Текст книги "Однажды в Пушкарёвом"

Глава 16. Большая прогулка

В полдень следующего дня Иван был на Рождественском. Его встречала Раневская, под руку со Стоецким, и три незнакомые Ивану пожилые дамы в летних шляпках… Нет, совсем незнакомыми их назвать нельзя было – это были те самые особы, с которыми он видел Софью Никандровну тогда, ночью, около её дома… Те самые, которые «предпочитали сплетничать на французском».

– Наш Иван! – торжественно произнесла Раневская.

– Здравствуйте, – поклонился Иван всей компании.

– Аделаида Фёдоровна, Матильда Валериановна и Ирина Отильяновна, мои подруги, – так же торжественно произнесла Раневская, а дамы, соответственно, протягивали Ивану руки в белых кружевных перчатках. Иван не знал, положено ли целовать руки в перчатках или достаточно будет просто лёгкого пожатия… И выбрал второе.

– Девочки, – обратилась Раневская к дамам в шляпках, – этот молодой человек взял на себя мужество распутать ту старинную историю Смирновых, которая вас так вчера взволновала. И мне сегодня утром стало известно, что у Вас, Иван, имеются некие новые сведения, не так ли?

– Новые сведения?.. Я видел Ольгу. Вы, наверное, это имеете ввиду?

– Совершенно верно. Давайте пройдёмся. Вы будете нам по пути вещать, а то мы Вас пригласили на променад, а сами вынуждаем стоять изваянием, да ещё и допрашиваем.

– А кто Вам сказал, Софья Никандровна, что я её видел?

– Поспелов вас обоих заметил на бульваре, – ответил за подругу Стоецкий.

– Вы поручили ему за мной следить?

– Ни-ког-да! Он просто проходил мимо. Но даже если он за Вами и шёл следом, то это по его собственной инициативе, не по нашей. Правда, Фома Лукич? Так что же Ольга?

– Я уснул на скамейке, очень устал и уснул. Не заметил, как она подошла… Она меня будила, трясла за плечо… Она просила вернуть ей письма…

– Простите, а откуда она узнала, что письма у Вас? – вмешалась одна из дам.

– Я их перечитывал на скамейке под фонарём, чтобы не заснуть окончательно.

– Видимо, она стояла у Вас за спиной и читала их вместе с Вами?

– Этого я не видел. Но всё возможно! Я проснулся и готов был ей отдать то, что она просила, но совершенно неожиданно она вскрикнула и побежала в переулок. Вот и все новости.

– Вы чем-то её напугали, – мрачно заключил Стоецкий.

– Я? Чем? Я молчал всю дорогу, я спал! И когда я увидел Ольгу, я даже ни звука не успел издать, настолько моментально она скрылась. Ни звука!

Компания молча спускалась по Рождественскому к Трубной площади. В самом конце бульвара они перешли проезжую часть, чтобы углубиться обратно в переулки.

Вдруг Фома Лукич остановился и трижды постучал тростью об асфальт:

– Вот на этом самом месте, на этом самом, Лена Поленова в пролётке перевернулась. Я тебе рассказывал, помнишь, Совушка? То ли лошадь понесла – смотри, какой здесь уклон, – то ли колесо как-то за рельсы конки зацепилось, но коляска перевернулась, извозчик в сторону отлетел – ему ничего, а Лена головой о камни сильно ударилась. Мой отец был свидетелем и даже показания давал городовому. Её увезли в больницу. Год или два потом промучилась, бедняга, с дикими головными болями. Образовалась какая-то огромная опухоль на месте ушиба. Раньше такие вещи излечить не могли. Сорок восемь лет ей от роду было! Как жаль, такой талантище! Иван, Вам знакома живопись Елены Поленовой?

– Только имя, простите.

– Она была родной сестрой Дмитрия Поленова. Что же Вы в его усадьбе за Окой не были ни разу? Какой позор, архитектор! Обязательно посетите. И Абрамцево заодно.

– Ну, о её подруге Маше Якунчиковой, наверное, тоже не слышали?

– Фома Лукич, я не художник!

– Я помню, но ведь Вы за макет взялись, а Мария Якунчикова чудесные макеты из липы проектировала, с выжигом, росписью, целый древний город – любованию достойно! И тоже умерла совсем молодой, тридцать два года. Её на родине довольно быстро забыли. Она вышла замуж за француза и уехала… Пережила свою подругу всего на четыре года… Между прочим, один из её внуков – французский архитектор Вебер.

– Фома, я умоляю, перестань мучить молодого человека, у него ещё много впереди свободного времени, он почитает и о Поленовой, и о Маше, и в Абрамцево съездит.

– Ты помнишь, Совушка, что у нас с тобой две Якунчиковых в Арле? Я их отказался тогда продавать и был прав, между прочим.

– Нет, Фома Лукич, эта твоя позиция мне несимпатична. Я бы на твоём месте их не просто продала, а торжественно преподнесла в дар этой самой Мариэль Вебер. Что ты жадничаешь? Она же тебе ясно сказала, что это для музея её прабабушки. Интересное дело! Человек собирает по крупицам информацию о своей родной прабабушке, а ты не в состоянии отдать ей два этих несчастных панно. Не могу согласиться! Пойдёмте вверх по Печатникову, послушаем, Ирина Отильяновна, вашу внучку. Можно?

В Печатникове вся компания остановилась напротив дома номер восемнадцать: на втором этаже пели. Очень красивый женский голос великолепно исполнял какой-то старинный романс, выплёскиваясь в каменный переулок через открытые окна.

– Молодчина, Натали, – сказала себе под нос Ирина Отильяновна, посылая внучке в открытое окно воздушный поцелуй. – Но это только распев, – пояснила она уже громче публике. Скоро подойдёт Абрам Львович аккомпанировать, и вот тогда они уже будут репетировать по-настоящему. У Наташеньки скоро гастроли. Пойдёмте дальше!

В Колокольниковом переулке Аделаида Фёдоровна попросила у Ивана разрешение ненадолго завладеть его «творческим вниманием». Прямо так и сказала: «творческим».

– Я уже поняла, Иван, что Вы не художник, но вдруг когда-нибудь Вам пригодится и это. Поймите, по этой части Москвы в прежние времена какие только знаменитости не хаживали! Они тогда и не подозревали, что попадут во все хрестоматии. Так, селились по соседству друг с другом. То ли потому, что здесь до Красной площади рукой подать, то ли потому, что жильё здесь всегда было недорогое, а скорее всего потому, что до Училища живописи здесь пешком было дойти полчаса.

Вон, смотрите, три окна на последнем этаже, видите? Там мастерская у Головина была. Очень хороший художник. Кстати, Лена Поленова его портрет писала в итальянском костюме: вышел такой бородач в цветном берете, шатен, настоящий итальянец, а глаза русские, печальные какие-то… Когда он жил здесь, я ещё не родилась, даже моя мама была маленькой девочкой, и я эту историю узнала от своей бабулечки, она всю жизнь прожила в доме напротив. Его давно снесли, он деревянный был.

Так вот, Головин повесил у себя на подъезде объявление с приглашением натурщиц в дневное время за какое-то минимальное вознаграждение. Самому не шикарно живётся – студент, а ещё и с натурщицами делиться собрался. Художник, одним словом! Объявление провисело больше месяца – очереди моя бабушка не видела к нему ни разу. Трудно представить себе, чтобы кто-нибудь из благовоспитанных девиц на это решился, это же скандал! Папенька-маменька за такое наследства могли лишить, а честный жених и к порогу такой особы не явился бы. Да и потом, днём все девицы при деле: гимназии, институты, а кто дома сидит – за теми няньки глядят в оба. Можно бы, конечно, из деревенских кого-то ангажировать – так их и нет здесь, да и прочесть-то объявление эти девушки не все умели. А бабулечка моя всё это прекрасно понимала… Погодите, Вы, наверное, рисуете себе в воображении некую старую каргу в чепце и с клюкой, да?

– Нет, ещё не успел.

– Вот и хорошо! Моей бабульке было тогда сорок. Возраст по тем временам почтенный, но она прекрасно себя сохраняла, потому что никакой деятельностью не утруждалась. А самое главное – она была вдова и имела какую-то пенсию после покойного деда, он на государственной службе был. Так вот, однажды она решилась сама посетить этого художника и предложить ему, так сказать, свои услуги. «Из человеколюбия» – объяснила она мне.

Поднялась на последний этаж. Постучалась. Головин от счастья прямо прыгал. Особенно после того, как бабушка моя заявила, что на её гонорар пусть он лучше колбасу себе хорошую покупает. Но больше всего он обалдел, когда узнал, что ей сорок лет. Не верил! И она ходила к нему каждую неделю, на протяжении года, он её писал.

Когда он съезжал из Москвы совсем – отдал ей на память её портрет маслом, самый удачный из всех, подписал… И бабушка этот портрет долго хранила. Сам Головин умер, по-моему, в тридцатом году, бабушка в сороковых, а мама моя в какой-то трудный момент, уже в наши дни, продала этот портрет окольным путём иностранному коллекционеру, и мы смогли на эти деньги купить комнату на окраине Москвы, представляете? Коллекционер потом прислал нам несколько очень хороших фотографий с этого портрета. Вообразите себе, сколько потеряли все эти безымянные девицы «строгих правил», не рискнувшие ни разу заглянуть к Головину в мастерскую?!

– Это для многих из них это было бы лучшим наследством, если бы они понимали! – грустно сказал Стоецкий.

– Не организовать ли нам чай у меня, девочки? А то в этих переулках теперь ни одного трактира не сыщешь? Матильда, у меня для тебя варенье чудесное есть, сливовое, по-старинке варила, как ты любишь: варишь ягоды в сиропе, потом ягоды долой, сироп увариваешь до смерти, а потом ягоды закидываешь обратно и окончательно все витамины хоронишь. Помнишь, ты говорила, что деду твоему в чайную всегда такое поставляли из какой-то далёкой деревни?

– Варенье помню, мама до войны такое каждый год заказывала. И как ты только могла запомнить? Только сливы нам привозили действительно из деревни, а варили-то его наши кухарки прямо здесь, во дворе, в Последнем переулке. Дед мне фотографию показывал: наш двор, все строения деревянные, печка железная малюсенькая с трубой прямо посреди двора стоит, таз медный для варенья, и корзины с этими самыми сливами. Представляешь, какой запах стоял по всем переулкам? И ведь так многие делали… Сейчас подумала, как неправдоподобно со стороны выглядит: нам до Кремля полчаса пешком по Сретенке, а тут варенье варят на дровах… Вы верите, Иван?

– Он верит, верит, он хотел живой истории, вот она, – ответил за Ивана Стоецкий.

– А я вот иду и всё думаю о вашей Ольге Смирновой, – вступила в разговор Ирина Отильяновна, бабушка внучки-певицы. Вы ведь её напугали своей внешностью, Ваня. Но так как, на мой взгляд, человек Вы вполне симпатичный, то остаётся предположить только одно: Вы ей кого-то напомнили… Кого-то, очень для неё важного… Вы что-нибудь знаете о ваших дедах-прадедах?

– Смутно, честно говоря. Прадед, вернее, прапрадед был художником.

– Езжайте в архив.

– Ирина, архив – это очень долго, они могут неделями искать, а потом найдут ещё не того деда-прадеда. Пусть лучше родственников своих опросит как следует, – вмешалась Раневская. – Есть же кто-то у Вас помимо рыжего кота?

Вечером того же дня Иван отправился на дачу к собственной бабушке, под Истру.

Варенье же из слив действительно оказалось удивительным, каким-то несовременным на вкус. Или всё дело было в малюсеньких хрустальных вазочках, в котором оно подавалось у Софьи Никандровны… Или в серебряных ложках, которыми оно поглощалось… А может быть, в компании…

Глава 17. Ещё одна бабушка

Бабушка Ивана была человеком со странностями. Иван прожил с ней всё своё детство и несколько первых школьных лет. На эту дачу бабушка и дедушка вывозили маленького Ивана ежегодно… В день отъезда бабушка всегда покрывала голову лёгким полупрозрачным шарфиком, который никогда не завязывала под подбородком, украшала шею короткой жемчужной нитью… Платье, летнее светлое пальто, туфли… Несмотря на некоторую избыточную полноту, бабушка хранила хорошую осанку, особенно перед посторонними.

Почти Раневская!

К подъезду подавали легковой автомобиль…

Приехав на дачу и отдав все хозяйственные распоряжения первой необходимости, бабушка неизменно садилась за большой круглый стол и приступала к пасьянсам. Карты у неё хранились в специальном картонном футляре… И карты были очень маленькие, какие-то игрушечные, как из кукольного домика… Потом, ближе к вечеру, включался привезённый из Москвы телевизор…

Утром, пока дедушка уезжал в Истру за свежими продуктами, бабушкины соседки наносили ей первые визиты…

В середине лета начиналось традиционное варенье из чёрной смородины и засолка огурцов…

И вот здесь-то особенно ярко, невыносимо ярко, проступал бабушкин врождённый недуг – она не всегда умела правильно произнести слова родного языка. На критику же она не реагировала. Ягоды, которые она варила в алюминиевом тазу, были не чем иным, как самородиной, а огурцы сорта Нежинские, выносимые корзинами из дедушкиных парников, оказывались непременно неженскими из-за их нежной кожицы.

«Так ведь она сама родится!.. Так ведь они такие неженки!.. Город Нежин? Ну, может, и слышала… Отстань от старухи… Подай-ка лучше ведёрко!.. Что? Нет вёдер? Никаких? Что, абсолюдно?.. Так ведь люди…»

И ещё у бабушки была слабость – круглосуточно читать литературу о здоровье. И не просто читать, а упорно коллекционировать все брошюры и газетные вырезки по теме. А за ужином она любила терроризировать маленького Ивана и пожилого деда идеей «во что бы то ни стало» ежедневно пить травку репешок, призванную спасти мир от всех болезней, и ежесекундно держать спину прямо, потому что «все болезни от спины». Найдя на улице безымянный полевой цветок, она тыкала в него своей палочкой, помогавшей ей при ходьбе, и спрашивала у Вани: «Ну-ка, посмотри, не репешок ли это, случайно? Нет? Не горбись, не горбись!»

Но больше всего Иван сердился на то, что его, ребёнка, с малолетства приучали к тому, что окружающие люди никогда ни при каких обстоятельствах не должны были знать ничего сокровенного ни о нём, ни о его семье, хотя скрывать было совершенно нечего.

«Ты своих за копейку продашь!!» – гневно кричала бабушка и стучала палочкой о деревянные ступени крыльца… И в этот момент жемчужное ожерелье неприятно подпрыгивало на её пухлой шее. И осанка, правильная бабушкина осанка, как-то сразу обмякала.

Нет, всё-таки не Раневская!

Дедушка в такие моменты удалялся в бесконечные грядки…

Иван любил бабушку: она была его единственной бабушкой. Но главное – он боялся её гнева. За гневом, как правило необоснованным, следовал глупый бабушкин бойкот и особенно обидный летом домашний арест.

После шестнадцати лет летней каторги Ивана освободили от обязательных каникулярных поездок под Истру.

Это было счастьем!

– Ты спрашиваешь меня, остались ли после моего деда картины? А я вообще никаких картин в нашем старом доме не помню… И красок тоже не помню. Он рисовал-то только в молодости… Потом – семья, служба, тут уж не до художеств.

– А где он служил?

– Так ведь я же тебе столько раз говорила, забыл? В Институте Екатерининском преподавал рисование и чистописание.

– В Институте? Том, который на Суворовской площади, перед парком?!

– А что ты удивляешься? Он же снимал квартиру рядом. Идти близко… А ты альбом помнишь у меня в Москве? С фотографиями этого института? Ты в детстве каждую неделю готов был его листать. Там и дед мой есть на фотографиях, только лицо не очень чётко видно… Как же ты мог забыть?

– Понимаешь, я не то, чтобы забыл – я как-то не мог связать твоего деда и вот именно ЭТО место на Суворовской площади… Что не где-то он служил, а вот именно там, так рядом. И по сути дела – не так давно это было. Я ведь там гулял недавно. Вспоминал этот твой альбом… Слушай, а неужели ничего не осталось от деда, кроме альбома?

– Приглашение на свадьбу осталось, очень красивое, с золотыми вензелями.

– Свадьбу – с кем?

– Я на тебя поражаюсь! С моей бабушкой, с Верой Ивановной!

– А в каком году это было?

– По-моему, в 1889… Я точно помню, что ему было 36 лет, а бабушке 23… Может быть, она даже была его ученицей по этому самому Екатерининскому, но я не уверена. Она точно где-то училась, но где – тоже не помню.

– А может быть такое, что он до твоей бабушки был ещё на ком-то женат?

– Не знаю, Ваня! С одной стороны, до 36 лет можно много всего успеть, а с другой – он никогда не был богат… Художник! Какие там богатства! Я думаю, что он и к девицам этим благородным пошёл служить уже после свадьбы, чтобы гарантированную копейку иметь… Мундир носил всегда, между прочим!

– Откуда ты знаешь?

– Глупый, так ведь две его фотографии личных у меня сохранились в семейном альбоме…

– Бабушка, а я на деда твоего похож внешне?

– Слушай, ну, как я могу судить? Когда он умер, мне было десять лет, а он – старик глубокий. А на моих фотографиях ему сорок-сорок пять и он лысый. Лысый, с бородой, в мундире… А пальцы, кстати, все в перстнях! Перстни любил.

– Бабушка, перстни меня не интересуют. Я ещё не облысел и бороду отрастить не успел, но, может быть, глаза, овал лица?..

– Что мы сидим с тобой, да гадаем: у меня мой альбом с собой, я его теперь на дачу вожу.

– Вместе с ложками серебряными? У вас же раньше квартира на сигнализации была?

– Не издевайся над старухой! Вот доживи до моих лет, тогда посмотрим, что ты с собой возить будешь. Ну-ка, достань из-под кровати чемоданчик мой.

Иван подал бабушке увесистый старинный альбом в бархатной коричневой шкуре.

Альбом как будто распух от старости и не закрывался плотно. Бабушка перевязывала его округлое туловище продолговатым кусочком ткани…

– Ну, вот он, Алексей Николаевич Сергеев, мой дедушка. Вот, пожалуйста, лысый и с бородой. Его в нашем дворе называли Синичка, дедушка Синичка! Потому что он был добрый и никого не обижал, сидел на лавочке и с детишками разговаривал… Ты знаешь, Вань, а я, пожалуй, некоторое сходство в ваших физиономиях вижу… Что-то в глазах общее… Вот здесь, смотри, он как хорош – высокий, подтянутый… И девицы вокруг него…

Ивана передёрнуло: на очередной картонной странице альбома он увидел ту же самую фотографию, что и у Раневской в квартире. Сомнений не было: Алексей стоял в обществе Ольги и Прасковьи на фоне какого-то старенького деревянного домика с садом… Алексей был в шляпе, с небольшой «чеховской» бородкой.

– Бабушка, это точно он? – Иван поднёс к бабушкиному носу снимок.

– Да, точно он, молодой какой… Возможно, ещё до женитьбы на бабушке Вере…

– А девушки?

– Понятия не имею! Знакомые его какие-то. А вот домик этот – это рядом с нами, в Москве, на Бахметьевской стоял, в нашем старом дворе… Я его отлично помню, и сад наш…

– Слушай, а он на Вере этой по любви женился?

– Не знаю, бабушка со мной это никогда не обсуждала. Но, что касается её – конечно, любовь была. Не думаю, что она по расчёту выходила. Она сама из купеческой семьи, обеспеченная очень. У отца её был дом собственный на Долгоруковской, ближе к Бутыркам, а ещё через дом, там же, своя переплётная мастерская. Они не нуждались! Бабушка говорила, что отец женихов ей приводил в мехах и бриллиантах, а она выбрала бедного, Алексея. Слушай, а ты сходи-ка в Екатерининский, может, там тебе справку какую дадут? Сейчас всё можно узнать, я по телевизору слышала.

– Нет, бабушка, я думаю, что эту информацию мне дадут разве что на том свете…

– Ладно тебе глупости говорить! Не доходило до меня раньше, что всем этим интересоваться надо. После деда оставались, наверное, какие-то документы, но бабушка всё уничтожила. Он в конце тридцатых умер, она его пережила намного.

– Зачем уничтожила? Дворянские корни скрывала?

– Нет, это не про деда, он был обыкновенным человеком, говорили, что он аристократ, но не дворянин… А любовницы у каждого человека могут быть, и не нам их судить. Вот ты подними их всех, родственников, кем интересуешься, и расспроси как следует!

– Нет-с, на это я пойти не могу-с, – грустно усмехнулся Иван и спустился в сад.

– А моя мать, Ольга, была очень красивой, между прочим! – крикнула ему в окно бабушка, затягивая потуже альбом с фотографиями.

«Как-то много Оль», – подумал про себя Иван. Он присел на старую скамейку, закрыл глаза и его мысли почему-то опять вернулись к благородным девицам Екатерининского…

Семнадцатый год. Девушкам объявляют последний день их учёбы, потому что Институт закрывают, со дня на день придут другие хозяева, не очень благородного происхождения. Надо сообщить родным, собрать личные вещи, со всеми попрощаться, обменяться адресами и фотографиями… Переполох на этажах, со столов в канцелярии разлетаются ставшие вдруг совершенно ненужными важные бумаги… Папки с личными делами учениц и преподавателей – куда всё это девать? Кому это теперь нужно?..

Суета во всех кабинетах.

– Ваше высокоблагородие, учебные пособия вывозить не на чем…

– Запирайте в подвале!

– Никак нельзя в подвале – отсыреют, прикажите две подводы…

– Какие подводы?! Куда ты их вести собираешься? Пусть в дортуаре пока…

– Никак нельзя, их же на растопку пустят…

Беготня во всём здании, на всех этажах. Некоторых девочек родители увозили в загородные имения, подальше от столицы, от грядущего хаоса, чтобы потом, если успеют, бежать за границу…

– Милейший, в этом ящике классные журналы за последние десять лет по педагогическим классам. Проследите, чтобы доставили ко мне на квартиру, – объясняла швейцару начальница, теребя на груди овальный золотой медальон…

Было так? Наверное. Могло быть! Всё перевернулось с ног на голову. Домовую церковь в левом крыле здания, освящённую именем Екатерины, заперли и заколотили досками крест накрест. Вот уж точно был напрасный труд! Через пару недель из бывшей молельни сделают актовый зал: новой власти ежедневно нужна трибуна…

А оставшиеся в здании книги и мебель действительно пустили на растопку…

То, что не горело – несли продавать или менять на Сухаревский рынок…

При Институте была библиотека: высокие резные шкафы из тёмного дерева. Странно, но её не тронули. Не успели? Или пожалели… Всё таки среди оккупантов были образованные. Конечно, растащили кое-что, но основная часть художественной литературы – «повести для юношества»? – уцелели. Чудеса… Теперь эта библиотека зовётся Отделом редких книг, он вполне публичен, книги выдаются на руки в пределах малюсенького читального зала, выходящего окнами в старинный парк.

Этот зал – новый, стеклянная пристройка… Прежние кирпичные стены Института, густо выкрашенные белой краской, спрятаны внутри, у входа в зал.

Напротив зала, в начале парка, две огромнейшие лиственницы… Свидетельницы!..

Отделом редких книг руководит Любовь Фёдоровна. Как много библиотекарш с таким именем. И не библиотекарш – тоже…

– Бабушка! – крикнул Иван из сада, – А если у твоего деда была ещё одна семья, раньше, а он от неё отказался?

– Ну, значит, у него были на то свои причины! Горбатого, как говорится, могила исправит. Отстань, пожалуйста, у меня передача началась, ты мешаешь… Сорви-ка мне лучше яблочка зелёненького!

Иван стал собираться в Москву.

Хорошо, что он бабушке про Смирновых ничего не рассказал. Лишнее! А вот сходить в Институт действительно можно было бы. Он был там когда-то, на практике, когда учился в своём Архитектурном. Но теперь Ивану предстояло по-новому пройти по этим этажам, по-новому посмотреть на старинный липовый парк через эти окна. Попробовать посмотреть! Глазами Алексея Сергеева, своего прапрадеда, художника.