Текст книги "Дети разлуки"

– Твоя мать поела что-нибудь? – спросил Габриэль, беспокоясь.

– Запах рыбы вызывает у нее тошноту.

Нина смотрела влажными глазами куда-то в неопределенную точку.

– Я боюсь, что она не вынесет этого.

– А вот и нет. Ты должна заставить ее принять вот это. Пусть держит таблетку под языком, пока она не растворится, – объяснил он.

Нина кивнула:

– Ангел мой, ты единственная моя радость в этой жизни. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Не могу поверить в то, что со мной происходит. Это так нелепо! Я так хочу вернуться домой. Мне хватило бы шалаша и твоей улыбки. И ничего другого.

Слезы Нины, горячие и невинные, скатились на руку Габриэля.

– Прошу тебя… – взмолился он.

Девушка подавила рыдания.

– Смотри! – сказал он, протягивая руку.

Нина увидела, как на ладони блеснуло кольцо.

– Это обручальное кольцо моей матери. Единственное, что мне осталось на память от нее. Я хочу подарить его тебе. – Он взял ее руку и надел кольцо ей на палец.

Это произошло так быстро, что Нина не успела проронить ни слова.

– Но я не могу… – сказала она наконец в сильном волнении.

Габриэль не дал ей договорить. Ее слегка раскрытые губы были как раз напротив квадратного просвета решетки. Он приблизил к ним свои, надеясь хотя бы слегка их коснуться, и удивился, когда обнаружил, что чудеса могут случаться даже в самых отвратительных и мерзких местах. И когда они подарили друг другу первый поцелуй в смрадном трюме плавающей тюрьмы, Габриэль поверил: несмотря ни на что, жизнь стоила того, чтобы ее прожить.

Он коснулся кулаком своей груди и убежал, боясь, что она заметит слезы в его глазах.

Любовь моя,

не проходит и минуты, секунды, чтобы я не думал о тебе. Я живу только ради тех нескольких мгновений, когда мы можем видеться. Ночью засыпаю с мыслью о тебе и, представляя себе твое лицо, набираюсь сил, чтобы выносить нечеловеческие условия, в которых мы живем.

Но я уверен, что скоро все кончится. Я уповаю на Бога. Я знаю, Он не позволит нам умереть вот так никчемно. Мы слишком молоды, наша жизнь только началась. Ты выйдешь за меня замуж, моя нежная Нина? Здесь и сейчас?

Давай обручимся, поклянемся друг другу в любви. Заявим открыто о нашем желании жить вместе как муж и жена, как только судьба позволит нам это. А если нет… то я все равно не могу думать ни о какой другой девушке, достойной носить кольцо моей матери.

Ответь мне письмом. Сердце мое не выдержит отказа, произнесенного твоими устами.

Я живу только ради тебя,

твой ангел.

P. S. Герасим предложил быть нашим свидетелем.

Нина отложила письмо и почувствовала, что ей не хватает воздуха. Она поднялась с пола с болью в груди, будто у нее вырвали сердце.

Никто никогда не говорил ей с такой искренностью и простотой о своих чувствах. Никто за все ее пятнадцать лет. И все же прекрасные слова ее Ангела невыразимо мучили ее. Она прекрасно знала, что означает ее приговор к исправительным работам, и страдала от этого. Она поверила, что судьба подарила ей любовь всей ее жизни именно тогда, когда жизнь эта не предполагала для нее никакого будущего.

– Нина, – позвала мать, закашлявшись.

Она быстро спрятала письмо в карман и поспешила к матери. Татьяна лежала на земле среди других женщин.

– Я здесь, мама, – сказала она, погладив ее лоб, покрытый капельками пота.

– Слава богу, я чувствую себя немного лучше, – прошептала женщина.

Нина улыбнулась ей и поправила узелок из тряпок вместо подушки у нее под головой.

– Слава богу, – прошептала она в ответ, глядя в голубые глаза матери.

– Я вижу, ты уже встаешь, товарищ, – обратился Лев к Татьяне с сарказмом в голосе, пока наливал воды в протянутую ею миску.

Женщина, опираясь на дочь, терпеливо отстояла свою очередь.

– Благодаря Господу, – ответила она.

– Какому Господу, дура? Благодаря аспирину, – вмешался голос у нее за спиной, в котором сквозило явное пренебрежение к ее вере. Это была женщина с бритой головой. Отвратительный шрам пересекал ей глаз. – Когда у тебя такая дочь, то без труда найдешь то, что тебе нужно.

Пробираясь ближе к воде, она так сильно оттолкнула обеих, что те буквально упали в объятия охранника.

– Где ты нашла аспирин? – Лев тряхнул Нину за плечи, уронив половник в ведро и забрызгав все вокруг.

Девушка испуганно вздрогнула.

– Где? – повторил тюремщик.

– Между ног, вот где нашла, – вмешалась одноглазая, и вся очередь злорадно засмеялась. – Ты что, не видишь, у нее даже кольцо появилось! – И бритоголовая, схватив Нину за руку, подняла ее вверх.

– Не надо, прошу вас, – взмолилась Татьяна так тихо, что ее едва можно было услышать, – это подарок милосердной души.

– Заткнись, потаскуха, старые времена кончились, – ответила ей косая. – Все молишься, а сама такое же дерьмо, как и мы. – И она плеснула в нее из миски, подергивая изуродованным глазом.

– Хватит! – крикнул в бешенстве Лев, пиная ногами все, что попадалось у него на пути, и опрокинув ведро с водой.

До него дошло, что его подло обманули. Он из кожи вон лез, чтобы найти чертов аспирин, хотел раз в жизни совершить благородный поступок. Он думал подарить его Нине, чтобы она поняла, что у него, несмотря ни на что, тоже есть сердце и он тоже умеет заботиться. А этот армянский мальчишка – кто ж другой, если не он? – провел его, выпендрился за его счет.

– Пошли вон, за решетку все! – зарычал он на женщин.

Бедняги бросились назад, ворча и ругаясь про себя.

Габриэля трясло. Он проклинал себя за то, что подставил свою возлюбленную. Он повел себя как мальчишка, неосторожно и легкомысленно. И теперь, когда она стояла одна, беззащитная перед этим головорезом, сердце его разрывалось на части.

«Это сделал я», – хотел он крикнуть, но Герасим, поняв его намерения, закрыл ему рот рукой.

– Стой смирно, хватит глупостей, – сказал он тихо.

Татьяна, бледная как полотно, пошатнулась. Нина, увидев, что мать сейчас упадет в обморок, метнулась было к ней, но Лев не отпустил ее и силой потащил за собой в дальний угол.

– Если не хочешь, чтобы твой распрекрасный армяшка сдох, истекая кровью, подойдешь сегодня ночью к решетке, – прошептал он ей на ухо. Потом отпустил и оттолкнул подальше, к матери, которая уже сползла на колени. – Сгиньте! – приказал он, и его китель чуть не лопнул на груди.

Нина помогла матери подняться, и они вместе медленно направились к решетке, за которой переминалось множество возбужденных теней.

– Сынок, давай подумаем вместе, что тебя тревожит.

Микаэль вместе со своими друзьями, как всегда, пришел в церковь Босоногих, чтобы исповедаться. Он хотел быть сегодня первым, надеясь, что через это таинство ему удастся освободиться от мучительных видений, которые не оставляли его уже несколько дней. Особенно по ночам, когда в голове роились отвратительные, тошнотворные образы. Ему пришлось даже несколько раз вставать ночью, чтобы, высунувшись из окна, вдохнуть свежего воздуха, унять бешено колотившееся сердце и избавиться от ощущения, что он вот-вот умрет.

Микаэль в волнении опустился на подколенник в исповедальне. За мелкой решеткой просматривался профиль дона Антонио, который молча ждал. Юноша смущенно откашлялся, но так и не смог произнести ни слова.

– Итак, сын мой? – Пальцы священника нетерпеливо постукивали по деревянной стенке. – Тебя посещали нечистые мысли?

– Да, отче, – ответил Микаэль.

– Поведай мне.

Сквозь маленькие дырочки решетки молодой человек едва различал лицо священника.

– Я хотел…

– Я помогу тебе. Ты трогал себя, думая о теле женщины?

– Да.

– Ты желал овладеть им?

Микаэль сглотнул, в горле жгло, будто желудок его был полон огня.

– Ma ti se sbregà? Parla, muso da mona![49]49
  Венецианский диалект: «Ну, скорее уже! Говори, сукин сын».


[Закрыть] – воскликнул дон Антонио с заметным негодованием.

Микаэль не поверил своим ушам.

Неужели с той стороны сидит тот самый добропорядочный священник, которому он не раз исповедовал свои грехи? Может быть, ему послышалось, и это все из-за его болезненного состояния. Да, конечно, так оно и есть. Неожиданно ему показалось, что за решеткой сидит дьявол собственной персоной, и он почувствовал в воздухе характерный запах серы. Его охватил панический страх, он вскочил и бросился наутек, будто сам сатана гнался за ним.

– Эй, ты что, уже закончил? – бросил ему вдогонку удивленный Ампо.

Микаэль мотнул головой, промычал что-то непонятное и кинулся вон из церкви.

– Ты куда? – крикнул ему Азнавур, пытаясь догнать.

Но его друг даже не обернулся и продолжал бежать, как обезумевшая лошадь.

* * *

Прибежав к зеленым воротам на калле[50]50
  Калле – характерная узкая венецианская улица, с обеих сторон которой идет непрерывная цепь жилых домов с небольшими магазинчиками на первых этажах.


[Закрыть] Дель Авогариа, где жила Франческа, Микаэль остановился и, склонившись, ухватился за колени, чтобы перевести дух. Из окон двухэтажного дома доносился домашний шум – плохо различимые слова, звон тарелок, бормотание радио. Микаэль уставился на последнее окно вверху, это была комната Франчески, потом поднял камешек и бросил его в приоткрытую створку. Почти сразу девушка появилась в окне.

– Поднимайся, – пригласила она, едва шевеля губами и делая жест рукой.

Микаэль не заставил себя просить дважды.

– Тебя кто-нибудь видел на лестнице? – спросила она чуть позже.

Молодой человек покачал головой.

Они сели на кровать в комнате Франчески со светлыми стенами и мебелью. Ее мать была где-то в городе и не должна была вернуться раньше полуночи.

– Что случилось? Ты бледный как воск.

– Я видел дьявола собственной персоной, – начал он, закрыв лицо руками.

Она нахмурилась.

– В церкви Босоногих, в исповедальне, он овладел доном Антонио. – Голос Микаэля звучал хрипло от ужаса.

Франческа ничего не сказала, лишь нежно улыбнулась, стараясь развеять его смятение. Потом она обняла его, как мать обнимает ребенка, испугавшегося страшного сна.

Микаэль обмяк в ее объятиях.

– Если бы мир был таким же прекрасным, как тот, что ты несешь в себе, – прошептал он, поглаживая ее нежные плечи.

Когда он поднял глаза, Франческа еще улыбалась. Но это была улыбка, которую он никогда раньше не видел. Спокойное понимание силы своей женственности, как если бы девочка стала женщиной в одно мгновение, так быстро, что ни один из двоих даже этого не заметил.

– Когда-нибудь ты устанешь от меня? – спросил он.

Она прервала его, поцеловав в губы, и толкнула на кровать. Он сдался и лежал неподвижно, пока она ласкала его волосы и нежно покусывала мочку.

– Там будет видно… – пошутила она.

Микаэль лег на бок, привлек ее к себе и крепко обнял одной рукой, а другой придержал ее голову и долго смотрел в глаза, ища скорее согласие, чем разрешение. Франческа покраснела и перестала улыбаться. Стыдливость, которую он прочел в ее глазах, возбудила его, и он жгуче пожелал обладать ею, его пробрала дрожь, и пульс в паху участился. Порыв страсти накрыл их обоих, они стали быстро раздеваться неловкими движениями и, обнявшись, катались по скрипящей кровати. Франческа села верхом на Микаэля и, когда он вошел в нее, сдавленно застонала то ли от боли, то ли от удовольствия.

– Я твоя, – прошептала она.

Кисейная занавеска качнулась, подернутая дыханием бриза, принесшим с собой запах апельсиновых цветов.

Микаэль закрыл глаза.

В это мгновение ему показалось, что комнату наполнила небесная музыка, и на несколько волшебных секунд его существование возымело смысл.

– Любовь моя, – сказал он, тяжело дыша.

Затем, на вершине блаженства, он подумал, что ему открылась тайна жизни.

Розу срезали еще в бутоне,

Больше не будет ни росы, ни даже весны.

* * *

Микаэль заснул и видел сон… Мужчины обступили тело девушки. Он расталкивал их, как манекены, спеша приблизиться к ней, узнать, кто она. Когда он оттолкнул последнего, ужасное зрелище открылось ему: Франческа лежала в луже крови бездыханная, обнаженная, с широко расставленными ногами.

Рядом с ней свернулась калачиком лиса, как на полотне Гогена «Потеря девственности».

– Нет! – закричал Микаэль и проснулся с сильно бьющимся сердцем.

Комната была погружена во тьму. Растерянный, не понимая, где он находится, он посмотрел на свои часы: люминесцентная стрелка не двигалась, не слышно было и тиканья.

Время остановилось.

Неожиданно на комоде зажегся абажур, и обнаженное тело на кровати томно потянулось.

– Я прямо умерла… – сказала Франческа, зевая.

Микаэль затрясся в ужасе.

В последующие дни он попытался оправдать свое недостойное поведение, сваливая вину на тени. Темные и дрожащие тени, которые исказили ее черты и изменили контуры предметов. В тот момент, когда девушка наклонилась над ним с намерением обнять его, он грубо оттолкнул ее и вскочил.

– Не приближайся ко мне, – резко сказал он.

От резкого толчка Франческа скатилась с кровати и, ударившись головой о стул, вскрикнула больше от удивления, чем от боли. Микаэль оделся (она еще никогда не видела, чтобы кто-то так быстро одевался), затем, открыв дверь, бросился вниз по лестнице и выскочил на безлюдную калле.

Нину насиловали впятером…

Той ночью судно сильно кренилось и скрипело, будто протестовало, желая заявить о жестоком преступлении, готовом свершиться в его темном чреве.

Девушка поднялась и, покачиваясь, пробралась к решетке. Она так и не заснула в ту ночь, угрозы охранника столь напугали ее, что она не сомкнула глаз, находясь во власти самых худших мыслей. Но в своей наивности она полагала, что, уступив желаниям охранника, сдержит его ярость.

Лев ждал ее, улыбаясь, и даже приветствовал, тихонько открыв дверцу.

Потом он взял ее за руку и, все так же улыбаясь, повел по длинному коридору, проходя мимо решетки, за которой сидели мужчины. От нее отделились четыре тени. Нина испугалась, и Лев зажал ей рот рукой, не отпуская, пока другой, схватив ее за волосы, не затолкал в конуру под лестницей.

Там эти скоты сорвали с нее одежду, завязали ей рот платком, который она носила на голове, и изнасиловали – сначала по очереди, а потом и все сразу. Они лишили ее девственности, совершили над ней все возможные непристойности, не обращая внимания на ее стоны, сдавленные крики и слезы боли и унижения.

– Доставьте удовольствие этой потаскухе! – приказывал Лев.

Нина задыхалась и умоляла взглядом своих насильников, надеясь на их жалость, на то, что искра человеческого еще осталась в них, как в любом, даже самом жестоком человеке.

Но она ошибалась.

Никто их этих чудовищ даже не удостоил ее взглядом. Их интересовало только ее белое, нежное и беззащитное тело.

Они были как голодные шакалы перед жертвой, доставшейся им на растерзание.

* * *

Вдруг лезвие ножа блеснуло в жалких лучах убогой лампочки.

– Шутишь? – спросил один из насильников, посмеиваясь.

– Слишком узкая, – сказал уголовник, принимавший участие в расправе.

Лев остановил бы его, если бы не был так занят ее маленькой грудью, которую мял своими пальцами и лизал крохотные соски.

Мужик резко и глубоко полоснул ее по верхней части вагины. Нина дернулась, и поток крови хлынул, залив все вокруг.

– Ты что, охренел? – закричал Лев.

Но было уже поздно, все в этом закутке, включая его лицо, было залито горячей и липкой жидкостью.

17

Ливанский президент Камиль Шамун был высоким и крупным мужчиной. Его напомаженные волосы блестели на солнце, пока он помогал жене выходить из мотоскафа. На нем был элегантный серый костюм с перекинутой через плечо двуцветной лентой, отличительным знаком его страны, – бело-красной с изображением зеленого кедра в центре. На госпоже Шамун, красивой и намного моложе его, был светлый жакет и юбка, а на голове был повязан цветной шарфик.

В честь гостя был открыт центральный вход в колледж и расстелена красная дорожка от входа до ступенек пристани. Приколы для гондол были украшены разноцветными лентами и тремя флажками: итальянским, армянским, а между ними ливанским, которые весело развевались на весеннем ветерке.

Коллектив колледжа в полном составе собрался у входа, чтобы приветствовать почетного гостя. Директор первым подал ему руку, а потом обнял с волнением, подчеркивая их давнюю дружбу. Они обменялись несколькими словами на ливанском, который отец Айвазян выучил за время своей учебы в семинарии при монастыре Святого Георгия недалеко от Бейрута.

Студенты в парадной форме, построившись в ровные ряды, молча ждали в проходе, ведущем во внутренний дворик. Как только Шамун появился в воротах, они приветствовали его, слегка склонив голову.

– Bonjour, monsieur le Président. On est honoré de vous accueillir dans notre college[51]51
  Добрый день, господин президент. Это честь для нас – принимать вас в нашем колледже (фр.).


[Закрыть], – скандировали они хором.

В Зеркальном зале занавес из синего бархата скрывал сцену, украшенную по случаю такого события. Когда гости вошли, занавес открыли и показался хор студентов. Рояль «Безендорфер» блестел как никогда. Микаэль как пианист стоял сбоку от табурета. Он поклонился партеру. Хоть он и репетировал опус Рахманинова до поздней ночи, но все равно боялся, что не сможет сыграть его как должно.

Он чувствовал себя удрученно, нервы его были непривычно напряжены. Слишком много странных событий необратимо встревожили его. Кроме того, он был уверен, что, как только закончится концерт, монахи примерно накажут его за нарушение правил, ведь он вернулся в колледж намного позже установленного часа в тот вечер, когда был с Франческой.

– Ваше превосходительство Делалян! Какая честь лицезреть вас здесь, – высмеял его Волк, столкнувшись с ним на лестнице. – Случайно не скажете, который час?

– Мне очень жаль, но мои часы опять встали, – оправдался он, показывая «Омегу» на запястье. – Мне придется опять отнести их Тик-Таку, то есть, извините, отцу Никогосу, – оговорился он.

– Мы с тобой потом разберемся. Послезавтра приезжает наш гость. На твоем месте я репетировал бы даже ночью, – ответил учитель со всей строгостью, на которую был способен, когда того требовали обстоятельства.

Более всего Микаэль корил себя за то, как он обошелся с Франческой. Первое свидание должно быть незабываемым, восхитительным, а он все испортил. Ах, если бы только он мог объяснить ей свои страдания: разбившиеся вдребезги убеждения, вера, которая рушилась на глазах, видения и сцены насилия, кровь и смерть, которые неожиданно подкрадывались к нему.

Тем временем гости уже рассаживались по банкеткам восемнадцатого века. Микаэль глубоко вздохнул, на несколько мгновений задержал выдох, надеясь хоть так – он где-то вычитал об этом способе – облегчить головную боль, которая мучила его.

Маэстро, отец Согомон, с дирижерской палочкой в руках дал знак хору. И после первых тактов национального ливанского гимна все встали, слушая чистые юношеские голоса. «Все мы встанем за Родину, за знамя и славу», – пели они.

Президент Шамун, прямой и чопорный, слушал с влажными от волнения глазами.

– Самый лучший подарок, какой я когда-либо получал, – заявил он в конце выступления, поблагодарив всех.

Как только все снова уселись, Микаэль объявил исполнение опуса Рахманинова.

– Будьте снисходительны, – шепнул директор на ухо Шамуну, – но я должен был сделать вам этот подарок.

Президент и его жена благосклонно улыбнулись и приготовились слушать прелюдию в исполнении этого мальчика с изящным профилем. Микаэль начал с впечатляющим порывом. Ноты взорвались в зале, подчинив себе слушателей.

Госпожа Шамун, очарованная, благодарно кивала директору, когда на пороге зала появился господин Беппе. Волк встревожился. Привратник никогда не позволил бы себе помешать действию, если бы причина не была слишком серьезная. Он энергично жестикулировал, пытаясь что-то объяснить, но его прервали несколько карабинеров, которые, не дожидаясь, вошли следом в зал. Микаэль споткнулся на той самой ноте, за которую его пожурил директор. Рядом с карабинерами он увидел женщину. Это была мать Франчески.

– С вашего позволения… – шагнул вперед фельдфебель.

Все повернулись и посмотрели на непрошеных гостей.

Директор встал в замешательстве.

– Что случилось? Чем я могу помочь? – спросил он тоном, который выдавал его раздражение.

Фельдфебель собирался было объясниться, но в этот момент женщина отделилась от группы и побежала к сцене, обойдя даже стену из вооруженной охраны президента. Она была растрепанная, с красными и опухшими глазами, словно долго плакала.

– Синьора… – пробормотал Микаэль, поднимаясь с табурета больше от удивления, чем для приличия.

Женщина вгляделась в его лицо, словно хотела убедиться, что перед ней тот самый человек, которого она искала.

– Где моя дочь? Я прождала ее всю ночь, но она не вернулась. Где она?! – закричала женщина, покраснев от ярости и отчаяния.

У Микаэля перехватило дыхание.

– Говори, проходимец!

– Синьора, вы можете объяснить мне, что происходит? – вмешался директор.

Женщина спустилась со сцены и приблизилась к нему.

– Конечно, вы здесь празднуете, а моя Франка, моя единственная дочь, пропала, ее обманул… – она повернулась к Микаэлю и указала на него пальцем, – ваш ученик!

По залу прокатился недоверчивый и возмущенный ропот. Президент и его жена обменялись быстрыми и удивленными взглядами.

Мать Франчески вдруг обмякла.

– Я хочу увидеть мою дочь, – заплакала она, всхлипывая.

Директор, пожалев ее, обнял за плечи отеческим жестом.

– Уберите от меня руки! – истерически вскрикнула она. – Вы, армяне, должны стыдиться!

Вечером восьмого мая «Иван» перешел на малый ход, и к нему присоединился буксир, чтобы сопровождать в порт.

Судно бросило якорь в бухте Нагаева, в нескольких милях от Магадана. Областной центр Колымы в 1953 году был небольшим городком, где заключенные регистрировались и распределялись, в зависимости от назначения, по различным подземным шахтам.

Габриэль сошел с корабля крайне изнуренный. За время почти месячного плавания он истратил последние силы и удивлялся, что еще выжил, перенеся отчаяние и боль после смерти Нины. В то ужасное утро, на рассвете, его разбудили крики, женские голоса и всеобщая суматоха. Он поднялся и подошел к решетке, у которой уже собрались другие заключенные. Сначала он лишь заметил светлые волосы, потом, заставив расступиться остальных, бормотавших что-то в явном замешательстве, он увидел всю сцену.

Его Нина полулежала на полу, совсем нагая, прислонившись спиной к дверце, голова безвольно свесилась на грудь, которую чуть прикрывали светлые волосы. Руки были сложены на животе, а ноги широко расставлены. Красный след тянулся от ее бедер до самого коридора, где неожиданно и подозрительно прерывался. Ее одежда, вся в крови, валялась рядом. Татьяна Петровна обнимала тело своей любимой дочери, сотрясаясь от рыданий. Вся сцена походила на Пьета[52]52
  Пьета (ит.) – «жалость», иконография сцены Оплакивание Христа девой Марией.


[Закрыть], но только какого-то извращенного художника.

Габриэль почувствовал, как сердце его остановилось, или, может быть, он просто захотел умереть.

Лев стоял в нескольких шагах от трупа, позвякивая ключами и качая головой.

– Это так просто не пройдет, – рычал он.

Но когда несколько часов спустя пришли за телом, никто из официальных лиц не заинтересовался насильственной смертью заключенной. В то время как никогда жизнь человеческая была лишена своей ценности.

Татьяна Петровна и Габриэль поднялись на палубу в сопровождении двух охранников. Женщина вцепилась в него, чтобы не упасть, шатаясь в ритм волнам. В тот пасмурный день тело Нины было выброшено в море, как мешок с мусором, без каких-либо проводов. Эта сцена будет преследовать Габриэля всю жизнь, как незаживающая рана в его душе.

Когда пенистая волна поглотила навсегда его любовь, затянув ее под киль, он слегка ударил себя в грудь кулаком, там, где находилось сердце, – два удара, легких, как взмах крыла бабочки.

«Я живу только для тебя».

Это было его последнее «прощай», пока золотистая копна волос исчезала в мутных водах Охотского моря.

Как только Габриэль увидел замученное тело Нины, он готов был убить всех и каждого, кто стоял вокруг, не оставить никого на корабле: заключенных, смотрителей, весь экипаж. И в конце покончить с собой.

Он хотел, чтобы «Иван» стал символом плавающей смерти.

Все же постепенно он справился с собой, поклявшись отомстить и покарать убийц. И тогда терпеливо, с крайней осторожностью, он стал выяснять, задавать вопросы, пытаясь узнать, кто совершил это ужасное преступление. Но он столкнулся с круговой порукой заключенных, которая встала перед ним, как непреодолимая стена. В его руках оказались лишь слабые улики, кое-какие подозрения и ничего более. Изначальная ярость постепенно уступила место унынию и глубокой печали. Он надолго потерял интерес к жизни, не пил и не ел, и, если бы не Герасим, который настойчиво ухаживал за ним, он наверняка умер бы. Его товарищ заставлял его пить хотя бы немного воды из своей кружки и всегда придерживал для него кусочек копченой селедки, уговаривая съесть хоть немного.

Габриэля неоправданно мучило чувство вины, так что он даже избегал Татьяны, отводя взгляд всякий раз, когда она проходила мимо. Ее черты напоминали ему Нину, и он не смог бы обменяться с ней даже словом поддержки или просто взять ее за руку и дать ей возможность смягчить отчаяние.

– У меня есть кое-что для тебя, – однажды вечером шепнула ему женщина, появившись в том месте, где они с Ниной обычно назначали свидания.

Габриэль вздрогнул от неожиданности. Он часто приходил туда и вспоминал пережитые там минуты счастья и нежности, хотя и знал, что потом ему будет еще хуже.

Он попытался сказать что-то Татьяне, но она уже просунула сквозь решетку листок бумаги.

– Я нашла его среди ее вещей и думаю, что это касается тебя, – сказала она, прежде чем исчезнуть в полутьме трюма.

Габриэль некоторое время молча стоял с листком в руке. Он почувствовал легкий запах абрикос, исходивший от него, наконец собрался с духом и прочитал:

Нежный Габриэль мой,

я долго плакала, когда прочла твое письмо. Я и не думала встретить настоящую любовь на этом корабле, чей путь лежит к месту нашего заключения. Моя мать и я приговорены к тридцати годам[53]53
  Автор ошибается, максимальный срок исправительно-трудовых работ в сталинское время был двадцать пять лет.


[Закрыть] исправительных работ.

Но, несмотря на это, твое предложение выйти за тебя переполняет меня радостью. Дает мне надежду. Я хочу верить в лучшее будущее. Хочу думать о семье и о наших с тобой детях.

Я ношу на пальце обручальное кольцо твоей матери. И глажу его с любовью. Хоть я и не знакома с твоими родителями, они уже кажутся мне родными.

Ты спрашиваешь, хочу ли я выйти за тебя замуж…

Так знай, что я уже чувствую себя твоей. И это самое главное.

Обещаю быть тебе верной и любить беспредельно, пока смерть не разлучит нас.

Твоя жена Нина

– Итак, ты говорил, что вы разделись?

– Да.

– И?..

Микаэль сглотнул. Фельдфебель вперил в него свой пронизывающий взгляд. Ему было лет пятьдесят, маленький и крепкий, с бычьей шеей.

– Так что? – настаивал он.

– Мы обнялись.

Фельдфебель обменялся понимающе-насмешливым взглядом с коллегой, бригадиром помоложе, но таким же крепышом.

– Обнялись? – иронично повторил последний.

– Слушай, сынок, – сказал фельдфебель, поднимаясь с места, – я не собираюсь сидеть тут всю ночь и играть с тобой в угадайки, понял?

Он приблизился к Микаэлю и, облокотившись на письменный стол, сухо спросил:

– Вы занимались любовью или нет?

Юноша посмотрел вокруг. Комната, в которой они сидели, была чуть больше конуры. На стене напротив него висело зеркало, и он подумал, что это замаскированное стекло, за которым, вероятно, стояли мать Франчески и монах из колледжа и слушали о приключениях двух молодых людей, до сих пор ничем себя не запятнавших.

– Итак?

– О нет, мы не делали этого, – соврал Микаэль.

Фельдфебель вздохнул:

– Значит, вы обнялись обнаженные в постели, но любовью не занимались.

– Нет.

– Почему?

– Потому что…

– Ну?

Микаэль никак не мог понять причины, по которой карабинеры так настойчиво хотели знать то, что было исключительно его личным делом. И не видел связи между ним и исчезновением Франчески.

– У меня разболелся живот.

Фельдфебель развел руки в удивлении.

– Объяснись получше, – приказал его коллега, тот, что помоложе.

– Вероятно, я съел что-то… и мне пришлось бежать в туалет.

– Где?

– Ну, я вернулся поскорее в колледж.

Оба карабинера с сомнением покачали головой.

– Не понимаю я вас, современную молодежь, – вздохнул фельдфебель с очевидным укором. – Но ты не думай, что мы тебя так просто освободим, нам еще нужно кое-что уточнить, – припугнул он юношу.

Эту ночь Микаэль провел в камере, несмотря на то что монахи задействовали все свои знакомства, чтобы его выпустили на поруки.

– Надеюсь, это послужит тебе уроком, – отчитал его Волк, настояв на том, чтобы проводить мальчика до камеры.

Микаэль не поднимал глаз.

– Скажи мне, ты имеешь какое-то отношение к исчезновению девушки? Мне ты можешь сказать, и лучше, если сделаешь это сейчас, – добавил учитель.

Но юноша покачал головой и промолчал.

Он любил Франческу больше всего на свете. Известие о ее исчезновении сильно взволновало его, еще больше обострив и без того подавленное состояние. В начале он испугался, все ли с ней в порядке. Но, преодолев первоначальный шок, он задумался, пытаясь найти объяснение случившемуся. Он оставил ее, сбежал, даже не объяснившись. А она смотрела на него в растерянности, сидя на полу после падения. Вероятно, своим исчезновением она хотела привлечь к себе внимание. В последнее время она признавалась ему, что чувствовала себя одиноко, мать часто оставляла ее одну из-за работы, а отец бросил их ради новой семьи.

А тут еще он со своим непонятным поведением. Вероятно, Франческа почувствовала себя отвергнутой, и это после того, как она подарила ему свою девственность. Она любила его.

– Если до завтра это дело не прояснится, нам придется сообщить обо всем твоей матери, – пригрозил ему Волк.

– Она никогда не поверит. Моя мать знает меня лучше вас! – запротестовал он, сломавшись.

Волк сжалился над мальчиком, достал из кармана свою миниатюрную Библию и протянул ему, но Микаэль ее не взял.

– Надеюсь, ты найдешь здесь поддержку, которая тебе понадобится, – сказал Волк и положил книгу на койку.

Он подождал еще несколько секунд и наконец вышел из камеры, кивнув смотрителю.

– Отче! – окликнул его Микаэль, прежде чем тот исчез за дверью.

Волк оглянулся.

– А вы что думаете? Вы верите, что я невиновен?

Тот замешкался, не зная, что ответить.

– А, не важно, я не хотел ставить вас в неловкое положение, – сказал с огорчением юноша и махнул рукой.

Ночью ему снилось море.

Но это было не Эгейское море со сверкающей волной, а холодное и бесцветное.

Он находился на борту какого-то судна и исследовал его от носа до кормы, но так и не нашел ни одной живой души. Машинное отделение было пусто, хотя двигатели работали полным ходом, в кабинах тоже никого не было.

– Есть тут кто-нибудь? – кричал он на ветру. – Отзовитесь!

Наконец на мостике в носовой части он увидел стоявшего к нему спиной моряка, который спускал якорь. Между тем шум двигателей стих.

– Эй! – позвал он.

Но моряк не обернулся и продолжал спускать канат, пока не закончил свое занятие. Потом он сел на пол и прислонился спиной к шлюпке.