Текст книги "Вишенки в огне"

Глава девятая

Пётр Пантелеевич Сидоркин казнил себя последними словами: «Кретин, идиот! Как такое могло случиться? Как и почему не уберёг своих детишек, жену? А остальных жителей Слободы?»

Будь он в тот день в Слободе, успел бы предупредить, оповестить земляков и они бы спаслись.

Вторую неделю он лежит в районе в немецком госпитале. Попал сюда сразу после Нового года. Комендант майор Вернер предложил встретить новый 1942 год вместе в актовом зале бывшей средней школы – немцы и полицаи. Вот и встретили…

Его, Петра Сидоркина, назначили старостой деревни Слобода буквально на следующий день после обращения к коменданту майору Вернеру. Клеймо «врага народа», расстрелянный НКВД бывший советский служащий дядя Николай Иванович, два тюремных срока при советской власти – всё это послужило прекрасным пропуском на службу к оккупационной власти. Сработал принцип «враг моего врага – мой друг». Две недели инструктажа и практических занятий в районе при управе, и пожалуйте: новоиспечённый полицай и староста готов верой и правдой служить во благо великой Германии! Выдали винтовку, пистолет, форму, обещали и денежное довольствие. Вот тебе и полиция! В подчинении старосты полицаи Борков, Руни, Вишенок и Пустошки. Всё так, но вот беда: в Вишенках так и не нашлось человека, готового служить немцам. Пришлось бургомистру пану Щуру Кондрату Петровичу отправлять группу полицаев из района в Вишенки. А про Пустошку и не стоит говорить: с сентября 1941 года ни немцы, ни тем более полицаи так и не смогли войти в деревню. Это «бунтарская» деревенька ещё в период продотрядов восставала против советской власти, а против фашистов и подавно. Так же обстоят дела с полицаями и в Руни.

На удивление быстро местные жители под руководством Лосева Леонида Михайловича организовали первый в округе партизанский отряд. К ним тут же примкнули и Вишенки, за ними и Руня. Эти три деревни находятся в труднодоступных местах, окружённые лесом, болотами. Объединяет их река Деснянка, одна на всех. Да, возможно, ещё и бунтарский, свободолюбивый дух жителей, что впитали они с запахами лесов и болот. Если Борки расположились под боком у Слободы, то остальные деревни бывшего сельсовета оторваны были и в лучшие времена. Только по зимнику да по сухой погоде можно было спокойно съездить, проведать «отшельников».

А так… Правда, местные жители знают дорогу вдоль речки, но там тропинка, узкая, опасная, по болотистой местности.

В Борках старостой назначили внука бывшего землевладельца Щербич Макара Егоровича – Антона, друга детства Леонид Михайловича. Воистину, яблоко далеко откатилось от яблони. Да оно и не падало под яблоню, то яблоко. Подонок ещё тот. Правда, правой рукой к нему приставлен свой человек Худолей Василий Петрович. Об этом предупредил сам товарищ Лосев, чтобы ненароком не убили.

Тех полицаев из района, что отправил бургомистр в Вишенки, партизаны разоружили. Хотели, было расстрелять, но начальник штаба Кулешов Корней Гаврилович (мудрая голова!), предложил дать им шанс искупить вину перед родиной кровью в бою. Согласились. А куда деваться? Слух доходил, что четверо полицаев погибли в боях с немцами, в том числе и старший Ласый Василий Никонорович. Остальные живы, воюют в отряде: Бокачи – Фома Назарович с сыном Василием и зять Ласого Григорий Долгов.

Сидоркин вернулся из районной управы, когда отца Василия уже расстреляли у стены храма вместе с красноармейцами. Жаль, о – оч-че-ень жаль. Батюшка являлся связывающим звеном между старостой деревни Слобода и командиром партизанского отряда Лосевым. И вот беда… Потом пришлось налаживать связь с партизанами через внука отца Василия Петра Кондратова. Благо, знал его ещё по учёбе в средней школе здесь же, в Слободе. Правда, Петя учился несколькими классами позже, однако все ученики друг друга знали, знали достаточно хорошо. Были если не друзьями, так хорошими знакомыми были точно.

О том, что комендант зачастил в церковь, Сидоркину рассказал один из полицаев, бывший вор-рецидивист Прибытков Кирилла Данилович.

– Не мужицкое это дело, Пётр Пантелеевич, – полицай вроде как стеснялся, отводил в сторону глаза, – только шашнями тут пахнет. Молодой мужик, говорят, уехал в поповскую школу, а жена хвостом крутить начала с комендантом, прости, Господи, с немцем. Как будто ей своих мужиков не хватает, шалавке.

– Ты откуда это знаешь? – староста был неприятно удивлён такой новостью.

– Сам же просил не спускать глаз с церквы. Вот и знаю.

– Точно? Не ошибся?

– Точнее не бывает, начальник. Зря сотрясать воздух языком может только баба. А я на бабу не похож. Две ночи наблюдал, потом видел, как она прощалась с ним под утро, на шее висла…

Ещё захаживал сам в церковь промежду прочим, вроде как помолиться: цветёт девка, порхает, а не ходит, ног под собой не чует. Что это, если не шашни?

– Может у них любовь, как думаешь?

– Глупый ты, начальник. Чисто дитё, – полицай снисходительно похлопал Сидоркина по плечу. – От живого мужа с чужим мужиком могут быть только шашни, блуд. Ты кого учишь? Я жизнь не только через тюремную решётку нюхал, так что знаю, что говорю. По нашим законам обоим знаешь, что было бы и девке, и её хахалю коменданту? Дай команду, и… заказывай панихиду, – Прибытков зло хохотнул, обнажив жёлтые, прокуренные зубы.

А вот этого как раз-то и не стоило делать, не входило в планы Петра Пантелеевича. Что бы там между комендантом и Агафьей не было, он им не судья. В его понимании, есть вещи, куда никому совать свой нос не следует.

– Ты вот что, Кирилла Данилович, – Сидоркин вроде как неудобно было перед мужем Агаши Петром Кондратовым. И родители молодой матушки очень хорошие, порядочные люди. Да и о самой молодой попадье был самого лучшего мнения. Но, видно, женская душа – потёмки. – Ты… это… ты да я знаем, понятно? Не дай боже, молодой батюшка узнает, язык вырву. И не смей прикасаться к попадье, понял? И не трезвонь по деревне об этом. А то я вас знаю: чуть хмель попал на язык, так сразу давай хвастаться своими подвигами на женском фронте.

– Обижаешь, начальник, – осклабился полицай. – Ты для меня столько добра сделал, так что – могила! Ты меня знаешь.

Это правда: Пётр Пантелеевич давно знаком с Прибытковым. Познакомились в тюрьме, ещё во время первого срока. Перед войной по совету сокамерника Сидоркина Кирилл приехал в Слободу, пристал к хорошей женщине, жили душа в душу. Работал в колхозе рабочим на току, был на хорошем счету у начальства.

Сам Сидоркин уговорил пойти Кирилла Даниловича в полицию. До конца не всё рассказал, не раскрыл тайны, но кое-что поведал.

Мол, помощник нужен надёжный, верный… Однако Прибытков понял с первых слов, понял правильно, хотя и допытываться до подробностей не стал. За что ему Пётр Пантелеевич, вновь испечённый староста деревни Слобода, был благодарен.

– Я – вор! – мужчина сунул к носу Петра заскорузлый палец. – Вор советский, русский. Ты меня особо не агитируй. Я прекрасно соображаю. У нас с тобой общий враг – немец. Положись на меня.

От партизан поступали настоятельные просьбы: нужно оружие! А где и как его добыть? Не отдашь ведь свою винтовку. Надоумил Прибытков.

– Патрули на мотоциклетках: чем не подходящий товар? Носятся почем зря по деревне, вот и отымем.

– Как? Попросим? Купим? – не верил до конца в такую затею Сидоркин. – Ну – у, ты и авантюрист, дядя Кирюша.

– Ты только не обзывайся гадкими словами, Пётр Пантелеевич, – вроде как обиделся полицай. – Доверься мне, сынок. Уделаем в лучшем виде. Не такие замки взламывал.

Когда вначале сентября в Слободе пропал первый экипаж подвижного патруля вместе с мотоциклом, Сидоркин даже в мыслях не держал, что это результат той беседы с Прибытковым. Однако, глядя на его улыбающееся, довольное лицо, поверил: он, Кирюша, сделал!

– Твоим дружбанам только ружья нужны или с тарахтелками пригодятся?

– Не понял. Поясни, мил человек.

Оказывается, Прибытков раздобыл где-то моток телефонного кабеля, завязал один конец за липу на выезде из деревни, с другим – спрятался за берёзой через дорогу. Когда едет тяжёлая техника, отпускает кабель, он лежит на земле. А вот когда приближается ночью патруль на мотоцикле, тогда быстренько натягивает, завязывает за дерево, и всё! Попробуй заметить тонкий кабель при свете фар.

– Представляешь, я несколько раз примерял водителя-мотоциклиста ещё днём, чтобы высоту правильно выставить. Подойду к ним, будто моциклетом интересуюсь, а сам к себе примеряю его шею с дурной головой. Важно ему, басурману, глоткой наскочить на кабель. Получилось! – сиял улыбкой мужчина. – Они ж почём зря носятся по дороге. А тут и я за деревцом удачу жду, польку-бабочку выбиваю!

– Ладно, глотку перехлестнуло водителю, а который в люльке? – допытывался Пётр Пантелеевич. – С ним ты как совладал?

– Слушай, сынок, – терял терпение Прибытков. – Ты следователь или прокурор? Может, хочешь свечку за упокой душ поставить?

Иль очную ставку провести желаешь? Так и скажи, и не дури мне больше голову, – обиделся Кирюша. – Я, можно сказать, на мокрое дело пошёл для него, а он… Э-эх, нашёл о чём спрашивать. Раков кормят фрицы в Деснянке. А тарахтелка с ружьями за околицей в кустах стоит. Иди, доложи Вернеру, прости, Господи. Пускай обратно забирает, нам она уже не нужна: поигрались, покатались и будя!

– Ну – ну, Данилыч! – Сидоркин благодарно похлопал товарища по спине. – Это… не обижайся. Спасибо тебе, Кирилла Данилович.

Потом ещё не один раз Прибытков указывал, где и что из оружия спрятано. Правда, перед этим снова пропадали патрули: и пешие, и моторизованные. За компанию пропали и два полицая, что пошли служить немцам верой и правдой по идейным соображениям, и свою преданность уже показали при расстреле пленных красноармейцев. Мало того, что сами обнаружили раненых солдатиков, так ещё лично расстреляли бедолаг. Ну – у, этих-то убрал Прибытков с молчаливого согласия самого старосты Сидоркина. Заманили под ложным предлогом за деревню да и…

Потихоньку снабжали партизан оружием, боеприпасами, медикаментами. Рыбак Мишка Янков приплывал в лодке по реке ночью, забирал в условленном месте и так же незаметно исчезал. Мотоциклы не стали уничтожать. Два штуки Вовка Кольцов перегнал в Вишенки. Говорит, сейчас пригодятся, а после войны и подавно.

Насколько знает Сидоркин, партизаны трижды нападали на немецкие колонны с солдатами, что шли к Москве. Устроят засаду, обстреляют из пулемётов, забросают гранатами да и смоются на мотоциклах. Пойди, догони.

Майор Вернер не мог позволить, чтобы на такой оживлённой автотрассе Москва-Брест правили бал партизаны. Сидоркину известно, что и вышестоящее немецкое командование обеспокоено постоянными нападениями партизан на воинские колонны на участке ответственности майора СС Вернера Карла Каспаровича. Оно и понятно: трасса имеет важное стратегическое значение, по которой и днём и ничью идут и идут немецкая техника и войска на Москву. С начала осени немцы предприняли ряд наступлений на партизанские деревни, но пока безуспешно. Потом все ждали прихода морозов, когда можно будет атаковать партизан с применением техники. Сам комендант развил бурную деятельность в этом направлении. Вот и появилось желание усмирить майора. Тем более, немцу вскружила голову молодая матушка Агафья, а её муж Пётр Кондратов был если не другом старосты деревни Слобода, то единомышленником был точно. Чем не повод поквитаться с майором?

Пётр Пантелеевич сам лично долго выслеживал коменданта, определяя, когда он возвращается от Агаши. Вроде всё правильно рассчитал, но сорвалось в последний момент. Кто же знал, что Вернер пойдёт пешком от церквы до комендатуры?

Для надёжности Сидоркин связал две немецкие гранаты М-24 с длинными рукоятками, ждал коменданта на въезде в Слободу.

Вовремя выдернул запальный шнур, даже выдержал секунды две, как и учили, и точно бросил в машину. Пробив боковое стекло, гранаты упали в кабине. Пригнувшись, скрылся в бывшем колхозном саду за церковью.

– Твою мать! – только и мог сказать, увидев в зареве сгоравшей машины силуэт целого и невредимого коменданта. – Твою гробину мать, прости, Господи.

А когда на глазах у Сидоркина майор Вернер лично расстрелял молодого Николая Назарова и его мать Нину Трофимовну, староста не находил себе места. Хотелось выскочить из укрытия, стрелять, стрелять в немцев, что столпились на краю деревни. Крики заживо сгоравших в собственном доме детишек Назаровых и по сей день преследуют Петра. Такое не забывается и он никогда не простит это фашистам.

И чтобы не откладывать в долгий ящик, приступил к осуществлению своей личной мести, открыл лично охоту на немцев. Умом понимал, что ставит под угрозу собственную жизнь, общее дело, но остановить себя уже не мог. Не могла душа терпеть, ум и сердце понимать, когда фашисты хозяйничают на его земле. Такого быть не должно, такого стерпеть Пётр Пантелеевич Сидоркин не мог.

– Смотрю, маешься, начальник, – Прибытков по одному ему ведомым признакам определил истинное состояние старосты деревни. – Может, и я сгожусь? Старый конь борозды не испортит, как думаешь?

– С чего ты взял, что я маюсь, Кирилла Данилович? Может, это для меня нормальное настроение?

– Э-э-э, ты меня за дурака не держи. Я – волк битый, так что меня не обманешь, на мякине не проведёшь.

– Ну – у, раз ты такой наблюдательный, – староста обнял подчинённого, доверительно зашептал на ухо. – Уж больно мне нравится винтовка-трёхлинейка, наша, родная. Не знаешь, где купить можно? Никто не продаёт?

– От немецкой чего нос воротишь? Чем плоха? Во-о – он, бери – не хочу, – полицай провел рукой в сторону немецких солдат, что строились у комендатуры.

– Не-е-ет, – вроде как поддержал игривое настроение Сидоркин.

– С немецкой только под носом стрелять можно, а наша… – мечтательно улыбнулся, прищурив глаза. – Помню, в Осоавиахиме первые места брал, на соревнованиях все призы – мои! Она же, родная трёхлинеечка, на два километра легко цель достаёт, а ты говоришь…

– Так и сказал бы, а то всё вокруг да около, – обиделся Кирилла Данилович. – Ты… это… Пётр Пантелеевич, коли хочешь взять меня в свою компанию, в долю, так и скажи прямо, не юли.

– Ну, так как? Не видал, где продают трёхлинейки? – уклонился от прямого ответа староста.

– Чего ж не знать. Знаю. Трофейное оружие гансы сложили в подсобку, где раньше техничка тряпки-вёдра берегла.

– Так она замкнута, подсобка та. Видал, какой замок на ней висит? Во! – Сидоркин руками показал, какого размера замок. – С детскую головёшку, а ты говоришь…

– Говоришь, в Осовиахиме? – теперь уже Прибытков мечтательно улыбнулся, снисходительно похлопал начальника по плечу. – Помню, в одном губернском городе банк брали. Это ещё при Керенском было. И я молодой, фартовый. Вот где замки были так замки! Не этим чета: всем замкам замки. Да ещё и охрана в придачу. И что? – мужчина смачно сплюнул, разогретый воспоминаниями. – Я же медвежатник! Ты знаешь моё погоняло?

– полицай повернул к себе собеседника, поймал его взгляд. – Сейф! Понял, дурья башка? Се-е-еф! Меня в Одессе знали, в Польшу тамошние фраера на помощь призывали при царе-батюшке, в ножки кланялись, когда в панских банках установили для золотишка ящики с замками системы «Брама». Я уж не говорю о замках Шлаге. Кнопочный запирающий механизм. Дерьмо, а не замки. Я бы не стал такие ставить. А ты говоришь: Осоавиахим! Тьфу, и говорить нет о чём, прости, Господи!

Спустя четыре дня после этого разговора, Прибытков встретил старосту рано утром ещё у дома, стоял у калитки с загадочным видом, курил, неспешно пуская дым из ноздрей. Плутоватая улыбка блуждала по небритому лицу, обнажая то и дело жёлтые зубы.

– Гитлер капут? – вместо приветствия поздоровался Сидоркин.

– Найн, – в тон ему ответил подчинённый и ещё шире улыбнулся.

– Нет, пока жив, сволочь. Но уж с сегодняшнего дня пусть дрожит: капут ему обеспечен!

– Что так? – поинтересовался староста. – Неужто, Кирилла Данилович, касторки ему в кашу насыпал?

– Ага, касторки, вот держи микстуру, – сунув руку в карман, полицай вынул целую горсть винтовочных патронов калибра 7,62 мм. – Не было во что набрать, пришлось в карманы складывать. Извини, в темноте, может, не те взял?

– А винтовка? Их же, патрончики эти, не из рогатки выпускать надо, – Пётр Пантелеевич ошалело крутил головой вокруг, не веря своим глазам. – Неужели? Ай да Кирюша! – восхищённо воскликнул, прижался на мгновение к подчинённому.

– Ну – ну, будет тебе, Пётр Пантелеевич, – польщённый Прибытков выбросил папиросу, тут же принялся крутить другую. – Рано, рано радоваться. Вот когда Гитлер капут, вот тогда и возрадуемся, дорогой дружок. А пока держи ещё одну штуковину, – с этими словами мужчина достал из – за пазухи свёрток, завёрнутый в тряпку.

– Что это? – Сидоркин не мог на ощупь определить, а развернуть побоялся: рядом проходили четверо немецких солдат.

– Глаза к винтовке, – ответил полицай.

– Прицел, что ли?

– Не знаю, как называется. Может и прицел. Я такие штуки видел на винтовках в кино перед войной. Уж больно ловко стреляли солдатики с такими штуковинами, прямо в серёдку. Смотрю, а эта вещица лежит себе в сторонке на подоконнике. Меня дожидается. Ну, я и взял. А что добру пропадать? Её же, родимую, сделали для того, чтобы немца высматривать, а она ржавеет. Непорядок, начальник. А сама винтовка у тебя в сарае под стрехой спряталась, дожидается, вот так вот, господин староста.

Прибытков не рассказал, как ему удалось похитить оружие из – под носа фрицев, прямо из комендатуры.

– Много будешь знать, не будет кому Гитлер капут делать, – отшутился Кирилла Данилович на вопросы товарища.

– Слышишь, дорогой Кирюшка? – от избытка чувств Пётр Пантелеевич готов был расцеловать мужчину. – А ты ещё купить там же не можешь? Нашим в лес во как нужно оружие, – староста провёл ладонью по горлу.

– Не – е, – отмахнулся полицай. – Два раза в одну воду не ступают, это закон. – Я как-нибудь по – другому мараковать буду.

Отныне Пётр Пантелеевич строил рабочий день таким образом, чтобы можно было незаметно отлучиться, уйти по своим делам. Перепоручив контроль над полицаями на Прибыткова, староста уходил домой, и уже из дома вдоль реки пробирался в подлесок, а потом и к шоссе Брест-Москва. Выбирал место или высокое дерево подальше от дороги, пристраивал винтовку, ждал колонны немецких машин. Его объектами становились в первую очередь пассажиры легковых машин. Сделав один-два выстрела, тут же исчезал, растворялся в лесу. Никогда не использовал место засады дважды.

Всё шло более-менее, пока однажды Прибытков не предупредил.

– Стал я замечать, господин староста, как только коменданту становится известно, что немцев кто-то опять вспугнул на шоссейке, так он сразу тебя разыскивать начинает. Первый момент тебя как будто и нет, а потом ты и нарисовываешься загнанный, как лошадка.

– Ты думаешь? – что-то холодное закралось в душу, нехорошо шевельнулось там.

– Это не я думаю, а Карлуша, понял? А сейчас и ты думай. Я бы тебя подменил, да глаза у меня старческие, слезятся.

С этого дня староста стал остерегаться ещё больше. Решил пока на время прекратить свои вылазки, а там как бог даст.

Иногда ловил себя на мысли, что он, староста деревни Слобода Сидоркин Пётр Пантелеевич, устал, сильно устал жить двойной жизнью. Легче было бы пойти в партизанский отряд, быть вместе со своими, бить врага сообща, чувствовать рядом плечо товарища, единомышленника. Это в первые дни войны им охватило отчаяние, боязнь оказаться в стороне от общей борьбы своего народа. Вот поэтому он и кинулся в полицию, свято веря и надеясь уничтожать врага, будучи в его личине. Но потом всё наладилось, и связь с партизанами в первую очередь. О своей мечте сказал Лосеву. Но тот категорически отсоветовал: хорошо иметь своего человека в стане врага. Это труднее во сто крат, но и польза неоценимая. Вот поэтому и терпит Сидоркин на себе ненавистную форму, играет роль служаки.

Одно дело отправлять сельчан на различные работы, совсем другое – отнимать у них свиней, коров, иную животину. Пётр очень хорошо знает, что значит для крестьянина его коровёнка, поросёнок, курочка, огородишко особенно вот сейчас, в военное время на оккупированной земле, когда выбита почва из – под ног, когда совершенно неизвестно, что будет с тобой завтра. Надежда у людей только на себя, на свое хозяйство, а тут Сидоркин с полицаями приходят, изымают. Понятно, что любви у земляков он не сыщет, а вот ненависти, презрения получит сполна. Так оно и есть: не раз уже слышал за спиной нехорошие слова в свой адрес. Но не скажешь, ведь, людям, что так надо, что ты вынужден это делать с пользой для общего дела, для нашей победы.

И с другой стороны: проявить неподчинение? Ослушаться приказа коменданта вот так – в открытую? Себе дороже. Цена человеческой жизни местного населения в глазах немцев не стоит и ломаного гроша. А чем лучше староста деревни Сидоркин для фрицев? Такая же «ferfluchter schwein», как и все русские. Сами они «долбаные свиньи», однако пока сила на их стороне. Вот и приходится рядиться в их шкуру, прости, Господи, подыгрывать немцам, изображать рвение по службе.

Хорошо, немцы пока не привлекали полицаев к борьбе с партизанами, однако разговоры такие идут давно. Сам комендант присутствовал на нескольких учебных занятиях с полицаями, где отрабатывали навыки наступления, обороны, но восторга от перспективы воевать с партизанами у подчинённых Сидоркина особо не возникало. Хотя и пошли в полицию некоторый из идейных соображений, «из обиженных», как определил для себя Пётр, так они рассчитывали вернуть себе землю, избавиться от советской власти. А воевать? А как воевать, если в тех же партизанах то родственник, то сосед, то просто знакомый? Самое большое, что делает абсолютное большинство подчинённых, так это исподтишка, а то и в открытую занимаются мародёрством, воровством, соревнуясь с немецкими и румынскими солдатами – кто больше? Это они умеют, в этом они мастера.

Перед Новым 1942 годом Сидоркин встретился на лесопилке, что за Слободой в сторону района, с Лосевым. Спланировали, обговорили в деталях план нападения партизан на комендатуру. Пора было переходить из обороны в наступление. Тем более, поводов было предостаточно. Немцы получили по сопатке под Москвой. Надо было прижать им хвост и здесь, в глубоком тылу. Правда, листовки о победе советских войск под Москвой тут же появились во всех деревнях. Да и без листовок видно было, что трудно пришлось фрицам в снегах под столицей: колонны машин с ранеными и убитыми не останавливаясь, шли днём и ночью на Берлин. Такая же череда военной техники передвигалась и в сторону фронта. И спеси поубавилось у немчуры: перестали орать на каждом перекрёстке о скорой победе.

К этому времени они всё же заняли Вишенки: не смог партизанский отряд Лосева противостоять немецкому пехотному батальону, усиленному комендантской ротой. Даже для этой цели привлекли и авиацию с аэродрома, что расположился на окраине Бобруйска. Днями висел над лесом немецкий самолёт-разведчик, а потом к нему на помощь прилетали и бомбардировщики, что базировались под Смоленском. Вишенки сожгли до основания, не оставив целым ни единой постройки. Но вглубь леса пойти побоялись, ограничившись деревней, выместив на ней зло.

Решили атаковать немцев в Слободе. Здесь в последнее время они чувствовали себя спокойно: как-никак, район рядом, почти постоянно идут автоколонны в обе стороны – на Москву и в Германию. Какой дурак посмеет сунуть голову в петлю? Вот на это-то и было рассчитывали партизаны, планируя нападение.

Всё спланировали, обо всем договорились, однако от случайностей никто не застрахован.

Атаку на комендатуру партизаны начали на пятнадцать минут раньше оговоренного времени, и поэтому Пётр Пантелеевич не успел покинуть помещение актового зала школы, где праздновали Новый год полицаи и немцы. И, как результат, тяжёлое ранение в грудь, живот, руку. Кто виноват в этом, потом разберутся. Страшно другое: на следующий день прибывшие из района две роты немецких солдат окружили деревню, согнали жителей в скотные сараи, сожгли заживо… Предали огню и половину домов. Там, в сараях, сгорела и семья старосты Сидоркина Петра Пантелеевича.

Прибытков принёс страшную весть: лучше бы самому погибнуть в ту новогоднюю ночь, чем услышать такое. Мужчина лежал, укрытый с головой, снова и снова до зубного скрежета, до хруста челюстей сжимал во рту кусок одеяла, всё пытался удержать в себе крик, что рвался наружу. Это не пережить, от такого известия нормальные люди должны или сойти с ума, или умереть, а он живёт. Это ненормально. Если бы в этот момент у него было оружие, он бы застрелился. Ра-а-аз!., и все проблемы решены. Не стало бы терзаний, тех мучений, что разрывают душу, не дают жить ему, Сидоркину Петру Пантелеевичу. Как так? Почему его семья, его жена и двое ребятишек заживо сгорели в огне, а он, их отец, их защитник, живой? Почему так несправедливо устроена жизнь?

Мысли, видения накатываются, наслаиваются друг на друга, хочется выть от бессилия.

Сил хватает додумать до того мгновения, как в мыслях он начинает представлять себе мучения его семьи там, в огне, в горящих скотных сараях. Детки жмутся к мамке, интуитивно ищут спасения у неё. Ищут глазками его, папку, ждут, что он вот-вот, сейчас придёт, спасёт их, он же сильный, их папка. Он же всё может. Но его нет, а есть только мамка… Она прижимает их к себе, подминает под себя, стараясь спасти, защитить… А огонь подбирается… подбирается… Вот уже дым не даёт дышать, детки задыхаются, а следом и первые языки пламени обдали жаром, лизнули детские тельца… Всё-о – о – о… Дальше он не может, у самого перехватывает дыхание, будто это его жгут на костре, и пламя горит откуда-то изнутри, плавит тело, шкворчит душа… Не может, не хватает сил представить своих детишек горящими в огне.

Жизнь остановилась. Нет, она была, только разделилась на «до» и «после». То, что была «до», это и называлось жизнью, а вот «после» и жизнью-то назвать нельзя. Так, прозябание. Принимал лекарства, ходил на процедуры, ел, а было такое впечатление, что это не с ним происходит, а с персонажем какой-то книги – нехорошей, страшной… Он хочет, страстно желает перелистнуть последнюю страницу, закрыть, захлопнуть её, а она не позволяет, раз за разом напоминая о своём страшном содержании. Жил как в бреду. Даже когда выпустили из госпиталя, и за ним на лошади приехал Прибытков, ничего не радовало. Укрывшись тулупом, прижался к спинке возка, так и доехал до Слободы, не проронив ни слова.

– Отвези меня туда, – разжал губы уже в деревне, на пепелище собственного дома.

Прибытков понял без пояснений, направил лошадь за околицу к скотным дворам.

Занесённые снегом, торчали обуглившими брёвнами развалины. Поднявшийся ветер принёс с собой и снег. Обгоревшие ветки берёз качались, ветер шумел в них, и Сидоркину слышалось в этом шуме крики детей, его детей. Они вопили, кричали, взывали о помощи, заполнив собой всё естество мужчины, он застонал и в бессилии опустился на снег. Дальше ничего не помнит. Пришёл в себя уже в доме Прибыткова.

– Выпей, выпей, Петро Пантелеевич, – жена Прибыткова тётя Даша пододвинула гостю стакан самогона. – Выпей, поплачь, коль душа требует, и сразу полегчает. Хотя, – женщина горестно вздохнула, села рядышком, приобняла Петра. – Хотя, чего себя обманывать? А всё же поплачь. Пусть горе со слезой выплеснется, как у нас, у баб. Вы ж, мужики, себя молча гробите, а так нельзя. Покричи, поругайся, поплачь, наконец, и душа начнёт оттаивать, оживать.

– Давай, сынок, не чокаясь… – хозяин тоже взял стакан, запрокинул голову, выпил до дна. – Пусть земля им будет пухом… А коль злость затмила глаза, то ты меня ударь, прямо… побей, сильно так побей, чтоб снять с себя это… того… Может, и в правду легче станет? В морду мне… кулаком… Оно, может и мне легче станет, не только тебе.

Пётр пил и не пьянел. Лишь лицо всё бледнело и бледнело, пока тётя Даша не обратила на это внимания.

– Как бы чего не случилось? – показала мужу глазами на гостя. – Отведи его в горницу, отец, пускай отдохнёт.

Как-то не сговариваясь, Прибытковы приютили у себя Сидоркина Петра Пантелеевича. Майор Вернер отстранил его от исполнения обязанностей старосты, перевёл в простые полицаи, назначил старостой Кириллу Даниловича. Несколько раз Петро порывался заговорить с комендантом по поводу своей семьи, но что-то удерживало. Боялся, что не стерпит, набросится на ненавистного человека в такой же ненавистной, гадкой, отвратительной форме, и будет рвать, терзать… А, может, и стоило это сделать?

На сороковой день в церкви служили панихиду по невинно убиенным и заживо сожжённым. К этому времени Петра Никитича Кондратова рукоположили в священники, он вернулся в Слободу и теперь уже правил службу, как законный настоятель храма отец Пётр.

Прямо из церквы прихожане во главе с отцом Петром направились на место трагедии. Шли молча с понурыми лицами, не поднимая глаз. По дороге взирали на людей чёрные зевы обгоревших печей на месте бывших домов, обугленные деревья застыли со склонёнными в трауре ветками. Даже немецкий патруль, что попался навстречу, съехал на обочину, уступив дорогу молчаливой толпе. Ни единого голоса, только скрип снега под ногами и тяжёлое дыхание людей.

Укрытые снегом, встретили людей бывшие скотные дворы, только на белой глади зеленью отдавали несколько еловых веток, которых кто-то принёс заранее, оставив неглубокий след на мёртвой белизне. Там, на пепелище, священник отслужил панихиду.

Сидоркин подошёл, когда уже всё заканчивалось, стал пробираться сквозь толпу. С удивлением увидел, как люди стали расступаться, давая дорогу, бросая на него далеко не дружелюбные взгляды.

– Пришёл, антихрист! – услышал за спиной чей-то голос. – Исчадие ада! Любуйся, прости, Господи.

Он обернулся: замахнувшись клюкой, к нему подходила старушка в рваной мужской поддёвке, с большим шерстяным платком, подвязанном подмышки. Её блеклые, глубоко запавшие глаза гневно блестели, беззубый рот с ввалившимися губами извергал поток проклятий.

– Чтоб тебе гореть в гиене огненной, христопродавец, прости, Господи! – клюка раз за разом опускалась на плечи оторопевшего Сидоркина.

Ничего не понимая, он вжал голову, даже не уворачивался, с недоумением взирая на земляков.

– Уходи, мил человек, – какой-то старик взял его за плечи, вывел из толпы, усадил на торчавшую из – под снега телегу. – Охолонь маленько, не ходи туда.

– Как не ходить? – наконец заговорил Сидоркин. – Как не ходить, дядя Панкрат? – только теперь он узнал старика. – Там жена, детки мои… там Серёжка, Катенька там… Галинка… – и тут до него стало доходить, что земляки винят его в той трагедии, которая произошла вот здесь сорок дней назад! Но причём тут он? Он и сам пострадавший! Да ещё как пострадавший: и сам ранен, и семья сгорела заживо…