Текст книги "Орина дома и в Потусторонье"

– Ой, а я не умею плавать! – вскричала Орина, повернулась к Павлику: – А ты умеешь?

– Не знаю, – отвечал мальчик.

– И как же наша книга, – испугалась она, – и… и «дело»?

А Басурман, вздымая копыта, плещась, тяжело плыл к тому берегу. И тут из постолочного тумана выскользнула лодка, на веслах лицом к ним сидел мужик. Конюх, радостно вскрикнув, стал звать его:

– Язон, Язон, скорей к нам, вилы те в бок! Мы тута! – и, набирая полные валенки воды, побежал к лодке, ребята за ним.

Но лодочник вдруг высоко и угрожающе вздел весло и деловито спросил:

– А платить у вас есть чем? За так не повезу, не положено!

Дедушка Диомед, ухватившись за борт, так и замер с разинутым ртом, откуда вот-вот должна была выскочить первая партия ругательств, но Крошечка, стоявшая по пояс в воде, торопливо вынула из кармана платьишка пятак и протянула. Лодочник немедля схватил медную денежку, но спохватился и грозно спросил:

– А где золотой царский червонец?

– У географички во рту… – отвечала, вспомнив, Орина.

– Ну, поплывет она у меня… Без зубов останется! Ладно, – лодочник прикусил пятак, и, видать, удовлетворенный качеством меди, затащил в лодку девочку, которая держала над головой дорогую книжку; повернулся к остальным: «А у вас чего?» Но тут он увидел папку, которую успел закинуть в лодку Павлик и из которой выпала пара мертвых фотографий, поднял одну, приблизил к глазам и, кивнув: «Ладно, карточками возьму», – помог влезть и мальчику, и конюху. А из прибрежного тумана уже вырвалась спущенная с поводка овчарка и вплавь кинулась за ними, но получила страшный удар веслом по голове – и пошла ко дну; а лодка, рассекая водную гладь, стремительно направилась к левому берегу.

Правый берег полностью скрыл туман, и пассажиры лодки, скукожившись, слушали удалявшийся лай, невнятную речь и иногда выстрелы: наверное, преследователи решили, что они всё еще на том берегу.

Конюх снял валенки, вылил из них воду в речку и вновь надел. Челнок плыл, окутанный туманом, который с тяжким вздохом проходил сквозь сидящих, а родной берег все не приближался – как будто Постолка разлилась на километр.

– Видать, сильные дожди шли, пока мы болели? – осмелилась спросить Крошечка, но ей никто не ответил.

Дедушка Диомед молча сел за вторые весла и через какое-то время – видимо, смирив сердце, – поинтересовался у лодочника:

– А где ж твой брат – Харон?

Язон Хижняков пожал плечами:

– Брат на внутренних линиях не работает, только на внешних. А что касается оплаты… вижу, ты, Диомед, сильно разобиделся, так тут у нас нету своих или чужих: хочешь на тот берег – плати! Мне самому-то денег ведь не надоть: я – жоне, на мониста, али на платья. Вся медь – ей идет, она ведь у меня как вроде медная баба, одно слово: Медея!

– Знаю я твою бабу, – ворчливо говорил конюх. – Бедовая! Как зачнет плясать, так вся медь на ейной груди так ходуном и ходит! А вот скажи ты мне, куда мост-то наш подевался? Неужто снесло?

– Может, и снесло…

Крошечке казалось, что не про то взрослые говорят, совсем не про то, и она решилась вмешаться:

– Скажите, а что, пока мы болели… опять война… началась? И… и враг до Урала дошел?!

– Может, и началась, – флегматично отвечал Язон. – Может, и дошел… С этими вопросами – не ко мне. Мое дело: речное. Мое дело: переправа. А уж вы – там, по берегам – сами разбирайтесь!

Наперерез лодке выплыло из тумана бревно, и Язон, выругавшись: «Водяник тя забери!», едва умудрился предотвратить столкновение, резко взяв в сторону, причем лодка едва не хлебнула левым бортом воды. Бревно проплыло мимо, и Орина увидела, что верхом на нем, точно на коне, кто-то сидит, спустив ноги в воду: какой-то заросший мужик, – может, сплавщик? Мужик обернулся, проводил лодку долгим взглядом и нырнул в воду, отчего бревно подпрыгнуло.

– Кто это? – прошептала Крошечка, и опять никто ей не ответил.

Наконец лодка ткнулась носом в берег, ребята с дедушкой Диомедом выбрались на сушу, а Язон Хижняков на своем челноке вновь убрался в туман.

Конюх первым делом стал кликать своего конька – но, сколько ни звал, Басурман не появился.

– Да он уж, небось, дома, – бормотал, успокаивая себя, возничий. – Он не такой дурак, как этот гад Язон, язви его душу, смотрите, куда он нас завез: чуть не в Прокошево! Немудрено, что столько плыли… Теперь идти да идти!

Вышли на неровный тракт, проложенный лесовозами, уводящий от затуманенной Постолки, и, спотыкаясь через шаг (Павлик то и дело падал), выбрались на продольную дорогу.

– Дедушка, а почему вы нам не сказали, что война идет? – осторожно спросила у возничего Крошечка.

– Так… – почесал в голове дедушка Диомед, – так я и сам не знал… А может, запамятовал. Я тут поворочал мозгами-то – и решил: небось я тоже этим вашим энце-валитом переболел, вот память-то у меня и отшибло. Ничего не помню: что болел – не помню, что выздоровел – не помню, что война началась – забыл. Бают, осложнения бывают такие, что хоть плачь: расслабленных много, калек… А у меня, выходит, память отшибло. А может, все не так было, может, нам с вами приснилось, что война кончилась, – а она идет себе. Может, мы от великого страху успокоение себе нашли: кончилась война – и баста! А она до сего дня шла! А после болезни-то – и опамятовались: разглядели, как оно есть на самом деле. Так что, ребята, сами выбирайте: так ли, этак ли – что вас больше устроит… А стрельбу все мы слышали, и собаки тявкали, и эти – враги-то – тявкали не по-нашему. Значит, все сходится: война!

На развилке конюх свернул к прудкам, где бабы лыко вымачивали, и привел ребят к заимке, дескать, тута обогреемся, переночуем, а уж утром отправимся.

– Тем более что оглядеться бы надо: как там дома-то – нет ли чужих… – продолжал возница. – Скрытно будем идти, высмотрим всё – а после войдем в Поселок.

Ребята согласились, пошли за еловым лапником для постели, а дедушка Диомед растопил печурку, возле которой развесили мокредь; конюх поставил сушиться валенки, дети – свою обувь; и вповалку улеглись на широкие, в половину заимки, низкие полати, укрывшись драными телогрейками, которые нашлись в сенцах.

Павлик и Орина лежали рядышком, и когда конюх захрапел, Крошечка шепнула:

– Павлик, ты спишь?

– Не-ет.

– А ты зачем… когда там стреляли, закрыл меня? Разве ты не боишься, что тебя убьют?

– Пока нет.

– А я боюсь… Ты молодец! И читаешь лучше меня! Я сначала думала, что ты дурак, а ты не дурак. Ты ведь не дурак?

– Может, и дурак…

Крошечка засмеялась, и, уже засыпая, нащупала холодную ладошку мальчика и крепко ее стиснула.

Глава третья
ДОМА

Утром Крошечка проснулась ранешенько, потянулась, поглядела на себя и заорала – и как было не заорать: на плоской, цыплячьей ее грудке, точно тесто, подошли два телесных бугорка! Орина натянула ватник до носа и задумалась: что бы это могло значить…

От ее крика Павлик Краснов тоже проснулся и спросил, что случилось. Крошечка покачала головой: так, ничего… Быстро приподняв – и тотчас опустив – телогрейку, она разглядела на своем голом тельце еще кое-что, уж совсем несообразное, и тихонько охнула.

Дедушка Диомед, успевший сварить кашу из завалявшейся на заимке крупки, звал их завтракать. Орине кусок в горло не лез, Павлик тоже отказался. Возница, ворча, дескать, ишь, брезгуют, небось думают, там им шанежек напекли, так вот и хотят место в брюхе оставить, – подчистил чугунок, и велел им в пять минут быть готовыми.

– А вы выйдите, я одеваться буду, – насупилась Крошечка, и когда мужики удалились (Павлик велел ей зажмуриться и по пути к двери тоже облачился), убедилась, что не ошиблась: на ней проросла осенняя трава, – и, поойкивая, принялась торопливо натягивать высохшее исподнее. Но штанины не доставали до лодыжек, а рукава – до локтей, платьишко вообще не сходилось на груди, кофта же кое-как застегнулась, хотя рукава тоже подскочили, как будто за ночь вся одежда села. И полукеды оказались малы. Павлик, войдя, с удивлением посмотрел на нее, но и он был хорош: на нем вчерашняя одежка сидела в точности так же, как на ней. Один дедушка Диомед не пострадал: его пиджачишко каким был, таким и остался, и валенки не скукожились. Поглядев на девочку с мальчиком, он пожал плечами:

– Что-то вы, ребята, как будто выросли за ночь… Ровно как грибы. А вроде и дождя-то не было…

Но – делать было нечего – приходилось привыкать к такой себе; Крошечка пожалела о растоптанных больничных тапках, брошенных в беседке: как раз бы сейчас пригодились!

Но, притоптав задники обувки, ребята кое-как смогли идти – впрочем, дорога была хорошая, песчаная. Конюх, указывая на грузди по обочинам, подшучивал: дескать, а вон ваши брательники, – тоже, небось, за ночь вымахали! Казалось, он нимало не удивился произошедшему с детьми. Впрочем, по сравнению с войной – это, конечно, были сущие пустяки. Да и… со всяким это случалось: с кем раньше, с кем позже, – так о чем же тут говорить!

Орина, натоптав-таки ноги, присела на сосновый пень, Павлик опустился рядом с ней на корточки, а конюх упористо шагал в своих валенках, дескать, догоните, только долго не рассиживайтесь. Оставшись одни, ребята смущенно поглядели друг на друга. Павлик сказал, усмехаясь:

– Растем не по дням, а по часам…

– А что дома скажут? – вздохнула Крошечка. – Вдруг нас не узнают?!

– Узна-ают, – не очень уверенно протянул мальчик. – Только, я думаю, поспешить нам надо… А то как бы совсем взрослыми не стать…

Орина фыркнула – и ребята, прихрамывая, побежали догонять возницу.

С основной дороги свернули на Казанкину грань и по развороченной грани (картошку безогородные барачные жители, знать, уже выкопали) прямиком вышли к задам конторы Лесхоза, где росла могутная крапива. Дедушка Диомед велел ребятам отсиживаться покамесь в кустах, а он-де пойдет на разведку…

– Сколь лет в разведку не ходил – и вот на старости лет приходится. В последнюю-то войну я не воевал, а в Германскую да Гражданскую довелось! Эх, тряхнем стариной! – и конюх скрытно, перебежками передвигаясь среди сосен, отправился к Поселку.

Вернувшись, дедушка Диомед сообщил, что ничего подозрительного не заметил: чужих не видать, да и своих не много видел – вестимо, народ работает… Так что давайте-ка, ребята, по домам! А я к себе – на лесхозовский конный двор: Басурман-то мой там, как я и предвещал! Не потонул вечный конь! Ну а ежели что не так – сыщете меня сами знаете где.

Обошли контору Лесхоза, – и, прежде чем свернуть к конному двору, возница сказал:

– Я уж думал, пригрезилось мне вчерашнее-то, да… одна закавыка осталась: моста через Постолку нет! Да и вы что-то на себя вчерашних не больно похожие… Может, осложнение…

Оставшись одни, ребята прибавили шагу, Крошечка думала, что Павлик отправится домой, но он вдруг сказал:

– Орина, я думаю, нам пока лучше не расставаться… Можно, я с тобой пойду – к тебе, ну а ты потом – ко мне… если хочешь.

Крошечка кивнула, ей тоже почему-то было не по себе: конечно, вдвоем как-то спокойнее.

Поминутно оглядываясь по сторонам, шли они по своему Поселку – все было тихо, как-то слишком уж тихо…

– Куры не кудахчут, собаки не лают, птицы не поют, – пробормотал Павлик.

Орина рассердилась:

– Ну и что…

Открыла щеколду своих ворот, впустила мальчика, заложила в скобы деревянную задвижку, которую обычно задвигали только на ночь – и вздохнула с явным облегчением: дома! Тут им ничего не грозит!

– Мама! Бабушка! Меня выписали! – закричала Крошечка, залетая на крыльцо, и… напоролась на замок – вот те и на! Конечно, она знала, где лежит ключ: у подножия крыльца, под тряпицей, но было обидно – никого нет дома! Ну да, а чего она ждала, никто ведь не знает, что ее выписали: мать в школе, бабушка Пелагея небось на торговлю отправилась, Миля… ну да, Яблоковым же квартиру в Городе дали. Все понятно! Нет… ничего не понятно – а как же война?! Ведь моста через Постолку нет – их на ту сторону, что, Язон на лодке переправляет? А как же те – с овчарками?!

Крошечка пробежалась по комнатам, Павлик семенил за ней, она глянула мельком в зеркало, стоявшее на этажерке – и, оторопев, схватила его и придвинула лицо к отражению: ничего себе – и это… она?!

– Мне тут лет десять или… все двенадцать?! – воскликнула Орина.

Павлик Краснов пожал плечами, она протянула и ему зеркало: мальчик, поглядевшись, скривил лицо и пробормотал:

– Ну и рожа мне досталась…

Орина смолчала: впрочем, он был чуть получше лицом, чем Пандора (и уж не страшнее атомной войны, как говорила бабушка Пелагея).

– Пойдем к тебе? – спросила она. – Только подожди, я во что-нибудь переоденусь.

Это оказалось не так-то просто: собственная одежка была ей вся мала, материна велика, а вот платье низенькой бабушки кое-как сгодилось… Крошечка вырядилась так: надела сборчатую юбку, затянув резинку на талии и завязав узлом, простые чулки, кофту оставила прежнюю, поверх напялила черную плюшевую жакетку, а на ноги – бабушкины же суконные боты. Довершал картину материн фетровый капор.

Павлик Краснов был сражен! Но Орина на этом не остановилась – она и Павлику подобрала костюм (у Пандоры-то точно ничего не сыщешь): в ход пошли лыжные шаровары, кофта-самовязка, старый дедушкин пиджак, его же синяя фуражка с дубовыми листочками на околыше и старые кирзовые сапоги, в них Пелагея Ефремовна, надев трое носков, в лес хаживала.

Крошечку сильно беспокоило, есть ли кто дома у Павлика… И в Пандориной «конторе» никогошеньки не оказалось.

– Ну да – Пандора твоя в лесу, сучки рубит. Зайдем после обеда, – хмуро сказала Орина. – Дети как раз вернутся из школы. И мама моя – тоже…

– Давай посмотрим в других избах, – предложил Павлик.

– Конечно, – обрадовалась Крошечка, – ведь кто-нибудь должен быть дома?!

Магазин оказался закрыт: впрочем, он и всегда-то открывался не по часам, а по усмотрению продавщицы; поворотили к Тасе Потаповой домой – но у Потаповых тоже было заперто – как и у Глуховых. Свернули на Долгую улицу, решившись заходить во все подряд дворы: но чужие ворота не открывались, а на крик никто не отзывался. И собаки не встречали непрошеных гостей лаем – может, в будки попрятались?.. А в бараках, с двух сторон длинного коридора, на каждой двери висели замки, замки, замки… Орина все крепче сжимала губы – это было ни на что не похоже. Так не бывает: чтобы никого не было дома!

– Давай зайдем в контору Леспромхоза, ведь директор должен же быть на месте, даже если все рабочие в лесу… – чуть слышно сказала Крошечка, когда они возвращались по пустынной улице.

Павлик Краснов, не глядя ей в лицо, кивнул.

Контора Леспромхоза стояла неподалеку от устья Смолокурки и была, один к одному, похожа на контору Лесхоза, и оба здания были в точности такими же, как дома Потаповых и Глуховых. Дверь в контору оказалась отперта, она была даже распахнута, и оттуда… раздавались голоса! Ребята переглянулись и, забыв о приличиях, не постучавшись, ворвались в святая святых: в кабинет директора…

Крошечка, по малолетству, никогда в жизни здесь не бывала, директора видела только издали, но ей показалось, что это не тот, прежний директор, а какой-то другой, зато на черном клеенчатом диване сидел хороший знакомый – Егор Кузьмич Проценко!

– Здрасьте! – несколько смутилась Орина, сообразив, что делать им тут совершенно нечего, и даже предлога для того, чтобы прерывать беседу взрослых занятых людей, у них нет.

– Вы кто ж такие будете? – спросил, хмурясь, директор, но и Кузьмич их не узнавал: глядел крайне холодно.

Орина замялась, но тут на помощь ей пришел Павлик: дескать, мы такие-то такие, лежали в больнице, пока болели – вытянулись, Кузьмича-де мы знаем.

– А вот вы – кто такой будете? – храбрым эхом обратился мальчик к директору Леспромхоза.

Тот открыл рот, после закрыл, потом опять открыл – и опять закрыл, открыл – и захохотал, а прохохотавшись, воскликнул:

– Вот эт-та я понимаю – нагле-ец! Да Полуэкта Вахрушева весь район знает, да что район – вся республика знает Вахрушева Полуэкта, а этот горбыль красновский не изволит меня знать! Я зато твою мамку как брусовую шпалу знаю! Да и лучше, чем брусовую шпалу. Всякую солнечную трещину могу указать. Чужие дети быстро растут! – обратился он к Проценко. – И это хорошо: нам помощники во как нужны – на дальних рубежах оборону держать! Засеки у нас в лесу поделаны, но мало, мало людей, совсем мало! Придется ставить в строй штукатурную дрань! Я ведь всех мобилизовал, кого мог, – продолжал директор, – фронтовики, бабы, старики, ребятишки – все у меня там, сдерживают натиск врага. Речка – естественная преграда, враг с того берега к нам не суется, моста нет, в лесу на дальних подступах – засеки, и народ мой – там. Так что Поселок пока что наш!

– Это – немцы? – умудрилась вставить свой вопрос-ключик в поток директорской речи Крошечка. – Немцы на нас опять напали?

– Не знаю, не знаю, не знаю! Никто ведь этих врагов близко-то, нос к носу-то не видал, лицом к лицу-то никто с ними не сталкивался, разве только те – на засеках, но с ними у меня связи нет. Нету, нету, ребятушки, связи… Туман, сплошной туман… А наверху и не чешутся! Как меня повторно сюда назначили – с тех пор и пытаюсь связаться с верхами, а толку мало… – кивнул он на телефонный аппарат, в сердцах поднял трубку и шваркнул ее на рогатое ложе, но после опамятовался и, на всякий случай, приложил трубку к уху: – Вот, полюбуйтесь: опять глухо – никаких гудков! То связи нет, то – никто не отвечает… И Город молчит, и Москва безмолвствует… Я тут сам себе командир.

– А Пурга? – подошла на шаг поближе Орина.

– И Пурга молчит. Вся Россия затаилась и не дышит! Я вот думаю: это, не иначе, враги народа активизировались! А фронтовики ведь тоже думают, что это немцы… Опять, мол, Германия на нас напала: которая-нибудь из двух… Ну нет – разве бы немцев пропустили до самого Урала?! Не может такого быть! Враги народа это, вот кто! А Проценко вон новую версию подкинул: говорит, вертухаев видел с собаками за Постолкой-то… Так, Кузьмич? Ты, значит, охранников углядел? Вертухаи на нас напали – а мы оборону держим? Ну ты и… кронштадский брак, финляндская ты стружка после этого – вот ты кто!

– Была у меня еще одна версия, – закуривая папироску, говорил Проценко, – уголовники в банды сбились, как в 53-м. Я вчера, уходя от преследования-то, разобрал, что они вроде как по фене ботали… Ну, по-другому сказать: на воровском жаргоне изъяснялись. Да, впрочем, и охранники хорошо на нем говорят. А вот псы – они только у вертухаев есть. Так что я склоняюсь к этой версии…

Директор Леспромхоза стукнул кулаком по столу:

– А я думаю, что изнутри Россию захватили, корневая гниль завелась в сердцевине из врагов народа, и трухой скоро все мы станем, попомните мое слово! Тут у нас, знать, последний рубеж! И не верьте, ребята, этому отлупу – он, может, сам враг…

Проценко в сердцах плюнул.

– Да, да, не обижайся, Кузьмич, меня тут на то и поставили, чтобы разбирать, нет ли суховершинности, зяба али морозового рака в окружающих… Эх, ребята! А что если вас послать – может, попадете в Город, поглядите, что там и как… Или хоть до «9-го километра», может, доберетесь, а? Ребятам-то проще ведь пройти, чем взрослым… Я уж нескольких человек посылал, да…

– И что? – поинтересовался Проценко.

– И – ничего! Никто покамесь не воротился. Хотел бы я понять, что это за враг такой все-таки, а?! Я бы с вами донесение передал. У меня давно оно готово, под копирку письма пишу… – директор вытащил из выдвижного ящика пакет, запечатанный сургучной печатью, и помахал им. – Как увидете красный флаг на здании – туда и направляйтесь… Отдайте – и всё расспросите. А еще бы лучше в Москву позвонить: так, мол, и так… Я-то отсюда не могу двинуться – мне не велено это место оставлять, тут мой пост…

– Нет, мы пока не можем, – покачал головой Павлик Краснов. – У нас задание: нужно расследовать убийство Орины Котовой.

– Орины Ко-отовой! – схлопал себя по бокам директор. – Так ведь и мне это задание давали, только я отказался… До дурочки ли тут – когда вокруг такое творится?! Ну при чем тут Орина Котова?!

– А вы Егора Кузьмича пошлите, – предложил Павлик.

– Егора Кузьмича… – проворчал Вахрушев, – посылал, да… не идет он.

– Я же все тебе сказал, Полуэкт Евстафьич, – хмурился Проценко.

– Жену, вишь, ему надо сыскать! Я говорю, что не помню, чтоб на засеку ее отправлял! Сколь леса через мои руки прошло: и строевого, и поделочного – всех разве упомнишь… На засеку-де пойду! Ну иди, кто тебя держит!

– А не знаете: моя бабушка – Пелагея Ефремовна Наговицына и еще мама – они тоже там, в лесу? – подошла к самому директорскому столу Крошечка, помаленьку подвигавшаяся от двери.

– Не-пом-ню! – воскликнул директор. – Фельдшерица вроде там… Про остальных – не знаю…

– А школа работает? – спросила еще Орина. – Там ведь свет был… И библиотека была открыта…

– Школа – за рекой, что там творится, мне неведомо, – нахмурился Полуэкт Евстафьевич. – Так как: пойдете в Город? Или… трусите?!

– Сделаем свое дело – тогда пойдем! – твердо ответил Павлик Краснов, не поддавшись на провокацию.

– Полнодревесно! – воскликнул директор Леспромхоза. – Тогда убирайтесь – и чтоб я вас тут не видел!

Ребята выскочили в открытую дверь, но Вахрушев, высунувшись в окошко, крикнул им вслед:

– Ладно, но после – обязательно приходите… Вот… дрань штукатурная!

У клуба их догнал Егор Кузьмич, дескать, ребята, я вам совет хочу дать, ежели вы не передумали расследовать дело Котовой: наведайтесь-де в избу Пасечника, там ведь прежде и жила Орина-дурочка. А как померла, дом к двоюродному брату отошел. Понятно, что там нет никого… как и везде, но вдруг что-нибудь найдется, какие-нибудь следы… Да, и еще: директор небось забыл вас предупредить… враг-то этот – кто бы он ни был – орудует только по ночам, появляется с наступлением сумерек. Так что день – ваш, а ночью все ж таки старайтесь из дому не выходить: речка речкой, засеки засеками, а знаете ведь… береженого Бог бережет.

– А вы – в лес? – спросила Крошечка. – Тетю Кристину искать?.. Поглядите, пожалуйста, и моих… – Орина взглянула на Павлика, – и наших родных…

– В лес, ребята, в темный лес… Погляжу. А вы тут тоже долго-то не задерживайтесь… Потому как некрепкое это место…

– Как так: некрепкое?! – воскликнула Орина.

– А вот так. Очень на пересылку похоже… На пересылке застрять – последнее дело. Неопределенность страшнее всего, ребятки. Дальше-то, может, и хуже будет – но зато уж все понятно. Начнем срок мотать, а там глядишь, все кончится – все ведь когда-нибудь кончается, кончится и это… А то: то ли так, то ли этак, – тяжело! Зыбко все. Ничего не известно. Муторно. Ждешь, что, может, отпустят, разберутся и скажут – невиновен! Зря взяли, рано! Ошибка вышла! Навет, оговор! Надеешься, что свобода впереди – и вот эта-то надежда тяжелее всего! Потому как после – страшное разочарование. В нашем положении лучше не надеяться…

Кузьмич пошел в сторону Противопожарной полосы, а они – к дому Орины: решили, что прежде всего следует изучить библиотечную книжку.

Сели рядком на диване – и Павлик, поглядев по оглавлению, выбрал «Собаку Баскервилей» и стал читать вслух; Орина уже перестала удивляться способностям мальчишки. После «Собаки» нашел «Пляшущих человечков», а затем прочел «Пеструю ленту». Заглянув в «Союз рыжих» – больно название понравилось! – дальше читать не стали, и так все понятно, а время не ждет: Милиционер ведь ясно сказал, что у них только три дня сроку.

Смазав ножные мозоли и себе и Павлику вонючей бабушкиной мазью «бом-бенге» и сунув ее в карман жакетки, Крошечка достала из сундука сумку умершего дедушки, где лежала рейсшина и прочее, и затолкала туда книжку, папку с делом и обе больничные выписки; огляделась в поисках того, что еще может пригодиться… Мальчик указал ей на гребешок, и Орина, смутившись и быстро заглянув в зеркало: неужто она такая лахудра – и кое-как причесавшись, сунула и гребень; взяла еще медяков, на случай обратной переправы, – пошарив по карманам плащей, пальто, полушубков и ватников, тесно висевших в прихожей. А Павлик меж тем тоже сунул себе в карман одну вещицу – думал, что она не заметит, но Орина заметила, правда, ничего не сказала. Она была страшно разочарована: неужто и он такой же, как все Пандорины дети – обычный воришка?! И у нее донельзя сжалось сердце.

Когда они очутились за воротами, Крошечка вынула из сумки янтарный мундштук, и, углядев на дороге брошенный Кузьмичом окурок, подобрала его, сунула куда надо и протянула заряженный мундштук и коробок спичек Павлику – дескать, кури давай! Мальчик отшатнулся и сказал, что он никогда не курил и начинать не собирается. Орина рассердилась, дескать, а как же мы будем разбираться с этим делом, ежели никто из нас не курит, – ладно, трубки у нас нету, ну так вот, я нашла-де трубке замену, дело за малым: курить и думать… Ты что-де не понял: без этого расследование с места не стронется!

– Нет, не буду! – отнекивался благовоспитанный Пандорин сын.

Но тут ребята, направлявшиеся к избе Пасечника, забыли о раздорах, потому что на дороге откуда ни возьмись появилась вовсе незнакомая баба: в серой овечьей шали, в мягких котах, а за плечами – лыковый пестерь; шла баба, как-то подпрыгивая. Крошечка вперилась в нее взглядом, и, когда все трое сошлись и остановились друг против друга, глубокомысленно заявила:

– Вы вышли из барака, идете в лес по клюкву… еще вы занимаетесь тяжким физическим трудом… и… и… и у вас есть собака… дворняга!

Поскольку ни Павлик, ни женщина не пытались узнать, каким образом она обо всем этом узнала, Орине, которая подождала немножко, но ничего не дождалась, пришлось без просьб с чьей-либо стороны дать объяснения:

– Кóты у вас совсем чистые, значит, вы только что откуда-то вышли, а поблизости только двадцатиквартирный барак… Затем, на ладонях у вас мозоли, следовательно вы много работаете. Кстати, могу порекомендовать хорошее средство от мозолей – мазь «бом-бенге». Пестерь – идете в лес, и не по грибы, а по ягоды, потому что короб запачкан соком, то есть это специальный ягодник, а кроме клюквы сейчас никакой ягоды нету. Ну и у вас на подоле, сбоку – клочки серой шерсти, выходит, о ноги терлась собака… А что касается породы – то тут у нас ведь кроме дворняжек-то и нет никого… Все очень просто!

Баба, этак усмехаясь, поглядывала на девочку. А Павлик Краснов поинтересовался:

– Директор Леспромхоза сказал, что все, кто есть, – в лесу. А вы в лесу были? Как там?

Женщина только жала плечами, тогда Павлик, сообщив предварительно свое имя и представив Орину, бесцеремонно спросил: дескать, а вас как зовут? Но баба ткнула пальцем себе в рот, что-то промычала и принялась быстро-быстро складывать из перстов с ладонями каких-то пляшущих человечков.

– Да она немая! – догадалась Крошечка.

Баба поыкала, развела руками – и пошла вниз по Долгой улице. Ребята глядели ей вслед, а женщина все выуживала из воздуха пальцами какие-то никому не понятные словечки – видать, разговаривала сама с собой. Крошечка воскликнула:

– Хорошо, что хоть кто-то тут есть!..

Ребята подошли к избе Пасечника, которая была крайней на Долгой улице, ограда усадьбы уже примыкала к березняку, за которым начиналась Противопожарная полоса. Покричали под окошками: никто не откликнулся… И ворота оказались заперты.

– Придется ведь перелезать, – сказала Орина, покосившись на Павлика, ноги у которого по-прежнему нет-нет да и заплетались. А забор усадьбы был основательный: высокий заостренный штакетник. Лезть, конечно, пришлось Крошечке. Но мальчик не отставал от нее. «Небось привычный… по чужим садам лазить», – неприязненно подумала Орина.

Оглядевшись во дворе, – где все было в полном порядке, – они направились к дому. На двери висела внушительных размеров стальная собачка, но Крошечка, применив дедукцию, тотчас выяснила, где ключ: там же, где и у них – под половой тряпкой. Прежде чем отправиться на поиски каких-нибудь следов Орины Котовой, она решилась, следуя духу и букве метода Шерлока Холмса, покурить (ввиду того, что мальчишка категорически отказывался), но, на удивление, в голове у ней не только не прояснилось, как она ожидала, а даже наоборот… Крошечка, под взглядом мальчика, который почему-то не смеялся, небрежно выкинула окурок, и, пошатываясь и хватаясь за перила, взошла на крыльцо.

Боясь, что ее вырвет, она опустилась на лавку, дескать, я сейчас, только посижу немножко, чего-то устала… И Павлик Краснов вынужден был сам производить осмотр помещения. Он и углядел среди фотографий, собранных под общей рамой в межоконном простенке, выцветший снимок девушки в белом платье и белых же носках, с русой косицей; над головой девушки висели нарисованные круглые часы с белыми цифрами и стрелками; на обороте была надпись: «На память брату от сестры Орины. Дарю сердечно, помни вечно. 1939 г.».

Крошечка, сунув фотографию в сумку, похвалила мальчика и попыталась принять посильное участие в поиске других следов – но голова у нее закружилась и она рухнула на удачно подвернувшуюся койку Пасечника, где обнаружился старый наперник, вполне возможно набитый «письмами» Николая Сажина. Больше никаких следов Орины Котовой в ее бывшем доме обнаружить не удалось.