Текст книги "Вишенки в огне"

Глава шестая

Ефим Егорович Гринь по просьбе товарища Лосева съездил в Пустошку и сейчас возвращался верхом на лошади домой в Вишенки. Очередная ночь была настолько напряжённой, тяжёлой, что только усилием воли заставлял себя держаться в седле, так клонило ко сну. Впрочем, и предыдущие пять ночей были не легче. Но, слава Богу, управились по сухой погоде. И вроде чужие глаза не видели, тайну удалось сохранить. Хотя кто его знает? И у леса уши и глаза есть, не то что…

Сразу было решили картошку для партизан и семенную для посевной на будущий год схоронить там же, на картофельных полях. Выкопать вместительные ямки, да и спрятать. И проблем-то никаких: далеко ходить не надо, всё на этом же картофельном поле. Потом поняли, что грубее ошибки уже не сделать. Это же известно станет почти каждому жителю Вишенок. Хорошо, что одумались, так сейчас душа спокойная. Спасибо лесничему Корнею Гавриловичу Кулешову. Он организовал очень правильно. Ефим сейчас и сам знает, что всех схронов с картошкой десять штук. Разбросаны они по самым разным местам в округе, каждый из которых рыли по два человека. Они же принимали от Ефима возы с картошкой, засыпали в ямы, утепляли соломой, сверху засыпали толстым слоем земли, закрывали дёрном, маскировали, не забывая делать неприметные отдушины, чтобы картошка не задохнулась без воздуха, не загнила раньше времени. Гринь принимал у них работу. Вот и получилось, что рыли схроны и прятали картошку двадцать человек, но друг друга они не знают. Знакомы только двое. Эта же двойка знает только свой схрон. И всё! Корней Гаврилович каждого из двойки предупредил, что если что, спрос будет с двоих. А с двоих спрос легче, чем со всей деревни. Ну и ответственность по законам военного времени, так что… Молодец, Корней Гаврилович! Голова!

С поля картошку возами в коробах вывозили тоже два человека. Чаще всего возницами были детишки, которые постарше. Доезжали до того места, куда указывал Ефим Егорович, передавали ему загруженные телеги и терпеливо ждали, оставаясь на месте, пока Гринь сам отвезёт до схрона и там выгрузит картошку, вернётся обратно.

Такой способ первым опробовал Данила Кольцов, когда прятали зерно, а уж потом перенял и Ефим Гринь. Впрочем, сосед действовал так же тайком, как – не знал и Ефим. Это Корней Гаврилович приказал заготавливать картошку именно так и никак иначе. Спасибо ему. Умный мужик. Недаром его единогласно избрали начальником штаба партизанского отряда. Ну, а командиром – Лосева Леонида Михайловича, сына сапожника с Борков Михал Михалыча Лосева. Даром что молодой, но хваткий, и дисциплину держать умеет, и рассудительный не по годам.

Впрочем, иначе и быть не может! Всё-таки военное училище успел перед войной окончить. И людей знает хорошо в округе, и леса. Правда, лучше лесничего Кулешова вряд ли кто знает, так думает Ефим. Этот человек и в людях разбирается, и лес для него – дом родной. В паре очень даже хорошо должны смотреться, дополнять друг дружку: Лосев и Кулешов.

Практически каждый день проводятся учения, отрабатывают защиту Вишенок и Пустошки от немцев. Борки в зону своей ответственности включать пока отказались: слишком близко расположена немецкая комендатура с ротой солдат, с бронемашинами и мотоциклами. И Борки не так защищены природой, как те же Вишенки или Пустошка. Бросаться очертя голову в омут – себе дороже. Нет ни сил, ни опыта.

Вокруг деревни на самых опасных участках рыли окопы, укрепляли естественные природные преграды, намечали пути наступления и отхода в случае чего. Привлекалось почти всё взрослое население. Если мужики и парни готовились к схваткам с врагом, то женщины учились по первому звону била хватать самое необходимое, детей, стариков и укрываться в Медвежьем урочище. Там, в урочище, под руководством Акима Макаровича Козлова построили несколько хороших, утеплённых шалашей, где могут укрыться почти все жители Вишенок, которые не задействованы в партизанском отряде. На всякий случай ещё глубже в лесу приступили строить семейный лагерь – несколько вместительных, сухих и тёплых землянок. По всем данным, быстрого наступления Красной армии не предвидится, и сколько ждать её прихода – неведомо. А впереди зима. Конечно, все верят в нашу победу, но надо готовиться к худшему.

Свои огороды убрали, сделали заготовки на зиму, кое-что припасли и на весну для посевной. Поскольку на трудодни теперь надежды нет, то поздними вечерами да ночам каждая семья в силу своих возможностей и способностей заготавливала хлебушко для себя. Не брезговали и картошкой с колхозных полей, но на это дело штаб партизанского отряда закрывал глаза: не оставлять же урожай врагу.

Ефим согнал рукой дрёму с лица, спрыгнул с коня, пробежался рядом, держась за стремена, пока опять не взбодрился. Запыхавшись, снова сел в седло, принялся вспоминать события последних дней.

С отчётом в районную управу к Кондрату-примаку надо было отправлять ходока из числа арестованных полицаев вместе с Никитой Кондратовым. Кого из полицаев выбрать? Все незнакомы, чем дышат – не ведомо: чужие люди. Сам факт, что с первого дня войны они добровольно изъявили желание пойти на службу к немцу, говорил сам за себя. Однако, без полицая в сопровождении Никиту Ивановича не отправишь: не поверит бургомистр. Не послать вообще – неведомо, что может быть, какие последствия могут быть. Вдруг нагрянут из района немцы с бургомистром? Проверят, почему это посмели ослушаться самого бургомистра? Надо было исключить все неожиданности, случайности. Как не крути, а отправлять Никиту Ивановича в районную управу надо. Нужно выгадать время. Вот поэтому срочно нужен был человек, которому доверял бы Щур. Кто? Охранявший полицаев Вовка Кольцов каким-то образом узнал, что там, среди пленных есть отец и сын Бокачи. А сам старший над ними Ласый Василий Никонорович доводится двоюродным братом Бокача-отца.

– С волками жить, по – волчьи выть, – сделал для себя вывод Корней Гаврилович, узнав такую новость. – Тебе, Никита Иванович, если память не изменяет, надо предстать пред ясные очи Кондрата-примака, то бишь быть с отчётом у главы районной управы господина бургомистра пана Щура Кондрата Петровича.

– Как ты это себе представляешь, Гаврилыч? – не понял Никита Кондратов. – На смерть отправляешь? Во-о-от спасибо, благодетель, – даже привстал и поклонился в пояс. – Это после всего, что случилось в Вишенках?

– Не до шуток, товарищи. Вы не считайте дураками немцев и бургомистра. Если у кого-то появились такие настроения, то лучше избавляйтесь от них. И чем быстрее, тем лучше. Они ни за что не позволят нам хозяйничать в Вишенках. Как только узнают о том, что у нас произошло с полицаями, с уборкой урожая, так сразу же явятся сюда. Нам важно выиграть время. Теперь тебе понятно? И если ещё они не объявились у нас, то это дело времени.

Разговор происходил в колхозной конторе. Впервые в должности командира партизанского отряда предстал Лосев Леонид Михайлович. Он участия в разговоре пока не принимал, а больше слушал, вникал в курс дела.

Здесь же находились Ефим Гринь, Данила Кольцов, Пётр Кондратов.

– Вот я и говорю, – Кулешов вышел из – за стола, принялся вышагивать по кабинету. – Нам нужно выиграть время, хотя бы несколько дней, лучше недельки две, усыпить бдительность противника, а по – простому, по – нашему – обмануть его. Ещё не готов семейный лагерь, не до конца оборудованы землянки для партизан. Кое-что из продуктов заготовлено, но это ещё далеко не всё. И с личным составом неразбериха: не решены многие организационные вопросы. Остро стоит вопрос и с оружием. Так что, Никита Иваныч, собирайся в дорогу. Сейчас ты у нас главная ударная сила, на тебя вся надежда, что успокоишь ты врага, усыпишь его бдительность, а дальше видно будет.

– О-хо-хо-хо, – тяжко вздохнул Никита. – И что это за жизнь у меня, что как только меняется власть, все беды начинают сыпаться на мою голову? Будто нет других людей в Вишенках: всё я да я. В Гражданскую войну тот же Кондрат-примак был председателем сельсовета, сбежал, сукин сын, меня вместо него. Сейчас опять все шишки на мою бедную голову. А если честно, то боюсь я, товарищи, бо-ю-у-усь! Они ж меня убьют к чёртовой матери и глазом не моргнут. Не поверите: я жить хочу! А вы меня в петлю…

– Правильно говоришь, Никита Иванович, – Кулешов не стал разубеждать товарища, успокаивать. – Всё правильно, страх за собственную жизнь должен присутствовать у нормального человека. Это только дурак ничего не боится, потому как не понимает, не может просчитать последствий. А нам бояться надо, у нас только по одной жизни, в запасе другой нет и не будет. Вот поэтому мы сделаем следующим образом.

Пётр Кондратов сбегал на конюшню, привёл старшего Бокача.

– На расстрел? В расход или как? – спрашивал дрожащим голосом всю дорогу у Петра.

– Не-е-ет, там тебе будут вручать Сталинскую премию. Твоего согласия хотят спросить, сфотографировать. Корреспондентов понаехало уйма.

– Только не убивайте, гражданы, – прямо с порога упал на колени, руками держал штаны, смотрел умоляющим взглядом на сидящих в кабинете людей. – Не по доброй воле, это всё Ласый, брательник мой, сосватал в полицию, пропади она пропадом, а мы, дурачьё, с сыном клюнули на его посулы. Пощадите, братцы! – застыл на входе, не поднимая головы от пола.

В одном грязном исподнем белье без пуговиц в кальсонах, поникший, тот резко выделялся среди присутствующих в конторе мужиков.

– Встань! – приказал Корней Гаврилович. – Отвечай на наши вопросы.

– А убивать не будете?

– Пока нет, – успокоил его Ефим Гринь. – От тебя зависит: как поведёшь себя, так и будет. Так что смотри, мужик…

– Где живёшь? Откуда ты? – спросил Кулешов, пододвинув к себе чистый лист бумаги, приготовился писать.

– Из района, из района я, братцы. Бокач Фома Назарович, вот кто я, – бледный, с дрожащими губами, мужчина то и дело обводил сидящих в кабинете людей преданным взглядом. – Семья живёт там же, в районе на улице Народной, дом восемь, вот.

– Кто там живёт из семьи? Уточни, – потребовал Никита Кондратов.

– Жена, жёнка Пелагея Никифоровна да дочка Маша пятнадцати годочков. А это мы с сыном Васькой по глупости здесь оказались, простите нас, людцы добрые, – и снова упал на колени. – Только не убивайте, товарищи, братцы, прошу вас, не убивайте, – разрыдался, стоя на коленях, размазывая слёзы по небритому лицу.

Ефиму в тот момент вдруг стало жаль мужика, по – человечески жаль. И немножко стыдно за него, что так унижается, пытаясь выторговать себе жизнь. И в то же время немного презирал.

– Встань! Ты же мужик или тряпка? И возраст уже далеко не детский, что бы слёзы зазря лить, – не выдержал вдруг, накинулся на полицая. – Стыдно смотреть, как ты сопли тут пускаешь.

Думать надо было раньше, твою мать!

– Ефим Егорович, – подал голос Лосев. – Не мешай. Пусть Корней Гаврилович доведёт дело до конца.

И тут вдруг мужчина преобразился! То ли задели за живое слова Ефима, то ли взыграло самолюбие, то ли ещё что, но он встал, почти подскочил и заговорил. Но заговорил резко, с надрывом, с такой болью в голосе, что все замолчали, поражённые.

– Стыдишь? Укоряешь? – обращался к одному Ефиму, выплёскивая только ему наболевшее. – А ты встань на моё место и не ошибись, как я ошибся, а потом и поучай. Семь бед – один ответ. Расстреляете, так хоть выговорюсь перед смертью. Да и ошибка ли это была, кто знает?

Одной рукой поддерживал сползающие кальсоны, другой взмахивал, рубил воздух в такт своему рассказу, своим словам.

– С той германской войны пришёл травленый газами, выкарабкался, выжил. Спасибо жёнке моей Палашке, выходила, чуть ли не собственной грудью кормила, на ноги поставила. Вот я и ожил, трудиться стал. Я же шорник, и дед, и прадед, и отец мой тоже шорниками были. Вот и я шорничал, своё дело открыл, зажил как человек. Люди ко мне ехали, потому как нужная моя профессия, самая мирная и нужная. Детей народил, одевал-обувал, учил в школах. А тут советская власть говорит, что враг я, враг народа! Каково, а?! Каково мне, простому трудовому человеку, русскому мужику, вышедшему из этого же народа, христианину это слышать? Какой же я враг? Я же за Русь мою любому глотку перегрызу, на дыбу пойду, но Россеюшку свою в обиду не дам, а меня по этапу повели на Север железные дороги к Мурманску прокладывать. Это как понимать? Объясни, твою мать, – снова накинулся на Ефима.

– Но – но! – только и смог произнести Ефим.

– Молчишь? Вот и молчи, праведник: вякать каждый сможет… Как я там выжил? Не знаю. Выжил и не верю в то, что живым вышел из того ада. Лучше бы там остался. Умирали – жуть! Потому как хоронить нашего брата уже негде было, да и некому было: спешили «железку» быстрее построить, не до мертвяков. О живых не всегда думали, а тут какие-то трупы… – рассказчик перевёл дыхание, продолжил:

– Никто не занимался умершими, так мертвецов в насыпь закапывали, штабелями, веришь? – штабелями, так много нас умирало ежедневно. Вокруг же болота, какое кладбище? Вот и в насыпь… Землицей присыпят, а сверху щебёнкой утрамбуют, укатают, а потом уж и шпалы да рельсы прокладывали. Пачками хоронили и тут же им на смену гонят других горемык. Та железка на костях стоит, гражданы-товарищи! А вы говорите. А я выжил! Правда, доходягой уже был, ещё бы чуть-чуть – и в насыпь. Не падал только потому, что за тачку держался. И жить хотел! Выдержал! Потому как жить хотел, за неё, за жизнь эту цеплялся всеми силочками. В двадцать седьмом повели и только в тридцать пятом отпустили. А за что? Ответь! – и тыкал в Ефима рукой. – Что молчишь, умник? За что такие муки простому человеку?

– Но – но, я не посмотрю, – Гринь дёрнулся за столом. – Я тебе не поп грехи отпускать.

– А я и не нуждаюсь в твоих услугах! – мужчина всё так же взмахивал рукой, продолжил: – И на попа не похож: больно злой ты для такой святой должности, понял? Я и не нуждаюсь в твоей жалости. Выговорюсь перед смертью и мне легче станет. Может перед смертью пойму, в чём мой грех перед родиной.

– Пусть говорит, – подал голом Лосев, с интересом уставившись на полицая.

– Вот я и говорю, – после слов Леонида Михайловича Бокач как ожил. – В тридцать пятом годе по весне вызывает меня начальник лагеря, суёт документы в руки, говорит: «Беги, сучий сын! И что б я тебя сей же момент не видел здесь! Живучим ты оказался…».

Стою, ушам своим не верю. Конвоир довёл на проходную, коленкой под зад мой тощий пнул. Полетел я… Только тогда поверил, когда на вокзале оказался. А там нормальные люди от меня шарахаются, как от прокажённого, потому как на человека я уже не походил: доходяга в рубище.

Домой вернулся худшим, чем после германского фронта: кожа да кости. Скелет, а не человек. И кровью уже харкать начинал. Там, на германской, враги из меня душу и плоть мою выхолостили, а тут свои… Оби-идно! Опять жёнка на ноги поставила, не дала загнуться. Где она для меня питание добывала? Не знаю, сама в скорлупу высохла, а меня в очередной раз из того света выдернула, не дала загнуться. И ни слова упрёка в мой адрес! И не единой жалобы! Вот кому я по гроб жизни обязан – жёнке своей, разлюбезной Пелагее Никифоровне! Если доведётся мне с ней ещё хоть раз повидаться, если Бог даст мне такое счастье, сразу же кинусь ей в ноги, с благодарностью за её терпение, за всё то, что она для меня сделала. Всё жизнь только одна она мне верила.

– О себе давай, – прервал Корней Гаврилович. – Про твою жёнку нам не интересно. У нас тоже жёнки не под забором найдены, и тоже чего-то стоят, чего-то значат.

– Вот я и говорю. Устроился в заготконтору по специальности шорником, дышу через раз, боюсь прогневить советскую власть. А она меня опять в тридцать восьмом годе за штаны да и валить лес отправила. И снова говорит, что враг я её. Обозвала каким-то троцкистом и бухаринцем. Да я их в глаза отродясь не видывал, кто они – чёрт их знает, а я, честный человек, страдай за них? Да такими действиями и на самом деле из преданного друга врагом станешь. Правда, перед самой войной вроде как оправдали, отпустили домой. Весной дома появился, снова в заготконтору пошёл. А там уже смотрят на меня как на врага народа, на работу не берут. Так и сидел без дела, на жёнкиной шее сидел, дворником подвизался, а тут война. Вот брательник Василий Никонорович Ласый и сосватал. Говорит, жить-то надо, семью содержать. Да и если честно, то обида на власть была, да она и сейчас есть. Зачем же она так со мной, с моей семьёй? Ведь ничего худого я ей не сделал. А она так… Вроде кричат все, что власть наша народная, для народа она, для таких как я. А на самом деле как оно получается? Иль я, моя семья уже и не народ, а кто тогда?

Объясни, браток, – снова обратился к Ефиму, но не дождался ответа, продолжил:

– Честно говорю, мне скрывать незачем, всё равно помирать, так что принимайте таким как есть. Юлить не приучен. А что на колени вставал, простите. Хотя, если честно, жить хочу. Я же ещё и не жил-то. То война, то болезни, то революция, то тюрьмы, то ссылки, то каторги, а жизнь-то так и пробежала мимо. А я-то люблю жизнь, чего уж… Единственно, прошу моего сына Васю пощадите, молод совсем, семнадцать годочков всего. За компанию с папкой пошёл в полицию. Он ведь почти что и вырос-то без отца, а сами знаете, как пацаны к отцам тянутся. Вот и он потянулся. В школе требовали отказаться от папки, от меня то есть. Но порода наша, Бокачей, не стал отрекаться. Так его в комсомол в отместку и не приняли. Даже в кружок ворошиловских стрелков отказали вступить, не дали прыгнуть с парашютной вышки, что в парке до войны стояла. Зачем к сыну так? Что плохого сделал он, молоденький парнишка? Хотя в первый день войны ходил в военкомат, просился добровольцем в Красную армию, и опять не взяли. Без объяснений не взяли. Вот так в жизни бывает. Парень ещё жизни не видел, против жизни идёт только-только, а его уже кулаком в морду, а потом мордой в дерьмо. И кто? Ворог? Иноземец? Как бы не так! Своя, своя родная власть, любимая родина так ему под дых саданула, да и не один раз в самом начале жизни! О какой любви речь идти может? А он всё равно не зачерствел душой-то, уши мне прожужжал, чтобы в партизаны податься. Просил уже и здесь в Вишенках. Говорил, давай, мол, сиганём в леса, там обязательно с партизанами встретимся. Иль за линию фронта намеривался… Дойдё-о – ом, говорит, в Красную армию поступим, врагов бить будем. Я, вроде, как и соглашался с сыном, да всё тянул, откладывал. Мол, повремени, может, что изменится, и мы с тобой пригодимся здесь, где родились. Хотя и сомневался, что возьмут защищать нашу земельку: как же, лишенец! Лишили в правах, отделили меня от Родины… Так и получается, что я один во всём виноват, вот так вот, братцы-товарищи. А сейчас судите, я готов ко всему. А ты говоришь: думать надо было. Как тут думать? В какую сторону думать, кто даст совет? Ответь, что молчишь? – мужчина снова обратился к Ефиму Гриню. – Глотку драть многие горазды, а как до дела, так сразу в кусты. Ну, чего молчишь? Что скажешь, советчик, твою гробину мать?

– Да-а, сложная штука жизнь, – после небольшого молчания первым заговорил Кулешов. – Если конечно верить этому человеку, – добавил через мгновение.

– Нас тоже через колено жизнь ломала да не сломила: людьми мы остались, – Никита Кондратом достал кисет, протянул мужчине. – Бери, закуривай.

– Спасибо, браток, – Бокач взял протянутый кисет, принялся крутить папиросу. – Может, ты крепче в коленках оказался, а я слабее, кто это знает? Разве ж в этом моя вина? Иль, может на мне Богом метка какая ставлена? А кто это знает, кто подскажет? – теперь уже обращался к Никите Кондратову.

Говорил доверительным тоном, признательно, вроде как советовался, делился наболевшим, искал понимания, сочувствия.

– Так неужели моя вина в том, что я сломался, силов во мне не хватило? И откуда они у меня были, откуда им взяться, если всю жизнь эти же силы из меня моя родная власть-то и тянула. Я многих повидал. Некоторые руки на себя накладывали, некоторые скурвились. А кое-кто душой переболел да и живёт дальше. А мы с сыном в полицию, чтоб она провалилась к чёртовой матери.

– Ну, вот что, – Лосев правой рукой положил больную левую руку на стол, поморщившись от боли. – После войны будем разбираться кто прав, кто виноват. А сейчас, Корней Гаврилович, давай, продолжай. Время не ждёт. И чтобы решить общее дело, в душу каждому не всегда придётся заглядывать, иногда и больно сделаем, не по правилам. Но так надо. После победы разберёмся, извинимся, если что.

– Как сказать, как сказать, товарищ командир, – Корней Гаврилович принял строгий, официальный тон в обращении с Лосевым. Видно было, что в чём-то не согласен с командиром, но тактично промолчал, не высказал. – Иногда поздно шашкой махать, хотя можно было и аккуратненько, – произнёс про себя, как будто ни к кому конкретно и не обращаясь. – А вокруг же люди, а не чурбаки дубовые.

– Я и без тебя это знаю, – всё же не сдержался Лосев, понял своего помощника, побледнел вдруг, голос задрожал, завибрировал, накалялся с каждым произнесённым словом, и уже почти звенел на самой высокой ноте. – Только вот сейчас, вот здесь передо мной сидят не простые смертные люди, а солдаты! Не мужики – чьи-то отцы, чьи-то дети, мужья, а солдаты, солдаты! Воины! Бойцы! Тебе это понятно? И долг солдатский не слёзы лить да сопли вытирать, на кулак наматывать, а Родину защищать! Или стоит напомнить кому-то об этих прописных истинах? Может, прикажешь жалеть их? Вспомнить, что у них мамки-папки, детки есть? Что им бывает больно? Что их могут убить? Ты предлагаешь жалостью врага победить? Тогда вам не в партизаны надо, а жёнкам под юбки залазьте, да сидите там, в жалейки играйте, твою мать! Солдаты здесь сидят, предо мной сидят сол-да-ты! Понятно? Те, которые берут на себя ответственность за страну! Государственные люди! И мыслить должны соответственно. И мы будем поступать с ними именно так, как того требуют интересы страны. Как наша советская власть себя с кем повела когда-то – не наше это дело, не моё. Мы – солдаты, и будем Родину защищать, нашу Родину. Понятно? Твою, мою, вот их всех, – повёл здоровой рукой в сторону сидящих мужиков командир партизанского отряда. – Или у кого-то другие соображения? – обвёл пытливым взглядом замолчавших земляков. – Если кто-то думает по – другому, я не держу. Без них справимся. Выход вот он, – снова ткнул рукой в сторону входной двери. – Поднимайтесь и уходите! Никто не держит. Жалостники мне тут сыскались…

– Нет, чего же, – всё принял на свой счёт начальник штаба. – И мы… это… понимаем. Не такие уж…

Потупив взгляд, посидел мгновение, взял себя в руки.

– Вобщем, так, Фома Назарович, – обратился Кулешов уже к полицаю. – Мужик ты тёртый, судя по всему, юлить, крутить перед тобой не след. Слушай сюда внимательно. Положение твоё незавидное, я бы сказал – хуже некуда, как у кабанчика перед Колядками: не прирежут, так заколют. Мы даём тебе шанс спастись самому и сына спасти не только вот сейчас, сегодня, но и потом, когда снова придёт советская власть и станет спрашивать с каждого из нас: «А что ты делал, сучий сын, когда твоей родине плохо было?». Понятно я говорю?

– Да уж, куда понятней, – ответил Бокач, в большей степени осознавая, что на этот раз не расстреляют точно.

– Сейчас мы тебя уберём от подельников, а завтра ты вместе с нашим человеком поедете в районную в управу к господину бургомистру, повезёте отчёт о проделанной работе. Твоя задача: успокоить районное начальство, рассказать, что всё в Вишенках идёт по плану, хорошо, спокойно, как и должно быть. Нам во как надо протянуть время, – Кулешов провёл ладонью по горлу. – Потому и поедете то время выгадывать. На вас вся надёжа. Вы теперь наш передний край, передовая нашего деревенского фронта, так что, глядите, не подведите нас, деревню всю. Но, гражданин хороший, товарищ Бокач! Если хоть одним словом, жестом, взглядом дашь понять немцам и бургомистру об истинном положении дел в Вишенках или упадёт хоть один волос с головы нашего человека, то тебе уж точно не жить на свете, как и не жить остальным твоим подельникам вместе с сыном Васей. Они остаются у нас как заложники. Понял? Я и сам понимаю, что не по – человечески это всё, не по – людски. И наша христианская вера, мораль не позволяет так делать, однако, жизнь заставляет. Как и другое понимаю, что время сейчас тоже страшное, не до сюсюканий. Правильно говорит товарищ командир партизанского отряда: иногда и больно сделаем, чего уж… Я понятно объяснил, Фома?

– П-понятно, – дрогнувшим голосом произнёс полицай. – Значит, вы берёте меня в свою компанию? Вы мне верите? – и повеселел сразу, огонёк зажёгся в глазах, подобие улыбки появилось на небритом лице. – Значит, в одну стенку с вами встану? Я же не враг советской власти, не вра-а-аг, я докажу это, вот увидите, людцы добрые! – губы задрожали, задёргались, лицо исказилось, вдруг снова упал на колени, прижал руки к груди. – Спасибо вам, братцы! – а слёзы ручьём побежали по щекам, и он не стеснялся их, не вытирал и уже просветлённым взглядом сквозь слёзы смотрел на суровых мужиков, что сидели в колхозной конторе. – Это не от страха, слёзы-то, – пытался что-то объяснить Бокач, то и дело вытирая глаза, шмыгая носом. – Это… это… от радости, вот… Человеком себя почувствовал, равным со всеми… вот… с вами… братцы…

То нервное напряжение, с которым он пребывал всё это время в кабинете председателя колхоза, проходило, на смену ему наступал период взаимопонимания, прощения. Душа мужчины вставала на место, и сам он начинал чувствовать себя заново рождённым, нужным вот этим людям, которые поверили ему. А это для Фомы Назаровича Бокача о-о-очень многого стоило! Вот поэтому и плакал он, но уже от счастья, от осознания себя единым целым с партизанами.

Все, кто находился в тот момент в кабинете, опустили головы, стыдясь встретиться взглядом с мужчиной, искренне хотели верить ему, и Ефим не был исключением. Только Кулешов с Лосевым не стали слепо доверять, да Никита Кондратов так и вообще подверг сомнению всю эту операцию.

– Я, конечно, понимаю вас всех, но и вы меня поймите: где гарантии, что этот человек как легко согласился работать на немцев, а сейчас на нас, завтра опять не перекинется к своим немецким хозяевам?

– Зря ты так, товарищ, – Фома встал с колен, вытер тыльной стороной ладони глаза, опередил пытавшегося было заговорить Корнея Гавриловича. – Зря ты так, браток. Если я правильно понял, то нам с тобой придётся ехать в район. Так вот, слухай: с этого момента у тебя не было и не будет более преданного товарища, чем я. Вы мне поверили, а это большого стоит, когда человеку верят. Слово даю. Вот моя рука, – мужчина сделал несколько шагов, подошёл к Никите, протянул руку. – И не только потому, что мой сын остаётся у вас, а потому, что я нашёл своё место среди родных мне людей, вы мне его предложили, что вы мне поверили, считаете за своего. И я поверил в вас, в ваше дело, в наше общее дело, – постарался тут же исправиться. – Думаешь, у меня сердца нет? Думаешь, я рад, что немцы на нас войной пошли? Или я простил им газовую атаку в ту, первую германскую? Моих товарищей погибших простил? Вот эту женщину, что бургомистр расстрелял, я простил? Иль я душой не страдаю за Россию? Плохо ты меня знаешь, браток.

– Хм – неопределённо покрутил головой Никита. – Время покажет, а верить тебе хочется, по – человечески хочется, – и с чувством пожал протянутую руку. – Я ведь тоже газом травленый и раскулачивали меня, так что побратимы мы. Только сердцем, душой не зачерствел я, не озлился на всех и вся. А как дальше будет? Посмотрим. Дело покажет, что ты за фрукт, Фома. Дом-то у нас общий, только хозяин приблудный вдруг в нём объявился, без приглашениев пришёл. Вот и надо непрошенным гостям по сопатке в очередной раз настукать. Неймётся, гансы проклятые. Мало одного раза, опять лезут.

– Инструктаж получите отдельно, когда останемся одни, – напомнил начальник штаба партизанского отряда. – Отчёт для бургомистра почти что составлен, остались кое-какие мелочи, детали. Но мой долг подстраховаться, граждане-товарищи. Поэтому подойди-ка, Фома Назарович, ко мне и распишись вот в этой бумаге, – подвинул на край стола исписанный убористым почерком лист. – Это уже будет официальный документ для судного дня. Это чтобы ты не юлил в случае чего. Но в любом раскладе до окончания операции твой сын останется у нас. Тебе надо за ним вернутся, забрать, чтобы парень не наделал глупостей. За них, за глупости то есть, ведь отвечать придётся перед советскими законами.

Ефим вспоминал то совещание, пришёл к выводу, что Лосев с Кулешовым поступили очень мудро и правильно: до сих пор немцы не казали носа к ним, даст Бог, и дальше не сунутся хотя бы в ближайшие дни.

Сегодняшним днём к вечеру должны будут вернуться посланцы из района. Данилы Кольцова тоже дома нет. Тогда же после совещания в конторе Корней Гаврилович забрал его с собой куда-то в лес. Обмолвился, что где-то оборудовали лесную больницу, партизанский лазарет, надо завести туда продукты и вещи. Вот этим и будет заниматься Данила Никитич.

«Странный мужик этот Данила, – хмыкнул Ефим, покачиваясь в седле. – Вон, какие беда-горе вокруг, они вместе, в паре многие дела делают, а всё ж таки держит марку свояк, итить его в бок! Так и не разговаривает, при каждом удобном случае всё норовит волком глянуть, гыркнуть. Пора бы и успокоиться, такое горе вокруг, а он всё как маленький. Ну и Бог с ним. Вот расскажу ему, где я был, кого видел, оттает, куда денется».

В тот день, как отправляли Никиту Кондратова с Фомой Бокачем в район в управу к бургомистру с отчётом, командир партизанского отряда товарищ Лосев попросил задержаться его, Ефима.

– Ты, Ефим Егорович, задержись-ка на минутку, дело есть.

Они зашли в соседний кабинет, где раньше сидел колхозный бухгалтер. Садиться не стали.

– Ты знаешь, Ефим Егорович, Ульяну Никифоровну Трофимову?

– Это которая в Пустошке на краю деревни живёт?

– Она самая, – Лосев несколько раз прошёл по кабинету туда-обратно, остановился напротив Ефима. – Данила Никитич уехал, скажу тебе, тем более, просили и тебе передать.

– Не томи, Леонид Михалыч, – взмолился Ефим. – Что ж ты всё вокруг да около?

– Подготавливаю тебя, чтобы ты глупостей не наделал.

Ефиму в голову лезли самые страшные мысли. С Ульянкой что-то?

С Глашей? С детишками Кольцовых? Так вроде все на глазах, недавно видел, да и слышно было бы, если что…

– Не гадай, не догадаешься всё равно, – командир положил руку на плечо мужчине, повернул к себе лицом. – Съездить тебе надо в Пустошку, Ефим Егорович. Отвезёшь Ульяне Никифоровне продукты. Картошка у неё есть, а больше-то нет ничего. Раздала нашим отступающим солдатам-бегункам, что пробираются к своим за линию фронта. Вот так вот, дружище. А они всё идут и идут. И всё на её домишко выходят, за помощью обращаются. Дом-то её первым на пути, почти в лесу. А старушка жалостливая, помогает всем, продуктов на дорогу даёт, лечит, если требуется. Это тоже наши люди и им помощь наша нужна. Так что, подкинуть ей харчей надо для красноармейцев. Сала там, крупы, муки. На худой конец, хотя бы сухарей в избытке.