Текст книги "Орина дома и в Потусторонье"

Глава десятая
МЕЛОДИЯ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

Когда Сана с Ориной и Секретарем, так и не сменившим внешности, вернулись в приемную, здесь, развалившись на тахте, сидела одна только Тамара Горохова: перед ней на низеньком столике стояли откупоренные бутылки с иностранными этикетками и бокалы с вином; шашечная доска была раскрыта, выиграли черные, у которых оказалось четыре дамки, «съевшие» остатки белых. Географичка размахивала руками, сама себе читая стихи: дескать, я послал тебе черную розу в бокале золотого-де, как небо, аи…

– Вам, мадам, черной розы никто не слал, – укоризненно сказал Секретарь в обличье Управляющего. – Вам, в отличие от вашей подруги, красную розу прислали… Так что – подымайтесь и шагайте с нами, если не хотите остаться здесь… Хоть вы и несколько подшофе…

– Нет, я не подшофе, я могу идти… – тотчас поднялась со своего места географичка. – А где – они? Я заснула, кажется… Юльке – черная роза?!

И опять Сана, Орина и Тамара двигались по ходам и переходам кубической конструкции, но теперь их вел Секретарь, шагавший враскачку, как старпом по палубе. Географичка плелась позади, оборачиваясь на ходу, – точно ждала, что проигравшая Юля Коновалова с беглянкой Каллистой вот-вот их нагонят…

Павлик Краснов поинтересовался у Секретаря: дескать, а вы теперь всегда будете… Управляющим?

Тот, приостановившись и закурив, – блеснула рубиновая звезда на печатке мизинца, – воскликнул:

– А почему бы и нет?! Иногда хочется постоянства… Почему я все время должен меняться – в угоду кому-то?! Эта внешность меня вполне устраивает. Да и чья бы корова мычала… – покосился он на Павлика, который почему-то смутился. – И потом… вы что ж думаете: наш Управляющий всегда так выглядит?! Не смешите меня! Эта внешность – заемная. Сегодня у него настроение такое… с французским душком. В кабинете Управляющего, под ковром – тайная дверца, там витая лесенка, ведущая в просмотровый зал; сидел всю неделю напролет в кинозале и тупо смотрел французские картины. А я крутил их. Поэтому, когда начинается день под знаком быка, он – человек-зверь с набережной туманов, король фальшивомонетчиков, солнце бродяг, и ночь – его царство. Ну, вы понимаете? Ну а в лунный прилив у нас с ним славная компания, а если еще придет прекрасная морячка, Мария из Порта, – так кровь в голову и ударит. Мы двое в городе, и оба – татуированные самозванцы. Путь к вершине – это голгофа. Легче верблюду пройти в игольное ушко и Бандере станцевать канкан, чем старой гвардии утратить великую иллюзию. Трудный возраст, месье! Тяжело отойти от бензоколонки и оторваться от зеркала – и вдруг оказаться на дне. Не тронь добычу потерянных собак без ошейников у стен Малапаги. Ну а в случае несчастья, когда грянет гром небесный, и мы, отверженные, окажемся по ту сторону решетки и получим приговор, из-за облавы на торговцев наркотиками, из-за убийцы и кота, сильные мира сего во главе с президентом и джентльменом из Эпсома возьмут нас на буксир. Каждому, как говорится, свое, когда включен красный свет и черный флаг реет над котелком. Ну а я, вместе с обезьяной зимой, сыграю вам мелодию подземелья.

– Что это за галиматья?! – воскликнул Павлик Краснов, когда Секретарь замолчал.

– Да, и кто из нас теперь подшофе? – поддержала его догнавшая остальных Тамара Горохова.

Но Секретарь уже сменил пластинку: дескать, как видите, я по совместительству не только секретарь, но и киномеханик, а сегодня еще и экскурсовод – един… во многих лицах. Прошу, нам-де туда!

Они свернули в широкий коридор, c замызганными кафельными стенами, с выломанной во многих местах, когда-то белой, а сейчас в рыжих подтеках, плиткой; по стене проходили ржавые трубы с вентилями, а посредине коридора были проложены рельсы. Коридор упирался в широкую посеребренную дверцу с прямоугольным окошком с верху. Над дверцей горели семь табличек радужного спектра с надписями на неизвестных языках, таблички зажигались по порядку: от красного к фиолетовому. И как только вспыхнула фиолетовая, дверца отворилась, и они поочередно шагнули внутрь: оказалось, что за дверью – железная клетка, висящая на стальном тросе, а в пол клетки вделана пара коротеньких рельсов.

И вот клетка понеслась вниз – Тамара Горохова, выпившая лишку аи, вцепилась в короткие ржавые бортики. В клетке горела тусклая лампочка – и промельками освещала круглую внутренность бетонного ствола, по которому они спускались. Иногда из ствола выходили темные поперечные ходы – то прямые, а то наклонные. Орине казалось, что они попали в ствол чудовищного, выгнившего в сердцевине дерева, с полыми же сучьями.

– Где мы? – спросила географичка, как будто прочитав ее мысли. – Куда мы? Путешествие к центру Земли?..

– Я думаю… мы направляемся – в ад? – назвал неназываемое Сана.

Наклюкавшаяся клико и еще не протрезвевшая Тамара Горохова забормотала:

– Какой еще ад? Я не хочу в ад… И потом – ада не бывает, это все знают…

Секретарь, бросив очередной окурок на железное дно клетки и затоптав его ботинком на микропоре, пожал плечами:

– Каждый генерирует свой ад. Да, мои любезные, у каждого свой ад! Каждый создает его по своему образу и подобию прожитой или проживаемой жизни. Так сказать, из подручного материала. Из ничего и получится ничего. И нечего на зеркало пенять – коли жизнь крива! Вы думаете, что у нас тут грешников поджаривают на сковороде или варят в котлах с кипящей смолой?! Если вы думаете, что у нас все таким вот образом устроено… оно тотчас таким образом и устроится. Никто не станет вас поджаривать или варить – если вы сами того не пожелаете в сердце своем, на донышке сердца своего. А если вы предполагаете, что здесь всего только баня закоптелая с пауками по углам – будет вам баня! Хотите муки Тантала – предоставим мы вам танталовы муки! И всякие другие тоже – у нас широкий спектр услуг. Всё – что душа пожелает и… и стерпит… А душа, дорогие мои, она не ошибается – она желает именно того, что нужно. Душа ведь сама себе мерило… Отмеряет то, что нужно, и сколько нужно… Лишку не переберет!

Тут клетка, мягко торкнувшись в дно, остановилась.

– Приехали! – воскликнул Секретарь. – Всех прошу на выход.

Выйдя из клети, они оказались в коридоре – близнеце того, что был высоко вверху. Правда, здесь на рельсах стоял проржавевший насквозь вагончик, под потолком железной рогатиной цеплявшийся к проводам, точно трамвай; на тупой морде вагона сохранилась цифра 9. Водителем оказался охранник, похожий на Николая-Петра, – в такой же шапке-ушанке и овчинном полушубке, правда без автомата, впрочем, автомат мог лежать где-нибудь в ногах, – и сидел он тоже в будке: водитель был отделен от пассажиров стенкой, дальше вагончик оказался открыт всем подземным ветрам. Они, во главе с Секретарем, расселись на продольных скамейках, вагон резко сорвался с места – и полетел. В подземном арочном тоннеле имелось даже кой-какое освещение. Подул черный ветер – так что Секретарю пришлось обеими руками придерживать начальничью шляпу.

Вскоре они вылетели из-под высокой арки и, свернув под низкие бревенчатые своды, понеслись по деревянным шпалам. Обок дороги и между рельсами стояли лужи темной воды. Стены здесь были неровные, черные, антрацитово поблескивали и осыпались. То и дело от главного штрека отходили боковые рукава, иногда оттуда выезжали груженые вагончики. Вдруг, когда их ржавый вагон свернул в очередной раз, они увидели… людей, которые как бы вгрызались в стену. Похожие на кротов рабочие проделывали кайлом и ломом наметки хода, а рядом росли кучи угля. На вагончик проходчики не обращали ровно никакого внимания.

Людей, грызущих землю, кидающих уголь лопатами на одноколесные тачки, грузящих уголь в вагончики, стало попадаться все больше; Секретарь, кивая на горняков, мимо которых проезжал вагон, говорил:

– Закон высшей справедливости: и социальной, и сакральной… Кто там был никем, тут станет всем… И наоборот. Ведь никто не отменял библейского: «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой»! Никто пока что не отменял хлеба, а значит, и пот должен пролиться! А вы как думали?! Закон равновесия. Простая арифметика. У нас тут вообще все очень просто. Без высшей математики. Здесь ваши Эйнштейны – нам не указ.

– А чем провинились эти люди? – осторожно спросила Орина.

Секретарь, нарочито зевнув, отвечал:

– Эти люди были у вас начальниками, руководителями всех мастей, инженерами техническими и инженерами человеческих душ… Занимались любимым, так сказать, делом, а значит, наслаждались… Оросили они землю своим потом? Не оросили. Значит, прольют пот внутри земли. Справедливо это? Я думаю, справедливо! И они думают, что справедливо – оттого и выбрали себе такое занятие: работа с утра до ночи, короткий сон – здесь же, на куче угля, и наутро – вновь работа. Они сами приковали себя к этому труду. Придет время – перекуются и вызднутся наверх.

В этот момент шикарную шляпу Секретаря сорвало встречным потоком и унесло, некоторое время она катилась за вагончиком, но вскоре вниз тульей остановилась в какой-то черной луже. Проводив головной убор мрачным взглядом, Секретарь с внешностью Управляющего продолжал:

– Случилось так, что ваши мудрецы, переняв, так сказать, передовой опыт, стали отправлять потенциально наш контингент в лагеря, где те трудились до седьмого поту, и после всего по определению «наши люди» оказывались не у нас, а гораздо выше… Но потом там у вас, к счастью, опомнились и прекратили это начинание, а то у нас тут просто некому стало работать!

– А я все равно не верю тому, что вы говорите! – забормотала Тамара Горохова. – Я знаю, что я пьяна и сплю… Павлик, ущипните меня…

Но Павлик Краснов не стал щипаться, а задал Секретарю вопрос:

– А куда же идет добытый уголь?

– Ну… куда… Известно куда – я ведь говорил: многие по-прежнему пошло верят, что будут сваренными или зажаренными… А под котлами-то огонь надо разводить и поддерживать: уголь хорошо и главное… долго горит. Да ведь у нас тут не только уголь добывают – и железную руду, и золото… У нас есть свое хорошо налаженное производство: вот вагоны, скажем, нужны, рельсы тоже, те же котлы, всякие цепи-кандалы – а некоторые подпольные Ротшильды предпочитают, чтоб они были из чистого золота… А многие – те, что просиживали штаны, перекладывали бумаги с места на место и не оставили после себя на земле ничего, ни плохого, ни хорошего, – они и тут только пустую породу долбят: по привычке работают – из пустого в порожнее.

– А куда попала Юля Коновалова? – спросила Орина. – В какое место?..

– В хорошее, в хорошее место попала ваша Юля! – брюзгливо отвечал Секретарь, сплевывая за железный борт. – Всю жизнь простояла у конвейера – не сюда же она должна была попасть?!

Вагончик, перед тем как завернуть в очередной рукав, притормозил на повороте, где оказалась лампочка, и один из рабочих, в отличие от остальных, повернул к проезжающим лицо, покрытое угольной пылью… И Орина вдруг узнала его… и закричала:

– Погодите, погодите! Давайте остановимся! Павлик, это же… это директор нашего Леспромхоза!

Водитель, выглянув из-за стенки, поглядел на Секретаря, дескать, что делать, и тот кивнул:

– Притормози на минуту… – вагончик остановился и да же дал задний ход. – Только никакой это уже не директор – это наш вечнорабочий! – воскликнул Секретарь и добавил: – Да, и предупреждаю: вагон не покидать! Если не хотите остаться тут навеки… А если есть такое желание – выходите, держать не будем…

– Полуэкт Евстафьевич, это мы: я – Орина, и Павлик Краснов!.. Которые штукатурная дрань! – прибавила Орина, боясь, что он не узнает их, постаревших; свесившись навстречу Вахрушеву, она едва не вывалилась из вагона. Полуэкт Евстафьевич, на минуту прекратив работу, опустил кайло, пригляделся и сказал:

– А-а… Вот где довелось встретиться… А я вот тут… нашел свое призвание. Хотелось попасть в лес, пусть бы и на лесоповал, а вот куда направили… Да и правильно: меня лес-то бы не принял, столько я его извел… – и, повернувшись к черному горлу горы, казалось, забыв уже обо всем, ожесточенно принялся кайлить и бить, бить и кайлить.

Секретарь подал водителю знак – вагончик, заскрежетав дном по угольной лаве, тронулся. «Прощайте, Полуэкт Евстафьеви-ич!» – закричали Орина и Павлик, а Вахрушев даже не обернулся. Вагон уже хорошо разогнался, когда до них вдруг донеслось:

– Ребята-а-а, пусть все у вас будет полнодревесно-о-о!

Они уж далеко отъехали от места встречи, а погоняющее эхо все еще летело по штольням и штрекам, по шурфам и квершлагам, по бремсбергам и сбойкам: но-о-о-о-о-о-о-о-о…

Впереди мелькнул яркий свет – и вагон «9», двери перед которым разошлись, въехал в коридор, похожий на тот, который остался позади; отличие было в том, что в одной из стен оказался довольно большой иллюминатор волнистой формы. По приглашающему знаку Секретаря все вышли из вагончика и приникли к окну.

Далеко внизу был огромный зал, наполненный странными предметами и механизмами: рядами стояли шкафы, крашенные серебрянкой и отмеченные желтыми молниями, у потолка гроздьями висели кабели, под которыми торчали гигантские железные сооружения, похожие на шляпу Управляющего, поля шляп были ограждены перилами, а на тулью можно было вскарабкаться по железным лесенкам. Тут имелось огромное количество труб – самого разного сечения, и все они изгибались под углами и лихо закручивались, образуя самые невероятные конструкции; на трубах крепились чугунные рули, которые хотелось повернуть и посмотреть, что будет. Всюду работали поршни и насосы, крутились турбины горизонтальные и вертикальные. Высились центрифуги, сцепленные одна с другой и бешено вращавшиеся. В центре всего находился похожий на цветик-семицветик агрегат с выпуклой оранжевой сердцевиной, из агрегата выходила изогнутая нога, с каким-то ковшом, как у бульдозера, а к чудовищному цветику стройными рядами лепились железные конструкции, похожие на бесчисленные пролеты строительных кранов. И всюду сновали люди в белых халатах, белых шапках и белых бахилах…

– Что это? – удивился Павлик Краснов.

– Кто это?! – воскликнула Орина. – Эти-то – в чистоте, а те-то…

Тамара Горохова сказала, что ее тошнит. А Секретарь ответил:

– Это все игрушки ученых! А белохалатники – ученые и есть. И здесь продолжают играть в свои игры. А то, что чистота в этом зале стерильная, – так это одна только видимость. Грязно тут, грязнее, чем в авгиевых конюшнях. Впрочем, это некорректное сравнение, навоз – он вовсе не грязный. Вон, голубчики наши: готовят реакцию…

– Какую реакцию? – спросила Орина.

– Известно какую: цепную ядерную реакцию. Сейчас кого-то из своей шатии-братии будут на атомы распускать… Весельчаки. Не могут без своих игр, скучно им, мозги занять нечем. Мы позволили им заниматься прежним, в обмен на принесение в жертву кого-то из своих. Пускай возятся… Их не так много и осталось, скоро прикончат друг друга. Ведь распад атома происходит вместе с распадом личности ученого. 6 августа 45-го года первые ученые на анатомы распались: Резерфорд да семейка Кюри… Из атомов этих распавшихся личностей строятся новые – и по трубам отправляются в мир. Одна надежда, что из этих новых не вырастут ученые, которые вновь пойдут на распыл. А то бессмыслица какая-то получается, вы не находите? Знаете, в мире все ведь связано. Шитье-то одно, хоть и состоит, казалось бы, из разных материй, дернешь за ниточку там – тут порвется, и наоборот.

Секретарь позвал их следовать дальше, и, выйдя из коридора с кафельными стенами, они двинулись по тоннелю и вскоре свернули в извилистую темную пещеру, пробитую в нутре земли, знать, никак уж не человеком. У Секретаря оказался с собой фонарик – и все равно кто-нибудь то и дело падал или набивал шишку на лбу, приложившись о низкий свод.

Орина шепнула Павлику Краснову, стараясь, чтоб Секретарь не услыхал:

– А про карту личности они так и не спросили… – и сжала кулаки, вспомнив, что Милиционер говорил про палец: а вдруг да вправду придется пожертвовать перстом, чтоб воротиться домой…

Павлик вытащил из-за пазухи свернутую трубкой картину, нарисованную шутниками-школьниками, и тотчас засунул ее обратно:

– Мне, кажется, она у нас!

– Это… это что – и есть: карта личности?! – прошептала обескураженная Орина.

– Я думаю – да! – кивнул Павлик Краснов. – Слова-то однокоренные: карта – картина… На латыни charta – это просто бумага…

Орина вздохнула: на латыни!.. Вот тебе и кривая Пандора!

Внезапно за одним из поворотов, в гроте, забранном железной решеткой, они увидели… большую обезьяну.

– Орангутанг! – воскликнула Тамара Горохова. – О, да у вас тут и зверинец есть!

А Орина, приглядевшись, прочитала на табличке «Дарвин». То же самое было выбито еще на нескольких языках, небось и на латыни. Она спросила:

– Это что ж – кличка такая?

– Нет, это Чарльз… – пожал плечами Секретарь. – Всеобщий любимец. Обезьяна зимой.

– У него глаза человеческие… – сказал Павлик Краснов.

– Ну конечно! Обратная эволюция… Таким он представлял себе ад… в глубине души.

Оглядываясь на беднягу Дарвина, который принялся трясти прутья клетки и ухать им вслед, пытаясь что-то сказать, они двинулись дальше, и вскоре Секретарь привел их в пещерный зал с удивительными орнаментами и рисунками животных по стенам и потолку. Но разглядывать красные спирали, волны да загогулины, а также быков, мамонтов и оленей было некогда – Секретарь торопил их, дескать, времени в обрез: тихий час, мол, вот-вот кончится… и тог-да-де двоих из вас мне придется вести обратно…

Из зала тянулись три хода: левый был похож на волчью нору, по правому текла вода и сверху капало, а средний оказался широким и сухим.

– Вот она, развилка… – кивнул Секретарь. – Дальше пойдете сами! Только одно условие…

И он объяснил, дескать, они должны разделиться: Тамара выбирает свой путь, Орина с Павликом – свой.

– Вы – первая! – кивнул он географичке.

Та стала возражать: дескать, а можно нам не расставаться, можно мы и дальше вместе пойдем? А то-де страшновато как-то… Но Секретарь был непреклонен.

– Их-то двое, а я-то одна… – стала жалобиться Тамара Горохова.

– Вас тоже двое… – возразил Секретарь. – Я вам свой фонарик отдам. Выбирайте же, пока мое терпение не лопнуло!

Географичка схватила фонарь и, не оглядываясь, пошла прямо. Павлик Краснов потянул Орину направо, и, прежде чем войти во тьму, на прощанье махнул Секретарю-Управляющему, который остался за завесой частой сталактитовой капели; Орина кивнула – «до свидания»-де. А Секретарь с обликом человека-зверя с набережной туманов, короля фальшивомонетчиков, солнца бродяг и того, чье царство – ночь, ухмыльнулся и воскликнул:

– Свидание пока что под вопросом!.. Но кто знает, кто знает…

Когда она еще раз обернулась, в пещере клубился туман, принявший форму человека в треугольном плаще, из-под накинутого капюшона смутно донеслось:

– Ирину – в Ирий, Орину – Ахриману…

Двое шли в темноте, ход наклонно поднимался кверху, навстречу тек ручей, они брели ощупью, по щиколотку в воде, то и дело налетая на стены, наталкиваясь друг на друга; капало с пещерных сводов чаще, как будто под потолком сгущались тучи; Оринин промокший капор стал таким тяжелым, что тянул ее к земле… Внезапно впереди мелькнул слабый свет – и они, оскальзываясь, забрызгивая один другого, бросились навстречу свечению.

Дыра в стене оказалась довольно высоко, и оттуда узким водопадом стекала вода. Павлик Краснов, поднявшись на что-то вроде полка в бане, первым пролез в отверстие, откуда тек бурный ручей, и стал звать Орину; она кое-как вскарабкалась на глинистую ступень и сквозь сбивающую с ног воду, вмиг промокнув до нитки, протянула пятерни за край сквозины и была схвачена за запястья и вытащена наружу.

Когда Орина промигалась после водяной купели, то увидела – они с Павликом внутри глубокого колодца. И до неровного квадрата света, который словно под копирку отпечатался на сетчатке глаз, – еще тянуться и тянуться. Воды в колодце оказалось немного: сквозь дыру она уходила в пещеру. Стенки были выложены почерневшими бревнами «в чашку». И, несмотря на сырость, в колодце было тепло, как в бане.

– Эге-ге-е-ей! – заорала Орина. – Эй, кто-нибудь… Вытащите нас…

Эхо с готовностью ей ответило. А Павлик Краснов сунул руку в карман и достал… пеньковую веревку, которую перед расставанием сунул им дедушка Диомед. На конце веревки болтался внушительный железный крюк. Размотав веревку, он кивнул: должно хватить… размахнулся и попытался выбросить крюк наружу… Но не тут-то было: крюк раз за разом валился вниз. Тогда Павлик по склизким венцам полез кверху.

И вот он опять метнул крюк на веревке – и… добросил: тот зацепился за край сруба. Ухватившись руками за канат, а подошвами упираясь в стену, Павлик Краснов полез из колодца. Орине оставалось только смотреть и ждать. Он срывался и его мотало, точно маятник… он ударялся о бревенчатые стены… потом вновь упорно карабкался к свету. Орина, задрав голову кверху, – так что капор в конце концов с нее свалился, – говорила ему вослед:

– Ты здорово лезешь! Просто циркач! А раньше-то, помнишь – ходить не умел как следует… Я думала, ты парализованный…

Сана молчал – он мог только подниматься. И вот он уцепился за край мокрого сруба, повис на руках и… переметнулся наружу. Он исчез…

– Павлик! – заорала Орина. – Павлик, ты где?! Я тебя не вижу!

В солнечном квадрате, перечеркнутом воротом колодца, похожем на букву Н, показалась голова. Павлик Краснов крикнул ей:

– Ого! Этот колодец – в Курчумском лесу! Я вижу школу… И вон – трактор в поле… Я сейчас сброшу вниз бадью – ты залезешь в нее, и я тебя вытащу… Прижмись к стене…

Ведро на цепи с победным звоном ухнуло к её ногам, обдав водицей. Она встала в бадью, боясь выдавить дно, и впилась руками в цепь; он с натугой крутил ворот, и она, помаленьку, по воробьиному шажку, крутясь вокруг железной оси, раскачиваясь на цепи, точно гиря в часах, взлетала…

Становилось все светлее и светлее – Павлик стал негативом, Орина не могла разглядеть его лица: он протянул в колодец руку, она – встречу ему – свою…

Угловидная ручка ворота вырвалась, ворот, точно ротор, стал бешено вращаться, размотавшаяся цепь хлестнула ее – и она, опрокинувшись, слыша удвоенный крик, полетела во тьму.

…Она не могла пошевелить ни рукой ни ногой, да что – ни один мускул в ней не подрагивал! она не могла вскинуть прижатые камешками веки, не могла улыбнуться. Она чувствовала страшную тяжесть во всем скованном теле, она силилась встать – и не могла. Она знала почему – она вросла в землю, она стала прахом земным. Голова, которую не поднять, поросла Наговицыным лесом, на сердце лежит Поселок, школа – ее печень, в левом кулаке зажат «9-й километр», на коленной чашечке согнутой левой ноги – Пурга, к ногтю большого пальца прилепился Агрыз; по правой руке вьется дорога к Прокошеву. На ней одно украшение – голубой шелковый поясок Постолки, с деревянной пряжкой моста. И за пупком Курчума, в чистом поле – темный, шаманский, страшный Курчумский лес. Вдруг кто-то расстегнул пряжку – распустил голубой поясок. Веки её приоткрылись – там, далеко, за краем мира проявилось облачное лицо, наклонилось, она попыталась поднять навстречу ему руки, но никак не могла, миллионами корней – кровеносных сосудов связанная с этой землей. Рыжебородый странник прикоснулся к ее губам, сноп лучей проник в колодец курчумского леса – и дрожь прошла по земле. Все сдвинулось, стронулось со своих мест, Наговицын лес зашевелился, – Поселок тряхнуло, еще раз, и еще… Она выпустила из разжавшихся пальцев «9-й километр»…