, декабрь 1991 года

– Она уверена, что он еще жив.

– Я тоже, – резко перебил его Томмазо, что выходило за рамки его обычного терпеливого и вежливого поведения.

Отец и сын медленно прогуливались по тенистой аллее Пинчо[80]80
  Пинчо (ит. Pincio) – холм севернее Квиринала, но, в отличие от последнего, он не относится к семи классическим холмам Рима.


[Закрыть] с намерением дойти до смотровой площадки и полюбоваться открывавшимся с нее видом на Рим в лучах закатного солнца.

Микаэль ничего не сказал, только посмотрел на Томмазо растерянно и слегка раздосадованно. На его взгляд, сын делал преждевременные выводы и был слишком уверен в том, в чем сам он еще сомневался.

– Тебе не понравилось то, что я сказал? – спросил Томмазо. – Я уверен, что твой брат еще жив, – повторил он, бросив на отца пронзительный взгляд черных глаз.

Микаэль по-прежнему, нахмурившись, молчал.

– Я тебя понимаю, поверь мне. Я знаю, что это непросто вот так вдруг узнать о родной семье и о событиях, которые касаются тебя лично, но о которых ты до сих пор ничего не знал. Когда ты позвонил мне в Милан и сказал, что должен поговорить об очень важном деле, я не предполагал, что речь пойдет о… такой бомбе.

* * *

Томмазо приехал к отцу в Рим через неделю после того телефонного звонка. Он воспользовался случаем, поскольку должен был переводить для русского гостя, приглашенного на телевизионную передачу в прямом эфире.

За несколько дней до того Россия, Украина и Белоруссия подписали Беловежское соглашение, которым провозглашался роспуск Советского Союза и создание Содружества Независимых Государств. Событие мирового значения, которое, разумеется, привлекло внимание средств массовой информации, и Томмазо, в совершенстве владеющий русским языком, оказался завален работой. После ток-шоу он взял такси от РАИ[81]81
  РАИ (ит. RAI) – итальянская государственная телерадиокомпания.


[Закрыть] и примчался к отцу домой, где после обеда Микаэль и рассказал ему все, что с ним случилось за неделю пребывания в Канаде. Потом они вышли прогуляться, продолжая говорить об этой невероятной истории.

Отец и сын остановились полюбоваться закатом на смотровой площадке Пинчо.

– Она позвонила мне вчера, – неожиданно сказал Микаэль. – Объявила, что нашла способ получить визы для нас обоих.

Томмазо смотрел на него непонимающе.

– Твоя тетя Роз, – пояснил Микаэль, ухмыльнувшись, будто называть ее так было смешно, – настаивает на том, чтобы ехать в Сибирь искать нашего брата, и хочет во что бы то ни стало, чтобы я сопровождал ее, потому что она боится ехать одна.

– А ты?

– Не знаю. Зато точно знаю: мне в жизни было так одиноко, что от одной только мысли, что у меня может быть брат, который, вероятно, еще жив, я уже чувствую себя счастливым.

На город надвигались сумерки, но они не успевали сгуститься, потому что миллиард загоравшихся огней, сверкавших, как звезды, мало-помалу рассеивал их. Томмазо подумал о Габриэле, близнеце своего отца, сосланном в сибирский лагерь, заложнике времени, который всеми силами пытался освободиться.

– Ты должен ехать, папа, – сказал он наконец неожиданно даже для себя самого.

Он назвал Микаэля «волшебным» словом, которое до сих пор не осмеливался произнести.

Милан, 18 декабря 1991 года

Дорогой папа!

Хочу поблагодарить тебя за гостеприимство, с тех пор как у меня появился ты, приезжать в Рим для меня – все равно что возвращаться домой.

Я захотел написать тебе, чтобы разъяснить свою позицию и то, что я думаю об истории, которую ты мне рассказал. Я не смог бы сделать это лично, иногда мне не хватает смелости, что-то сдерживает меня, когда я нахожусь рядом с тобой. Надеюсь, со временем смогу установить такие отношения, когда каждый из нас будет свободно высказывать другому то, что думает и чувствует.

То, что случилось в Торонто, – это знак судьбы. Трагические события, о которых ты узнал, касающиеся тебя лично и твоей семьи, конечно, разрушительны, но они остались в прошлом, рана затянулась, остался только шрам, ты уже выздоравливаешь.

Я вспоминаю одну из твоих фраз: «Мне в жизни было так одиноко, что от одной мысли, что у меня может быть брат, который, вероятно, еще жив, я уже чувствую себя счастливым». Я не переставал думать об этих словах, пока летел в Милан, может быть, потому, что в них было такое знакомое, близкое мне чувство.

Вооружись терпением и поезжай в Сибирь. Я понимаю твои опасения: поиски твоего близнеца могут закончиться хорошо, но могут закончиться и плохо. Но, несмотря на это, я убежден, что ты должен попробовать. Прими вызов! Только так ты сможешь и дальше жить без сожалений.

Я буду рядом с тобой.

Я люблю тебя.

Томмазо

Микаэль положил письмо на стол. Первое письмо, которое написал ему сын. Он посмотрел на магазинные ходики. Если он не ошибался, в Торонто сейчас было ровно семь часов утра. Он поднял трубку и набрал десять цифр из записной книжки, написанных напротив имени Роз.

– Добрый день, – сказал он хриплому голосу, ответившему на звонок. – Ты уже собрала чемоданы?

27

Петропавловск-Камчатский, июнь 1992 года

В то утро Евгений Козлов встал рано.

Выйдя на маленькую терраску своего дома в одной майке, он ждал, когда солнце покажется из-за холма. Заря раскрасила небо в яркие цвета, и хотя лето уже наступило, утренний воздух был по-прежнему режуще-ледяной. Он глотнул дымящегося чаю из кружки, которую держал в одной руке, и сразу после этого глубоко затянулся сигаретой, которую держал в другой. Выпустил дым в сумрачное утро и закашлялся сухим кашлем, скоблившим легкие, как наждачная бумага.

Он посмотрел вниз, на бухту, которая в этот утренний час, казалось, была наполнена жидкой ртутью. В порту, как желтые глаза стаи волков, сверкали огни. Краны двигались над причалами, как зомби, медленно волочась. Отдаленный гул фабрик, неустанных производительниц богатств, ласкал слух, словно грустная колыбельная песня.

Каждое утро он несколько минут любовался открывавшейся перед ним панорамой, особенно наблюдая за траулерами, которые заходили в порт. Это была главная причина, по которой он переехал в этот убогий домишко, старую избу у подножия холмов Петропавловска. Он влюбился в этот пейзаж с первого взгляда, как только вышел на терраску.

Какое-то судно дало три коротких гудка, которые эхом раскатились по бухте, словно плач кита. Евгений посмотрел на часы и вернулся в дом, сооруженный из досок и бревен. Сегодня он не увидит восход солнца, не порадуется первому солнечному лучу, освещающему, в зависимости от времени года, тот или иной угол комнаты. И он жалел об этом, потому что любил наблюдать, как зарождается новый день, – это наполняло его душу радостью, вселяло надежду.

Но в то утро у него не было времени. Он должен был ехать в аэропорт на первый рейс в Магадан, который был в восемь. Он надеялся, что самолет вылетит без задержек, сразу после обеда у него была назначена встреча.

Вот уже несколько лет они не выходили на связь, и он надеялся, что все закончилось. Но пару дней назад телефон опять зазвонил и кислый голос секретарши сказал, что передает трубку полковнику Литвенко.

– Эй, торговец рыбой, все еще прозябаешь в Авачинской бухте? – начал тот, вероятно, желая пошутить. Это был человек, который в считаные доли секунды мог перейти от радушной сердечности к презрительной сухости.

– Ты же мне не звонишь, вот я и довольствуюсь семгой, – ответил Евгений в том же тоне.

– Мы хотим тебя видеть в следующий вторник, в два часа дня, переговори с секретаршей, – сказал Литвенко и положил трубку.

Это походило на сцену из старого фильма времен холодной войны, но это была его жизнь. То, что случилось с ним в прошлом, служило поводом для шантажа и давало КГБ право требовать от него услуг, которых у обычных людей не просили.

Прошлое имело силу предопределять будущее.

Сидя на кровати в одних трусах и натягивая серый носок, второй лежал на таком же сером одеяле, он рассматривал свое тело. Уже давно то, что он видел, вызывало у него отвращение. Увядшая морщинистая кожа, растянувшийся обвислый живот. Тогда с презрением и немного с жалостью к самому себе он стал массажировать его резкими круговыми движениями, будто хотел растопить чудесным образом жир, который накопился за много лет.

Потом он быстро надел коричневые брюки и желтую рубашку. Выходя, собирался набросить на плечи кожаную куртку, которая висела в прихожей на вешалке. Надо было привести себя в порядок, раз в Магадане ему предстояло встретиться с людьми определенного уровня. Прежде чем выйти из дома, он пошел в туалет помочиться. Хоть ему и было всего чуть больше пятидесяти, он страдал от расстройства мочевого пузыря, и непреодолимое желание справить малую нужду мучило его целый день, где бы он ни находился. В больнице ему посоветовали сдать анализы, а пока он должен был бросить курить и, разумеется, не пить водку, к которой был неравнодушен.

Выйдя из туалета, он посмотрелся в зеркало над мойкой и задержался. Бывали дни, когда он отвергал человека, который отражался в зеркале, не хотел удостоить его даже взглядом. Он решил было отрастить себе бороду, чтобы хоть как-то спрятать это лицо. Но в то утро волнение перед дорогой и беспокойство о новом задании, которое его ждало, сломили его сопротивление. Он смело посмотрел на себя в зеркало. Единственное, чего не коснулось время, – так это шрам от ожога, длинный рубец, пересекавший левый глаз и доходивший до верхней губы. Евгений внимательно рассмотрел обезображенный глаз. Веко было испещрено микроскопическими порезами, белок пересекали лопнувшие капилляры, зрачок подернут белой пленкой. Он коснулся шершавой, как корка неудавшейся яичницы, кожи, словно хотел оживить воспоминание о событии, которое терялось где-то в глубине его памяти. Остальная часть лица принадлежала плохо сохранившемуся мужчине средних лет с множеством морщин, редкими седыми волосами, пожелтевшими зубами и короткой бородкой, которая никак не могла спрятать его уродство.

– Евгений Козлов, ты просто жаба, – сказал он своему отражению в зеркале, улыбаясь саркастически.

Потом проверил еще раз документы и пошел к входной двери. Перед выходом он надел черную кожаную куртку, засунул во внутренний карман неизменную плоскую фляжку с водкой и стал искать ключи от фургона. Он только что закрыл входную дверь, как снова влетел в дом, запыхавшись. Бросился в туалет, схватил то, что искал, и засунул в карман.

Это была повязка, которой он прикрывал обезображенный глаз.

По дороге на него, как всегда, произвел впечатление величественный вулкан Корякский, доминировавший над равниной и сверкающий белой вершиной, как гигантский метеорит, свалившийся из космоса. Это была другая часть панорамы, которой ему не хватало дома. Этот вулкан был виден из любого конца города, над которым он нависал, как молчаливый страж. Евгений на секунду остановился и уважительно приветствовал его. Он представлял себе, как в недрах вулкана тикают часы, отмеряя время до следующего извержения, когда земля вздрогнет и лава вырвется из его рта, как раскаленная река, прокладывая себе путь в снегах.

Он открыл дверцу своего болотно-зеленого «Москвича» и с трудом устроился на просевшем сиденье. Нежно погладил руль и завел двигатель. Евгений гордился своим фургоном, несмотря на то что ему было уже более десяти лет. У него была полноприводная система, двигатель на семьдесят пять лошадиных сил и сзади много места, чтобы перевозить товар. В тех немногих случаях, когда он решал нажать на газ, его «Москвич» срывался с места, как метеор, оставляя далеко позади себя большую часть машин. В свое время ему удалось заполучить этот фургон, дав понять кому следует, что он не может ездить на развалюхе. Евгений развозил рыбу. Загружал в порту ящики с рыболовных судов и развозил по торговым точкам в городе, и не только. Самое сложное в его работе было добраться до селений, разбросанных в самых затерянных уголках полуострова, к которым вели только малопроходимые и опасные дороги. Так что ему была нужна надежная машина, чтобы систематически выполнять свою работу.

Он выехал на областную дорогу и прибавил газ. Когда стрелка спидометра показывала «сто», а солнце искрилось на лобовом стекле, Евгений опустил окно, чтобы впустить свежий воздух в салон, провонявший морской солью и рыбой. Этот запах вовсе не раздражал его, он привык к нему, он даже был ему как родной. Просто ему хотелось получить удовольствие от свежего ветра, несущего украденные у ледяных вод Арктики запахи, путавшего волосы и ласкавшего его лицо.

Это было одно из немногих ощущений, которое напоминало ему свободу.

В нескольких километрах от аэропорта он заметил милицейскую машину. Он улыбнулся. ГАИ годами выставляла пост в одном и том же месте, за тем же деревом, в надежде на вероятную добычу. Милиционеры останавливали без реальной причины ничего не подозревающих автомобилистов. Угрожая изъятием водительских прав или даже всех документов, они вымогали у них деньги под видом штрафа за нарушение правил дорожного движения, чтобы затем отпустить. В худших случаях они говорили, что конфискуют саму машину, и несчастным водителям не оставалось ничего другого, как подчиниться.