Текст книги "Орина дома и в Потусторонье"

Часть третья
НА КРАЙ СВЕТА

– Свет… Больно! – прошептала Крошечка, открыв глаза и тут же их закрывая.

Голос над ней произнес:

– Светобоязнь. Остаточные явления. Ничего… Главное – очнулась.

Другой голос говорил:

– Трое суток без сознания, думали, Алевтина Юрьевна, уж не придет в себя. А вот глядите: живехонькая, разговаривает… И параличей нет, небольшой парезик – ерунда…

– Где он? – не открывая глаз, внятно спросила Орина.

– Слышите, слышите? – говорил второй голос, не отвечая на вопрос.

– Где он? – строго повторила Крошечка, приоткрыв глаза и чуть не ослепнув от белизны халатов, сгрудившихся возле нее.

Она увидела, что лежит в палате, у окна, за окошком – деревья, у которых почему-то не по-осеннему зеленые листья.

– Кто – он? – спросила старенькая, сухонькая врач Алевтина Юрьевна, вокруг которой клубились остальные белохалатники.

– Тут мальчик лежал, в коридоре…

– Тут, деточка, много мальчиков лежало в коридоре, и девочек тоже… И сейчас лежат, столько больных – некуда класть! Как звали мальчика-то?

Орина нахмурилась – она не помнила… Был какой-то мальчик, очень важный для нее мальчик… И он исчез…

Как его звали?..

– А можно мне… зеркало? – подняв чугунную руку и ощупывая лицо, спросила она.

Алевтина Юрьевна сказала:

– Ну дайте ей зеркало…

Кто-то сунул под нос ей круглое карманное зеркальце в черной окантовке – Крошечка еще больше нахмурилась: тут отражалась… не она!

– А почему я… такая маленькая?.. И… и рот кривой?

– Потому что нормальной пищи не ела… Тебя три дня через капельницу глюкозой кормили, вот ты и стала маленькая и тощая. Ничего, скоро совсем поправишься и вырастешь большой и толстой… – говорила сестра со вторым голосом. – Алевтина Юрьевна, там мать с бабкой, сколько времени на улице дожидаются, под окнами дежурят… Пустить? Бабушка-то из нашей системы – фельдшерицей сколь лет проработала… Наговицына, может, помните?

– Как не помнить! После обхода пустите. Ненадолго! – сказала главврач, и вся компания перешла к следующей койке.

Орина, щурясь, в полудреме стала глядеть на желтую акацию в противоестественной зеленой листве, на груди нее лежало круглое зеркальце.

Глава первая, она же и последняя

Орина делала уроки, когда в дверь постучали. Она подняла голову от тетрадки, ударилась локтем о ребро стола, и тотчас с острия перышка слетела густая чернильная капля и упала как раз на середину странички со сделанным упражнением: получилась клякса. Крошечка закусила губу – и покосилась на бабушку: кажется, она ничего не заметила, потому что кричала:

– Кто там? Входите, не заперто!

В прихожую ввалилась Тася Потапова; из сеней понесло стылым холодом. Продавщица спросила: дескать, не помешаю, Ефремовна, нет? Бабушка воскликнула:

– Уж помешаешь!.. Конечно нет…

Тася сбросила на лавку тулуп, сняла валенки, оставшись в толстых шерстяных носках, и бабушка повела соседку на кухню пить чай, а Крошечка, промокнув кляксу и закрыв тетрадку, побежала за ними.

Тася достала из кармана конфеты «Снежок» и сунула Орине: дескать, угощайся. Пока бабушка разливала чай по чашкам да резала шаньги, продавщица спрашивала: дескать, Ли ля-то не вернулась еще из школы?

– Не-ет, шесть уроков сегодня, да еще к елке готовятся…

– А ехать-то не передумали, Ефремовна?

– Нет. Уже и билеты куплены!.. На каникулах, Тася, уезжают… Куда едут, зачем – не знаю… Чего им тут не сидится?! Врачи, мол, сказали – надо Оринку к морю… Да то предлог один… Это Ирка Деветьярова сбила Лильку с толку, умотала на юг и письмо моей шлет: дескать, дорогая подруга, виноградье тут само собой растет, и лаврушка висит прямо на деревьях! Эта лаврушка Лильку мою и доконала… И ей тоже надо стало: лаврушку с веток рвать и в суп кидать! Написала письмо в край, так, мол, и так, не нужна ли где учительница немецкого языка… И на-ко: ответ приходит – нужна! В Сочах-де, ну… не то чтобы в самих Сочах, а в какой-то дыре, вроде нашей… В чайном совхозе, Тася – вот как!

– Да неужто в Советском Союзе чай растет, Ефремовна? У нас вроде не Цейлон? – удивилась соседка.

– Здесь, Тася, не Цейлон, а там – может, и Цейлон… Не была – не видела. Плантации, говорят, чая в горах…Только ведь знаешь… – понизила бабушка голос, – на плантациях-то обычно рабы работают… Так, может, и там… Приедет – и попадет: вместо школы-то – да на чайную плантацию! Хоть бы ребенка оставила, поехала бы огляделась сначала, а после бы, – если все там честь-честью, – и дитенка везла. Так не-ет, и Оринку тащит, будут две рабыни чайные-нечаянные…

– Ой, Ефремовна, – рабство-то вроде давно отменили?! При социализме живем… И коммунизм вот-вот наступит…

– Это у нас. А как там – неведомо! Раз плантации есть – то и рабы, Тася, есть. Одно за другое цепляется.

– Да-а, Ефремовна, – перевела разговор продавщица, – остаешься ты одна…

– Вот-вот! Телевизор и тот забирает – дескать, она купила! Да и… не нужен он мне, обидно только… Вон радио оставляет: буду, Тася, с приемником куковать. Хоть ты заходи иногда – вместе покукуем… Редко заходишь…

– Дак ведь семья у меня… И мужик не любит, когда я по соседям шатаюсь, сиди, говорит, дома. Да-а, тяжело тебе будет, Ефремовна… И Люция с Венкой редко стали приезжать…

– А что им – сидят в тепле: избу топить не надо, баню – тоже… С работы придут, руки-ноги сложат – и маются у телевизора. Вот он – коммунизм-то какой! И за скотиной ходить не надо, хоть бы кошку завели – и той нет! Милю в садик отдали, и всё теперь: не нужна я стала…

– Да… скучно, скучно тебе будет – совсем скучно… А с бабкой Александровой как – не ладите вы? Тоже ведь одинокая совсем старуха, как Шура-то погибла, так…

– Да не-ет, она из избы, знаешь ведь, почти и не выходит, разве только за хлебом… И молчком, всё молчком… А я поговорить больно люблю…

– Да, плохо тебе, Ефремовна, без подруги…

– Не говори! Вот ведь… Ню-роч-ка-а, – Пелагея Ефремовна всхлипнула, утерлась концом фартука и продолжила: – А была, Тася, моложе меня – на целых три года моложе! Никто не ожидал… В одночасье!

– Легкая смерть… Хорошо хоть так, а то бы парализовало, кто бы за ней смотреть стал – Володьке-то разве есть когда, ему бы со стадом управиться! Вон, Иуда-то Яблоков, сват твой, обезножел после энце-валита-то (медведь ноги отъел!), дак… как ведь тяжко! Анна-то совсем с ног сбилась… Сказать он ничего не может, вроде хочет что-то выговорить, а выходит только: ы-ы-ы… Анна: чего, мол, тебе надо, Иуда? А он рассердится, что не понимают его, и грозно так: Ы-Ы-Ы! Вот что ты будешь делать…

– Да-а, Тася, тяжелый год был, ой, какой тяжелый! Сколько людей крышками позакрывались! Прямо как солдаты в строю – один за одним, один за одним!.. Вроде кто сверху команду дал!

– Все этот… энце-валит проклятый! Откуда его только принесло на наши головы! Проценко больно жалко: столько испытать пришлось мужику, в лагерях выжил – а тут на-ко: энце-валит свалил! Кристина-то как убивалась… А Глухов выздоровел – только ногу подволакивает, дак это ведь ерунда!.. Повезло Маршиде…

– Энцефалит – это первое… А ведь и помимо него, посчитай-ка: у Нюры Абросимовой инсульт, Диомед от старости преставился… как и конь его… Говорят, Вахрушев – директором Леспромхоза у нас в войну был – в доме престарелых помер!.. Какой был человек!

– Да-а, слыхала… Ну а конюх-то хорошо пожил – нам бы столько протянуть! А Юля-то Коновалова, Ефремовна, какая ведь молодая была! Жить бы да жить! Борис вдовцом остался, один – с девчоночкой… Надька-то небольшая еще совсем…

– С Ориной в первый класс ходит. Дак говорят, – бабушка понизила голос, – Пандора уж прибирает его к рукам…

– Да что ты?! Юля-то – такая работящая была, и чистоплотница, а эта…

– Чем-то ведь берет мужиков…

– Знает, чем взять! А Тамара Горохова, слыхала, Ефремовна, на седьмом месяце?.. А Герка-то, мол, на седьмом небе! И Зоя вроде смирилась, приняла ее!

– Дай то бог, дай то бог! Надо будет зыбку Маштаковым отдать, Зоя ведь нам давала – как Оринка-то родилась, где-то в чулане стоит… Хоть и курва эта Тамарка, конечно… Ты ведь не знаешь, Тася, откуда у ей зубы-то золотые во рту, нет? Сейчас расскажу… Это она у Лильки моей червонец царский стибрила из сумочки… Не знаю, прямо на нас напасть какая-то, Тася, все куда-то девается… Вот летом тоже: статуйка фарфоровая стояла на этажерке и – пропала!.. Не знаю, кому уж понадобилась… Но статуйка – это ерунда, а то ведь чистое золото было, Тася! И вот как дело было…

Бабушка, как обычно, начала издалека: от дедушки Гришки Чекмарева, – но не успела еще Пелагея Ефремовна добраться до плясок у пионерского костра, как продавщица засобиралась, дескать, извини, Ефремовна, но пора мне: магазин вон надо открывать, люди ждут.

И от порога уже сказала: дескать, обещали чай индийский завезти на той неделе, так я тебе оставлю, Ефремовна, приходи…

Пелагея вскрикнула и всплеснула руками: дескать, вот спасибо! а то у меня уж кончился, помои пью, и помоями людей пою, уж извини, плохо угостила!

– Да что ты, Ефремовна…

– Балуешь ты меня, Тася, – льстиво продолжала бабушка, – не знаю, чем и отблагодарить-то тебя, за одни одеяла японские по гроб жизни обязана …

– Да перестань, Ефремовна… по-соседски ведь, и будем живы – сочтемся…

– Да-да-да, Тася, будем живы – сочтемся… Это непременно…

Дверь за продавщицей закрылась, Пелагея Ефремовна повздыхала и принялась за вязанье: дескать, уедете – дак кто вам там носки-то свяжет, так и будете ходить без шерстяных носков, замерзнете в этих Сочах-то… будь они неладны!

Вскоре пришла Лилька и, поев, принялась листать свежий номер «Советского экрана»: дескать, ой, глядите-ка, а тут – девчонка, с которой вместе в «Щуку» поступали, снялась в кино, вот, вот она… Какая красивая! И… рядом с Баталовым! Надо будет обязательно посмотреть фильм, когда в клуб привезут… Ну или в Сочи посмотрю, там, наверное, тоже клубы-то есть… А завтра у нас французскую картину будут казать, «Набережная туманов» называется, уж и афишу повесили; обязательно пойду…

От корки до корки пролистав журнал, Лилька, уже к вечеру, решила проверить Оринины уроки. Крошечка, в пятнадцатый раз перечитывавшая «Незнайку», отложила книжку и, тяжко вздыхая, понесла на показ матери тетрадки. Увидав кляксу, Лилька взбеленилась: дескать, опять! Да сколько можно! Дескать, тройки и тройки по чистописанию – не стыдно-де тебе?!

Пелагея Ефремовна решила вступиться: дескать, чего ты, Лиля, орешь – дитенок переболел такой болезнью, чего ты хочешь-то от нее?!

– Какой такой болезнью?! – рассердилась Лилька. – Многие болели – и учатся! Вон Пандорин сынок тоже был в коме, ему еще и пункцию позвоночника, говорят, делали раз двадцать, – и что? Вторую четверть в отличники выходит, Елена Тихоновна сказала. Просто стыдоба! У такой матери – и такой отличник вышел, а наша! Она ведь еще до школы читать умела, и сейчас вон читает все время…

– И что хорошего? Дочитается… бывали уж случаи… Хоть взять дедушку ее – отца-то твоего, тоже ведь чи-та-ал все!.. Но детей успел настрогать между книжками… В габардиновом макинтоше явился, в лаковых штиблетах, с тростью! А я?! Как увидела его, чуть в подполье со стыда не провалилась… Хорошего никогда не нашивала, так обдергайкой всю жизнь и проходила…

– И кто виноват?! Сама виновата… Я тебе вчера говорила – давай купим плащ болоньевый на весну, Тася предлагает, сиреневый, – а ты что?!

– Зачем он мне… еще и сиреневый… что я – лярва какая… Коза вон забодёт, доиться не подпустит…

– Ну вот видишь?! И так всегда… Тогда и говорить нечего… Ирина, ну я не знаю! – воскликнула мать, продолжавшая листать тетрадку. – И тут грязь, и тут тоже! Ну неужели нельзя волосяную линию провести нормальную… Хоть бы уж скорее шариковые ручки вводили… в старших классах ввели, а эти чернилами пишут до сих пор, как в прошлом веке…

– Конечно, пальцы-то у ней не как у всех действуют, – считая петли, говорила Пелагея. – Ручку плохо держит – вот и кляксы… И волосяных линий нет… И косоротый остался ребенок, левый угол рта вовсе книзу повело… Говорила я тебе: не надо Ориной называть – вот и получили!

– Ма-ма! Пальцы у ней действуют, как у всех… И подумаешь: рот немножечко кривой… И не Орина она, а – Ирина! Это совсем другое имя!

– Какое другое – такое же! Сбилась из-за тебя… Пара, две, три… И не заболела бы, может, когда бы по-другому-то звалась… А то, небось, окликнули ее оттуда – вот и…

– Не городи ерунду! Кто ее окликнул?!

– А тезка – Орина-дурочка окликнула… вот и… Семь, восемь, девять…

* * *

В девятый день нового года Крошечка с матерью и телевизором – который стоял между ними – ехали в Агрыз, вез их незнакомый конюх на чужой лошади, одеты они были в шубы, шапки, валенки, укрыты тулупом и сверху дерюгой – и все равно Орина дрожала от холода.

Новый конюх дожидаться поезда не стал: дескать, до темна надо обратно воротиться, – и пришлось им самим загружаться в вагон. Хорошо, проводник помог – пожалел бестолковую бабу с ребенком и телевизором (как будто в Сочи телевизоров нет!)

Усатый проводник, держа громоздкий узел – телевизор был завязан в белую простыню, – шагал первым, Лилька с чемоданом поспешала за ним. Они уже завернули к полкам… Орина, заскочив по обледенелым ступенькам внутрь вагона, высунулась наружу из тамбура, чтобы поглядеть на вокзал с башенками, и вдруг в суматошной толпе, сновавшей по заснеженному перрону вдоль поезда и вразнобой выдыхавшей струйки пара, в череде чужих лиц, частично – из прикрытия ушанок, шарфов и шалей – выставленных наружу, увидела соседского мальчишку… Но уже в следующее мгновение Ори-на поняла, что обозналась – не мог он в сорокаградусный мороз оказаться так далеко от дома, один… А он был один…

Лилька уже вернулась за ней: дескать, где ты там застряла, сейчас поезд дернется – и ты вывалишься! Схватила за руку и потащила за собой.

Подняв полку и закрепив на металлических стержнях по краям, Лилька старалась уместить чемодан рядом с телевизором, но у нее ничего не получалось. Орина же, вместо того чтобы помочь, бросилась к окну напротив – вокзал оказался с другой стороны, где чужие боковые места, там друг против друга сидели муж с женой и облупляли на мятую газетку сваренные вкрутую яйца. Окошко снаружи было покрыто белой росписью морозных узоров – ничего не видать! «Рисует узоры мороз на оконном стекле, – тотчас вспомнилось Орине, – а нашим мальчишкам сидеть не по нраву в тепле…» И никто не открыл на ее несмелую просьбу окно… Лилька, едва справившаяся с багажом, волнуясь от предстоящего, от неизвестности пути, в конце которого их никто – ни один знакомый человек – не ждал, говорила: дескать, вот еще – выдумала, холоду напустишь в вагон, и сама заморозишься, и людей заморозишь… Видишь: людям не до тебя – едят они! Сядь и сиди!

И вот поезд тронулся, набрал ход, Орина вскарабкалась на верхнюю полку и лежала ничком, уткнув лицо в подушку, вагон потряхивало – и от внешнего движения ее руки-ноги подергивались, как чужие, поезду принадлежащие.

* * *

На последнем уроке Елена Тихоновна проверяла домашнее задание: кто как выучил отрывок из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. Пройдясь глазами по списку фамилий в журнале, она выбрала, кивнула и сказала:

– Стерхова, к доске!

Крошечка, которая уж привыкла, что она теперь называется Стерхова, вышла, повернулась лицом к классу и начала читать:

 
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень…
 

В окошко – в классе было жарко натоплено, и окно приоткрыли – виднелся заснеженный Курчумский лес, чьи развиленные вершины старались подпороть белесую материю накрывшего лес снежного облака. И вдруг ей послышалось, что кто-то напевает: ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля… Она прислушалась, огляделась: нет, это не в классе, голос пел за окном…

– Ну что же ты, Ирина, – говорила учительница, – продолжай, мы ждем…

 
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась, —
 

произнесла Орина, и опять из леса явственно донеслось:

– Ля-ля-ля-ля-ля-ля…

– Да что с тобой сегодня?! – воскликнула Елена Тихоновна. – Или, если уезжаешь от нас, так и стихов учить не надо… Ребята, кто поможет Стерховой? Ну?! Краснов? Павлик, помоги Ирине…

Павлик Краснов откинул крышку, поднялся из-за парты, но покачал головой.

– Краснов, ты забыл?! – удивилась учительница.

– Я помню, – угрюмо отвечал Павлик Краснов.

– Ну так и помоги Стерховой… Давай рассказывай…

– Нет, я… не могу… Пускай она сама… вспоминает.

– Экий ты! Ребята, кто поможет Ирине и Павлику, кто выучил? Надя Коновалова?! Выучила?! Удивительно! Ну что ж, давай, Надя… Иди к доске. Мы слушаем…

– Ля-ля-ли-ля-ля-ля-ля-ля, – пел неизвестный голос на одной, рвущей сердце ноте.

Крошечка зажмурилась, изо всех сил пытаясь вспомнить… но не смогла.

Надя Коновалова бойко закончила стихотворение:

 
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу… приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
 

Права

© Вероника Кунгурцева, 2012

© «Время», 2012