Текст книги "Вишенки в огне"

Глава десятая

Впереди осени 1943 года бежали долгожданные, радостные новости: советские войска освободили Смоленск, а за ним и Рославль! Да это ж почти за огородами! Ещё немножко, ещё чуть-чуть, и всё! Вот они наши, родные, советские! Господи! Как же истосковались все! Быстрее бы…

Агаша стоит с сыном на руках, смотрит, как накапливаются на деревенской улице немецкие танки, машины, мотоциклы. Солдаты неприкаянно бродят по опустевшим дворам сохранившихся домов, что-то ищут.

Длинный конный обоз с телегами, с артиллерийскими лафетами вытянулся вдоль шоссе почти на половину деревни.

Муж отец Пётр вместе с Емелей подкапывал в огороде картошку. Хотя, какой копальщик со старика? Однако елозит с лопатой, изображает бурную деятельность. Батюшка говорил, что старик недавно выкопал себе могилу на кладбище. Чем бы дитё не тешилось… Сегодня на тележке свозит картошку к погребу.

Обратно Василька посадит, катит в поле, а тот даво-о – олен, хохочет, заливается! Воистину, старый и малый…

Матушка перебирает в памяти события последних дней, дня сегодняшнего, горестно вздыхает.

Вот ещё немножко отдохнёт и пойдёт копать картошку. Война войной, а есть-пить надо. Сынишка Вася то и дело бегал от мамки к папке, а то и норовил спрятаться от родителей в пристройке, что за церковью, играл в свои детские игры. А сейчас устал, отдыхает у мамки на руках, хотя перед этим порывался сходить посмотреть машины на деревню.

Вроде, как и лето только закончилось, осень – вот она, да и гонит Красная армия немцев, радоваться надо, а на сердце тяжело, так тяжко, что и не выговорить. Которую неделю, как фашисты окружили лесной массив, почти каждый день идут тяжёлые бои партизан с врагом. Недавно батюшка Пётр ездил в Пустошку, отпевал заживо саженых жителей деревни.

– Ой, Господи! Что творится, что творится?! Быстрее бы конец этой войне, скорее бы наши пришли, – шепчет женщина, слегка покачивая на руках сына.

Там, в Пустошке, сестра старшая Наденька с семьёй была. Где она, что с ними – ни слуху, ни духу. Муж в ту последнюю поездку так и не узнал ничего о судьбе родных людей. Молва идёт, что почти все мирные жители успели спрятаться, ушли на остров, что посреди болота за деревней в лесу, там и спаслись. Но многих и сожгли, в основном стариков и детишек. Глупые, думали, что немцы не станут их трогать, ан, нет: без разбора собрали всех, кого смогли найти по погребам да землянкам, согнали в уцелевший хлев бабушки Трофимовой Ульяны Никифоровны, да и сожгли заживо вместе с хозяйкой, ироды проклятые. Никого не пожалели: ни старых, ни малых. Руню стёрли с лица земли буквально сразу после уборочной в первый год войны. Что-то не понравилась фашистам в жителях это затерявшейся среди леса и болота деревушки. Так же теперь и с Пустошкой. Главное, без разбора уничтожают: прав ты или виноват, никого не волнует. Живёшь в этой деревушке – значит, виновен по определению. Или расстреляют, или сожгут заживо.

– Вот изверги, чтоб им ни дна, ни покрышки, прости, Господи, – снова проклинает женщина немцев.

Впрочем, Агаша знает, какими мирными бывают жители Пустошки. Нет, она не оправдывает зверств фашистов, ни в коем случае. Об этом даже не может идти речи. Агафье известно, что жители Пустошки, так же как и её земляки из Вишенок никогда не потерпят на своей земле чужестранцев. Это у них в крови. Откуда такая ненависть к врагам? Откуда такая преданность и любовь вот к этим болотам, лесам, к своей земле? Главное, в голос, открыто никто и никогда не говорят такими высокими словами, как будто стесняются говорить в голос о своей любви к Родине. Но любят землю свою, преданы ей безоглядно. Наверное, эта любовь, эта преданность Родине произросли оттуда, откуда произрастает любовь к родителям, к матери, к могилам предков. Жители этих деревенек никогда не задумывались над этим, они просто жили с любовью и уважением к родным местам в душе, в сердце. Они рождались такими. И эти чувства у них не искоренить, не выветрить.

О мужиках и речи нет: чуть что – за грудки берут и в морду бьют, а потом разбираются – кто прав, кто виноват. Или за оружие хватаются. Отчаянные до безрассудства. Но это уже когда безысходность. Вольные больно. Недаром молва идёт, что деревеньки эти заложили беглые крестьяне ещё при Петре Первом. Уже тогда дух свободы срывал крестьян с прежних мест жительства на новые места. И женщины под стать мужикам своим: такие же смелые и бесшабашные. Отважные не только в повседневной жизни, но и в тяжкую для деревеньки годину.

Это постороннему, чужому человеку на первый взгляд может показаться, что женщины в деревне всецело заняты работой да заботой о семье, о муже.

Агаша помнит, как папа перед свадьбой Надюши рассказывал, что ещё при продразвёрстке, когда поднялись первыми в округе пустошкинские мужики на крестьянский бунт, с ними наравне воевали и бабы. А то! Даже когда стенка на стенку шли деревни, все боялись драться с Пустошкой: там женщины мужикам помогали, с ними вместе в стенку вставали, дрались на равных. Недаром покойный дедушка Прокоп Волчков очень уж уважал их. Говорил, что объездить девку или молодицу из Пустошки всё одно, что залезть к медведице в берлогу. Слухи ходили, да и сейчас молва доносит, что в партизанском отряде Лосева много молодиц из Пустошки с мужьями вместе воюют, в одном строю стоят.

Сумной муж приехал тот раз из Пустошки, долго не разговаривал, не хотел говорить ей, матушке Агафье о тех ужасах, что видел там. Вот уж никогда не думала, чтобы отец Пётр так водку пил, а тут только приехал, коня отдал Емеле, сам в подпол спустился, бутыль самогонки достал, да и с пол-литра выпил один, молча, стакан за стаканом, а потом долго сидел за столом, плакал, прямо – рыдал. Даже сынишка Вася, папина отрада, не мог успокоить: подбежит, прижмётся, пожалеет, и сам плачет вслед за папкой. Натерпелась тогда матушка, еле успокоила, рассудила мужа. И то правда: работа у него такая – быть с прихожанами не только в радости, а и в горе тяжком разделять их судьбу. Но на всех не хватит сердца отца Петра, впору и поберечься, да, видно, принял батюшка очень близко трагедию, что разразилась в Пустошке. Какой нормальный человек сможет выдержать такое зрелище, как заживо сожженные люди?

Женщина стоит, вздыхает, горестно качает головой. Сын слез с мамкиных рук, хворостинку нашёл, меж ног зажал, сейчас скачет, как на лошадке. Потешный сынок. А уж краси-ивы-ый! А умненький! Сердце матери замирает, глаза влагой взялись, душа затрепетала от умиления.

После того, как рукоположили мужа в священники, сразу же официально направили батюшкой в этот приход, в эту церковку. Приехал Петя, да и не Петя вовсе, а отец Пётр, и она с тех пор не просто Агаша, а матушка Агафья. Сейчас к ней так все прихожане и обращаются. Сначала было как-то не по себе, неудобно, потом привыкла. Ей уже кажется иногда, что она и родилась матушкой, настолько вошла в роль, пообвыкла, полюбилось всей душой, всем сердцем приняла такую должность при муже и при храме святом.

Первое время по приезде мужа места себе не находила, терзалась душой, чувствуя свою вину, свой грех великий перед любимым человеком. Боялась, что кто-то скажет, выдаст её тайну. Да и тайну ли? Неужели никто из сельчан, из прихожан не видел, как обихаживал немецкий комендант молодую матушку в отсутствие мужа? Боится даже думать, что все знают о её грехе. Несколько раз порывалась сама лично рассказать мужу. Но что-то удерживало от такой откровенности. Что? Не разбиралась в себе, не стала доискиваться. А сейчас считает, и, слава Богу, что не рассказала. В могилу с собой заберёт эту тайну, грех свой неоплатный перед мужем.

Тихо в приходе, о её встречах с комендантом молчат люди. То ли и на самом деле не ведают? Хотя, вряд ли… Не в лесу диком, а деревне всё происходило. А возможно другими заботами да тайнами живут прихожане в это тяжкое, страшное время. Не до сплетен, не до склок им. Так это или нет, Агафья не знает, но, как ни странно, вот уже два, третий год, как это было (да и было ли?), а всё тихо. Только сама иногда вспомнит вдруг ласки другого мужчины, но тут же одёрнет себя, заставляет переключиться на иное. Было, да быльём поросло, у кого ошибок не бывает? Тем более в молодости, когда и мир вокруг другим кажется, и ты одна на всём белом свете, и земля только для тебя вертится, и солнышко встаёт, чтобы тебя, любимую, обласкать. Чего уж говорить… Сейчас всю себя посвятила семье, обязанностям матушки. Вот уже под сердцем носит женщина дитё, на этот раз от законного мужа. Может, после рождения второго ребёнка успокоится душа матери и жены? Кто его знает, там видно будет. А теперь хочется порадовать батюшку, родить для него. Это быстрее для неё самой, грех свой прикрыть, обелить себя перед Петей.

Она, Агаша, тогда спокойней себя почувствует, снимет часть вины с себя перед мужем. Он-то, бедный, не знает, что чужого сыночка лелеет, души в нём не чает.

– О-о – ох, грехи наши тяжкие! – женщина тяжело вздохнула, снова настроилась думать, мечтать.

Хотелось бы птицей слетать в Вишенки, повидать родных и близких, да, видно, не судьба пока. Только и живёт теперь матушка Агафья слухами да догадками. А они страшные, тяжкие. Кажется, войне вот-вот, и конец! Так хочется встретиться со всей семьёй Кольцовых после войны, отметить победу, только не сбудется это, нет, не сбудется. Не смогут все сесть за стол в родительском доме, и дома уже нет. Вот и Никитка погиб, умер после забора крови. Спасибо Фросе, что смогла вытащить тельце братика в Вишенки, смогли проститься с ним, похоронить по – христиански у себя на деревенском кладбище. А то где бы он был? Ой, и думать не хочется, представить трудно и страшно, если чистая, святая и светлая душа Никитки скиталась бы где-то по свету. Господи! И откуда только сила бралась у Фросьюшки? Посмотришь на неё – пигалица пигалицей, а вот, поди ж ты! Сынишку родила, почти ровесник с её Васей. Назвала Никиткой в честь погибшего братика. Хороший, говорят, мальчишка, только рыжий больно. Сама Агаша не видела, это мужу отцу Петру рассказывал при встрече Мишка Янков, рыбак с Вишенок. У них какие-то дела общие, какие-то тайны мужские. Матушка Агафья догадывается, какие те дела, только виду не кажет, не вмешивается. Надо будет, нужна будет её помощь, помощь матушки, батюшка обязательно обратится к ней, скажет, позовёт. И она пойдёт за ним хоть куда, хоть на край света, хоть… хоть… – додумать не успела: звуки в деревне отвлекли.

Конный обоз уже ушёл, свернул в направление Борков. Следом за ним колонна немецкой техники с солдатами вытягивались туда же, уходили на Вишенки с Пустошкой. Там сейчас идут кровопролитные бои. Матушка слышит отголоски боя и здесь, в Слободе. Особенно, когда начитают стрелять из пушек по лесному массиву, взрывы хорошо слышны: стёкла дрожат в церкви и в домике священника. Окружили немцы партизан, теснят к непроходимым болотам, что в соседнем районе. Как наступает день, так самолёты немецкие стаями кружат и кружат над лесом, всё выискивают партизан, бомбят. Иногда даже по ночам летают, бомбы осветительные сбрасывают над лесом, всё партизан высматривают.

Сначала прогремел сильный взрыв где-то рядом, за колхозным садом, там, где гать соединяет Борки и Слободу. От неожиданности матушка присела. В тот же миг такой же сильный взрыв раздался и за Слободой в районе моста через Деснянку на шоссе Москва-Брест. Женщина ещё ничего не могла понять, как деревня стала заполняться партизанами. Верхом на лошадях, пешим ходом они атаковали немцев прямо на деревенских улицах. Откуда они взялись – она не видела, но интуитивно уже схватила сына, крепко прижала к себе, кинулась к дому. Навстречу ей бежали отец Пётр и юродивый Емеля.

– Быстро в погреб! – потребовал муж, увлекая жену с сыном, Емелю к открытому люку погреба, что на краю двора, у забора. – Быстро, быстро!

Первым спустился старик, следом Агаша передала ему сына.

– А ты, батюшка? – крикнула вслед убегающему мужу.

Но он не остановился: то ли не услышал, то ли не посчитал нужным ответить.

Женщина застыла, с тревогой смотрела, как отец Пётр вернулся к церкви, бросился на колоколенку.

– Я с тобой! – кинулась вслед мужу, прикрыв перед этим крышку погреба.

Она не успела добежать до тропинки, что ведёт к храму, как сначала услышала треск, а потом и увидела сам мотоцикл, что на бешеной скорости подлетел к церкви, круто развернулся, остановился. Из него выскочили два немецких солдата. Один из них схватил пулемёт, другой тащил следом ящики с патронами. Оба направились к лесенке на колокольню.

Дорогу им преградил отец Пётр. Священник встал перед лестницей, широко расставив ноги, сложив руки на наперсном кресте, молча смотрел на пришельцев.

Первый солдат, что бежал с пулемётом, ухватил свободной рукой батюшку за рясу, резко дёрнул на себя. Отец Пётр качнулся, и в тот же миг сильным ударом снизу в подбородок опрокинул немца на землю. Падая, тот уронил пулемёт, сам отлетел к стенке храма, каска слетела с головы, откатилась в сторону. Второй солдат выронил коробки с патронами, начал судорожно срывать винтовку, но к нему навстречу уже бросился священник. Упредил, схватил за горло, сдавил, повалив на землю. На помощь товарищу кинулся пришедший в себя первый немец. Сначала он пытался стащить отца Петра с солдата, потом с яростью приступил бить ногами лежащего на немце священника, совершенно забыв, что у него есть и оружие.

Первое мгновение матушка Агафья застыла от ужаса, не в силах сообразить, понять: что здесь происходит и что надо делать ей? Но вдруг встрепенулась вся, как когда-то на ржаном поле, когда полицай братика Никитку… маму… Бешено вращала головой в поисках чего-то, что могло бы ей помочь, что могло бы спасти её мужа. На глаза попался лежащий у стенки немецкий пулемёт. Ухватив оружие за ствол, размахнувшись, опускала, как дубину, раз за разом на спину, на голову немецкого солдата. Била, пока пулемёт не выскользнул из онемевших рук. Потом кинула себя на эту кучу сошедших в смертельной схватке мужчин, намертво уцепилась в горло и без того обмякшего солдата.

– Спасибо тебе, Агафьюшка, – отец Пётр сидел, приходил в чувство, то и дело трогая себя за шею. – Спасибо, матушка, – голос сипел, прерывался кашлем. – Василёк где?

– В погребе, – женщина ещё не пришла в себя: она дивилась таким глупым, на её взгляд, вопросам. – Ты-то как, батюшка? Я, грешным делом, уже не чаяла тебя живым увидеть, но, нет, слава Богу.

А бой в деревне разгорался и разгорался. На помощь немцам вернулись с дороги танки, что уходили на Борки и Вишенки. Один из них уже горел где-то в начале улицы, дымил чёрной копотью в чистое осеннее небо.

Отец Пётр хорошо видел, как отступали партизаны, уходили в сторону Деснянки. Их преследовали немцы, цепью растянувшись вдоль поля.

– Ну, матушка, – разом побледневший священник повернулся к жене. – Будешь вторым номером.

Ещё минуту-другую показывал матушке, что и как надо делать, чтобы не переклинило пулемётную ленту, отец Пётр установил оружие на парапет, который ограждал площадку на колоколенке, припал к пулемёту, ударил в спину фашистам. Цепь залегла. Этим тотчас воспользовались партизаны, бросились в атаку.

Немцы замешкались, заметались в поисках выхода. Агаша сидела, прижавшись в стенке, направляла пулемётную ленту, лишь изредка позволяя себе взглянуть с высоты на деревню.

– Так вам, так вам! – в такт стрельбе кричал отец Пётр.

В какой-то момент Агаша почувствовала, услышала изменения здесь, на колокольне: к пулемётному грохоту добавились посторонние звуки. Вот она краем глаза заметила, как отлетел кусок щепы, услышала, как над головой что-то просвистело, на неё посыпались мелкие кусочки сгнившего дерева. Привстала на колени, увидела, как по шоссе едет мотоцикл и из него стреляют по звоннице. Она не могла ошибиться: в коляске сидел за пулемётом комендант майор Вернер Карл Каспарович! Карлуша! Отец Василька!

Лента остановилась, пулемёт вдруг замолчал, свалился с парапета на площадку. Её муж, её Петенька упал на спину, неудобно подогнув ноги, изо рта бежала тонкой струйкой кровь.

Она вскочила, кинулась к мужу, замерла над ним на мгновение, потом вдруг отстранилась, ухватила пулемёт, снова установила на парапет, прижала приклад к плечу, навела на мотоцикл, нажала на курок. Пулёмёт снова загрохотал, задёргался в руках женщины, а она всё пыталась удержать его, посылая длинную очередь в сторону дороги, туда, где всё ехал и ехал ненавистный и страшный человек.

Майор Вернер хорошо видел сначала священника, а теперь и женский силуэт там, на колокольне, откуда только что строчил пулемёт, который сорвал атаку немецких солдат. Ему пришлось самому лично сесть в коляску на место стрелка-пулемётчика, чтобы подавить огневую точку врага. Обстановка требовала его участия в качестве стрелка. Это не ново для немецкого офицера. Но не ожидал увидеть за пулемётом свою мадонну, свою Агафьюшку. И вот теперь… Он не мог ошибиться: это она, его любовь!

Агаша остановилась в недоумении: лента кончилась, холостой металлический щелчок затвора был подтверждением тому. Она встала, выпрямилась, непроизвольно поправив платок, потом наклонилась над ящиком с патронами, ещё успела ухватить ленту, потянуть на себя вверх, и в это время по колокольне от шоссе снизу ударил пулемёт. Последнее, что увидела матушка Агафья, так это разом перевернувшееся небо, что-то горячее и совершенно не больное вошло в живот, в грудь…

Партизаны отступили, ушли за речку кустами в сторону леса, командир приданного комендатуре пехотного батальона строил личный состав, принимал рапорты о боевых потерях. Санитарные машины стояли колонной, к ним то и дело подносили на носилках раненых. Похоронная команда рыскала по недавнему полю боя, разыскивала убитых, сносила тела к уцелевшей избе, что у шоссе. Майор Вернер не стал дожидаться результатов. Взяв с собой двоих солдат, пешком направился к церкви. Что-то тянуло его туда, где он был только что, буквально час назад. Что? Он и сам не знал, но чувствовал, что не пойди он туда сейчас, потом будет испытывать некий дискомфорт всю оставшуюся жизнь. Потому и пошёл.

Церковь так и стояла с наклонившейся маковкой после того июльского утра 1941 года, когда у её стены расстреляли священника отца Василия, матушку, красноармейцев.

И теперь лестница на звонницу залита кровью, свежей кровью. Рядом у стены лежат убитые немецкие солдаты. Комендант наклонился, чтобы лучше рассмотреть убитых. Не побрезговал, опустился на корточки, внимательно обследовал трупы солдат. Один лежал с посиневшим лицом, огромными гематомами на шее, другой – с размозжённой чем-то головой. Значит, одного удушили, задавили руками, а второму досталось чем-то тяжёлым по голове. Неужели один священник смог справиться с двумя взрослыми мужчинами, солдатами, специально подготовленными и вооружёнными людьми? Однако это так. Вот они, факты, лежат у его ног.

Сейчас майору понятно, почему не заработала огневая точка, на которую он возлагал особую надежду. Но не ожидал, что за пулемёт встанет духовное лицо, священник. А ещё неожиданней оказалась Агафья, Агашенька. Впрочем, он очень хорошо знал Россию и русских, чтобы сомневаться, подвергнуть сомнению те реалии, что открылись его взору. «Умом Россию не понять…» – эти слова поэта немецкий комендант майор Вернер очень хорошо усвоил за годы войны, прочувствовал, что называется, на собственной шкуре. Нет, он не удивился яростному сопротивлению немецкой армии всего советского народа с самого начала вторжения в СССР, почти всего… Иногда казалось, что нет в России ни единого человека, кто бы лояльно относился к ним, немецким солдатам и офицерам. Те же, кого он лично принимал на службу в полицию, кроме омерзения, никаких других чувств не вызывали. Майор Вернер был не на столько наивен, что бы слепо верить тому же Антону Щербичу, старосте деревни Борки, что якобы он зол на советы. Жадность, слепая зависть к более успешным, желание пристроиться по жизни как можно лучше, сытнее, и урвать для себя – вот истинные мотивы этих мерзавцев. Таким людям были совершенно безразличны идеологические соображения. Ими руководил один из смертных грехов – жадность, корысть. С таким бы успехом они пошли бы в услужение хоть Чингиз-хану, хоть чёрту лысому. А служба на стороне немцев в этом случае – средство для достижения этих целей. Так что, комендант скептически относился ко всякого рода проходимцам. И яростное сопротивление немецким войскам тоже предвидел. Он хорошо этот народ и знал. Как и любая нация, русские не лишены проходимцев, лодырей, авантюристов… Это помимо того, что истинные патриоты составляют основу, костяк нации. Впрочем, и другие народы устроены так же. А костяк у России очень прочный. Несгибаемый костяк, так утверждал отец коменданта старый Каспар Вернер, сломить который ещё никому и никогда не удалось и не удастся. Но где-то в глубине души его сын тешил, уже тешил себя мыслю о своём, о немецком, превосходстве. И это вопреки отцу, покойному Каспару Рудольфовичу Вернеру, его отцовского наказа сыну. Особенно такие головокружительные, приятно щекочущие немецкое самолюбие чувства стали развиваться после первых упоительных побед на восточном фронте. И на самом деле! Разве могут русские воевать так, как воюют его соотечественники? Разве мог знать отец о восточной компании? Но…

Майор вовремя одёрнул себя, не стал и дальше развивать мысль о превосходстве одной нации над другой. Правда, последние события на фронте кое-что изменили во взглядах офицера. Впрочем, почему – изменили? Ничто и ничего не изменилось, всё осталось именно так, как и должно быть, как и утверждал покойный отец: русские – сильная во всех отношениях нация, мужественная, свободолюбивая. Тогда он, молодой Карл, вроде и верил отцу, соглашался, и в то же время относился несколько скептически к его утверждениям. Мол, что взять со старика-отца, который фанатично предан России?! Любой человек имеет собственные странности. Вот и его отец не лишён их, этих странностей в своей безоглядной вере в Россию, в любви к ней. Точно так же фанатично предан фюреру, безоглядно верит в превосходство, в исключительность Германии дядя Отто Шварц. Каждому своё. Он, Вернер Карл Каспарович, не будет оспаривать эту прописную истину, оставляя каждому право выбирать свой путь, иметь своё мнение, пристрастие.

Судьбой ему было предписано знать и русских, и немцев. Вот здесь, у христианского храма, он вдруг осознал, что оказывается, правым был старый Каспар Рудольфович Вернер, а не он, его сын Карл Каспарович. Получается, сын-то и не знал русских, советских людей! Вот ведь как! А он-то думал о себе ого-ого как! Только оказались те знания-то поверхностными, зыбкими, призрачными, хотя мнил себя знатоком русской души, консультировал сослуживцев, слыл докой. Тут даже духовное лицо, которому-то оружие держать в руках не позволяет сан священника, и оно воюет с яростью настоящего патриота и солдата.

Вспомнился вдруг разговор в первые месяцы войны с предыдущим, расстрелянным здесь же настоятелем храма отцом Василием, когда старик утверждал, что вера во Христа, вера и любовь к Родине у русских людей неразделимы. Это, мол, есть суть русского человека. Мол, и за веру, и за Родину христианин идёт на смерть. Даже вспомнилась поговорка, что привел в тот раз священник: дуб от одного удара не падает. Да, судя по событиям на восточном фронте, «русский дуб» устоял. Мало того, гонит непобедимую армию фюрера «русская дубина» обратно в некогда великую Германию. Грустно осознавать, но и старый священник тоже оказался правым. Свежее подтверждение тому сегодняшний бой, поступок молодого батюшки и его жены. Что тогда говорить о других людях? О всей Красной армии?

Тяжело вздохнул, огляделся вокруг.

Сначала по старой деревянной лесенке комендант поднялся на колокольню. В луже крови рядом лежали настоятель церкви отец Пётр, уронив голову на грудь мужу, застыла матушка Агафья, Агафьюшка, которой так восхищался Карл Вернер. Любил ли он её, свою мадонну? Да, любил, и он не кривит душой. Только эти чувства как-то незаметно рассосались, постепенно выветривались с каждым прожитым военным днём здесь, в деревне Слобода, пока, наконец, не исчезли полностью. Это слепое неповиновение, неприкрытая ненависть и презрение местных жителей к нему, представителю оккупационных сил, к его соотечественникам, как-то медленно, помимо воли сменили в сознании коменданта любовь на ненависть, на ответное презрение. А как ещё прикажите думать, если почти каждый день приходится отправлять на историческую родину по нескольку гробов сразу?! Благо, стратегическая трасса проходит сквозь Слободу, и есть возможность отправлять погибших в Германию. Не будь такой возможности, пришлось бы образовывать немецкое кладбище здесь, вдали от родины. И было бы оно не маленьких размеров. Одни партизаны чего стоят. Он уже перестал держать в уме количество погибших подчинённых от рук лесных бандитов. А сколько раз он, майор Вернер был на грани смерти? Разве это не могло повлиять на его взгляды? Конечно!

Прав ли он, штурмбанфюрер СС в своей ненависти к бывшим соотечественникам? Быстрее всего – да. Да, он прав! Сейчас идёт война, страшная, кровопролитная. Это потом пусть историки с политиками раскладывают её по полочкам, разбирают по косточкам, определяя – кто прав, кто виноват. Потомки русских и немцев будут определять степень вины или праведности своих предшественников, своих предков, а не он, комендант, офицер, штурмбанфюрер СС. Это совершенно не его дело, да и не время забивать себе голову женщиной, флиртом, и, тем более, философствовать по поводу войны. Важно сохранить эту голову, которую он чуть-чуть не потерял то из – за любви к Агафье, а сегодня от рук самой женщины и её мужа мог лишиться, но, слава Богу, по счастливой случайности остался жив. Не хочется даже думать, что вот так, как он стоит у погибшей семейной четы, кто-то бы стоял, смотрел на мёртвого Вернера. Нет, только не это. Он боится представить себя в гробу или в луже крови, мёртвым. Не – е-ет! Только не это. Пока бог миловал, а там… Он солдат. А солдату загадывать наперёд не стоит. Сегодня ему повезло в очередной раз. Однако ему очень хорошо известно, что слишком шаткое, призрачное понятие о везении у солдата на войне, и жизнь у него имеет свойство улетучиваться призраком в небытие в любой момент.

Вот сейчас на колоколенке православного храма в луже крови лежат его враги. Те, кто противился, убивал не только его соотечественников, но и его самого Вернера Карла Каспаровича, человека, сотканного из плоти и крови. Он хорошо видел во время перестрелки, той страшной, смертельной дуэли, находясь в непривычном для себя положении стрелка-пулемётчика в коляске мотоцикла, что за пулемётом на звоннице стоял священник, а потом его сменила матушка Агафья. Сейчас победил он, немецкий офицер. Оказался более точным, более метким… более везучим… Сказалось мастерство, умение… А его противникам не повезло, да, не повезло, значит, не судьба. Не им стоять у тела погибшего майора Вернера. Что ж, это жестокие, страшные реалии войны: кто-то кого-то убивает; кто-то убитый; кто-то убийца не по собственному желанию, не по своей природе, а по необходимости, жестокой необходимости. Значит, не убийца, а солдат? Солдату по определению не положено задумываться над такими вещами: он обязан убивать, на то он и солдат, воин, боец. В противном случае потеряет свое предназначение, превратится в жалкое гражданское ничтожество с неуравновешенной психикой слюнтяя и чистоплюя.

Офицер поймал себя на мысли, будто он оправдывается перед кем-то за убитых им священника и его жены. Впрочем, зачем оправдываться: это война. Тебя убивают, ты убиваешь. К чему излишние терзания совести? Разве Агаша не видела, кто сидел в коляске мотоцикла?

В подтверждение мыслей майор перевёл взгляд на шоссе, по которому ехал в той смертельной поездке. Оно просматривалась прекрасно. Вот и сейчас он хорошо различает лица солдат, что сидят в кузове проехавшей машины.

Что ж, всё правильно, к чёрту терзания.

– Что ни делается, всё к лучшему, – на ум пришла русская поговорка.

У церквы остановилась машина похоронной команды. С высоты комендант наблюдал, как укладывали в носилки, а потом загружали в кузов тела погибших солдат. Пора и возвращаться в комендатуру, принять походную ванну, смыть с себя грязные остатки боя. Да-а, бой оставляет не только грязь в душе, но и на теле. С душой можно и должно разобраться и потом, в перерыве между боями, а вот грязное тело необходимо привести в порядок, подготовить его к следующему поединку, к следующему бою. Он солдат, и должен быть готов к смертельной схватке в любой момент. Это уж традиция не только в русской армии перед боем переодеваться в чистое, что бы предстать, не дай Боже, пред ясные очи ангелам в чистом виде. И в армии великой Германии та же традиция. Видно, солдаты во всём мире в чём-то схожи. А бои идут каждый день, каждый час, каждое мгновение. Так что, надо, чтобы тело было готово к следующему бою, и к возможности быть убитым. Об этом не принято говорить, даже думать об этом не хочется, но… таковы реалии. Слишком уж шаткая, тонкая грань между жизнью и смертью у солдата на войне.

Умом понимал, что всё, пора уходить, но снова и снова переводил взгляд на убитых. Его помимо воли тянуло ещё и ещё раз посмотреть на мёртвое лицо когда-то любимого человека, запомнить, запечатлеть в памяти. Что он и делал, продолжая рассматривать, почти любуясь страшной картиной, жуткой красотой, что открылась его взору вот здесь, на колоколенке православного храма. И опять поражался красоте женщины! Воистину, даже будучи мёртвой, Агаша была верхом совершенства, эталоном красоты для него. Недаром он называл её мадонной, своею мадонной при жизни. Контраст белого с тёмным притягивал взор, манил к себе, не давал оторвать взгляд. Обрамлённое чёрным платком, мёртвое, бескровное, белое, совершенной, правильной формы, но удивительно! с застывшим спокойным выражением, благостным умиротворением лицо сохранило божественную красоту и привлекательность. Оно ещё больше приобрело одухотворённости, выглядело настолько притягательно, настолько мило, желанно, что захотелось встать на колени, взять его в руки, прижаться и не отпускать от себя или целовать до исступления. Он уже готов был сделать это, даже наклонился, предпринял попытку исполнить желание, и только усилием воли сдержал себя, хотя тянуло, страстно тянуло припасть губами к иконному лику русской женщины.

– И-ы-о-о – ох-х! – Карл Каспарович непроизвольно застонал, почувствовав даже некую зависть, ревность к убитому священнику: удивительной красоты лицо женщины покоилось на груди другого мужчины, мужа, а не его груди коменданта майора Вернера.