Текст книги "Вишенки в огне"

– Это ещё зачем? Чужое брать? И не смей, дурень! Ишь, что удумал: кошёлку ему подай! Я тебе так подам, так наберу, что руки отсохнут! – пригрозила сверху. – Я и помру, а чужого в руки не возьму, не то что… И не отсохли твои голова с руками до такого греха смертного додумавши, антихрист?

– Не бранись, старая: не о твоих и моих руках молвлю. На мне креста нет, что ли? С чего это ты так на меня ополчилась? Тут Емелюшка наш по кускам лежит: рука отдельно от тела, кишки… и всё такое… прости, Господи… – старик истово перекрестился, всхлипнул.

– А Господи ж Боже мой! – заголосила баба Нина. – Как же я не догадалась? А ты, дурак старый, молчишь. Не мог сразу сказать? А я гляжу: Емелюшки-то нашего нету, а он вот где, вот он как, отрадушка наша. Вот он где смертушку-то принял, радость наша единственная, красавец наш ненаглядный, голубь наш сизокры-ы-ы-ы-лый, – наладилась причитать старуха.

– Боялся, что скажу, а ты и дитёнка удержать в руках не сможешь, уронишь. Слабая ты у меня, кишка тонка в таком суръёзном деле. На меня орать ты мастерица. А вот тут, в мужицких делах… в солдатских… сразу в голос. Это Емелюшка на себя смерть-то взял, выходит, ребятёнка собой прикрыл. Вот он какой, Емелюшка-то наш. Святой человек. Как солдатик. А ты говоришь…

Как не пытались, а так и не смогли достать тело юродивого из погреба: сил не хватило. Осталось лежать ещё одну ночь.

Долго искали матушку Агафью, звали, кричали, пока старик не увидел кровь на лесенке и не догадался подняться на колокольню. Бабку позвал.

– Ты, вот что, дева, – дед Панкрат долго сморкался в кулак, отводил взгляд в сторону, тёр заслезившиеся вдруг глаза. – Думку я имею, что народ звать на помощь надоть, по – христиански дело обставить требуется. Вдвоём не осилим.

– Ой, Бо-о – оженьки! Два батюшки один другого сто-о – оили, две матушки, одна другой кра-а – аше… – в очередной раз принялась, было, голосить старуха, но дед строго одёрнул.

– Не время, старая, потом поплачем, вместе, всем миром плакать станем, поголосим, дадим волю слезам. Я думаю, что тебе треба пробраться, скочить как-то до Борков. Там найдёшь мамку Мишки Янкова, рыбака, Янчиху, обскажешь ей, что да как. А она сыну… Даром, что он в Вишенках… Уж он поймёт, кому и что потом сказать. Кольцовым передать надо за дочку. Они своих не бросают, я их хорошо знаю. Похоронят матушку у себя в Вишенках. Вот так вот. И батюшке лекарь нужен, Дрогунов пусть… – старик не выдержал, расхлюпался, разрыдался. – И… мальца… это… и – и – и – эх, жизня, раз туды её в корень. Пристроить мальца-то надо, вот как. И Емелюшку нашего… И коровёшка… там… не доена, не поена. Кабанчик, слышь? орёт, тоже есть-пить просит скотинка.

Старушка перекрестилась, потуже подвязала платок, крепче сжала палку в руках, на удивление сразу и безропотно подчинилась, собралась в дорогу.

– Я бы… это… и сам сбегал в Борки, скочил ба и сам, – извиняющим голосом заговорил дед. – Да меня могут антихристы за партизана принять. Всё же мужик я, какой-никакой, а мужик. Они в каждом мужчине ворога ищут. Вот. А ты, Нинка, мышкой, мышкой… это… проскочишь. Бабам веры больше. А я тут пробегусь, народ скличу. Ты… Нинка, тебе… это… по скорости равных не было, вот. Шустрая была с мальства. И сейчас ещё жеребца колхозного обскачешь, а уж битюга немецкого точно обойдёшь, фору дашь, итить твою раз туды… Беги, любушка, а я уж тут…

– «Ни – и – инка», – передразнила мужа бабушка. – Вишь, вспомнил: «Ни-и – инка», «лю-у-убушка». Как что, так «Ни-и – инка», а как что, так «старая карга». Беги уж, бегун. Побежит он, прости, Господи. И скажет же, слухать нечего. Жеребца… это… Когда это было? Побегу-у, куда я денусь. Так всю жизнь на мне и выезжал, муженёк, и теперь слезть не можешь, мужчи-и – ина. За церковкой потом пригляди, если что… Да и мальчонку не забудь, скоренько вернись, пока не проснулся. Мужи-и-ик, прости, Господи! Ты хоть сам помнишь, когда мужиком-то был? Давай быстрее людей скликай, пусть по хозяйству управятся, а я мигом, я туда-обратно. А вы тут миром порешайте… Да гляди: что бы чужого ни – ни! И за людьми приглядывай: время сейчас тяжкое, многие святое в себе потеряли, могут и во грех… своровать… это… Гляди мне… Вернусь, голову откручу, если что… Не посмотрю, что прикрутили папка с мамкой в детстве.

– Ага, ага, это мы миром решим, с церковкой-то, миром. И с дитём решим, и с коровёшкой обставим как надо, – дед направился на деревню. – Что ж я, непонятливый как ты или твоего батьки дети? Она ещё напоминает, – бубнил по дороге старик. – Сама бы лучше поспешала, девушка, прости, Господи. Тьфу, одной ногой… это… а об мужиках всё долдонит. Голодной куме… это… на уме одно, карга старая. Меня ещё учить будет, итить её в корень… Голову… она мою… Много вас, охотников, до неё… Так и норовите сесть и ножки свесить… Хлудиной надо было, а то… это… чаще. И солдатиков, что под яблонькой… это… схоронить. И Емелюшку нашего… святого человека, по – христиански, по – человечески…

Глава одиннадцатая

Впереди на лошади ехал Вася Кольцов. За ним покорно шёл привязанный к седлу другой конь. На нём сидел старший брат Вовка. Лошади шли шагом, всадники и не торопили. Ощетинившись оружием, по обе стороны шагали бойцы взвода партизанской разведки. Они тоже не спешили. Четверо разведчиков несли носилки с раненым, бредившим, не приходящим в сознание отцом Пётром. На руках Васи Кольцова, прижавшись, сидел тёзка и племянник Василёк, с удивлением и интересом глядел вокруг, крутил головкой. А чего волноваться? Ребёнок спокоен: следом за ним едет его мамка на руках у дяди Вовы. А папку вообще несут на носилках. Мальчик уже несколько раз порывался ехать с мамкой, а ещё лучше – с папкой, только дядя Вася не отпускает. И мамка молчит, не зовёт к себе. Странно. И папка молчит. Зато дядя Вова так скрипит зубами, что Василёк даже здесь слышит. И дядя Вася неразговорчивый. Тоже молчит, только всё вздыхает и вздыхает.

Пригревшись, убаюканный мерным ходом лошади, мальчик уснул. Тянущаяся из – за Деснянки тёмная туча несла с собой свежую осеннюю холодную сырость, что срывалась и летела вниз мелкими каплями дождя, бодрила путников, заставляя то и дело поёживаться от холода, содрогнуться от озноба. Зябко. Стыло. Неуютно. Тяжко.

Ещё день назад командир разведвзвода Володя Кольцов только-только зашёл в шалаш, уже снимал с себя ремни, собирался отдохнуть после разведки, как появился посыльный.

– Вовка! Данилыч! – Бокач-младший стоял у входа в шалаш, мял шапку в руках, отводил глаза.

– Что-то случилось? – по поведению друга Володя понял: что-то стряслось. Просто так Васька не пришёл бы, не стал мешать отдыхать. – Погоди, куда бежишь?

– Ты… это… командир, товарищ Лосев кличет, – повернувшись, Бокач ускоренным шагом направился глубь лагеря, не стал дожидаться приятеля.

Перед входом в штабной шалаш, понурив головы, стояли дядя Ефим, дядя Никита Кондратов, Бокач-старший. Никита Иванович вроде наперёд кинулся, потом остановился, в отчаянии то ли крякнул, то ли тяжко вздохнул, судорожно вытащил кисет из кармана, трясущими руками принялся крутить самокрутку.

Остальные, увидев приближающегося Вовку, разом отвернули головы, отводили взгляд.

– Что случилось, дядя Ефим? – Володя уже почуял неладное, раз так ведут себя все. Заволновался вдруг.

Ефим Егорович молчал, только крепко сжал руку племянника, подтолкнул в шалаш.

– Папка там, Кузьма. Всё там скажут, я ещё сам толком не знаю.

В углу на кучке свежей травы крепко спал рыбак Мишка Янков. Лосев сидел на чурбачке, Корней Гаврилович Кулешов нервно курил, на корточках у входа замер отец Данила Кольцов. При появлении сына даже не встал, только тянул и тянул самокрутку, выпуская густые клубы дыма вокруг себя.

– Бра-ати-ик! – от стены шагнул Кузьма, крепко обнял Вовку, коснулся мокрой щекой щеки брата. – Сестрички нет у нас, бра-ати-ик! Ага-аши-и! Агафьюшки-и не – е-ету!

Потом уже Лосев Леонид Михайлович и Бокач Фома Назарович рассказали, что было на церковном дворе во время позавчерашнего боя; как спешил к партизанам Мишка Янков, который сейчас спит, уставший. Шёл по трясине, дважды был на грани утонуть в болоте, но Бог миловал, прошёл-таки. Он-то пока плохо знает тропинки, по которой прошли только что разведчики.

– Мы-то думали: кто так хорошо помог нам пулемётным огнём с колоколенки? Оказывается, это отец Пётр с матушкой, – начальник штаба Корней Гаврилович пододвинул братьям по чурбачку, предложил сесть. – Мы вас, конечно, понимаем, сочувствуем, но надо что-то делать. И о живых думать надо. Говорит Мишка Янков, что отец Пётр живой был ещё вчера утром, как бабка Прокопиха обсказывала. Ну, а матушку… Тут уж вы, Кольцовы, решайте, маракуйте, что да как. И племянник там, мальчонка…

Весь взвод добровольно вызвался помочь командиру вывести из Слободы родственников. Живых и мёртвых. Командование не возражало. Надо было успеть за ночь. Ночь – это именно то время, когда ещё хоть как-то партизаны контролируют ситуацию, могут передвигаться. С наступлением дня над лесом висят немецкие самолёты-разведчики. Мало-малейшее шевеление, дымок, и всё: тут же прилетают бомбардировщики, и начинается такая круговерть, что хоть святых выноси.

С прежних мест базирования партизаны были вынуждены уйти, немцы выследили, подвергли бомбёжке с воздуха, а потом блокировали район дислокации партизанского отряда, постепенно вытеснили в глубь массива. Пришлось закрыть и семейный лагерь, женщин, детей, стариков вывели из леса. Теперь жители Вишенок, по сути, выживали каждый сам по себе, своей семьёй.

Немецкое кольцо с каждым днём всё сжимается и сжимается вокруг лесного массива, партизаны с боями отходят в глубь, всё теснее и теснее прижимаются к непроходимым болотам. С каждым разом всё труднее и труднее отыскать лазейку, чтобы добыть разведсведения, пропитание.

Партизанский штаб принял решение делать временные летние стоянки, соорудив в труднодоступных местах шалаши. И укрытие какое-никакое, и строить легко, не затратно. И бросить не жаль.

Но, главное, враг на время потерял партизан, смогли они уйти, оторваться, раствориться в лесу. Вот теперь можно немножко передохнуть, оглядеться, выработать тактику последующей борьбы с оккупантами, встретить очередную военную зиму.

Чтобы отвлечь немцев от уходящего вглубь лесов партизанского отряда, позавчера и организовали нападение на Слободу. Именно там сконцентрировались главные силы врага, участвующие в блокаде партизан. Возглавил нападение Бокач-старший. Оказывается, Фома Назарович обладает командирским талантом, умеет повести за собой людей. Смелый в бою, отважный, но не безрассудный. Героизм не показной, всё у него продумано, учтено, рассчитано… И хороший исполнитель, а это качество играет решающую роль в партизанском деле. Недаром его назначили на должность командира роты. Он же и спланировал сначала, а потом возглавил нападение. Всё прошло удачно. Взорвали гать, что соединяет Слободу и Борки, а через неё – Пустошку и Вишенки. Другой дороги-то немцу и нет. Хотя можно и другой, но это надо начинать почти от Бобруйска. А это уже расстояние. И мост за Слободой, что на шоссе Москва-Брест тоже взорвали. Да подгадали очень даже неплохо: когда на него въехал танк! Вместе с танком мост взлетел на воздух, а сам танк рухнул в речку.

Как и планировали, так и получилось: оказалось, что все немецкие силы зажаты в одной деревне – Слободе. Те, что участвуют в блокаде партизан, остались без подкрепления на несколько дней. Будь больше сил и средств у партизан, можно было бы и основательно поколотить немцев, не такие уж они и непобедимые. Особенно, если к ним с хитрецой, проявить смекалку, так гибнут за милую душу. Это им не лето сорок первого года, когда они чувствовали себя героями. Сейчас-то спеси поубавилось.

Да, получилось неплохо, хорошо пощипали врага. Правда, потеряли двоих партизан: после боя не досчитались Ивана Горохова и Алишера Азимова. Последний прибился к партизанам ещё летом 1941 года – сбежал из лагеря военнопленных, что был тогда в пригороде Бобруйска. Минёр ещё тот. Именно под его началом заложили мины на гати и под мост.

Уже после боя выяснилось, Васька Кольцов видел, как эти двое упали на улице, как раз против дома деда Панкрата Лукина. По всем данным, погибли они. По утверждению Васьки, живые или раненые так не падают и не лежат. Вынести к своим погибших не удалось: отходили партизаны по другой дороге, стороной. А потом подтвердили дед с бабкой: так оно и есть, погибли оба партизана. Раненых в том бою успели и смогли забрать с собой. Сейчас находятся в партизанском госпитале. Госпиталь не стали закрывать в лагере, так и по сей день несут раненых на носилках, отступают вместе с основными силами. Шалаш построили под него, там теперь доктор Дрогунов с ранеными. Вот и отца Петра быстрее всего надо было бы туда же, в госпиталь на лечение. Вопрос в другом: как пробиться к своим? Придётся двигаться в Вишенки. Как-то оставили раненых в Пустошке, немцы делали облаву, обнаружили, всех расстреляли вместе с медсестрой, что была при них. Сейчас другого выбора нет, вынуждены оставлять в Вишенках. Авось немец не обнаружит?

Борки обошли стороной, уже подходили к Деснянке, собирались переправиться на тот берег, пробираться лесом, этим берегом идти опасно, как наткнулись на засаду: немцы! Осенняя ночь осветилась ракетами, стало видно, как днём.

Шедшие впереди Василий Бокач и Илья Сёмкин вступили в перестрелку, пытаясь задержать, отвлечь на себя врага, к ним на помощь бросились шедшие в арьергарде двое разведчиков. Остальные резко повернули назад.

– Что делать будем, брат? – Василий Кольцов обернулся в седле, обратился к Вовке.

– Правь на Борки. Сейчас все немцы кинутся на тот край деревни, а мы по дороге, что с кладбища и прямо на пристань. Там уж точно нас не ожидают.

Вася крепче прижал к себе племянника, принялся подгонять коня. Партизаны, что несли раненого отца Петра, не отставали, бежали рядом.

Отряд остановился на той стороне Деснянки, ждали своих. Стрельба затихла, только нет-нет, да взлетали то тут, то там осветительные ракеты. К счастью, вскоре подошли и остальные разведчики. Раненого Илью Сёмкина поддерживал Васька Бокач. Ранение было не тяжёлым, однако, и неприятным: в ягодицу, в мякоть. Больно, но идти может, хотя и с трудом. Вот и пришлось Ваське Бокачу помогать.

– Трогай, командир, вроде все собрались, – Бокач передал раненого партизана товарищам, снова направился во главу колонны.

Немецкое кольцо блокады проходило по лесисто-болотистой местности между Вишенками и Рунёй. Там, за Рунёй, ещё был участок леса, где и находились сейчас партизаны. А впереди у них раскинулись непроходимые болота. Сами Вишенки оставались далеко в тылу немцев. Несколько раз партизаны предпринимали попытки выйти из блокады, пробиться за Пустошку, где леса уходили дальше на запад, соединиться с другими партизанскими отрядами. Но пока безуспешно. Неравны силы, и ждать помощи было неоткуда. Слухи доходили, что и в других районах немцы основательно взялись за народных мстителей. Так что, отряд Лосева не был исключением.

Ещё в церкви решено было двигаться на Вишенки: проще. С таким грузом пройти незаметно днём сквозь немецкое кольцо было мало вероятно, возвращение в партизанский отряд откладывалось. А там, в Вишенках, хотя и в землянках, но люди уже живут. Фашисты пока их не трогают. Володя, как командир взвода разведки, знает, что в деревню немцы заходили и заходят, однако не останавливаются, не задерживаются, уходят на усиление кольца блокады. Да и где задерживаться? Домов-то нет, ни единого строения нет: всё сожгли, взорвали… А землянки? Так их и не видно постороннему человеку. Лишь тропинки да остовы печей… Может, Бог даст, и спасут отца Петра. Да и мальчишку-племянника надо к своим доставить. Мама присмотрит за ним. И Агашу захоронить надо по – человечески, по – христиански. Вот и у них, у Кольцовых, война отняла уже двоих: Никитку, а теперь и Агашу. Казалось, уж кому-кому, а матушке Агафье и отцу Петру ничего не угрожает. А оно вот как получилось… Вроде не трогали фашисты священников в первый год войны, пытались даже заигрывать с церковью.

Володя то и дело менял занемевшие руки, удобней перехватывал свой необычный, родной и тяжёлый груз. Как гордился сестрой, когда она полицая на ржаном поле… Радовался, искренне рад был за неё, когда они с Петром Кондратовым поженились. Даже не удивился, что Петя сменил в церкви дедушку своего отца Василия. И опять порадовался за Агашу: матушка теперь!

Нет, он, Вовка, ничуть не удивился, что отец Пётр лёг за пулемёт. Не сделай он этого, вот тогда удивился бы, неприятно поразился бы Вовка Кольцов. Слишком хорошо знает Петьку Кондратова. Впрочем, и сестру тоже. По – другому она бы не смогла. Да-а… Вот они какие нынешние батюшки и матушки…

На рассвете подошли к Вишенкам, затаились у дороги на Медвежье урочище, часть разведчиков на конях отправили ближе к Руни. Бог даст, смогут пробиться к своим в отряд, отвезти продукты, что удалось раздобыть. Здесь, в деревне, остались шесть человек во главе с Володей Кольцовым. Управятся, да надо будет разведать: слух прошёл, что в блокаде партизан участвует сводная рота полицаев из района во главе с бургомистром господином Щуром Кондратом Петровичем. Так это или нет, но проверить стоит, счёт пану бургомистру предъявить, если что… Уж больно хлопотал Фома Назарович за зубы выбитые, за Агрипину Солодову внуки просили. И ещё Антон Щербич, староста деревни Борки, уж больно своею жестокостью прославился. Поговаривают, что и он там же, в роте полицаев борется против партизан. А это друг детства товарища Лосева. Леонид Михайлович давно желает повидаться с другом.

Так что, как не крути, а дел в тылу врага для разведчиков много. Хотя, главное дело – найти брешь в кольце блокады. Последнее время разведчики только тем и занимались – искали дырку в обороне фашистов. Но пока безуспешно. Разве что мелкими группами просочится? И где гарантии? А раненые?

Деснянку перешли вброд, Вовка у входа в родительскую землянку встал на колени, ждал. Положить тело сестры на мокрую землю не мог, продолжал держать на руках. Рядом стояли разведчики с носилками, на которых лежал так и не приходящий в себя отец Пётр. В землянку вошёл младший брат с племянником.

Хоронили матушку Агафью на следующий день. Сначала тело положили на самодельный стол в землянке, кто-то принёс свечи… Прощались…

А день выдался на удивление прекрасным, солнечным. Ветер и тот стих, угомонился. Только еле-еле качались верхушки сосен за огородом. С самого утра потянулись люди. Они вылезали из своих землянок, из – под земли, такие же тёмные, как и их жилища, в тёмных одёжках, с потемневшими серыми лицами, с навечно застывшими скорбными выражениями на них.

Спускались под землю в землянку Кольцовых, молча складывали в уголок кто несколько картофелин, кто кулёк муки или крупы, кто торбочку фасоли, кто горсть сухарей. Подходили к покойнице, стояли с минутку, и уходили, освобождая место другим.

Безмолвной, безучастной застыла у изголовья дочери Марфа.

Глаша немного отошла, оправилась, взяла себя в руки, сейчас хлопотала у печурки в углу землянки, ставила в чугунках варево, варила кутью, готовилась к поминкам. Помогала ей Фрося и Аннушка, сестра Петра. Стёпка держал на руках уснувшего Василька, вжался в стенку у входа; рядом, не отходя, прижалась Танюшка с сыном сестры Фроси Никиткой. Ульянка сновала на улицу и обратно, то и дело подходила к Агаше, замирала на минутку, и снова бежала наверх.

Вовка и Вася задерживаться на день в Вишенках не стали, да и не могли: не равен час, немцы нагрянут. Попрощались с сестрой, вынуждены были уйти: обстоятельства требовали быть совершенно в другом месте и по другим делам. Ждали отца Данилу Никитича и старшего брата Кузьму Даниловича: вдруг смогут пробиться из окружения? Раненого батюшку отнесли в землянку Кондратовым, оставили там на руках матери и младшей сестры Аннушки. Взялась ухаживать за раненым старая Акимиха. Это сродная сестра покойной бабки Лукерьи, повитухи и местной знахарки. Как уж и что было между сестёр – никто не знает в Вишенках, однако дело Лукерьи перешло к Акимихе, вот оно-то и сгодилось в лихую годину. В деревне и до войны часто к ней бегали сельчане: до больницы-то не всегда успеешь, да и далековато, и на каждый чих не набегаешься. Она даже в лесу в семейном лагере не теряла даром времени, травки разные собирала, сушила, помогала больным, лечила. Чего-чего, а уж хворей в холодном лесу у людей хватало, доктор Дрогунов с ног падал, не успевал лечить.

Копать могилу подрядились бабы, которые моложе и сильнее, и девки с ними. Ребятня ещё помогала, что уже могла держать лопату в руках.

Когда скромная траурная процессия подходила к кладбищу, увидели вдруг, как со стороны Пустошки направлялись к ним чудом уцелевшие в этой деревне дед и бабка Куликовы – старый печник Николай Михайлович и жена его бабушка Арина. Откуда только прознали? Дед Никола потом пояснил, говорит, сон ему приснился нехороший про матушку молодую. Будто бы по небу она летала, парила, и вся в белом, как невеста…

Рассказал утром бабке, та сразу же принялась собираться в дорогу. Вот оно как…

Ещё больше удивились люди, когда увидели целую процессию во главе с бабой Ниной Лукиной. Муж её дед Панкрат нёс впереди икону Божьей Матери, за ним вытянулись цепочкой старики и старухи из Борков и Слободы: шли проститься со своей матушкой. Чай, христиане, понимать надо. И не простой человек преставился, а матушка, да ещё такая молодая, душевная, что… И померла-то как, какую страшную смертушку мученическую приняла… За людей страдала, а это… Что ж, мол, не христиане мы, что ли?

А икону взяли? Так она, как пропуск. Немцы сразу увидели, что не партизаны это идут, а крестным ходом верующие ползут, еле ноги передвигают. Не тронули, только диву давались, да смеялись вслед, пальцами тыкали. Антихристы, прости, Господи. Что с них взять? Нехристи…

Ни Данилы, ни Кузьмы так и не дождались, захоронили Агашу, скромно помянули.

Марфа закаменела, речи лишилась. Все поминки слова не вымолвила, слезинки не уронила. И на кладбище у могилки стояла изваянием: ничего не видела, ничего не слышала, будто не понимала. Только к вечеру уже в землянке вдруг схватила внука Василька, да давай прижимать к себе, тискать, исступленно целовать, поливать горючими слезами. Мальчонка испугался, зашёлся в плаче, еле Фрося с Глашей из рук вырвали, успокоили. Так он и потом старался обходить бабушку стороной, прятался от неё. Приходила Аннушка Кондратова, сестра отца Петра, предлагала к себе забрать Василька. Мол, пускай с папкой вместе живут. Фрося отговорила, убедила, что порознь надёжней будет. Время сейчас тревожное, страшное. Жизнь человеческая гроша ломанного не стоит. Ни дай тебе Боже что, а тут и папка, и сынок. Не – е-ет, пусть уж мальчонка живёт пока у Кольцовых. Да и вместе с Никиткой им веселее. Хотя одному Богу ведомо, где теперь спокойней. Разве что Агафьюшке… царствие ей небесное. А уж когда поправиться, оклемается Пётр, даст Бог, вот тогда сам решит, что да и где быть его сыну.

Как бы трудно не было, а огороды, грядки засеяли за весну. Кто-то умудрился даже в лесу грядки сделать, картошки ведро-другое посадить. Кольцовы с Гринями на поляне в Медвежьем урочище клочками вспахали, засеяли, вот теперь успели убрать, подправили старый погреб соседа деда Прокопа Волчкова, да и сложили там.

Из своего погреба землянку сделали, расширили маленько, перекрыли, утеплили, сейчас живут в ней. Ямку у Гриней разворотил кто-то, повынес даже бочки пустые, что стояли.

– Вот что время и война с людьми делает: раньше хаты не закрывали, двери настежь открытыми держали, никто и никогда чужого не смел брать. А теперь? Да и виноваты ли люди, кто знает? Довели, окаянные супостаты, вот и озверел народ, – Глаша лежала на нарах в землянке, легла не раздевшись. Никак не могла уснуть, сон не шёл… Мысли заполнили голову, сон прогнали. Настроилась думать, вспоминать…

Рожь озимую засеяли с прошлой осени в поле, что у Данилова топила. Каждый сам себе. Сколько смог, столько и засеял. О пшеничке и не помышляли. Разве что некоторые хозяева по клочку, по сотке, не больше, вспахали лопатами, да и посеяли её, родимую. Хорошо выросла, колос налитой, крепкий, слава Богу. Однако надежда всё же на рожь, а не на пшеничку. Пусть ржаная мучица грубее, и хлебушко из неё под стать муке, да урожай-то по – боле будет, и не так прихотлива в хранении, и растёт на этих землях – дай Бог каждому, не сравнишь с пшеницей. Два-три пшеничных поля заменяет одно поле ржи. Вот и засеяли житом, на него вся надежда да на картошечку. Украдкой, почти тайком сжали, на себе снопы переносили. По ночам молотили цепами, что бы только немцы не учуяли, не прознали. Глаша знает, что многие руками вылущивали зерно из колоса: сколько тех снопов, чтобы молотить? Хотя в Борках люди вроде спокойно и посевную провели, и уборочную. Вот и разберись тут, холера их бери, немцев этих. Та деревушка, Борки, почти вся целая стоит, а Вишенки и Пустошка с Рунёй огнём взялась. Сожгли, фрицы окаянные. Видно, потому, что деревеньки в лесу стоят, обороняются от супостата всеми способами, противятся иноземцам. Не привыкли местные жители, чтобы чужие правили у них.

Жернова, что ещё от деда Прокопа Волчкова остались, обгорели малость при пожаре, когда бомбили деревню. Но, слава Богу, Кузьма был как-то дома, заскочил на минутку, починил. И сейчас мелют, добре мелют, как и раньше. Вся деревня приходит и мелет, у кого что есть. По стакану мучицы каждый оставляет хозяевам с помола. Правда, через день-другой после приходят, просят на промилуй Господа в долг ту же мучицу. И отдают Кольцовы. А куда деваться? Стаканом муки не накормишь семью, а кому-то на похлёбку или затирку, а то и на болтушку хватит. Глядишь, ещё один день кто-то выдюжит, протянет. Речка-кормилица выручает, лес спасает, не даёт умереть с голоду. Помимо грибов-ягод, орехи, жёлуди собирали, сушили, сейчас перемололи на крупорушке, потом и через жернова пропустили, в мучицу измололи, вот и добавка в похлёбку. Некоторые семьи смешивают с мукой и выпекают хлеб, кашу варят из порошка жёлудя. Аир, крапива, щавель, лебеда молодая, одуванчики – с голоду пока никто не помер. Жиру не нагуляли, но и не умерли. По весне гнёзда грачей малышня приноровилась разорять, яйца грачиные собирали, ели. Ничего, есть можно. Ягоду сушили. Ну – у, это уже лакомство или лекарство. Так и живут, с холодной воды на тёплую водичку перебиваются, каждый день вслушиваются: не долетит ли с востока канонада? Не идут ли наши?

А третьего дня Глаша ходила за картошкой, думала с корзинку набрать, домой вернулась вся в слезах и без картошки. Как тут не заплачешь? Завоешь волком, не то что… Открыла дверь в погреб, а там пусто! Нет ни-че-го! Ни картофелинки! Унёс кто-то подчистую.

Не поверила глазам своим, на колени встала, обыскала, обшарила, прощупала руками каждый уголок в погребе. Нет! Нет-е-е-ту-у!

Как не на своих ногах возвращалась в землянку. Как жить? Как быть дальше? На неё, на картошечку, вся надежда была, зима-то впереди. А есть что? Осталась та, что в огороде деда Прокопа Волчкова растёт – и всё! Пока не выкопали, берегли как не знамо что. Господи! За что такая напасть на их семью?

Хотела всё обсказать Марфе, поделиться, посоветоваться, а тут вестка пришла страшная из Слободы про Агафьюшку и отца Петра. В тот момент как раз Мишка Янков повстречался на выходе из землянки, новости принёс…

Смолчала, не стала говорить, добавлять в одно горе и другую беду. Тайком с Фросей обговорили, погоревали, так и сяк думали, голову ломали: кто это смог сделать? Чужих в деревне давно не было.

Если бы кто пришёл, так «сарафанное радио» разнесло бы быстро эту новость. Значит, только свои. Но кто? Решили, что кроме старого Сёмкина больше некому в деревне поганить. Он, только он способен на такое. А как дальше? Как истребовать обратно? Не скажешь, ведь, чтобы отдал добровольно. Не для того он воровал, чтобы отдать. Да и картошка та не подписана, что она их, а не Сёмкиных. Как тут определить, как узнать? А вдруг напраслину на человека наговаривают? Тогда как быть? Сами в глупом положении окажутся, человека обидят. Были бы мужики, они бы разобрались. А что бабы смогут? Разве что поплакать? Так слезами сыт не будешь. Если бы от слёз сыты были, так и горя мало. Уж чего-чего, а слёз женских в Вишенках никто не мерил, ими залиться можно.

С обыском ведь не пойдёшь. На всякий случай научили Стёпку поговорить со своим ровесником внуком Сёмкина Федькой. Мол, узнай невзначай, что он ел вчера вечером и сегодня утром? И вдоволь ли ел?

И спрашивать не пришлось. Как только Федя увидел своего друга Стёпку, как тут же похвастался:

– Сегодня я сильный! Давай бороться, враз на лопатки положу!

– С чего это? – удивился Стёпа. – До этого мой верх над тобой был.

– Э-э, второй день я картошку макаю в льняное масло, вот! Деда три мешка картохи притащил, да достал где-то семя льняного, масло тиснул, так нам и хорошо!

– Ну – у, тода коне-е-ечно, – согласился Степан.

Разговор с другом слово в слово передал тёте Глаше и Фросе. Женщина застыла после такого известия: как же она забыла, что там же, в погребе подвешен был и клуначок с семенами льна ещё с первого года войны. Откладывали, берегли на чёрный день! А в тот раз, когда не нашла картошку, не было и льна! Как же она запамятовала?

На всякий случай сходили с Фросей уже после похорон. Марфу брать с собой не стала: не в себе она. И ещё раз обыскали погреб уже вдвоём: нету! Значит, это дед Сёмкин всё украл. Вот же сволочь киластая, прости, Господи. Как работать, грядку лишнюю вскопать, так у него кила, грыжа. А по чужим погребам шарить – здоров как бык! А там не мало ни много, а целых три мешка картошки. Полных, под завязку три мешка! Здоровому мужику еле поднять, а уж с килой – и говорить нечего. Однако…

Долго с Фросей сомневались, и так, и этак обговорили, однако решили идти, истребовать обратно. Всё ж таки своя семья есть своя, о ней думка в первую голову. Вон сколько человек в той семье, и все есть-пить просят, требуют.

Пока шли, одна другую подбадривали, набирались смелости и решительности.

В землянке Сёмкиных сразу ударил спёртый, затхлый запах. В стене посреди землянки в углублении горел жировик, коптел, освещая убогое жилище. В углу на нарах лежала больная хозяйка, надрывно кашляла. Сутулившись, рядом сидел сам хозяин.

Невестка Катерина у печурки купала в деревянных ночёвках младшую двухлетнюю дочку, шоркала пустой тряпкой по детскому тельцу. Худющая, кожа да кости, девчонка не плакала, лишь сипела, пытаясь вырваться из цепких рук матери. За спиной бабки на нарах у стенки кашлял замотанный в тряпки средний, трёхлетний внук Ваня. Такой же худой, как и сестра, с большими ввалившимися глазами, держал во рту пальцы, смотрел на гостей.