Текст книги "Вишенки в огне"

Агаша очень сильно переживает за родных и близких ей людей там, в Вишенках. Как они, что с ними? Слухи доходят один страшнее другого. Говорят, в Пустошке со всех домов осталось не больше половины: все остальные сожгли за время боёв. А там сестра Надя с племянником. Что с ними? Живы ли, здоровы ли? Да и в Вишенках, говорят, ситуация не лучше. А тут ещё свёкор поведал в тот раз, когда приезжал ещё до боёв, что Кузя, Кузьма пришёл с войны, раненый сильно, инвалидом останется. Тоже на руках у Нади в Пустошке, на её иждивении. Мамка с папкой не может быть, чтобы не помогали. Помогут, поставят на ноги брата. А то, что инвалид? Не страшно. Голова у Кузьмы на месте, не пропадёт. Главное – живой!

Женщина боялась признаться самой себе, что больше всего волнуется не за своих людей, земляков, а за Карлушу. Сердце её разрывается на две части. Одна половинка терзается за родных, за близких ей людей. А другая – за любимого мужчину, за немецкого коменданта, врага, оккупанта, убийцу. Да, ей кажется, что за Карлушу она переживает больше, чем за родных, за земляков.

Умом понимает, что это стыдно, грех перед родными людьми, однако… Она знает, что люди укроются в лесах, есть семейный лагерь с землянками, со всем необходимым для жизни на первое время. А вот Карлуше спрятаться негде. Каково ему в этих боях? А вдруг убьют его? Как она потом жить будет? Агаша как представит себе незащищённым своего Карлушу, все пули и осколки летят только в него, он мечется, мечется, пытается спастись – и всё, теряется рассудок.

Умом понимает, что надо, наконец, определиться, а душа не позволяет.

– За что такое наказание на мою голову? – не один раз спрашивала она, стоя на коленях у иконы со слезами на глазах. Сколько слёз вылила в подушку по ночам?

Масла и в без того терзающую страшным огнём душу подлило новое ощущение себя как женщины: она беременна! Сначала не поверила сама себе, думала, мало ли что? День-другой и всё встанет на свои места, организм войдёт в норму, в привычный ритм. Ан, нет! Бе-ре-мен-на! Что ж, она, дура, что ли, не понимает, что почём, что за чем следует? И когда осознала, что ребёнок зародился в её теле во время отсутствия законного мужа, потеряла сон, потеряла покой, потеряла саму себя: как дальше жить? Как смотреть в глаза мужу, родителям, знакомым? Что бы ни делала, где бы ни была, в голове назойливо сверлила одна единственная мысль: что делать? Как выйти из этого положения?

После того раза, когда не открыла дверь Карлуше, больше с ним не виделись, он не приходил. Нет, она не забыла его, нет. Просто стала привыкать к его отсутствию, а так думала о нём всегда, ежедневно, ежечасно, каждое мгновение не выпускала из головы мыслей о любимом.

Шинковала капусту, замачивала в бочке яблоки, прибирала к зиме огород. Дел не становилось меньше, как не становилось меньше мыслей, переживаний.

Комендант приехал к церкви как обычно: без предупреждения. Агаша надеялась, думала, забывать стал Карлуша Агафьюшку, но нет. Видимо, и ему трудно выбросить из головы свою любовь, свою отраду, мадонну, как он называл женщину в минуты ласки.

– Здравствуй, радость моя, – мужчина появился неожиданно, вырос из темноты, когда Агаша закрыла хлев на ночь, шла в дом.

– Ой, Господи! – женщина зажала рот ладонями, заглушая непроизвольный крик, что рвался из груди. – Господи, Госпо-о – ди-и, за что-о – о?

А сама уже бросилась ему на шею, прижалась, застыла на мгновение. И он молчал, лишь всё крепче и крепче прижимал к себе свою любимую, вдыхая такой желанный, такой родной запах, целовал глаза, щёки, целовал её всю…

– Мадонна, слободская мадонна, – шептал нежно, как мог шептать только он, её Карлуша. – Ты ждала меня? Скажи, ждала?

– Да-а! – выдохнула откуда-то из себя, из самой глубины, со дна своего тела.

Вот так и висела бы на нём, на своём Карлуше, вобрав, впитав его в себя через поцелуй, став единым целым с ним. Хотелось висеть так, быть в таком состоянии всегда, вечно…

Но где-то в преисподней её души уже зарождалась, воскрешалась и уже жила совершенно другая женщина, та, которая находилась там до встречи с немецким офицером, с комендантом деревни Слобода майором СС Вернером. Истинная хозяйка души. И она вступала в свои права, постепенно набирая силу, вытесняла ту, потерявшую голову, случайную, временную гостью женской души.

– Карлуша… родной… – целовала, задыхаясь от поцелуя.

Потом вдруг резко отшатнулась, отстранилась, отступила внутрь двора, выставила вперёд руки, удерживая на расстоянии качнувшегося за ней мужчину.

– Нет! Нет! Не – е-ет!

– Что с тобой, Агафьюшка? Сколько ещё будешь пытать меня? – он взял её за руки, попытался снова обнять, прижать к себе. – Что происходит с тобой, любимая? Я не могу понять…

– Нет! Нет! – произнесла хотя и дрожащим голосом, но говорить старалась твёрдо, как только могла произнести, собрав в кулак всё мужество, всю силу воли, добавив туда и ещё что-то, что было не подвластно ей в тот момент, но что отбросило, вырвало её из объятий Карлуши. – Хорошо, что вы пришли, – всё же нашла в себе мужество, смело глянула в еле видимые в темноте глаза майора, заговорила строго, официальным тоном, как с незнакомым мужчиной: так было ей легче.

– Это должно было когда-то случиться и оно случилось. Пусть это произойдёт сейчас. Не стоит оттягивать, откладывать на потом. Давайте не будем обманывать друг друга и самих себя: между нами не может быть ничего. Ни-че-го! И вы, и я это прекрасно понимаем. Мы – разные. Но я благодарна, очень благодарна вам, Карл Каспарович, что вы были в моей жизни, в моей судьбе. Но мы враги. И не наша в том вина, но мы – вра-аги-и! Нам надо расстаться, чтобы больше никогда не встречаться. Скоро приезжает мой муж, вы меня понимаете. Да, пока не забыла, и это главное: у меня будет ребёнок, ваш ребёнок. Я беременна вашим ребёнком. Большего счастья мне от вас и не надо. Так что… – обошла застывшего майора, как преграду, направилась в дом. – А то, что было между нами, давайте забудем, сотрём в памяти. Прощайте, – донеслось до него уже из сенцев.

Щелчок щеколды прозвучал как жирная точка, последний штрих в их мимолётных, коротких, но таких ярких, светлых чувствах и отношениях.

– Вот и всё-о – о, – подвёл итог мужчина, повернулся по – военному чётко, направился к стоящей на дороге у колодца машине. И по тону, и по тем словам, что говорила его любимая, он понял, что всё кончено.

Так не шутят и не так должны проявляться капризы женщины, если это на самом деле капризы в его понимании.

– Вот и всё-о – о, – добавил уже на ходу. – А чего ж ты хотел? Мы же на самом деле враги. Значит, всё! И ребёнок?! Вот так дела-а.

Мой ребёнок, моя кровь и плоть. Да-а – а… Впрочем, а чего здесь странного? Ребёнок зарождается в любви. И между нами всё же была она, любовь. Да-да, была любовь… Вот уже и в прошедшем времени, – горько констатировал майор.

И вдруг обратил внимание, что думает об Агаше, об их совместном ребёнке на русском языке, хотя с начала военной компании старался изъясняться только по – немецки. Знание русского языка было решающим при назначении его на должность коменданта в этой стратегически важной деревне Слобода, стоящей почти посредине между Москвой и Берлином.

На ум пришло где-то вычитанное изречение, что родным языком считается тот, на котором ты думаешь, который приходит к тебе во снах. А ведь к нему, немецкому коменданту, майору армии великой Германии, армии великого фюрера, штурмбанфюреру СС снятся сны на языке врага – на русском языке. Не дай Бог узнает начальство, тогда конец карьере. Хотя она и так складывается не очень блестяще. С его званием он заслуживает быть комендантом не какой-то затерянной деревеньки Слобода, хотя и на такой стратегической дороге, как эта, а, как минимум, районного центра. Но это слабое утешение. «Фольксдойче» – это как пятно на репутации, клеймо. Только благодаря дяде Отто Шварцу, его связям в вермахте, меценатству партийного движения фюрера ещё в самом начале 30-х годов, личного знакомства дяди с Адольфом Гитлером задолго до прихода последнего к власти, позволили племяннику неплохо пристроится в этой военной компании. Всё же не передовая, хотя была возможность остаться в Германии, сидеть в штабе. Но тут дядя настоял. Мол, история делается на Восточном фронте, и место настоящего патриота Германии, офицера именно там, в России. И вот он опять здесь, в стране, в которой родился, которая априори считается его Родиной. Но уже в качестве завоевателя, как здесь говорят – оккупанта. Как всё же запутана судьба человека, просто уму непостижимо. Дядя пишет, что многие родители его бывших сослуживцев получили печальные известия вместе с гробами сыновей из дикой варварской России. Но она ему таковой не кажется. Для него она не дикая и не варварская. Не – е-ет! Она для него… она… Вот сейчас, вот теперь он и сам ещё не может до конца определить: что есть для него Россия? Кто он ей и что она для него? Или уже не может дать определение? Ведь когда-то совсем в недалёком прошлом Карл Вернер безоговорочно считал Санкт-Петербург родным городом, а Россию – Родиной. А теперь? Как считает вот сейчас штурмбанфюрер СС, комендант Вернер Карл Каспарович? Всё так же? Родина? Или уже что-то изменилось, изменилось кардинально в его отношении к этой стране и в её отношениях к нему, рождённому здесь, на этой земле? Да, он знает её, знает больше, чем знают о России, о русских людях его сослуживцы. Всё же пятнадцать лет жизни, что он провёл в Санкт-Петербурге, даром не прошли. Дядя был в России только в четырнадцатом году, в ту, первую войну с русским в должности капрала кайзеровской кавалерии. Против их полка стоял 9-й драгунский Казанский Ея Императорского Высочества Великой Княгини Марии Николаевны полк противника. Такие высокие титулы врага возвышали в собственных глазах дядюшку. Ещё бы! Воевать со столь титулованным противником не каждому позволено, а вот ему, капралу Отто Шварцу, сыну владельца маленькой пекарни на окраине Берлина, доверили. Чем не гордость?! Однако раненый пикой в первом же бою русским драгуном в причинное место всю оставшуюся жизнь испытывает неприкрытую ненависть к России, к русским людям. Его понять можно: ранение с печальными последствиями для него, как мужчины, о какой любви может идти речь?

– Вот именно, – Карл Каспарович усмехнулся от столь точной аналогии, столь яркого умозаключения. – Вот именно, ни – ка-кой любви!

Но у него, Карла Вернера, совершенно другие представления о России. У него совершенно другие чувства.

Кормилицей была русская женщина; с детства его окружали русские люди, говорить начал на русском языке, это потом в семье «vati und mutti» (с папой и мамой) был вынужден говорить на языке исторической родины. Учёба в гимназии, друзья, улица, прислуга в доме – всё русское, родное. Стенка на стенку с учениками других гимназий, клятвы в дружбе «на крови» – всё это было у него здесь, в России. Каждое лето выезжали всей семьёй на дачу в пригороде Санкт-Петербурга на берегу Финского залива – как это забыть? Набеги на соседние участки, драки с деревенскими пацанами, когда ценились в первую очередь отвага, смелость, способность выйти драться один на один – это куда девать, как забыть? Первая безответная любовь к старшей сестре друга Кольки Ничипоренко – Верочке тоже была здесь. Да, и лучший друг детства и начавшейся юности Николай? Ведь это было, было вот здесь, в России! Как же они, Карлуша и Колька клялись не забывать друг друга, писать письма, приезжать в гости! Разве его можно забыть? Как вычеркнуть, исключить этот период из жизни, этих людей, эти события?

Даже после октября семнадцатого года, когда к власти пришли большевики во главе с Лениным, отец Карла – Каспар Рудольфович Вернер, потерявший торговый бизнес, не покинул Россию, а остался работать при немецком посольстве в Питере, продолжая развивать и поддерживать торговые отношения между советской Россией и Германией. И только в двадцать пятом году, когда отца уличили в шпионаже в пользу Германии, вот тогда семья вынуждена была переехать на историческую родину.

Правда, отец до самой смерти отрицал этот факт шпионажа. Напротив, всю жизнь гордился, что прожил в России, даже мысленно не помышлял худо для неё, а желал ей исключительно добра и благополучия, и сильно сожалел, что приходиться умирать в Германии, а не в родном Питере. Он ведь и сам родился в этом городе, прожил почти всю жизнь в нём. А вот на исторической родине долго прожить не смог, заболел в первый же год. Хотя до переезда в Германию чувствовал себя очень даже не плохо для его возраста, был полон сил и энергии. На вопросы домашних, что болит, старый Вернер отвечал постоянно одно и тоже:

– Душа болит. Душой болен. Хочу домой в Россию, в Санкт-Петербург. Чужое здесь всё, и я здесь чужой.

Местные врачи так и не смогли установить точный диагноз болезни.

Там, в фатерлянде, Карл чувствовал свою неполноценность, ущербность, как гражданина второго сорта. Вроде как открыто никто в глаза не говорил об этом, но он чувствовал, что за тактичностью и вежливостью знакомых и друзей, даже родственников, скрывается неподдельная ненависть, презрение к нему, как выходцу из другой страны. Из страны, которой не одно поколение его соотечественников боялись и боятся до дрожи в коленках, до холода в животе, и, возможно, вот за этот животный, необоснованный страх презирали и ненавидели её всеми фибрами немецкой души. Почему-то почти все немцы, что окружали молодого Карла Вернера на исторической родине, в один голос считали виновницей их неудач далёкую и дикую Россию. И она же, по их словам, может и должна, даже обязана стать источником благополучия и процветания будущей великой Германии. Тёмный и дикий народ не достоин жить в такой стране, как богатая во всех отношениях Россия. Это несправедливо, что такими природными богатствами, такой огромной территорией распоряжаются ничтожества, которые по какой-то нелепой ошибке природы наделены обликами людей. Для этих целей существует богом данная миру другая нация, другие люди, отмеченные Всевышним, что призваны по определению с рождения управлять, владеть всем этим же миром, а уж территорией России – и подавно. Владеть ею и управлять обязаны!

Карлу было дико это слышать из уст достаточно успешных, культурных и образованных соотечественников. Но перечить и возражать им не мог и не хотел. Перед смертью старый Каспар Вернер успел предупредить сына, чтобы он не посмел в голос, открыто восхищаться достоинствами России, всего русского. И уж не в коем случае не принижать Германию, ставить её ниже России или, на худой конец, на один уровень.

– Здесь так не принято, сынок. Ты же видишь, что немцы превозносят себя выше всех наций. А это уже политика, и за политику ты можешь пострадать. Потеряли мы с тобой настоящую Родину в лице великой России, и не приобрели новой родины в лице Германии. Изгои мы и там, и здесь. Но ты мужайся, крепись. Помнишь русскую пословицу: «С волками жить, по – волчьи выть»? Она как никогда соответствует твоему теперешнему положению. Так что, приспосабливайся, живи как все в Германии. Я верю в тебя, сынок, что ты и здесь останешься настоящим русским человеком.

Кстати, этот последний разговор отца и сына, практически на смертном одре родителя происходил на русском языке, и, говоря о себе, отец называл себя русским, а о своих нынешних соплеменниках произносил неизменно «они, немцы», ни в коем случае не отождествляя себя с ними.

Хорошо, что отец умер до того, когда великий фюрер объявил поход на Восток, а сын вынужден в форме офицера СС участвовать в этом походе. И на кон здесь поставлена не столько карьера его, коменданта Вернера, но и его жизнь, как жизнь обыкновенного смертного человека. Он уже сделал для себя этот выбор, и будет следовать ему до конца. Конечно, папа не одобрил бы его, выбор этот, но жить надо не ему, старому Каспару, а его сыну штурмбанфюреру СС коменданту Вернеру Карлу Каспаровичу. Душевные терзания не по нему. Пусть они терзают души хлюпиков и слабаков или безмозглых политиканов. А он – офицер, военный человек, осознанный исполнитель чужой воли и чужих приказов. Вот именно, ис-пол-ни – тель! И никак иначе.

Да-а, там, в Германии так и не довелось встретить девушку своей мечты, с которой мог бы связать судьбу, которая ждала бы его сейчас в уютной берлинской квартирке, куда бы он мог высылать небольшие посылки с милыми безделушками, что иногда попадают в руки коменданту. Конечно, были девушки, чего скромничать. И друзья знакомили, и дядя Отто настоятельно рекомендовал обратить внимание на дочь «партайгеноссе» Эльвиру Руге, и она была не против знакомства. Мягкая, податливая, как сдобное тесто, она легко и бесповоротно готова была в любой момент отдать себя в руки Карлу, рожать для него красивых деток, не задумываясь о таком высоком чувстве как любовь. Осталось только сделать движение ей навстречу со стороны тогда ещё молодого и неопытного в житейских делах Вернера. В этом случае карьера состоялась бы точно и была бы во сто крат лучше и безопасней нынешней должности коменданта. Об этом не раз говорил дядюшка, да и сам отец Эли «партайгеноссе» Юрген Руге далеко не призрачно намекал на это дело. Кстати, всё же благодаря стараниям дядюшки и старому Руге «фольксдойче» Вернер смог попасть из пехоты в 1941 году в конце мая, за месяц до начала русской компании в элитные войска СС уже в чине майора. Правда, он так и не приучил себя называть штурмбанфюрером, как того требуют партийные документы, продолжая отвечать по армейской привычке на обращение «Herr Major» и так же представлялся сам. Пока вышестоящее начальство смотрела на такие милые армейские привязанности сквозь пальцы, чем и пользовался майор Вернер. Ведь в «политические части» – Ваффен-СС под командованием партийного товарища и личного друга фюрера Генриха Гиммлера попало очень много офицеров из войск ещё в 1939 году. И они остались верны своим прежним армейским и флотским привязанностям и привычкам. Сам Генрих Гиммлер был сентиментален и снисходителен к армейским офицерам, к их милым и безобидным шалостям, за что последние были безмерно благодарны и преданны за это своему боссу.

Переход в элитные войска случился и состоялся благодаря не только и не столько стараниям дядюшки и «партайгеноссе» Руге, но мудрым, как считает сам Карл, действиям и поступкам с его стороны. Не просчитай свои действия и поступки на несколько шагов вперёд, ещё неизвестно, где бы и в каком качестве находился сейчас Карл Вернер. Возможно, в чине офицера пехоты штурмовал бы позиции русских под Москвой. Но это в лучшем случае. В худшем… Да, худшем… Командир пехотного батальона – должность временная на поле боя, недолговечная, как и должности его подчинённых. А он как раз и занимал этот пост до перехода в элитные части. Нет, об этом даже думать не стоит. Всё сложилось так, как сложилось. И за это стоит благодарить судьбу, не злоупотребляя её благосклонностью к нему, офицеру СС.

Всё же Карл Каспарович Вернер сейчас занимает именно ту должность, имеет именно то звание, какие он по праву заслужил. Он не отверг интерес к собственной персоне со стороны дочери «партайгеноссе». С него не убудет. Маленькие и милые знаки внимания к Эльвире в виде букета цветов или открыточки на Рождество не обременяли Карла. Напротив, несколько скрашивали казённый быт офицера, вносил некое разнообразие. Он был немножко «не как все» и его усердие заметили «в верхах», оценили по достоинству.

Нет, так резко и категорично, открыто отказать дочери партийного товарища он не смог. Не обещал, но и не отказывал. Уже дважды получал письма от Эли из Германии, но ответил пока только на одно. Что-то не позволило порвать их отношения. Сейчас он анализирует свои действия и приходит к выводу, что не дали это сделать здравые чувства самосохранения и трезвый расчёт. Как себя помнит, он хотел жить не просто «лишь бы день до вечера», а жить хорошо, получая от жизни блага по полной программе, без каких-либо исключений. Жизнь должна быть богатой во всех отношениях, и уж в любви тем более. Штурмбанфюрер Вернер никогда не считал себя легкомысленным, эмоциональным человеком. Трезвый расчёт должен всегда следовать впереди действий и поступков настоящего мужчины. Эмоции? Нет, эмоции не для него. Пусть ими живут те, кто не очень дружен с головой.

Он не такой. Нет, не такой.

Были и другие возможности в его биографии, но… Не то. Не – то! Не мог перешагнуть через себя, заставить влюбиться в чопорных и скучных соотечественниц. «Может, ты евнух? – незлобиво подшучивал над племянником дядя Отто. – Может и тебя, дорогой Карл, ранил русский драгун?». Юлил, уходил от прямого ответа, но как объяснить чистокровному арийцу, фанатичному приверженцу политики фюрера, что тянет его, молодого офицера СС к русским девушкам? Нет, конечно, он понимает, хорошо знает, что немецкие девушки хороши, красивы, слов нет. Но жениться только ради того, чтобы угодить кому-то, плодить детей, и терзаться душой всю оставшуюся жизнь? Он вырос на Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Гоголе, Тургеневе и Толстом. А это о-о-оче-е-ень многое значит для него! Благодаря этим великим писателям, он, Карл Вернер, даже мыслит и смотрит на многие вещи и события в мире совершенно не так, как его соотечественники на исторической родине. А зачастую и не понимает их. Тот, русский уклад жизни, не прошёл даром, не пропал бесследно, а сидит, и будет сидеть в нём вечно. Нельзя даже по приказу самого фюрера выветрить, искоренить в нём, Вернере Карле Каспаровиче ту «русскость», что вошла в его плоть и кровь. Он ведь в минуты гнева матерится тоже на русском языке! Бывает, как загнёт в три этажа, сам потом диву даётся, как складно это у него получилось. Единственно, что не принял православие, остался католиком. Но тогда в России это совершенно никого не беспокоило и не волновало. Вот уж, воистину, «каждой твари по паре» в этой России, и ничего, живут мирно, сосуществуют разные религии и вероисповедания. Возможно, принял бы православие и он, не будь поспешного отъезда в Германию, больше похожего на бегство. Кстати, отец в молодости, в возрасте двадцати лет принял православие, стал православным, и, умирая, слёзно просил исповедоваться православному священнику. Последнюю волю его выполнили, исполнили, правда, похоронили старого Каспара Вернера вопреки его желанию – на католическом кладбище. Ему это уже безразлично, где лежать, считает майор армии великого фюрера Карл Каспарович Вернер, а вот на карьеру его сына такой необдуманный шаг мог бы повлиять негативно. Настоял на католическом обряде дядя Отто Шварц. А он хорошо чувствует своим большим носом, откуда и куда ветер дует в фатерлянде, и молодой Вернер безоговорочно согласился с родственником. Старший брат матери, Отто Шварц взял на себя роль опекуна и покровителя после смерти родителя. И Карл принял это как должное, не стал подвергать сомнению действия дядюшки.

Так получилось, что германские варианты со спутницей жизни отпадают сами собой. Нет, это не для него. А тут Агаша, Агафьюшка… Как увидал её в тот раз у колодца, так и всё: душой почувствовал, умом и сердцем понял, что это она, его мадонна. Напрочь исчезло всё наносное, что уже успел впитывать в себя майор Вернер Карл Каспарович. И партийная дисциплина, и воинские требования, и нравственные идеалы великого рейха отошли куда-то в тень, на задний план. «Потерял голову» – говорят в таких случаях в России. Так и есть, потерял. Очень метко приметил русский народ состояние первой настоящей влюблённости. Вот и выстраивай своё жизненное кредо, где трезвый расчёт должен бежать впереди эмоций, поступков. Житейская теория Карла Вернера дала сбой, стоило появиться на его жизненном горизонте такой удивительной женщине, как Агафьюшка.

Правда, кое в чём всё же не до конца честен майор Вернер: когда бросился головой в любовный омут, всё же старался делать это не на виду у всех, а тайно, тайком. Он прекрасно знал, чувствовал, что его заместитель лейтенант Шлегель не столько исполняет свои обязанности помощника при нём, а в большей степени является глазами и ушами вышестоящего начальства при «фольксдойче». Впрочем, начальство настоятельно рекомендовало и ему, майору Вернеру, не спускать глаз с такого же «фольксдойче» лейтенанта Шлегель. Так что, об открытых отношениях с Агафьюшкой не могло идти речи. Приходиться изворачиваться, ловчить. Хотя он прекрасно понимает, что сохранить в тайне свои похождения вряд ли удастся в таком замкнутом, со специфическими особенностями коллективе, как военная комендатура.

Когда говорил девушке с вёдрами у колодца в первые минуты встречи о её сходстве с той, рафаэлевской мадонной, тоже немножко врал, лукавил, кривил душой. Она, Агафьюшка, красивее, красивее во сто крат изображённой на полотне холодной женщины Рафаэля. Совершенной формы иконописное лицо, чистая, нежная кожа, эти голубые, манящие, зовущие, чуть с поволокой глаза! А губы?! А движения?! А запахи?! Чистейшие, нежнейшие, будоражащие кровь, волнующие сердце, терзающие душу запахи чистого женского тела, женского естества без малейшей примеси косметики! Она, Агафьюшка, пахнет жизнью! Вот-вот, это именно те слова, что как никогда точно характеризуют удивительные ароматы, что источает его любимая Агафьюшка, его Агаша, его мадонна. Да это же совершенство, божественное совершенство! Мадонна Рафаэля может только завидовать истинной, не искусственной, красоте удивительной, очаровательной женщины, что родилась и выросла среди лесов, в глуши! Именно о такой девушке и мечтал Карлуша ещё с юношеских лет, там, в Питере. Именно на Агашу была похожа чем-то неуловимым и старшая сестра лучшего друга детства Кольки Ничипоренко Верка, курсистка из института благородных девиц.

– Fahen! – махнул водителю, который дожидался коменданта в машине на обочине шоссе.

Убедился, что солдат исполнил приказ, уехал в направлении деревни, заговорил сам с собой.

– Езжай, езжай, я пройдусь, – добавил по – русски. – И погода бодрит, зовёт пройтись…

С минуту ещё постоял и только потом направился в сторону комендатуры, что располагалась в здании бывшей средней школы. Там же, в одном из классов, была его комната.

Хотелось, как никогда, побыть одному, уединиться, разложить, упорядочить свои мысли, чувства.

– Хм, – хмыкнул непроизвольно майор. – Навести немецкий порядок в самом себе. – И снова хмыкнул, покачал головой, лёгкая, ироничная улыбка застыла на чисто выбритом ухоженном лице. – Хм, ты смотри! А наводить немецкий порядок буду на русском языке? – и опять усмехнулся над собой.

Оглянулся: силуэт церквы мрачно выступал на фоне ночного осеннего неба. Она стоит чуть в отдалении от Слободы, на перекрёстке дорог, на отшибе, и это расстояние до деревни решил пройти пешком.

Вышел на шоссе, неспешной походкой хозяина направился к себе в комендатуру.

Снял фуражку, подставил голову под чуть влажный прохладный воздух. Бодрило. Свет автомобильных фар уже высвечивал, выхватывал первые деревенские избы, как вдруг из под колёс машины сверкнула пламя, и только потом прогремел взрыв.

– Твою гробину мать! О, mein Gott! – непроизвольно вырвалось из груди коменданта.

Интуитивно присел, глаза искали укрытие. Мгновенно кинул натренированное, крепкое тело в кювет, выхватил пистолет и уже оттуда принялся оценивать обстановку. Приседал, крутил головой, вглядывался в темноту, но на фоне горящей машины ничего не видел. Со стороны комендатуры раздались треск мотоциклов, шум машин, и ещё через минуту у горящей легковушки уже толпились патрули, из кузова выпрыгивали солдаты комендантской роты. Часть из них принялась тушить машину, другая часть под командованием помощника коменданта лейтенанта Шлегеля приступила к прочёсыванию местности, пронизывая темноту лучами электрических фонарей.

Майор вышел из укрытия, направился к подчинённым. Его заметили, узнали, и навстречу ему уже бежали солдаты.

– Sie lebendig, Herr Major? – кричали наперебой, трогали за рукава, не веря своим глазам. – Ruhm Gott, lebendig, lebendig!

– Ja, ja! – и уже непроизвольно добавил по – русски: – Да-да, живой, живой ваш господин майор, слава Богу. – Das ist Dusel, das ist Zufall. Это везение, это случайность. Ich hatte Gluck. Мне просто повезло.

Подошёл к машине, которую к этому времени удалось потушить, молча смотрел на обгоревший труп водителя, что лежал на обочине.

«Вот и всё! Вот тебе и Пушкин с Татьяной Лариной, и Онегин с гранатой! Да-а, другие времена, другие средства борьбы. Дуэли заменили гранатами, – хватила сил немножко сыронизировать над собой, над ситуацией, но мысли выстраивались образцовым порядком, текли друг за другом, расставляя всё по своим местам.

– Ты ждал, мечтал о большой и светлой любви, восхищался неземной красотой русской женщины, а тебя в кустах поджидал какой-то Онегин или Дубровский с гранатой в руках, чтобы тебя убить, прервать твоё существование на русской земле. Впрочем, а может, это сделал Раскольников, и сейчас сидит где-то, мучают угрызения совести, терзается сомнениями? – и в который раз поймал себя на мысли, что думает на русском языке. – А ведь тебя спасла русская женщина! – осенило вдруг майора. – Да-да, Агафьюшка и спасла! Скажи, поступи она по – другому, и взлетел бы комендант майор Вернер вверх тормашками от взрыва гранаты. И лежал бы мой обгоревший труп сейчас рядом с телом несчастного водителя рядового Губера. Кстати, так и не спросил, не узнал, как его зовут. Всё не хотел как-то, откладывал… Бог с ним. А меня спасла Агафьюшка, моя мадонна, что так разбередила душу, заставила пойти пешком. Этим и спасла. Впрочем, к чёрту иллюзии, к чёрту совпадения! Жизнь – жестокая штука, в ней выживает сильнейший. Не до сантиментов, господин комендант!».

– Всё кончено! – произнёс вслух и добавил по – немецки: – Immerfort fertig sein!

Лейтенант Шлегель строил солдат; цепляли на трос сгоревшую машину; убрали куда-то труп водителя, а майор Вернер всё стоял, слегка покачиваясь на носках сапог, но мысли уже текли на немецком языке. С этого мгновения ему было так удобней, комфортней. Этого требовала обстановка.

И когда лейтенант Шлегель доложил о том, что личный состав построен и ждёт его, коменданта, указаний, штурмбанфюрер Вернер поступил именно так, как и должен был поступить в этом случае офицер СС.

Солдаты бросились выполнять приказ, и уже через несколько минут перед немецкими солдатами стоял первый попавшийся житель Слободы, поднятый из постели пятнадцатилетний подросток Николай Назаров. Именно их дом был рядом с местом происшествия. Следом из хаты выскочила и его мать, бывшая колхозная доярка Нина Трофимовна. Оставшаяся дома малышня приникли носами к оконному стеклу, с ужасом наблюдали, как в свете автомобильных фар сначала упал после выстрела на обочину дороги Колька, следом с распростёртыми руками рядом легла, не успев добежать до мёртвого сына, мать. Майор Вернер Карл Каспарович положил обратно в кобуру пистолет, кинул удовлетворённый взгляд на застывших у дороги женщину и подростка.