Текст книги "Однажды в Пушкарёвом"

Глава 10. Институт и институтки

Прогулку он начал с чебуречной на углу Сретенки и Садового кольца, куда он и его коллеги по архитектурному бюро частенько бегали в обеденный перерыв. Чебуреки были всегда обжигающе горячими. Взрослый рабочий люд обычно нёс к столику не меньше трёх штук за раз на картонной тарелке. А те, которые заранее готовились сопровождать пищу беседой и горячительными напитками, – не меньше пяти…

По пятницам, после шести вечера, под древними каменными сводами чебуречной традиционно разгорались страстные споры на совершенно разные темы… Обходилось без драк – видимо, сочные чебуреки приводили рано или поздно к равновесию духа возбуждённые стороны. А может быть, само название заведения – «Дружба» – не предполагало иных исходов…

И даже хорошо, что столики здесь были только для стоячих граждан.

В три часа счастливо наполненный чебуреками Иван вышел из столовой и не спеша направился по проспекту Мира в сторону Рижского вокзала.

Здесь, в самом начале проспекта, сохранились красивейшие фасады постройки прошлого века. Это были дома в два-три этажа, окна которых были украшены снизу изящными лепными гирляндами. Эркеры, балконы, картуши, барельефы над парадными подъездами – как приятны были для глаза все эти старинные архитектурные излишества! Балюстрады, атланты, колонны… Эти чудом уцелевшие городские усадьбы купцов, князей, баронов, графинь, генералов и просто разбогатевших крестьян из далёких губерний казались теперь сказочной декорацией в пыльной многоэтажной безликой Москве.

Через полчаса Иван свернул налево, в переулки – здесь было значительно тише, кое-где встречались зелёные тенистые дворы, фасады бывших доходных домов были не так запылены. Кроме того, здесь не было никаких контор и магазинов с громкими названиями; здесь жили люди, обычные московские семьи, сушившие на балконах бельё и разводившие на широких подоконниках за двойными рамами красную пеларгонию.

Миновав несколько домов по улице Гиляровского, Иван вышел дворами на улицу Щепкина, оттуда – на Мещанскую и как-то неожиданно, «боком», попал в тихие Троицкие переулки.

Конечно, он был здесь не раз. И домик художника Васнецова прекрасно знал. Но сейчас он был потрясён какой-то особой тишиной и отрешённостью от городской суеты этого привычного места. Под старым тополем дремали в пыли две лохматые дворняги. Дюжина голубей мирно ворковала на козырьке подъезда.

На пустующей детской площадке Иван опустился на скамейку.

Вдруг тишину разбил близкий тяжёлый колокольный звон, звавший спящие переулки на вечернюю службу… Иван закрыл глаза и слушал, слушал, слушал. Какой древний звук! А ведь и сто, и двести, и триста лет назад колокола звонили точно так же; Иван подумал про Смирновых. Могли же они ходить в эту церковь, сидеть где-то неподалёку на скамейке и слушать вот так же эти колокола? И ведь колокола-то могли быть теми же самыми… Сто лет – не возраст для колокола. Могли сидеть и мечтать о чём-то, о чём-то печалиться, радоваться… Эта местность раньше называлась Мещанской и Троицкой слободами…

В церковь Иван заходить не стал. Он постоял немного над Олимпийским проспектом, обозревая с Церковной горки зелёное море старинного Екатерининского парка по правую руку от себя. Внизу, под тенистым сквером между Олимпийским проспектом и Самотёчной улицей, в коллекторе, всё ещё пыталась течь тощая Неглинка, неся свои воды в сторону Кремлёвской звезды, которую отчётливо можно было видеть с этого холма в тёмное время суток, если снести все надоевшие рекламные щиты слева.

Противоположный берег Неглинки спускался «к воде» двумя узкими старинными Волконскими переулками.

И как же портила всю панораму Самотёчная эстакада!..

Иван сбежал вниз по крутому склону, оставив за спиной Троицкую церковь и колокольный звон, и пошёл по скверу, над Неглинкой, в сторону Екатерининского парка, который теперь некрасиво именовался парком ЦДСА – Центрального Дома Советской Армии.

В стародавние времена парк был намного обширнее, прудов в нём было несколько, а самое главное – совершенно другая публика. Вся территория парка принадлежала Екатерининскому Институту благородных девиц, который своим фасадом и хозяйственными постройками как бы прятал тенистый липовый парк от Суворовской площади, именуемой в бытность благородных девиц Екатерининской. Над обликом здания трудились Жилярди и Григорьев…

Совсем недавно у кого-то в гостях Ивану попался в руки журнал «Новый мир» с мемуарами неизвестной женщины, которая провела свою юность в подобном институте. Шла речь о другом городе, не о Москве, не об Екатерининском, но Иван, читая абзац за абзацем, представлял себе именно «родные» голубые стены на Суворовской площади. Ивана никогда не интересовали подробности жизни институток, но эта статья, случайно прочитанная, крепко застряла в памяти.

Иван вошёл в парк.

Он не был здесь после окончания школы ни разу. Это был парк его детства, где он помнил каждую скамейку, каждую старую иву над единственным теперь прудом… Одна ива была настолько толстобока, что он – маленький – свободно залезал в её широченное дупло. Иногда в парк прилетали большие громкоголосые рыжие утки-огари, которых все почему-то называли «китайскими». Они рассаживались по берегу пруда, в траву, и дремали. Подходившие близко посетители их не смущали.

Над прудом стояла белая деревянная беседка. В детстве Ивану казалось, что это сказочный домик… В памяти осталась картинка: в беседку можно было войти, поднявшись по каменным ступеням со стороны пруда, обе створки белой двери были распахнуты… Но его никто никогда туда не приглашал… Что там происходило? Дедушка говорил, что там играют в шахматы… Бабушка утверждала, что там была библиотека, такая своеобразная изба-читальня на летний период. Сейчас беседка была наглухо забита. Иван поднялся по ступеням, нашёл щель и заглянул внутрь тёмного помещения… Ничего! Глаз различил на дощатом полу прошлогодние сморщенные листья…

Иван обошёл пруд. Танцплощадка, лодочная станция, малюсенький планетарий… Всё было теперь заброшено и не одушевлено, сохраняя лишь свою внешнюю оболочку. Но тогда, в детстве, были и кружащиеся пары пенсионеров, и зелёные лодки, и пугающее чёрное бездонное небо над головой, где поочерёдно высвечивались Большая и Малая Медведицы, Гончие Псы, Кассиопея и Персей, занесший свой меч над лохматой головой горгоны Медузы…

Здание планетария показалось Ивану таким крошечным, что его можно было измерить обхватами, как они с дедушкой измеряли старые ивы над прудом. А внутри умещалось целое небо и очень узкие ряды зрительных мест; узкие настолько, что даже детские колени нужно было поворачивать вбок…

Мимо пролетели стрелой две маленькие девочки в летних платьях. Они играли в лошадок: одна высоко подскакивала с дежурным «и – го —го», другая, «но, пошла!», старалась хлестнуть подругу каким-то сорванным полевым цветком.

Иван попытался представить себе других девочек, тех самых, из Института, дочерей потомственных дворян «из обедневших», для которых задумывалось это учебное заведение. Какими они были? Играли ли вот так же на прогулках в лошадок? Смеялись ли? Срывали ли цветы? Нет, им было предписано чинно ходить парами по этим аллеям, застегнув наглухо все пуговицы казённых платьев, здороваясь с другими гуляющими девочками только кивком головы.

Какие радости находили в окружающей действительности эти маленькие мадемуазели, оторванные от семей, посещаемые матерями только дважды в неделю в приёмные дни, да и то в общей зале, на казённых стульях, при посторонних… А ведь иногда мать, проживая в далёком городе, могла и не нанести визит – не было времени или средств на дальнюю дорогу…

Или девочку могли наказать за какую-то дисциплинарную провинность и не отпустить вниз, в приёмную…

Домой – только на каникулы. Рождественские, пасхальные и летние… Счастливое будущее заключалось в удачном замужестве. Те, чьи родители были совершенно без средств, оставляли своих дочерей заканчивать специальный педагогический класс, последний, который давал право девочке стать домашней учительницей чьих-то богатых отпрысков или даже преподавать в гимназии…

Выбор не велик! Зато как громко звучит «Институт благородных девиц»! Безупречные манеры, чистые лица, гладко зачёсанные волосы, обязательный книксен перед старшими… Нет только счастливых улыбок и громкого «но, пошла!» Не положено! Положено молиться, положено стремиться быть благодетельной и заботливой матерью и ни в коем случае не скомпрометировать себя однажды какими-нибудь вольностями, отступлениями от светских норм.

Не тюрьма ли?

Слева от главного здания Института со стороны парка до сих пор находилась одноэтажная пристройка. Что здесь было теперь – Иван не знал. Раньше в этих стенах размещался лазарет для заразных больных. Дома у бабушки всегда хранился большой старый альбом. Там, на каждом отдельном листе, прекрасно сохранились чёрно-белые изображения некоторых «сценок» из жизни институток и фрагменты самого здания. Многого Иван не помнил, но вот вид «лазарета для заразных больных» в детстве его потряс. По его детским понятиям это был почти морг!

Левее этого «морга» до тридцать шестого года жила красивая старинная церковь – «Ивановойновская», как называла её бабушка. Эта церковь была последним напоминанием о древнем Крестовоздвиженском монастыре и обширном кладбище при нём… Понятно, когда-то это была окраина Москвы… Церковь значилась по адресу Суворовская площадь дом два, строение три. А сам Институт – дом два, без строения.

Перед тем, как Жилярди и Григорьев вычерчивали новые колонны под портиком фасада Института, на этом месте, в старом здании, сильно пострадавшем от пожара, размещался Дом Инвалидов Турецкой кампании, при котором тоже было кладбище… Иван не мог чётко представить себе размеры и местоположение этих погребений, но ему показалось, что благородные девицы, въехавшие сюда в 1802 году буквально гуляли по костям…

На месте снесённой церкви Иоанна Воина построили два высоких безликих дома: жилой многоквартирный и гостиницу «Славянка», для военных. Эти дома образовывали общий внутренний двор, с довольно высоким холмиком посередине, «постаментом». Что это был за холм – Иван не знал, мог только предполагать… С вершины холма можно было спокойно увидеть, что послал Бог к обеду жителям третьего этажа. У кого-то из дедушкиных знакомых, проживавших в этом доме в семидесятых, сохранилось воспоминание об очень сильном летнем ливне с грозой. Во время ливня поток воды с холма, устремившийся на дом и гостиницу, обнажил в грунте останки человеческих костей. Да и сейчас, поднявшись на горку, Иван чувствовал под ногами какую-то неприятную неровность и нетвёрдость почвы, как будто пятки сами хотели провалиться в недра холма… Почему не было перезахоронения? Или это только сейчас жителей мегаполиса так пугает вид кладбищ и вообще тема погребений? Может быть, благородные девицы иначе относились к наличию костей на маршрутах их прогулок? Может быть, для многих из них ранний уход из жизни был наилучшим вариантом их будущего?

Иван был потрясён ходом собственных мыслей.

«Ну, а если сбежать? – произнёс он вслух. Неужели никто из них никогда не помышлял о побеге? Отделиться незаметно от подруг на прогулке и – всё, к какой-нибудь тётке в Тулу! Или на извозчика и… на Грачёвку… Да, вот тебе и каламбур вышел… Вернут. Отловят и вернут… На такие громкие поступки решались единицы, это была неслыханная дерзость по тем временам… И беглянку исключали из Института без суда и следствия. И вот тогда все мысли её были именно о кладбище по соседству… Такой поступок ложился позором на всю семью несчастной «оступившейся» ученицы. Кроме того, зачастую родители не могли и не хотели принять девочку обратно: им попросту не на что было содержать «лишний рот».

И ведь это кладбище с церковью снесли каких-нибудь шестьдесят лет назад! И здесь – чужие несчастные судьбы, как в ящике от письменного стола в расселённой коммуналке в Пушкарёве.»

Иван буквально выбежал через высокую сумрачную арку в сером здании гостиницы на Суворовскую площадь, ещё месяц назад утопавшую в лиловой и белой сирени, которую десятилетиями методично обрывали майскими ночами школьники, студенты и командировочные.

Он обернулся на фасад Института и мысленно попрощался с несчастными благородными девицами, души которых, может быть, до сих пор бродят по немногочисленным дорожкам теперь уже старинного парка, всё так же парами, всё в тех же наглухо застёгнутых длинных платьях, вспоминая о несостоявшихся замужествах или о редких удачных балах, где они плыли в обязательном вальсе с их собственными, приглашёнными по случаю, кузенами или, если повезёт, с безукоризненно одетыми, вышколенными юнкерами «дружественного» Александровского военного училища. После таких балов девицы имели тайные вечерние радости – наслаждаться невинными посланиями от кавалеров на открытых письмах, каждое междометие которых подвергалось жесточайшей цензуре со стороны классных дам Института.

А дальше придумывались невероятные истории о том, как понравившийся юноша в военной форме, уже рыцарь сердца, ждал институтку с большим букетом цветов у ограды парка, но родители его и её не захотели их счастья…

В десять вечера Иван брёл вдоль Самотёчной улицы, по скверу, над руслом реки Неглинной, в направлении Самотёчной эстакады: он планировал через полчаса попасть «домой» к полосатому коту и приведениям.

На сквере щедро горели фонари. Был абсолютный штиль. Машины покидали улицы до утра. В том месте, где на Самотёчную улицу выходил один из Волконских переулков, Иван остановился закурить.

Переулок тёмным коленом поднимался вверх, к Самотёке: снизу, со сквера, были хорошо видны только первые его дома, более или менее освещённые фонарями; тёмную же его вершину, за поворотом колена, Иван не мог различить никак.

Он на несколько секунд задержал взгляд на замысловатом чердачном окошке одного из домов и пропустил тот момент, когда сверху, из темноты переулка, к Самотёчной улице, стала спускаться женская фигура в длинном белом платье, в летней шляпке, с зонтиком-тростью… Неизвестная вышла на самый угол переулка и улицы и стала всматриваться в сторону эстакады, как будто ожидая кого-то.

«Наверное, актриса из театра… Не переоделась после спектакля», – подумал Иван и посмотрел вправо, в сторону Театра Советской Армии, прикидывая расстояние от него до Волконского переулка. На всякий случай Иван отошёл в тень большого тополя и стал наблюдать за девушкой.

Минут через пять, никого не дождавшись, барышня поправила шляпку и быстро зацокала каблучками обратно, вверх по переулку. Иван затушил сигарету и бросился ей вдогонку, хотя ещё мгновение назад он не планировал никакого «дальнейшего развития событий».

Но незнакомка буквально растворилась в тёмной подворотне одного из домов.

Он крикнул дважды традиционное «девушка!», но вместо девушки на молодого человека ринулась из темноты маленькая дворняжка неопределённого цвета, выгоняя лаем непрошеного гостя из своих владений.

Иван, чертыхнувшись, вернулся на бульвар и уверенно взял курс на Пушкарёв переулок – ему очень хотелось спать.

Глава 11. Новые сюрпризы

На следующее утро он с удовольствием освоил чугунную ванну на втором этаже, потом печку-буржуйку, которая без капризов проглотила пачку старых газет и несколько сухих сучковатых поленьев, согласившись при этом вскипятить чайник без крышки.

На удивление Ивана дым сразу же нашёл единственно правильный выход через трубу, выходящую в форточку, не привлекая к себе никакого внимания со стороны местного населения. Видимо, в этих переулках многие до сих пор «наслаждались» экзотикой собственного быта, не сильно изменившегося с дореволюционных времён: во дворе Ваниного дома, от тополя до тополя, сушились гирлянды пёстрых простыней, между которыми ветер периодически обнажал руки и ноги неизвестной, стирающей детские вещи в огромном эмалированном тазу на колченогой табуретке.

После утреннего чая архитектор решил искать путь на чердак над «своей залой».

Теоретически последний лестничный марш внутри подъезда как раз должен был заканчиваться неким лазом в потолке, но здесь ничего подобного не было. Напротив входа в залу была дверь в пустующую квартиру. Планировка этой коммуналки ничем не отличалась от предыдущих шести, но первое помещение было как-то усечено голой кирпичной стеной… Что находилось за этой стеной – Иван не мог предположить. Если бы в доме был лифт или мусоропровод, то можно было бы с уверенностью сказать, что там, за кирпичами, – шахта. Но ни лифт, ни мусоропровод через хорошо изученные нижние этажи не проходили.

Платяной шкаф? Была бы дверь… Хотя, если предположить, что там кто-то «традиционно» повесился и место преступления замуровали…

Вдруг Стоецкий ему не всё рассказал про этот дом? Средневековье какое-то!

Иван попытался простучать кирпичную кладку.

– Жив, охотник за приведениями? – услышал Иван у себя за спиной знакомый голос дворника. – Я смотрю: кочерга-то моя дело знает исправно, а?

– Здравствуйте. Скажите, а что за этими кирпичами?

– А что нужно?

– Я хочу попасть на чердак.

– Ну и правильно. Чердак – всему голова!

«Видимо, вот это и называется фиглярничать», – подумал Иван.

– Вход – здесь?

– Был – здесь.

– Замуровали?

– Догадливый!

– Ленин?

– Нет, я сам и замуровывал. Ленин кирпичи и брёвна только перед фотографами в руки брал.

– Но я один даже вашей волшебной кочергой стену эту не сломаю. Как быть?

– С разбегу – пробовал?

– Да Вы обалдели совсем!

– Что, тройка в школе по физкультуре была? Пойдём-ка со мной, следопыт.

Дворник вышел из квартиры, повернул налево, за дверь, и начал энергично обстукивать кулаком стену на уровне плеч.

– Нашёл! Эх, такая ювелирная работа была! Вот уж не думал, что придётся своими руками портить… Да уж теперь-то что – дом под снос… Давай сюда кочерёженьку мою родименькую золотенькую… И подальше отойди от нас…

Кочерга в руках дворника описала в воздухе широкую дугу и наполовину своей чугунной длины вошла в стену. На пол упал фанерный язычок с куском штукатурки. Следующий кусок фанеры дворник выбил рукой. После третьего удара в стене обнажился узкий лаз, обрамлённый нетронутыми кирпичами. Дворник протянул Ивану фонарь:

– Вуаля, милости просим. Лестница в небо!

Иван заглянул в абсолютно тёмный проход.

– Как это?

– Опять вопросы слышу. Я предполагал, что чердак может пригодится рано или поздно, поэтому оставил в кладке свободное место и фанерку пристроил. Это ещё отцова школа! Сверху – штукатурочку, красочку, и никто за последние сорок лет не догадался.

– А как же туда все эти годы люди пробирались?

– А никто и не пробирался. Зачем туда кому-то пробираться? Романтики все давно перевелись. Ну, чего стоишь?

– А Вы?

– Не, парень, этот лаз теперь для меня слишком узок. А тебе – в самый раз. Но главное – мне туда больше не надо. Иди же! Привет там всем передавай.

Иван усмехнулся, включил фонарь и боком проскользнул в лаз. В глубине его ждала узкая железная лестница, завершающаяся над головой деревянным люком. На последней ступеньке лестницы лежало в ряд несколько бесцветных восковых свечей. Иван откинул крышку люка и поставил колено на пол чердака.

Стоецкий был прав: лучшей мастерской для художника не существовало. Во-первых, чердачное пространство было огромным, и можно было спокойно выпрямиться во весь рост, да ещё и подпрыгнуть – до крыши оставался ещё один Иван. Во – вторых, несмотря на относительный сумрак в центре помещения, боковые стены дома имели по одному окну, которые щедро пропускали солнечные лучи; кроме того они давали замечательную панораму всех крыш Сретенки и Трубной. Если бы сюда ещё мансардных окошек, штук по пять на каждом скате крыши… Но главное – здесь Иван впал в редкое состояние абсолютной отрешённости от городской цивилизации, в «правильное одиночество», позволяющее творить, творить и творить себе на радость. Действительно, только холсты новые успевай набивать!

По линии пола, под самым скатом крыши во двор и на улицу смотрели несколько «голубиных окошек». В одну из таких бойниц – со двора – старый клён давно просунул свою лапу, по которой полосатый кот, встретивший Ивана на балконе в самый первый день, поднимался и опускался на улицу.

Из окошка над балконом с голицинским креслом смотрел в переулок конец небольшой доски, накрепко прибитой к полу. Первоначальное назначение этого трамплина Ивану было совершенно не понятно. Однако рыжему коту эта доска служила лестницей. И как только Иван не заметил этой доски над головой, находясь на балконе? До неё с балюстрады балкона было буквально «лапой подать». Мог бы и сам тогда догадаться о существовании в доме чердака.

«Бойницы» прекрасно осветили высокий матрас у одной из стен, такой же, как у Ивана на железной кровати: та же кожаная обивка клочьями, те же пляшущие пружины и торчащий во все стороны конский волос. Иван машинально поддел ногой матрас, обнажив участок дощатого пола.

Под матрасом, к доскам, было буквально приклеено блюдце, залитое до краёв почти почерневшим воском.

Иван двумя руками приподнял край матраса и перевернул его «брюхом» вверх: между пружин торчал маленький тряпичный свёрток.

Иван развернул его на ладони. Внутри оказалась перевязанная голубой лентой стопка открытых писем и одна чёрно-белая фотография с текстом на обороте. Все тексты пестрели «ятью» и прочитать их с первого раза было невозможно.

Иван отодрал от пола блюдце. Восковая плюшка вывалилась из него, а под ней оказались те же самые нарисованные синие букетики и золотая каёмка, как в сервизе, оставленном на столе в одной из коммуналок. И сохранность рисунка на этот раз была идеальная…

Иван подошёл к окну, выходящему на Трубную улицу: как интересно, на нём раньше предполагались ставни, закрывавшиеся изнутри… Теперь же оно было лишено простого стекла. Под окном лежал мёртвый голубь.

Окно на Сретенку было цело. Над окном, на кирпичном выступе, Иван обнаружил старую детскую книгу.

«Большой Джонъ», повъсть для юношества Л.А.Чарской, издание т-ва Вольфъ Москва С-Петербургъ», – прочёл он вслух.

«Странно – год издания не указан, но кругом опять „яти“ – значит, ещё до 1917 года эту книгу здесь кто-то мог читать…».

Неожиданно на Ивана спикировала летучая мышь, спавшая до этого где-то под стропилами. Она вцепилась в белый рукав его футболки и на мгновение повисла на нём. Иван резким движением отбросил зверя в сторону. Мышь, совершив в воздухе сложный кульбит, взмыла вверх и повисла вниз головой, как и положено летучим мышам, на толстой бельевой верёвке под самой крышей.

В этот же момент через окно, выходящее на Трубную, на чердак влетела пара стрижей и угнездилась где-то по соседству с висящей мышью. Иван прочертил зажжённым фонарём по дощатому полу и стропилам; разворошил ногой прошлогодние кленовые листья… Несколько свечных огарков, зелёный бутылочный осколок – вот и все находки. Такое впечатление, что здесь недавно была сделана тщательная уборка, что, конечно, абсолютно исключалось в связи с полной недоступностью данного пространства человеку разумному…

С книгой, свёртком писем и блюдцем Иван спустился вниз, плотно закрыв за собою деревянный люк.