Текст книги "Вишенки в огне"
Автор книги: Виктор Бычков
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
– Дура, я же тебе говорила, что еду бери, проси, чтобы продукты давал. И – э-э-эх! Молодо-зелено! Будешь питаться, будешь жить, дурёха. Говори ему: «Essen! Essen! мол, кушать, кушать, HerrArtz! господин доктор. Да-а – аст, куда он денется! Он же, сволочь, понимает, что тебе кушать хочется. Он хоть и извращенец, а со скелетом в пастель ложиться не хочет. Ему нравятся, что бы в теле. Не ты первая у Ланге, не ты и последней будешь. Я-то знаю, изучила его вкусы и пристрастия к молоденьким девочкам. Так что, проси поесть, дурёха. Дольше проживёшь.
Потом Фрося так и делала, и каждый раз, возвращаясь в детский корпус, к ребятишкам, приносила то несколько кусков хлеба, то галеты, то кусок колбасы, то ещё чего, что было на столе у доктора. Иногда немец выкладывал на стол плитку шоколада, всё норовил угостить им Фросю. Она не отказывалась. Откусывала, остальное старалась спрятать, отнести своим. Немного, но приносила. Сам капитан Ланге в таких случаях выходил из комнаты, давал возможность девушке набирать продукты, делал вид, что не замечает.
У неё брали кровь только один раз в самом начале, и тогда она смогла сама дойти до спальни и сходить на ужин. А вот у Никитки и Ульянки брали по три раза. Фрося приносила детям еду каждый вечер, на вопросы младших не отвечала, а если и отвечала, то ссылалась на тётю Клаву или вообще отмалчивалась. Она подкармливала их, видела, что прибывших с ними в одной машине детишек уже давно нет, а они, её родные брат и сестра, живы. Только в последнее время Никитка стал чахнуть, увядать, перестал брать еду, а если и брал, то сразу же отдавал Ульянке. Та не отказывалась, ела и чувствовала себя вполне сносно.
– Ты почему не ешь, Никитка? – тормошила его Фрося в тот день.
– Я всё знаю, Фросьюшка, – прошептал мальчик. – Я всё знаю, я понимаю тебя, сестричка. Не осуждаю. Я слышал, как о тебе говорят дети. Свою порцию я отдавал и отдаю Ульянке. Пусть ест, она младшая, ей ещё жить да жить. Не обижайся. Я уже не жилец, я это чувствую. А ты береги Ульянку, сестричка. Береги её, прошу тебя. Я люблю вас всех сильно-сильно. Попроси, чтобы мамка не убивалась по мне, и ты не убивайся. Прощай, сестричка, – это были последние слова Никитки.
К вечеру Вилли и тётя Клава за руки, за ноги вынесли тело мальчика в холодную.
Потом Фрося жила с единственной мечтой – бежать! Она попросила не хоронить тело брата. Тётя Клава удивилась, однако перечить не стала, а перетащила его в дровяник, куда складывал дрова Вилли.
– Подстилка немецкая! – впервые услышала Фрося в свой адрес в столовой ещё до смерти Никитки, за неделю. Кто это сказал, она не знает.
От этих слов её передёрнула, комком в горле встала ложка баланды, обида, злость застили сознание. Успела поймать на себе укоряющий взгляд Ульянки, выскочила из – за стола, побежала в спальное помещение, проплакала почти весь вечер, пока снова за ней не пришла тётя Клава.
– А ты не бери в голову, – рассудила женщина, когда Фрося рассказала её о „немецкой подстилке"». – Ты же не по своей воле. А дуракам закон не писан, что с них возьмёшь? Да и кто это говорит? Дети. А на них обижаться не след.
Потом эти слова Фрося слышала часто, но уже старалась не обращать внимания.
Недели две после смерти Никитки Фрося в очередной раз была у доктора Ланге. Вопреки обыкновению, он не стал сразу приставать к ней, а усадил за стол, налил в фужер вина и требовал, что бы она выпила. Как могла, так и сопротивлялась ему, выливая вино то в стакан с чаем, а то и в горшок с цветами, что стояли в комнате. Капитан пьянел на глазах. В какой-то момент он оставил её в комнате, сам ушёл в другую, упал на кровать лицом в подушку, уснул там.
Сначала вместе с тётей Клавой уложили тело Никитки в санки-розвальни, на которых Вилли развозил дрова по корпусам, где топил печки, потом женщина сюда же привела и Ульянку.
– Может, не брала бы, дева, – санитарка кивнула в сторону трупика Никитки. – Самой бы легше было. А так… Ему уж безразлично, горетному, – всхлипнула в который раз женщина, – а ты и спасёшься, даст Бог.
– Нет, не – е-ет! Я сильная, я всё сдюжу, – перебила санитарку Фрося. – Вы не глядите на меня, что я маленькая. Я – сильная.
– Ну, тогда ладно, раз так. Тебе виднее. Это я так… – а сама ещё и ещё раз проверила, как уложен труп мальчика, чтобы надёжно…
Обняла Фросю, прижала на мгновение к груди, резко оттолкнула, вытерла слёзы.
– Идите к проёму в заборе, через который Вилли вывозит мертвецов, – наставляла на прощание тётя Клава. – Там хорошо накатанная дорога саночками. Ни у кого она не вызовет подозрения. А я скажу, что вы умерли. Кто там проверять будет. Доктор капитан Ланге себе уже другую девочку приглядел, с новой партии. Так что… Часовые на проходной стоят, сюда вряд ли пойдут. Появятся здесь минут через двадцать. А вы бегите, бегите. Храни вас Господь, – перекрестила на прощание.
Выросшая в лесу, Фрося не боялась ночного леса, знала его, как свои пять пальцев. Она боялась погони, но и надеялась на санитарку, что та сделает всё, чтобы их побег остался незамеченным. Верила в себя, в свои силы. Знала, верила, что сможет дойти хотя бы до Пустошки, а там рукой подать и до Вишенок. В Пустошке уже свои люди, они помогут, там старшая сестра Надежда. Ей бы только добраться до Нади… Вот поэтому и решилась на побег. Да не просто одной убежать, а забрать Ульянку, вывести тело Никитки, дать попрощаться с ним родным и близким, похоронить его у себя на деревенском кладбище. Это она считала своим долгом, своей святой обязанностью хотя бы так снять с себя грех перед братом. Не сделай этого, потом всю жизнь будет казнить себя. Потому и тащила, потому и упиралась изо всех сил. Конечно, если бы не капризная взбалмошная Ульянка. То ли не хочет понимать, то ли характер у неё такой противный: кроме себя никого вокруг не замечает. Ну, да Бог с ней, она, Фрося, не в обиде. Какая ни есть, а родная сестричка, куда от неё денешься? Тем более – младшая, дитё совсем…
Ещё только вышли к Деснянке, встали на лёд, как тут же Ульянка начала капризничать, ссылаясь на усталость, садилась на снег, не хотела идти, требовала и её везти в саночках.
Как могла, убеждала, просила, плакала Фрося, но заставить, вынудить идти ножками сестричку так и не заставила, не смогла.
– Что опять встала? – вернул к действительности требовательный голос Ульянки из санок. – Ты поесть с собой не взяла случаем от своего хахаля?
– Какой поесть, сестричка? Опомнись! Посмотри, где мы находимся, – стала оправдываться перед Ульянкой. – Ты бы лучше слезла из саночек, помоги мне, родная моя.
– Ты что? По твоей вине Никитка помер, а сейчас ещё хочешь и меня здесь в лесу оставить, подстилка немецкая? Ждёшь, что бы я здесь из сил выбилась и замёрзла? Не дождёшься!
– Тогда я выбьюсь, и мы не сможем дойти до наших, – снова пыталась увещевать Ульянку. – Мне же тяжело, Улечка.
– Ага! Я и поверила. Небось, у своего хахаля объедалась, жрала в три горла. А мы тут с голоду… Тащи, фрицевка.
– Креста на тебе нет, сестричка, – произнесла шёпотом, чтобы не обидеть сестру, снова впряглась в санки. Но оправдываться не стала. Не до того.
Как не хорохорилась, как не настраивалась на дальнюю дорогу, на трудности, как не успокаивала себя, однако устала, сильно устала. Было желание упасть в снег, и всё! Но неимоверным усилием воли заставляла себя идти. Несколько раз порывалась оставить тело брата в сугробе или под деревом, хорошенько приметить место, потом вернуться за ним с кем-нибудь из взрослых. Тут же корила себя, что так нельзя, это бесчеловечно. Ему же будет холодно, неуютно, страшно, обидно, что родная сестра бросила одного в лесу. Не-е-ет, она не бросит, не – е-ет, у Кольцовых так не принято. Она сама лучше ляжет, останется в холодном зимнем лесу, но братика и сестричку вывезет к дому. Там ждут родные, они ничего не знают, переживают, волнуются, а она бросит? Нет уж! И снова напрягалась, валенки скользили в снегу, то и дело норовили свалиться, через голенища снег попадал на голые ноги, таял там.
Первый раз она упала на голом льду. Поскользнулась. Быстренько, на сколько быстренько могло позволить её уставшее тело, подскочила, заругалась на себя, снова налегла на верёвку. Но уже старалась ступать осторожней, потому что сильно ударилась голой коленкой, и оно сейчас ныло, добавив нестерпимой боли к усталости. Зажала зубы, стиснула их до скрежета, до треска, слёзы побежали из глаз, но она снова пошла, пошла, увлекая за собой саночки с живой сестрой и мёртвым братом. Она осилит, сможет, сдюжит! Зря её называли пигалицей, она сильная!
Полынью на изгибе реки Фрося не заметила. Да и как она могла заметить, если уже давно не идёт прямо, не смотрит вперёд, а изогнулась, стелется по – надо льдом. И пот застит глаза, и снег налип на ресницы. И темнота вокруг то ли из – за ночи, то ли из – за усталости. И сил уже почти нет. Как можно увидеть?
Первой мыслью было: «Никитка?! Ульянка?! Санки? Как санки? Только бы они не попали в воду!». Это потом пришли мысли и о себе. А сразу – о братике и сестричке в санках.
Она барахталась в ледяной воде, благо, провалилась у берега. Видно, здесь, на изгибе бил ключ из – под воды, со дна, вот и не взялась льдом река в этом месте.
Скинула с себя веревку, как могла, переломилась на кромке льда, дотянулась до саночек, оттолкнула подальше от полыньи, чтобы только они не провалились вслед за ней. Попыталась выбраться обратно на лёд, но тонкий припой ломался, крошился, увлекая раз за разом девчонку обратно в ледяную воду всё глубже и глубже. Сообразила, что лучше будет вылезти на берег самой, а уже потом берегом перетащить и санки на твёрдый лёд. Но это оказалось настолько трудным, что девчонка села прямо в снег, разрыдалась. Плакала от бессилия, от холода, от тёмной ночи, от безысходности. Она очнулась на мгновение, когда вдруг почувствовала прилив тепла во всём теле: так ей казалось в тот момент. По крайней мере, холода не чувствовала. Но этого мига в сознании девчонки хватило понять, что она замерзает.
Схватила санки, смогла перетащить их берегом, снова ступила на лёд. Откуда только взялись силы?! Вдруг обратила внимание, что Ульянка уже давно не говорит с ней. Бросилась к сестре, стала тормошить её, бить ладошкой по щекам. Наконец, Ульянка открыла глаза, и тут же ночной лес огласил громкий детский плач.
– Фашистка-а – а! Немецкая подсти-и-илка-а-а!
– Встань! – Фрося ухватила Ульянку за ворот пальто, с силой дёрнула на себя. Ребёнок вывалился из санок, упал на лёд, заголосил ещё сильнее.
Но Фрося уже не отставала от сестры, тормошила, ругала последними словами, заставляя ту пойти. Заматерилась, крыла по – мужски такими матами, что будь рядом те же мужчины, опешили бы, уши бы у них завяли, отвалились.
Девушка как никогда ясно поняла, что если она и сможет дотащить санки до Пустошки, то к этому времени Ульянка замёрзнет, превратиться в ледышку. Надо заставить её двигаться, шевелиться, идти. В этом спасение. Но ребёнок этого понимать не хотел, потому и сопротивлялась Ульянка.
– Встань! Встань! Иди! Иди! Замёрзнешь, ведь, дурёха! – ставила на ноги девчонку, но та снова и снова падала на лёд, а то норовила опять сесть в санки, отталкивала от себя старшую сестру, плакала на весь лес.
– Вот тебе! Вот тебе! – Фрося сильно несколько раз ударила наотмашь ладошкой по щекам ребёнка, принуждая идти.
Наконец-то Ульянка пустилась по льду в сторону дома, не переставая орать в ночи:
– Фаши-и – истка-а – а! Подсти-и – илка-а – а! Я расскажу и мамке, и папке, будешь знать потом, подстилка немецкая! Пускай деревня вся знает, какая ты…
Вот теперь Фросе стало намного легче и спокойней на душе. Уже и не такими тяжёлыми казались санки, да и на душа встала на место, успокоилась. Пусть орёт, пу-усть! Раз кричит, двигается, значит, будет жива, не замёрзнет, даже если с ней, Фросей, вдруг что-нибудь случится.
Низ платья взялся льдом, а всё тело горело, парило. Валенки на ногах стали неподъёмными. В какой-то момент девчонка начала терять сознание, красные круги вращались в глазах, менялись на жёлтые, белые… Страшный, огненный хоровод закружил голову. Река, лес, снег тоже закружились, замелькали, закачали девушку, норовили уронить её, сбить с ног. Стала путать: туда ли, в ту ли сторону она идёт? Может, не дай Боже, обратно к санаторию?
– Ульянка-а – а! – ещё успела прошептать, хватило сил поднять голову, увидеть зарождающую зарю нового дня. – Беги-и – и, сестричка-а! Скоро Пустошка, рядом… беги… родненькая…
Разведчики под командованием командира взвода разведки Владимира Кольцова возвращались в лагерь. Ещё от самой Березины их привлёк санный след, который тянулся от бывшего санатория «Зори Полесья», потом спустился в русло Деснянки, что в этом месте протекает недалеко от Березины. Реки разделяет небольшая возвышенность в несколько километров, однако не даёт слиться им вместе.
Разведчики уже давно поняли, что тянул санки человек, который выбился из сил, может быть, даже ребёнок. Это видно было по вдавленным в снегу силуэтам, которые часто попадались на пути, где человек отдыхал. Поэтому партизаны и спешили. Интересно, кто бы это мог быть? И что он тянет, если помимо следа от полозьев, на снегу чётко видны ещё две борозды? Дрова? Зачем их тащить чёрт-те откуда, если лес кругом? То, что это был или были наши, свои люди, сомнений не вызывало. Зачем немцам в февральскую ночь по лесу шастать?
– Твою мать! Он ещё и в полынью попал, – заматерился командир, когда на изгибе реки увидели следы барахтанья человека в полынье, и как он обходил берегом, оставляя на снегу широкие борозды: неизвестный полз на коленках.
– Вовка! – подозвал к себе младший брат командира – Вася. – Посмотри, тут ещё один человек шёл. Шёл впереди, а этот с саночками – сзади еле полз. Видишь, полз на четвереньках, следы коленок и рук на снегу. Это ребёнок, точно, ребёнок! Видишь, ладошки детские отпечатались на снегу.
– Точно! Следы свежие. Вперёд, парни, вперёд! – вытянувшись цепочкой, партизаны пустились бегом в сторону Пустошки по следам незнакомцев.
Первой, кого увидели разведчики, была голая, в одном платьице, лежащая на льду, примёрзшая к нему вся заиндевевшая, взявшаяся ледяным панцирем девчонка. Рядом стояли саночки с трупом ребёнка. Чуть дальше в сугробе спала ещё одна девочка.
Фрося пришла в себя в землянке. Это она поняла по земляному своду над головой, коптящей плошке на столе. И ещё была мама. Повязанная чёрным платком, постаревшая, со скорбным выражением лица она сидела боком к Фросе и не сразу заметила, что дочка пришла в себя, очнулась.
– Мама, – еле слышно позвала мать девушка. – Мама! Где Ульянка? Что с ней? – ей казалось, что она кричит, а мама не слышит.
Потом мелькали лица папы, Стёпы, Васи, Вовки, Кузьмы, Танюши, дяди Ефима, тёти Глаши, и ещё, и ещё… Приходили даже дядя Корней Кулешов и Леонид Михалыч Лосев.
– А теперь вы возьмёте меня в отряд? – спросила Фрося начальника штаба.
– Ты лучше поправляйся, пигалица, – как и в прошлый раз улыбнулся в усы дядя Корней.
– Никакая я не пигалица, – обиженно отвернулась к стене девчонка. Непрошенная слезинка выкатилась из глаз, скользнула по щеке.
– Извини, – начальник штаба присел на краешек нар, заговорил вдруг очень серьёзным, строгим тоном, проникновенно. – Извини, Евфросиния, если вдруг обидел. Но ты у нас и так героиня, – его грубая ладонь коснулась головы девчонки, на мгновение застыла так. – Я горжусь тобой, мы все гордимся тобой, Евфросиния Даниловна. Так что… Поправляйся, а партизанство от тебя не убежит. Ты и так уже хлебнула с лихвой… Не каждый мужик сможет выдержать то, что ты вынесла. Спасибо тебе, Евфросиния Даниловна.
Ближе к весне в землянку ко всё ещё больной Фросе зашла Ульянка. Это была первая встреча детей после той кошмарной ночи, когда они бежали из бывшего санатория. Девочку за руку держала тётя Глаша, за спиной стояла мама.
– Подойди, Ульянка, – Фрося улыбнулась, поднялась навстречу сестре. – Я без тебя так соскучилась. Как ты себя чувствуешь, родная моя? Чего ж ты ко мне не приходила, Ульянка, сестричка?
Тётя Глаша подтолкнула Ульянку к Фросе, но девочка упёрлась, не хотела идти. В какой-то момент Фрося встретила её взгляд: холодный, презрительный взгляд далеко не детских глаз. Столько ненависти, столько презрения сквозило в нём, что она опешила. Встряхнула головой, освобождаясь как от наваждения, снова поймала взгляд сестрички: он не изменился. Напротив, вырвавшись из – под опеки маменьки, Ульянка кинулась к выходу и уже в дверном проёме снова обернулась к старшей сестре.
– Подстилка немецкая! Фашистка! Шалава! Халда! Гитлеровка!
– До-о – очень-ка-а! – Марфа опустилась на порожек, в бессилии уронила голову. Рядом с ней зажала рот ладонями, разом побледневшая, осунулась тётя Глаша.
Фрося упала на нары, тело как окаменело. Но сильней тела застыла, захолонула душа. За что? Как же так? Что она сделала не так, что родная сестра возненавидела её? Разве она, Фрося, виновата, что здесь появились немцы? Что они выкачивают кровь у малолетних детей, заведомо обрекая их на смерть? Разве вина в том Фроси, что её принудил к сожительству рыжий, тощий немец Ланге? Разве не всё она сделала, чтобы спасти Никитку и Ульянку?
Разве не она замерзала на льду Деснянки зимней ночью, спасая Ульянку? За что такая неблагодарность? Нет, не то. Фрося не хочет благодарности ни от кого. Не ради благодарности она всё перенесла. Но понимание-то, простое человеческое понимание, простое участие, жалость, наконец, должна же быть у сестрички Ульянки? Что значит – маленькая? Она уже не маленькая, раз так жестоко обходится с ней, с Фросей. А какими словами говорит? Такими словами обзывал бывшую сожительницу Агрипину Солодову бургомистр района Щур, перед тем как застрелить женщину. Неужели и она, Фрося, поставлена в один ряд с убийцей? С бургомистром, предателем? За что-о-о – о? Или так жестока Ульянка? Но об этом думать совершенно не хочется. Она ведь хорошая. Просто… просто… Разве можно обижаться на сестричку? Нет, конечно. И она, Фрося, никогда не станет обижаться на Ульянку. Бог ей судья.
Сил плакать не было. Да и слёз не было. Девчонка лежала, сухими глазами смотрела в овальный свод земляного потолка, укреплённого плетёным тальником.
Да, мамка знает, все родственники знают, что она беременна от рыжего немца доктора капитана Ланге. Она это чувствует по изменению в своём организме. Наверное, вся деревня знает, весь лагерь. Ну и пусть! Что-либо изменить никто не в силах, и она сама в том числе. Она стала другой, совершенно не той девочкой, которой была ещё каких-то полгода назад. Но Фрося не казнит себя. Не по своей воле, не в грехе тяжком зародился в ней ребёнок. Вон, даже Никитка перед смертью понял её, поддержал. Танюшка, та как узнала, легла бочком рядом с Фросей и так пролежала почти всю ночь, молча, только всё прижималась и прижималась к ней, ласково поглаживая по животу. Вася, тот вообще… Пришёл, такой серьёзный. Как же! Партизан! Всего лишь на год старше её, Фроси, а поди ж ты – разведчик! Служит во взводе, которым командует старший брат Вовка.
Вася присел на краешек нар, рассказывал обо всём и ни о чём. Потом вдруг перед уходом поцеловал Фросю и говорит:
– Ты, это… Фросьюшка… если что… любому рот заткнём. Ни о чём плохом и не думай, выбрось из головы. Рожай, это наш, кольцовский ребятёнок будет. Вырастим, не расстраивайся. Ты у нас герой! Я люблю тебе, сестричка! Поправляйся! И не казни себя. И твоего ненародившегося немчика я уже люблю и в обиду никому не дам. Ты же меня знаешь.
Точь-в – точь, как Никитка перед смертью. И скажет тоже: «Немчика!».
Так же и Вовка, и Стёпка. Папка то шмыгал носом, то тёр глаза, ругал ветер, какую-то болезнь, что вышибает слёзы за просто так. Говорит, староватым, мол, становлюсь, слезливым. Но она, Фрося, понимает папку, хорошо понимает и безумно любит его: хороший у неё папка. И жалеет мамку с папкой. Трудно им после смерти Никитки. Всем трудно.
Да все Кольцовы, Грини отнеслись с пониманием, поддерживают её, Фросю. Только вот Ульянка… Что ж она так? Тётя Глаша каждый день забегает, подолгу сидит, разговаривает с ней. Всё извиняется за Ульянку. А чего извиняться? Это же сестричка, как на неё можно обижаться? Ну, покапризничает, ну, повыделывается да и успокоится. Делов-то. Главное, что её Фрося спасла, вывезла из того ада, куда они вместе попали. Жива сестричка, и слава Богу! А какая она? Да какая разница. Главное – жива! Вот сильно сожалеет Фрося, что не смогла уберечь братика Никитку. А он, вишь, свою порцию отдавал Ульянке, не о себе думал, знал, что умрёт без еды, а всё равно отдавал. Он по жизни был слабеньким, нежным, как девочка. Ему бы и родиться девочкой. Но такая душа у него! Такой добрый, такой… такой… как ангелочек!
Она вспоминает брата, и слёзы непроизвольно побежали из глаз. Да, ей жаль братика, так жаль, что прямо невмоготу, так жаль. Но… надо жить! Конечно, она до конца своей жизни будет нести в себе этот крест, эти чувства вины перед братом. И если у неё родится мальчик, сын, она обязательно назовёт его Никиткой. Тот Никитка, её братик, не исчезнет, он превратится в её сына Никитку.
От этих мыслей Фросе стало легче, настолько легче, что она решила сегодня впервые без посторонней помощи встать, пройтись не только по землянке, но и постараться выйти на свежий воздух. Она не была там с той февральской ночи, после которой у неё отнялись ноги. Доктор Дрогунов сказал, что это не безнадёжно, молодой организм возьмёт своё. Ему только надо помогать. Вот она и поможет сегодня.
Фрося стояла у входа в землянку, прислонившись спиной к молодой берёзке с нежно-зелёными, клейкими листочками, смотрела на весенний лес, вдыхала хвойный, терпкий, с примесью гнили чуть-чуть влажный воздух, слушала птичий щебет и глупо улыбалась, подставив бледное лицо ласковому полудённому солнцу. Разбрызгивая лужи, раскрыв руки для объятий, через поляну к ней бежала младшая сестричка Танюшка.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.