Текст книги "Вишенки в огне"

После первого, вырвавшегося на поверхность крика раненого, Марфа, Глаша, Ульянка и Танюшка, обхватив головы руками, кинулись прочь со двора. Только Стёпка побелел весь, напрягся, остался сидеть на входе в землянку, до хруста сжав зубы, скрёб пальцами землю, не замечая, что сорвались на пальцах ногти и из – под них уже давно хлещет кровь.

К шедшему на поправку Кузьме почти каждый день приходила Ольга Сидоркина. Она садилась у изголовья, и они говорили. В такие моменты домашние старались оставить их одних, уходили из землянки под любым предлогом.

– Вовку уже не вернёшь, – девушка гладила голову Кузьме, говорила с болью в голосе. – Он как чувствовал свою смерть. Вот здесь, – она взяла руку парня, положила себе на живот, – уже зародился маленький человечек, Вовкин ребёночек. Я же говорю: чувствовал свою смерть вот и спешил. А я и рада. Значит, Вовка не исчез, не утоп в болоте, а будет бегать среди нас.

Васька Кольцов и Илюшка Сёмкин объявились в Вишенках, когда землю первый раз сковало морозами. Снега ещё не было, но земля взялась крепкой замёрзшей коркой. Потом, правда, отошла, оттаяла, дождём даже промочило, и только после этого выпал снег на постоянно, до весны.

Откуда они пришли и куда направляются, парни не сказали. Поведали лишь, что партизанский отряд Лосева Леонида Михайловича влился в партизанское соединение, которым командуют из самой Москвы.

На груди Васи сиял самый настоящий орден боевого Красного Знамени!

– Эт-то кто тебя наградил? Откуда? – удивился Кузьма, когда младший брат разделся, встал посреди землянки.

– Из Москвы пришёл! – гордо поведал Вася. – Когда объединились, оказывается, все партизанские соединения уже давно поддерживают связь с Москвой. Оттуда присылают оружие, медикаменты. Леонида Михайловича отправили самолётом в Москву в госпиталь лечить его руку: тоже, как и у тебя, загнивать начала. Командовать нашим отрядом остался Кулешов Корней Гаврилович. Да он уже теперь и не отряд, а батальоном называется. Москва стала ближе, не то, что здесь было… Вот и орден прислали. Нас тогда многих наградили, не меня одного. Корнею Гавриловичу, я слышал, Лосев хлопотал, чтобы Героя Советского Союза… это… присвоили. Вот, не знаю, может, уже пришла золотая звёздочка. Вовку нашего наградили орденом Красной Звезды. Посмертно.

С этими словами Васька полез в карман, достал новенький орден на пятиугольной колодке, обтянутой муаровой, красной с белыми полосками, тканью, протянул брату.

– Сохранить надо.

– Ну – у, молодцы, молодцы! – искренне радовался Кузьма. – Выходит, надо было давно объединиться. А то мы всё сами да сами. Значит, скоро Гитлер капут?!

– А куда ж он денется! – Вася ещё раз покрутился, выпячивая грудь. – Гонит Красная армия! Гонит! А мы помогаем, братуха. Вот так оно и делается.

По первому снегу Ольга увозила Кузьму на детских саночках-розвальнях к себе в землянку. Сама вынесла на руках на улицу, усадила в санки. Да сколько того Кузьмы осталось? Ополовинился… Откуда жиру взяться? Высох на таких харчах, да ещё вон какой болезный.

Усадила, укрыла, укутала от мороза, впряглась и пошла, надёжно и твёрдо ступая по первому снегу. Стёпка с Танюшкой кинулись, было, помочь, но она одёрнула детей, отказалась от помощи.

– Сама, я сама. Это мой груз и мне его тащить, – ответила, ни к кому не обращаясь. – Мой он, мой. И никому его я не отдам. Не позволю… Сама…

А Кузьма сидел в саночках, втянув голову в плечи, щурился, глаза слезились то ли от первого снега, то ли была другая причина. Но было немного неудобно, стыдно за свою беспомощность, и ещё от чего-то, чему он не мог дать названия, и потому сидел смиренно, тихо и молча. Лишь слёзы из глаз…

Марфа с Глашей прошли немного за ними, потом остановились, перекрестив вслед медленно, но уверенно удаляющиеся от них саночки, оставляющие на первом, удивительной чистоты и белизны снеге две ровные блестящие полоски.

При встрече с односельчанами молодица не задерживалась, лишь здоровалась с ними кивком головы, и всё так же продолжала свой путь с застывшими на лице решимостью и упрямством.

А они провожали её понимающими взглядами, а то и крестили вслед.

– Вот оно как… Дай вам Бог, дай Бог… Жизня… это… идёт… Проть жизни не попрёшь, на то она и жизня это…

Ольга сама построила землянку и жила в ней одна. Отец ушёл добровольцем ещё в самом начале войны, а мамка померла в первую военную зиму. Застудилась в семейном лагере, да так и не встала больше, умерла.

– Я на тебя не дам пылинке упасть, – шептала по ночам девушка, крепко прижимаясь к парню. – Ты будешь самым ухоженным инвалидом в округе. Да что там в округе?! – тут же поправлялась она. – Самым ухоженным инвалидом во всём белом свете! А то!

Мы, Сидоркины, это… мы такие!

– Кольцовы мы уже, – поправлял её Кузьма. – Кольцова Ольга Пантелеевна.

– Ага, – соглашалась с ним Ольга. – Кольцова…

– А второго сына назовём Агафоном.

– Обязательно! Я рожу для тебя много-много сыновей и дочек. Сколько будет, столько и рожу. Сколько Бог даст, столько и рожать буду. Мы вместе всей семьёй съездим на Алтай, и не один раз. Поклонимся низко, до самой земли родителям твоего товарища. А то, может, заберём их к себе, если они захотят.

– Конечно! Так и будет, – шептал он, засыпая. – Только дом построим сначала, а потом… И памятник Афоне… обязательно… всем памятник…

Сразу после нового 1944 года, как раз на Рождество Аким Макарович принёс Кузьме лично им сделанные костыли.

– Держи, Кузьма Данилович, вставай на ноги. Хозяйка моя говорит, что заживает у тебя хорошо. Так что, хватит валяться: деревню поднимать надо, возрождать Вишенки, сады рассаживать по весне. Кому, как не вам, молодым, это делать ловчее? Мы-то уж… Вставай, становись на ноги. Можешь смело опираться, ходить. Как для себя старался. Хотя, – кинув лукавый взгляд на разом зардевшую Ольгу, – у тебя уже есть одна опора. Главная! Вот оно как получается-то. Оно, и без ноги ступать по жизни хорошо будешь, коль опора рядом надёжная. Я знаю, что говорю. А вы под стать друг дружке будете. И слава Богу, дети. Я рад за вас, – произнёс проникновенно, чуть дрогнувшим голосом. – Родитель твой, Кузьма Данилович, одобрил бы. Я его хорошо знал: правильный мужик был, царствие ему небесное. А благодарности не надо, – видя, что Кузьма и Ольга пытаются что-то сказать, поприжали руки к грудям. – Будешь ходить, вот и вся благодарность мне. Разве что чаю с мятой вот сейчас, то не откажусь. Не забудь щепотку малины сушёной бросить – знобит чтой-то.

Снег упал на влажную землю в середине декабря, а потом до Крещения установились морозы. Нет, не такие сильные, трескучие, страшные, как в 1941–1942 годах, но давили неплохо. Правда, иногда отпускало, начиналась оттепель с мокрым, липким снегом, когда очень хорошо лепятся снежки, катаются снежные бабы. И тут же на смену ей приходила завируха с вьюжными ветрами, метелями. Но дула не долго: снова мороз брал своё.

Вишенки засыпало снегом, замело, почти сравняло с землёй. В эту зиму 1944 года деревенька вступила без единого строения, все жители ушли под землю, спрятались в землянках-норах. Лишь остовы печей на пепелищах стояли на поверхности, как жуткие сказочные богатыри-стражи сожженной деревушки, смотрели на этот удивительный, страшный мир тёмными печными зевами топок, печурками.

Но жизнь в ней не остановилась, не – ет! Стоит отпустить морозу, как тут же деревенскую улицу заполняет детвора. То тут, то там из ниоткуда появляются снежные бабы. У снежных крепостей разгораются жаркие бои, где сначала идут нешуточные сражения за право воевать на стороне «наших». Быть немцем никто не желает. Иной раз до красной юшки дело доходит.

Или с крутого берега Деснянки прямо на лёд летят самодельные санки-розвальни, облепленные ребятнёй. Счастливый детский смех разносится окрест.

Из – под земли тихо поднимаются столбики дыма, спешат молодицы с вёдрами к колодцам, иль пробежит хозяйка к соседям за угольком: спичек-то нет, кресало не выбивает искру, да просто и его-то нет, кресала с трутом, а печку растопить надо. Вот и выходят по утру молодицы, или отправляют детишек наверх смотреть: у кого уже дымит печка, дым у кого из трубы идёт? А то у самих за ночь так выстудило, что в печурке ни уголька, ни жаринки не осталось. И бегут соседи к предприимчивому, рачительному хозяину с железными баночками, с совками в руках за угольком. Тот и не отказывает, а даже немножко гордится собой, но для порядка незлобиво бранится, поучает. Мол, пора и самим научиться хозяйствовать, поддерживать огонёк в печке. А гость и не обижается, лишь поддакивает, кивает в знак согласия головой, соглашается, а сам уже улыбается в предчувствие животворящего тепла и у него в земляночке.

Отец Пётр сегодня в очередной раз пришёл в гости к Кузьме. Сидели, разговаривали обо всём и ни о чём. Хозяин после того, как бабка Акимиха отрезала ему ногу, начал курить. Вот и теперь Кузьма Данилович пристроился у печурки, пускал дым в поддувало.

– Ты бы, Данилыч, не сосал эту гадость, – заметил гость хозяину.

– Пожалей жену и будущего ребёнка: травишь их своим дымом.

Ольга к этому времени ходила с резко выпирающим животом.

– Ничего, отец Пётр, – улыбаясь, встала на защиту мужа женщина. – Мы привычные. Да и Кузьме трудно по такой скользоте выходить на улицу курить: ещё растянется где, не дай Боже. Пускай уж смалит. Вот к лету, даст Бог, рожу, вот тогда и поглядим…

Хозяин поставил на печку чайник, жена выставила на самодельный столик металлические кружки, приготовила малинник, мяту, не забыла и о смородине для заварки. Из торбочки высыпала горсть сушёных ягод в деревянную плошку: лакомство.

Пётр так ещё и не был в Слободе. Как вывезли его раненого в начале осени, так и провалялся у родителей в землянке. Спасибо, доктор Дрогунов успел несколько раз прибежать перед отступлением, пролечить. Потом уж мать с тёткой Акимихой да сестрой Аннушкой продолжили выхаживать его. Но и по сей день болит в груди, даже ходить трудно, дышится с трудом, сипит и хрипит всё внутри. Куда с такими болячками пойти можно? Разве что земляки по осени сносили его на носилках, как индийского раджу на паланкине, к истоку Говорушки, где захоронили в братской могиле погибших партизан. Там он провёл заупокойную службу, не вставая с носилок, настолько слаб ещё был. А на поминки на девятый и на сороковой день люди сами приходили в Вишенки, отец Пётр отслужил прямо на площади у сгоревшей колхозной канторы. Были посланцы со всех деревенек прихода: из Слободы, Пустошки, Руни, Борков.

А теперь вот как окреп вроде, сила почувствовалась в теле, тянуло сходить в Слободу, проведать церковку, Фросю с детишками. Как они там? Но и опасался. Не только из – за болезни боязно было появляться в церковке. Страшно было за жизнь. Хотя и погиб комендант Вернер, сгорел в доме старосты Борков Антона Щербича, а вдруг кто донесёт немцам, что это тот самый батюшка, что воевал против них? Вряд ли спасёшься. Разбираться не станут, к стенке, и всё. Однако, тянуло. Решил рискнуть.

– Как думаешь, Кузьма Данилович, – гость отхлёбывал чай, откинувшись к стенке. – Если по морозцу пробежаться мне до Слободы, не задержат в Борках? Не арестуют? Тянет в церковку нашу. Васятка там, Фрося. Как они? Душа болит.

– Думаю, что рановато тебе, Пётр Никитич. Pa-но-ва-то! – задумчиво произнёс Кузьма. – Ты до нас добрался, запыхался. А в Слободу – не за огороды выйти. Дорог-то нет. По целику… Нет, тут и здоровому не так просто осилить. Даже если и по реке пойдёшь, по льду… Там тоже не шоссейка, да и перемётов полно будет.

Женщина присела в уголке, прислушивалась к мужскому разговору, переводила взгляд с одного на другого, крутила головой, но в беседе участия не принимала. Слушала – Слаб ты, я посмотрю, – продолжил хозяин. – Здоровье ещё не то. Да и от немца всякого ждать можно. Могут прихлопнуть по старой памяти и фамилию не спросят. А вот Фросю с детишками проведать не мешало бы.

– Да-да, – встрепенулась и хозяйка. – Это сколько времечка прошло, а так никто и не проведал. Выпроводили, прости, Господи, за порог и забыли. С глаз долой, из сердца вон. Не по – людски это, не по – христиански… Как она там? Сама ещё дитя дитём, а у неё на руках уже двое мал-мала меньше, да хозяйство. Только уход за церковкой чего стоит, не говоря о другом…

– За Фросю я спокоен, – уверенно произнёс Кузьма. – Она у нас сильная, ты не гляди на её рост. Она сильнее любого из нас. У ней тоже стальной стержень… это… внутри держит… – встал на защиту сестры. – А проведать не мешало бы. Вот кому? Не знаю, ума не приложу.

– Я бы скочила, – загорелась Ольга. – За два дня обернулась бы туда-обратно. Если бы не комендантский час, так и за день, а так…

– Аннушка, сестра моя, хочет. Не раз заводила разговор об этом и со мной, и с мамой. Может, пусть бы вместе с Ольгой и сбегали?

Как думаешь?

– Тогда уж и наших возьмите: Стёпку с Танюшкой. Пусть тогда толокой идут. Баб да детишек не должны тронуть ни немцы, ни румыны с полицаями. Хотя…

Ольга не дослушала до конца, накинула на плечи свитку, кинулась из землянки. Мужчины проводили её понимающим взглядом, продолжили беседу.

– Дядя Ефим в ту последнюю ночь на Большой кочке говорил, что о колхозной технике только ты один знаешь, где она запрятана. Так, нет? Вовки и самого Ефима Егоровича… того… этого…

– Выходит, так. Мы втроём тогда с техникой-то…

– Думать уже надо. Весна скоро, немца погонят. А там и пахать-сеять пора.

– Куда ж я денусь, Кузьма Данилович? – усмехнулся в бороду гость. – Рясу подкатаю, рукава закатаю, да возьмёмся за технику, даст Бог. Дожить бы…

– Доживё-о – ом! Раз выжили в самые трудные времена, теперь-то уж точно выживем. Васька, младший мой брат, обмолвился невзначай, что готовят теперь операции против фрицев вместе с Красной армией. Планируют партизаны идти ей навстречу, на соединение.

– Хорошо бы изгнать немцев, освободить нашу землю до посевной, – мечтательно заметил отец Пётр. – Как думаешь: поможет страна с семенами? Хватит для нас?

– Думаю, что поделится. Куда деваться. Свои же.

Горел в чашке жировик, коптел, пламя колебалось, отбрасывая на земляную стенку причудливые тени. Мужики замолчали.

Ольга не вошла в землянку, а ввалилась, влетела.

– Наши! Наши! Наши! – твердила, как заведённая, подталкивая к открытой двери, к выходу то гостя, то мужа. – Самолёты наши пролетели на Бобруйск! Много-много! И красные звёзды на крыльях! Гос-по – ди-и! Неужели?! Дож-да-а – а – али-и – ись!

С улицы сквозь незакрытую дверь долетал всё уменьшающийся, всё затихающий самолётный рев и крики радости жителей деревни, что высыпали, успели выбежать на улицу из – подземелий, чтобы воочию увидеть, услышать, а сейчас радовались, плясали чисто дети или доселе неведомое наукам племя затерянных в лесах людей, выкидывая невообразимые коленца. Только и радость свою выражали они несколько необычно: в счастливый смех врывались крики отчаяния, безысходности, такого человеческого горя, что сердце замирало от этого крика. Он резал слух, хватал за сердце, добирался до самых дальних, потаенных уголков души, вызывал, будил, звал за собой такой же по накалу душевных страстей ответный крик. Вот оно – освобождение, конец войне, а мужа-отца-брата-сына уже нет, и они никогда больше не ступят ногой на эту деревенскую улочку; не войдут хозяином на свой двор; не прижмут к себе заждавшихся, истомившихся ожиданием жён; не подбросят вверх к солнцу, к небу детишек. Никогда не порадуют раньше времени состарившихся в тяжких ожиданиях, в нечеловеческих страданиях, в муках родителей.

Жители плясали от радости и одновременно страдали, теряли рассудок от осознания безвозвратности потерь, потерь родных и близких им людей, и оттого плакали, голосили и снова смеялись.

Отец Пётр сделал попытку кинуться к двери, наверх, но резкая боль пронзила грудь, и он снова в бессилии опустился на скамейку.

Кузьма остался сидеть, как сидел, лишь побледнел вдруг разом, уронил голову на руки и разрыдался. Это же столько ждали, столько вытерпели, перенесли, стольких людей потеряли, и вот оно, наконец-то! Оказывается, для простого человеческого счастья много и не надо: достаточно гула с небес родных краснозвёздных самолётов! Достаточно увидеть, услышать, что Родина не забыла их, помнит, спешит на помощь! Это ли не счастье?!

– Ку-узя-а! – на скамейку рядом плюхнулся гость, обнял хозяина и тоже расплакался.

– Пе-етя-а! – мужчины плакали, не стесняясь присутствия рядом женщины, не стыдясь своих слёз.

А она кинула себя к ним, обхватила руками обоих, прижалась, добавив к редким, скупым мужским слезам и всхлипам свой, давно рвущийся наружу голос женского счастья и одновременного горя, и бабьей любви и жалости ко всем мужикам, ко всем людям на свете.

– О – о – ой! Мои родненькие, мои любенькие мужчиночки-и – и! – причитала Ольга, и из её уст вырывался плач, больше похожий на тяжкий, исстрадавшийся душевный стон, обильно политый слезами.

Она готова была закрыть мужчин, спасти, заслонить собой, оградить от всего-всего, что могло бы причинить им боль, страдания. Она брала на себя их боль, их страдания… И выплёскивала свои… делилась… И радовалась, безумно радовалась, что Бог уподобил ей увидеть, как очищается её земля, её деревенька от иноземной скверны. Как замаячил впереди светлым лучиком проблеск счастья, счастья мирной жизни, что принесли, доставили на крыльях родные, милые сердцу советские краснозвёздные самолёты.

А люди в Вишенках изменились после этого. Нет-нет, да стал чаще появляться огонёк в потухших, было, глазах. Улыбки подольше задерживались на уставших, исстрадавшихся лицах. Смех стал раздаваться на опустевшей улице. Жили и с нетерпением ждали весны, а с ней и освобождения не только от снега, но и от врагов земли родной.

Одновременно ещё больше, ещё уверенней разгорался огонёк надежды и твёрдой веры, что и в этот раз выстоит деревенька, возродится, восстанет из пепла, из тлена. Отстроятся, обязательно отстроятся, возродятся Вишенки! Это их деревенька! И дома будут во сто крат лучше, светлее, чище, чем были до войны. Ведь вокруг такой прекрасный лес-спаситель, лес-строитель, лес-защитник, лес-солдат. Это их лес! И столы в каждом доме будут ломиться от яств! Они всегда умели, и сейчас умеют по – хозяйски трудиться на землице родной. Земля-кормилица ещё ни разу не подводила своих пахарей. Это их земля! И река Деснянка всё так же будет бежать, спешить к Днепру, подтачивая на повороте высокий, крутой берег. Это их река! А уж они-то, жители деревеньки Вишенки, никогда и никому не отдадут эту земельку, этот лес, речку эту на поругание. Вот такие они, жители затерянной среди лесов и болот на границе России и Белоруссии деревни Вишенки.

И обязательно рассадят сады взамен уничтоженных врагом. И в большинстве своём – вишнёвые! Как же быть Вишенкам без вишнёвых садов?!

А сады и вправду красивые! Особенно по весне, когда распустятся вдруг, разом все вишни, откроют миру божественную красоту белого кипения лепестков своих, заполнят, одарят нежнейшим ароматом окрест, даже запах хвои лесной, терпкий, въедливый перебьют! Проникнут в самые дальние уголки, опустятся по – над рекой, пронесутся над ней, оживят речные запахи и растворятся где-то уже за лугами, далеко-далеко, смешаются с запахами разнотравья! А легкий ветерок все колышет и колышет запахи, дурманит округу! И сады вишневые кипят, кипят своими цветками душистыми, кружат голову по весне божественным ароматом и молодым, и старым!

9 апреля 2011 года г. Барнаул