Текст книги "Однажды в Пушкарёвом"

Глава 21. Лилипуты Печатникова переулка

Вернувшись к себе, Иван полез в карман рюкзака. Он решил в который раз просмотреть все даты и подписи в найденных им открытых письмах и на обороте единственной фотографии. Но ни писем, ни маленького синего флакончика из-под духов он на прежнем месте не обнаружил. Все остальные вещи покоились на своих местах без изменений. Кот спал в кресле на балконе. Вид у него был отсутствующий.

Прошла неделя. Макетные дела продвигались успешно. Каждый вечер Иван ходил на сквер, напротив Волконского переулка, сидел на скамейке, курил, заходил в переулок со всех возможных сторон: Ольга ни разу о себе не напомнила. И каждый раз, начиная свой «вечерний обход», Иван заранее предвидел бесполезность затеянного. Он чувствовал, что девушки здесь больше нет.

Раневская и Стоецкий, у которых он пил чай уже после посещения «Архива Поспелова», хором заявили, что пропажа писем – дело рук Ольги. Стоецкий отчитал Ивана как следует: «Толкнули несчастную девушку на кражу своей нерасторопностью.»

Ивану эта история порядком стала надоедать. Ему нужна была старая Москва – он её получил в избытке. Ивану всё рассказали, показали… На целую книгу хватило бы! Макет его был практически готов. И дом в Пушкарёвом вот-вот должны были сносить…

Ну, не появляется больше Ольга! Не хочет. Не может… Почему он должен её искать? И чего они все – Раневская, Поспелов, Стоецкий – хотят от него? Пусть сами ищут! Он просто больше к ним не пойдёт, всё, хватит историй. Ещё дней десять, и можно будет с чистой совестью перебираться за свой родной письменный стол в архитектурном бюро.

И пусть они уж тут сами как хотят, так и разбираются. Тем более, если письма и флакон изъяты действительно Ольгой – значит, она получила, что хотела, и ему здесь действительно больше нечего делать.

После очередного обеда в чебуречной, Иван решил заглянуть с фотоаппаратом в Печатников переулок: ещё во время «большого променада» с Раневской он приметил лилипутский одноэтажный домик, частично ушедший под землю одним боком – так ему показалось. У Ивана не было тогда с собой фотоаппарата. А этот смешной домик скоро обязательно снесут…

По пути, в подворотне между Большим Сергиевским и Печатниковым, Иван наткнулся на выставленный кем-то старинный буфет. «Кто-то нёс и не донёс», – сказал он вслух. Верх буфета с целыми застеклёнными дверцами был снят с тяжёлого, тоже о двух дверцах и двух ящиках, массивного низа. Тащить в одиночку эту махину Иван не смог бы. Бежать за машиной было некуда. Буфет остался в ванином фотоаппарате.

Десяток обычных белых кур, кудахчущих около собачьей конуры; пляшущая по красным ватным одеялам на верёвках ажурная тень огромного боярышника; маленькая девочка, поливающая из детской леечки песочницу – всё это тоже навсегда запечатлелось на цветной плёнке. Скоро этого всего не будет.

Вот наконец и малюсенький домик. Как шкатулка! Иван открыл объектив: окошко, низкий зелёный заборчик, куст снежноягодника… Пожалуй, хорошо скомпоновано. Иван уже занёс палец над кнопкой, как вдруг откуда-то сбоку, из низкой двери подъезда этого домика (если можно было назвать это подъездом), вышел старичок-лилипут и беспардонно влез в кадр.

«Оле-Лукое!» – улыбнулся Иван.

– Подождите! – крикнул старичок прямо в объектив, голос у него был бодрым и скрипучим одновременно. – У меня есть кое-что поинтересней. Вы интересуетесь костюмами? У меня есть шикарные костюмы! Я коллекционер. Пойдёмте ко мне, Вы будете довольны!

«Не соглашайся, только не соглашайся на ещё одного коллекционера,» – приказал себе Иван.

– Для Вас у меня есть пара цилиндров, белый и чёрный, практически новые!

– Дедушка, мне не нужен цилиндр! – рассмеялся Иван, оставив старичка на плёнке.

Оле-Лукое не слушал его. Не меняя выражения лица – детская улыбка, глаза горят – старик стал активно жестикулировать обеими руками: одной он просил Ивана приблизиться, другой показывал на низенький подъезд, из которого вылез минуту назад.

«Регулировщик!»

– Молодой человек, Вы обязаны принять моё приглашение!

И Иван поддался на уговоры.

– Ну вот и хорошо, вот и правильно, – улыбался старик. Вблизи он казался буквально гномиком. – Здесь ведь кругом трактиры были, можно сказать – местные Мулен Руж. Вот и костюмы мои оттуда, из этих заведений. Понимаете, о чём я? Боборыкина читали? Нет? А Гиляровского? А Куприна? Ну, помилуйте, у Чехова-то рассказы совсем короткие – Вы уж осильте на досуге, будьте любезны. Неучем ходить нынче не модно… Заведения тут были повсеместно, буквально в каждом доме… Да Вы действительно ли понимаете, о чём я говорю?

– О публичных домах, я полагаю.

– Да, юноша, о них. И вот некоторая часть моей коллекции – оттуда.

– В публичном доме носили маскарадные костюмы?

– А что Вас, собственно, удивляет? Для привлечения внимания, так сказать. Одела женщина яркое платье – и всё, она теперь как цветок! Мужчины слетаются на такую красотку. Они не могут не полюбить такую женщину, понимаете?

– Слушайте, это же жуть какая-то…

– Почему Вы морщитесь? Такие правила раньше были в этих заведениях. Хозяйка притона заказывала наряды на всех своих дамочек, а потом вычитала эту сумму из их заработка. Куда же без нарядов? Без нарядов меньше сбора, поймите. Мужчины реже посещают заведение. Так и разориться можно. Яркое платье – флаг!.. А Вы сами-то, как мне кажется, не баловались ни разу, а?

– Дедуль, Вы с ума сошли. Вы знаете, какой сейчас год, и где мы с Вами находимся?

– Ох-ох, он уже и обиделся! Нежный возраст… А я, знаете ли, по молодости, любил заглянуть сюда раз в недельку. Ага! С товарищами…

– Что, вот прямо сюда? – Иван кивнул головой на стариковский домик.

– Нет, ну что Вы, тогда уже все публичные дома здесь разогнали. И правильно, конечно, надо бороться с этими буржуазными пережитками… Да и инфекции разные… Но вот в Колокольникове, третий справа, если с Трубной подниматься, там был тайный притон. По вывеске – чайное заведение, а как зал минуете, с самоварами, там коридорчик был узенький и дверки. Вот туда мы и обращались. Без шика там дамочки были, я Вам признаюсь, блёклые какие-то, как осенние мотыльки, но другого уже не было. Мы их и посещали. Ну, милости прошу к моим костюмам. Не беспокойтесь, всё прошло самую суровую стирку!

Лилипутский домик оказался внутри настоящей пещерой гнома. Иван потерял счёт низеньким тёмным комнатам, через которые они продирались по узенькой тропиночке, проложенной через хлам. Ножки перевёрнутых стульев, стопки пожелтевших газет, полосатые матрасы, скрученные. Откуда-то выкатился чугунок… Пустые пыльные банки, чемоданы, с торчащими из них цветными тряпками…

Неожиданно старик объявил: «Костюмерная!» и распахнул перед Иваном маленькую дверь…

Глава 22. Яркие цветы

Платья действительно оказались специфическими: пышные, свекольно-морковного цвета, с бантиками и рюшечками, сотней пуговок, крючочков и шнурочков в самых различных местах. Материя выскальзывала из рук. Все платья сильно пахли нафталином. Где валялась эта «спецодежда» до того, как оказаться у старика? Наверное, кочевала со «склада» на «склад»… К некоторым платьям английскими булавками были прикреплены по паре чулок. Всё, конечно, заштопанно-перештопанно десятки раз…

На одной из юбок висели на булавке полосатые чулки: белая и розовая полоски. Неужели уже тогда эта боевая раскраска была в ходу? «Женщина становилась цветком – мужчина не мог её не полюбить!»

В отдельном сундуке лежали шляпки: та же яркая материя, бумажные букетики на низкой тулье, один розовый атласный цилиндр с большим чёрным бантом на боку…

Старик неоднократно просил Ивана «подобрать что-то для своей дамы»…

Иван обратил внимание, что на подоле всех юбок были нашиты бирки: кусочки простого серого холста с женскими именами и фамилиями.

– Во второй строке – название заведения, – пояснил старик. – Эти платья сдавались в прачечную, думаю, в одну единственную прачечную, обслуживающую подобных клиентов. Чтобы не ошибиться при разносе выстиранных вещей – нашивали бирки. Потом девушки их отпарывали. Собственно, такие бирки нашивают до сих пор, только теперь номера, а не имена пишут. Раньше было как-то больше уважения к личности, пусть даже и к такой, сомнительного поведения.

Иван «прошёлся» по биркам. «Дора фон Дервиз. Заведение г-жи Сумниковой. Соболев 6» – чётко было написано чернилами на одной из холстинок.

– Скажите, а Соболев – это где? Это же адрес?

– Соболев? Очень просто, юноша, так называли наш Большой Головин до 1906 года. По фамилии тамошнего домовладельца. А знаете, как Последний назывался? Мясной! Здесь у каждого переулка по несколько имён нажито. Вы сказали «заведение г-жи Сумниковой»? Что-то знакомое… Ах, да, Пушкарёв переулок был официально Сумниковым, потом стал нашим Пушкарёвым, потом улицей Хмелёва, не знаю, кто это, а теперь, как сами видите, – Пушкарёв опять!

– Подождите, это мне не важно. Помогите мне вот с этой биркой, – Иван потряс в воздухе подолом платья «Дора фон Дервиз», не снимая его с длинного прута вешалки.

– Значит, интересуетесь? – лицо Оле-Лукое буквально озарилось. – Я же говорил, что будете довольны, а Вы сопротивлялись, идти не хотели. У меня, между прочим, опись каждой вещи имеется, я же коллекционер! А нам без описи – никуда. Сейчас, я принесу свою амбарную книгу и всё узнаем, не волнуйтесь.

Старик исчез за дверью, а Иван снял с простых деревянных плечиков платье.

Малиновое?.. Нет, не малиновое и не розовое… Как же его назвать? Цвета флоксов? Да, пожалуй, цвета флоксов. Такие же чёрные рюшечки по подолу, как и на многих других платьях. Целый ворох нижних юбок… На спине шнуровка. Размер совсем маленький… Как-будто это платье принадлежало школьнице, ученице седьмого или восьмого класса. У взрослой женщины не может быть такой малюсенькой талии и таких худеньких ручек. Дора фон Дервиз – Иван был уверен, что девушка с таким именем была в этих переулках одна единственная, и именно она была мамой Оли…

– Вот, молодой человек, вот моя замечательная книга! Кстати, как Вас величать?

– Иван.

– Будем знакомы. Я – Григорий Ксенофонтович. Ну, смотрите: «…платье зелёное с чулками чёрными – нет, наше не зелёное …так, розовое с чулками сеточкой… Екатерина… нет, у нас Дора… свекольное со шнуровкой… Нина… а, вот, нашёл: розовое, атласное, рюши по подолу чёрные, на спине шнуровка… Дора (Дарья) ф. Дервиз… наше?.. у меня записано, что «платье передано на хранение Ксенофонту Григорьевичу 2 января 1870 года от госпожи Сумниковой, дыр нет, юбки целые, владелица в срок не явилась». Вот, радуйтесь, сколько мы всего теперь знаем!

Лицо старика сияло.

– Здесь ошибка: Вы же Григорий Ксенофонтович.

– Нет, здесь идёт речь о моём деде – он был Ксенофонт Григорьевич. Отец – Ксенофонт Ксенофонтович. А я – именно Григорий Ксенофонтович, всё правильно. Был ещё у меня дядя – Флегонт. Мой дед как раз принимал на хранение вещи.

– Старьёвщик?

– Фу! Вы меня обидели! Сами Вы старьёвщик! Дед в молодые годы служил в каком-то местном заведении швейцаром. Принимал гостей. Выпроваживал, кого следует, если напивались сильно и буянили. За барышнями приглядывал, чтобы на улицу нос не совали, а сидели и гостей ждали. Ну, мог и за сладостями по просьбе сбегать на Сретенку. И ключи у него хранились от гардеробной. Все платья через его руки и проходили… Завхоз! Если Вам так понятнее будет.

– У Сумниковой?

– Вот этого я не знаю. Может быть, здесь какой-то центральный, так сказать, склад имелся, для всех заведений этих переулков. Вероятно, когда все заведения закрылись, он складировал всё по своему усмотрению и сохранил. Отец кое-что распродал, на хлеб менял в голодные годы, но на такой товар даже на Сухаревке спрос не был велик.

– Вы сказали, что женщинам нельзя было на улицу выходить из этих заведений?

– Можно, но, так сказать, в деловом костюме, строго одетой. И не всякий час, когда хотелось. Во-первых, она же на службе: гостей принять надо, заинтересовать, сами понимаете. А во-вторых, стыдно нос на улицу совать было! Все же косыми взглядами на этих дамочек смотрели. Позорные дамочки-то! Мальчишки могли и присвистнуть вслед, и яблоком пустить. Раз уж нанялась служить в такое заведение – так сиди там и работай. Там и кормят, и одевают. Куда им ходить было? Все к ним сами приходили. Бывало, что и сувенирчики какие перепадали от состоятельных почитателей их таланта.

– А эта Дора фон Дервиз – что? Тоже, как все?

– Ну, не известно. Видите, в книге моей рукой деда или этой Сумниковой записано, что не явилась она за платьем своим. Может, сбежала. А может, померла. Всякие случаи бывали. Сэ ля ви!

– А если просто не взяла его? Не захотела и не взяла?

– Исключено, юноша. Она же за него уже заплатила, из своих кровных, понимаете? А что у вас за интимный, простите, интерес к этой покойной барышне?

– Я просто знаю одну Дору… Она вышла замуж за одного местного купца как раз в том же году, что обозначен на бирке. Но я не уверен, что это именно та самая Дора.

– Ну, вот видите, вот и предполагаемая разгадка. Значит, ей не было больше нужды работать на эту Сумникову. Бывали такие счастливые случаи, когда эти девушки замуж выходили за своих же клиентов. К сожалению, многие потом возвращались обратно. Мезальянс!.. Как была фамилия вашего купца?

– Смирнов. Не слышали?

– Знаю, что Смирнов в этих переулках был один единственный, домовладелец, но это, пожалуй, все мои скудные сведения… Я вот Вам, Иван, какую историю расскажу. Я её от деда в детстве слышал, и как-то она мне особенно запомнилась, хотя типична она для того общества, как я позже понял. Правда ли, нет – не знаю, но дед её рассказывал так.

Это было в одном здешнем заведении. Ходили туда два товарища, совсем мальчишки, ну, может, лет по семнадцать. Один из них – художник, то ли действительно учился на художника, то ли просто рисовал для себя, на досуге… Очень ему приглянулась одна такая девица, он сидел в общем зале для гостей, портрет её рисовал, а заплатить-то ему девушке нечем. А второй, друг его, был всегда при деньгах, одет богато, если стол заказывал, то всех девиц к столу звал. И вот, представьте, тоже на девицу эту внимание обратил. А девочка – худющая, как тростинка. Все трое дети ещё малые! Им бы в лапту во дворе играть, а они в публичный дом лезут… Какая-то у той девицы судьба непростая была, да все дамочки не от хорошей жизни попадали в наши переулки, сами понимаете. Так вот, этот художник дал ей слово, что вытащит её из публичного дома, и заживёт она как нормальный человек. Но ведь для этого капитал определённый от мужчины нужен, а без денег – нет смысла. А у художника – что за богатство? Только молодость!.. Пришлось пойти на отчаянный поступок – упросил каким-то образом друга своего, чтобы тот замуж её взял. Понимаете, не денег взаймы попросил, а вот так решил это дело. Видимо, знал, что отдать долг скоро не сможет. Товарищ тот, судя по всему, совестью никогда не мучился, потому что выдвинул условие, чтобы отныне этот художник и думать перестал о той мадемуазели. Я вот сейчас думаю, что вряд ли они настоящими товарищами были… Но тут уж до правды нам не дознаться… Свадьбу они играли очень скоро. Девица эта приносила своим подругам бывшим хорошие угощения, деду моему тоже перепало. Вот и вся история. Ти-пич-ная, повторю!

– И что, эта девушка действительно больше с художником не виделась?

– Не знаю, но по моему разумению, это маловероятно. Почему говорят, что Москва – большая деревня? А потому, что случайно на улицах наших встретиться старым знакомым – пустячное дело. Как в деревне: идёшь себе по центральной улице, и все тебе встречаются, и кланяются, и здоровья желают. Пока от одного края до другого дойдёшь – всех увидишь! Так и в Москве раньше. А тем более, народу в прежние годы было не так уж и много, магазинов, трактиров – полно… Зимой – каток, опять же. Все молодые, на подъём лёгкие. И про церковь не забывайте: было принято воскресные службы посещать. Добросовестно молишься или о поросёнке жареном помышляешь, пока певчие заливаются, но службу изволь посетить, как у людей положено. А дела амурные, они такие: пока своего не добьёшься – не успокоишься! Ну, так цилиндры мои примерить не желаете? Уникальный шанс, уверяю Вас. Больше может не представиться. Решайтесь! Они, может, больше ста лет именно Вас дожидались, сокровища мои!

Старик отодвинул в сторону висящие платья и подвёл Ивана в чёрном высоком цилиндре к овальному зеркалу, прятавшемуся на стене за платьями. В костюмерной без зеркала нельзя никак.

– О! У меня похожее зеркало дома висит, только ещё более мутное и немного поменьше размером. Как вам мой новый образ?

– Шикарно, молодой человек! Трости, к сожалению, не имею, отнёс на Сретенку.

– В «Букинист»?

– Да. Вам знаком этот магазин? У меня с ним отношения тяжёлые, я на них в обиде, знаете ли…

– Мало за трость получили?

– Что Вы! Предостаточно. На десять лет мне старику хватило – она имела серебряную ручку и ободок из цветных камушков. Очень красивая была, но мне она была ни к чему, болталась из угла в угол… Причина обиды в другом. Вот это зеркало имело когда-то прекрасную массивную раму. И вот, когда мы переезжали из коммунальной квартиры на Пушкарёвом в новый дом в Бутово, прямо, извините, в чистое поле, моя глупая дочь отнесла в этот «Букинист» наше зеркало. Вот это самое! Приёмщица только раму согласилась принять, а зеркало брать отказалась: видите ли, царапины на нём, вид не товарный, не смогут его продать… Дочь их там и разъединила, зеркало и раму. Но она же их тем самым убила!

Как я ругался на дочь: нельзя так со старыми вещами поступать. У вещи есть душа, я в это свято верю. Иногда Вы чувствуете, что вещь хочет быть именно с Вами, не хочет от Вас уходить… А дочь взяла и беспардонно вмешалась, сломала вещи всю жизнь! Безобразие! В итоге я даже не поехал с ней в новую квартиру. Я очень обиделся. Я переехал сюда, к папе. И стал жить здесь, среди этих платьев и с этим одиноким зеркалом. Я не могу смотреться в него. Я перед ним виноват. Поэтому я и прячу его за эту вешалку. А эти платья хотят быть здесь, не удивляйтесь. Я это чувствую!

– Не сердитесь на приёмщицу в магазине: «моё» зеркало целый год у них провисело, его дважды уценяли… Я его купил из жалости. Но таких дураков, как я, по антикварным ходит совсем не много. Зеркало приняли на комиссию тоже, наверное, из жалости. Сказали, что его какая-то бабулька приносила… Извините, а Вы в каком доме по Пушкарёву жили до переезда?

– Вот в том самом, которым Смирнов владел. Если желаете, пойдёмте, я готов показать.

– Нет, я хорошо знаю этот дом… Я именно в нём сейчас проживаю… по работе. Его должны сносить, поэтому мне там осталась буквально неделя.

– Ну, если Вы хорошо знаете этот дом, то я Вам скажу, что родители мои начинали там жить сначала на чердаке, а потом мы переехали на третий этаж. И это несчастное зеркало с безвозвратно ушедшей рамой, мама нашла на том самом чердаке. Это ещё до революции было. Сколько оно там пролежало, как туда попало – не знаю.

– А про залу с колоннами знаете, наверное?

– Да, но я никогда не относился к этим сказкам серьёзно. И Вам не советую.

– Знаете что, а ведь у меня есть для Вас одна вещь, найденная в этой зале, которая смогла бы Вас заинтересовать. Это рама, очень красивая… Я ведь покупал зеркало именно для неё, но она не подошла, оказалась больше по размеру. Давайте попробуем: может, хоть Вашему несчастному зеркалу она будет в самый раз? Мне она не нужна. Собственно говоря, я никаких прав на эту раму не имею. Подождёте меня минут двадцать, хорошо? Я Вам её принесу. Она мне действительно ни к чему.

Глава 23. Встреча

Ванина овальная рама с виноградной лозой и амурами, и зеркало из лилипутского домика действительно идеально совпали размерами. Старик умилялся.

– Вот обрадуется моя дочь, когда я покажу ей это! А зеркало-то моё как радо! Наша рама была действительно копия этой. Уж не от парного ли она зеркала? Как мне Вас благодарить, юноша? Хотите, забирайте цилиндр насовсем. Хотите, даже оба – чёрный и белый. И розовый берите.

– Нет, спасибо, это сейчас не носят.

– Ну, это пока не носят. А вот увидите, лет через тридцать опять наденут. Вы тогда козырем пройдётесь по этим переулкам. Берите просто на память. Прошу.

– Хорошо, Вы не могли бы мне сейчас ножик кухонный принести? Я хочу у зеркала вашего фанерку снять, она вся рассохлась от старости. Я сегодня Вам её заменю, а то она сама рано или поздно отвалится. На своём-то зеркале я уже так сделал. Я вам новую фанерку вырежу, у меня фанеры тонкой много осталось, я макет свой как раз закончил, мне эту фанеру всё равно девать некуда.

– Вы делаете макеты? Самолётов? Кораблей?

– Нет, я – архитектор. Макет мой посвящён этим переулкам между Сретенкой и Трубной. Я, собственно, с этой целью здесь и поселился в начале этого лета.

– Какой Вы необычный молодой человек! И как хорошо, что мы с Вами встретились. Ножик я сей же момент принесу.

Фанерка моментально отскочила. Под ней лежали слипшиеся от времени бумаги. Три почтовые открытки и чёрно-белая фотография, на которой был запечатлён совершенно молодой Алексей Николаевич Сергеев и юная особа, уже знакомая Ивану по его первой находке на чердаке. Именно её лицо он срисовывал в самый центр ватманского листа. «Дорогой Дораше от Алексея. Храню тебя в моём сердце. 1875 год март 7-ого дня» Так вот как выглядела тогда эта Дора фон Дервиз, московская мещанка, ставшая после свадьбы Дарьей Ивановной Смирновой! Действительно, совершенно девчачьего роста и очень худенькая. Фотография была сделана в фотоателье в Сокольниках. Это довольно далеко отсюда… Может быть, они назначали встречи как можно дальше от этих переулков? «Дела амурные…» Такие надписи на фотографиях не делаются по иным соображениям…

– А ведь Вы были правы, Григорий Ксенофонтович, что художник и эта девушка имели встречи после её свадьбы. Вот они, на этой фотографии, смотрите… Можно я себе заберу эту находку?

– Пожалуйста! Я ведь столько лет и не подозревал, что у меня тут за зеркалом тайничок чей-то дожидается нужного момента… И цилиндр не забудьте. А вот когда Вы встретите подругу – приводите её ко мне, мы подберём ей наряд! – старик подмигнул Ивану.

Иван вышел на улицу. Все три открытых письма он прочёл на ходу – почерк был замечательно разборчив.

«Даша, я не смогу больше в вашей Сергиевской бывать, Михаил меня там видел, и у нас состоялся неприятный разговор. Я пытался тебе втолковать, что мы наводим на себя подозрения и ты, кроме гнева, ничего больше от Михаила иметь не будешь. Послушай меня, ради нас же. Сможешь ли ты отпроситься в Троицкую? Ведь у тебя там подруга рядом, ты говорила. Постарайся устроиться к будущему воскресенью. Обнимаю крепко. А.С. апрель 3-его дня 1873 года».

«Дашка, ты меня лишила сна своим письмом. Никакая „скорая женитьба“, о которой ты меня просишь, даже настаиваешь, в мои планы не входила. Я только устроился на службу, у меня и жалование недостаточное пока. Конечно, если ещё в канцелярии работу брать, то, вероятно, будет хорошо. Но, пойми, дело не в этом! Я никого не могу представить рядом, кроме тебя. Мне легче самому один раз поговорить с нашей Ольгой, чем потом всю жизнь мучить себя и ту, на которой ты мне предлагаешь жениться. Сергеев, 7-ого дня июнь 1889 года P. S. Дарья Ивановна, не казни!»

«Милая моя тётушка Ирина! Спешу тебе сообщить, что я влюблена! Алексей Николаевич старше меня на целых 17 лет. Нас познакомила моя мама несколько дней назад. Сказала, что это старинный приятель её и отца. Сестра Параша выбор мой не одобряет, говорит, что „больно старый“. Мама тоже не была рада. Сошлись на том, что я пока буду с Алексеем Николаевичем в переписке. С Рождеством тебя, ждём с нетерпением в гости, от наших младшеньких тебе низкий поклон. Целую, несчастная Ольга. Декабрь 20-е 1888 года»

Алексей писал «с нашей Ольгой» – что это значит? Неужели она была его дочерью? Неужели это и есть та причина, по которой она решила уйти из жизни, так некстати в него влюбившись? А Прасковья, что, за компанию? А Анна с Екатериной?

Девятнадцатый век – дикие нравы!.. Лучше бы не знать такой правды!..