Текст книги "Вишенки в огне"

Как думаешь, испугается? А вот штык или пу-у – улю… Любо-дорого смотреть. Так что, мы приноровились то штыком, то гранаткой изживать супостата с нашей земельки. И без ВКП (б) неплохо бьём фашистов.

Одобрительный гул голосов были поддержкой позиции Кондратова.

– Правильно говорит Никита Иванович.

– Не надо нам партийный начальник на нашу голову. Мы и сами справимся. Был уже один, хватит.

– Что он здесь делать будет? Штаны просиживать?

– Собрания проводить? Так мы и без ваших собраний знаем, что делать надо.

– Достаточно парторга в колхозе.

– Ага. Сидел в канторе, трудодни капали, а мы за него вкалывали за милую душу.

– Не надо лодырей и нахлебников нам. Мы и без них лиха хватаем каждый день по самые ноздри.

– И от кнута партийного у нас сыпь по телу… аппетит… это… пропадает…

– Ага. Мушка на прицеле сбивается без твоей партии…

– Ты ба лучше патронов да гранатак нам партию-другую заместо своей партии…

Долго объяснял партизанам партийную политику товарищ Чадов, даже грозился всеми смертными грехами на головы таких, как Никита Иванович и ему подобных несознательных граждан.

– Закончится война и партия, советская власть спросят каждого из вас: что ты сделал для победы?

– А ты, уважаемый, сейчас с нас спроси, – не выдержал начальник штаба. – Спроси, и каждый из сидящих здесь партизан скажет тебе, что у него на счету не один убитый враг, не одна успешная операция. Наша совесть чиста перед Родиной, ты нас не стращай. Мы не один раз смотрели смерти в лицо, и ничего, не дрогнули без партийного билета. Эти люди, – Корней Гаврилович повёл рукой вокруг себя, – эти люди… Да чем ещё можно испугать их после всего, что они пережили за время оккупации? Партией коммунистов хочешь испугать после войны? Неужели партия большевиков страшнее фашистов?

– Анархию развели, коммунист Лосев! – набросился на командира представитель подпольного райкома партии. – Не партизанский отряд, а банда! Махновцы, а не Лосевцы!

– Ты слова-то подбирай, – Ефим Егорович Гринь давно пытался сказать своё слово, да всё не было случая вставить. А тут Чадов напал на Лосева, на командира, а его в отряде о – очень даже уважали. И Ефим не был исключением. – Мы без партии организовались, без тебя и дальше воевать будем. Ты лучше скажи: ты лично хотя бы одного врага отправил на тот свет? На каторгу да в ссылку в давние времена ты не одного человека отправил, а сотни, если не тысячи. Но там были наши, православные. А вот теперь ты как с врагом? Так же, как и с нашим братом? Не трусишь? Коленки не трясутся?

– Это не моя работа, – вспылил Чадов. – Я занимаюсь мобилизацией. А прошлое не тронь. Без тебя есть кому с меня спросить. А сейчас я занимаюсь мобилизацией советского народа на борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. Понятно вам?

– Ну – у, тогда считайте, что мобилизовали нас, – подвёл итоги командир партизанского отряда. – Я всё понимаю, но силком тащить в партию людей не буду. Они устраивают меня, как командира партизанского отряда, и беспартийными. Вот так вот, товарищ Чадов. Нам некогда заседать, проводить партийные собрания. Воевать надо. И партийным билетом любовь к Родине и ненависть к врагу сильнее не сделаешь, вот оно как. Правильно сказал Никита Иванович. Этих людей воспитывать и вдохновлять не надо: они по велению души здесь, не силком загоняли в партизанский отряд. Так что…

По настоянию товарища Чадова всё же провели общее собрание партизанского отряда. Вот там-то и заявили партизаны из Руни и Пустошки, что не уйдут из своего леса. Их поддержали вишенские, слободские.

– Помирать, так дома, – было их единодушным решениям. – А там раскидают нас по белу свету не знамо куда. И кого ещё поставят над нами, не понятно. Мы уж со своими командирами в своём лесу останемся. Партия большевиков не запрещает громить фашистов там, где мы того желаем.

– Воевать легше, когда рядом плечо знакомца…

– И леса наши хорошо знаем…

– Семье кто поможет, если не мы сами…

Не приняли тогда предложение партийного товарища партизаны, не объединились с другими отрядами.

Спусти несколько дней после этого совещания, командир взвода партизанских разведчиков узнал через своего человека в полиции, что немцы поймали на обратной дороге товарища Чадова со связником из соседнего района, повесили на площади в райцентре.

Потом летом ближе к осени ещё раз приходил представитель подпольного райкома партии, но так и ушёл, не договорившись с местными партизанами. Тоже пытался командовать, ставил под сомнение боевые возможности и способности отряда, не верил в успехи местных партизан.

– О Родине думать надо, а не о своих деревеньках, – упрекал в местничестве представитель райкома. – Вместе, сообща мы быстрее освободим Отечество, – пылко и убедительно пытался доказывать партизанам.

Но не убедил, остались партизаны при своём мнении.

– А тут разве не Родина, дорогой товарищ? – спрашивал в тот момент Роман Прохоров, сын расстрелянного предводителя крестьянского восстания в Пустошке во времена продразвёрстки Семёна Прохорова. – Иль ты уже нас за советских людей не считаешь? Мы свою Родину и защищаем. Она у нас вот здесь, в округе, в лесах вот этих. Ты разве не знал?

Почти два года немцы не могли носа казать в Пустошку. Всё это время там пахались поля, снимались урожаи. Именно благодаря Пустошке обеспечивались продовольствием партизаны и помогали жителям Вишенок и Руни выжить в это непростое время. Только когда на помощь комендатуре пришли регулярные войска, фашистам удалось взять Пустошку, стереть её с лица земли, сжечь больше половины мирных жителей.

Куда же могли уйти партизаны от своих родных мест? Как бросить? Вот и остались в своих лесах.

Больше никто к партизанам Лосева не приходил, связи с другими отрядами не было.

Сейчас, возможно, и приняли бы приглашение, так уже никто не идёт, не приглашает. Поздно. А тут ещё пленный немецкий лейтенант показал на допросе, что фашисты пытаются блокировать почти все партизанские отряды в лесном массиве. Для этих целей сняли воинские части с фронта, перебросили на борьбу с партизанами. Сам лейтенант как раз оказался одним из тех, кто после лечения в Германии должен быть направлен под Брянск, а оказался здесь.

Так что партизанский отряд Лосева Леонида Михайловича оказался в незавидном положении, впрочем, как и все остальные отряды народных мстителей. Ладно, те отряды объединились, действуют одним мощным кулаком, они способны на что-то и более мощное, как прорыв блокады. А вот отряду Лосева приходится надеяться только на самих себя да уповать на Господа Бога.

Со стороны болот, что тянутся от Руни и почти до Вишенок, нет сплошной линии блокады. Засады и подвижные группы немцев охраняют этот участок. Здесь сами болота, по мнению фашистов, играют роль непроходимой преграды. Однако партизанские разведчики потихоньку пользуются этими болотами, знают несколько трудных, но всё же проходимых тропок. Каждую из этих тропинок показал разведчикам лично начальник штаба партизанского отряда товарищ Кулешов Корней Гаврилович, в прошлом – старший лесничий лесхоза. Он один только и знает все эти болота, леса, чувствует себя в них как рыба в воде.

Вовка Кольцов помнит то последнее совещание в штабе, когда обсуждали своё незавидное положение. Тогда Корней Гаврилович как бы между прочим обмолвился, что если не удастся прорвать блокаду, то останется ещё возможность пройти болотами в соседний район. Вроде когда-то его отец Гаврила Никонорович, тоже лесничий, ещё при царе служил здесь же в лесах, говорил и потом провёл, показывал тогда ещё молодому Корнею тропку, по которой с трудом, но они с отцом вышли в соседний район почти за двадцать километров. Поход тот был от безысходности: разыскивали старшего лесничего Кулешова Гаврилу Никоноровича и красные, и белые, и зелёные, и ещё какие-то вооружённые люди, что заполнили собой в то время эти леса. Он им был нужен как проводник. Но старик рассудил здраво, что все эти людишки, взбаламученные, сбитые с толку властями, временные на этой земле – поохотятся друг за дружкой с ружьями, да и будя. Ну, поубивают себя… А лес останется. И люди, что живут этим лесом, останутся. И как же потом этому народу, землякам своим, он, Кулешов Гаврила Никонорович, должен глядеть в глаза?

Чью-либо сторону занимать не стал, доверившись самому себе и лесу.

Вот поэтому Гаврила Никонорович и ушли с сыном через топи в соседний район к дальним родственникам, там затаились…

Правда, болота, топи тянутся не всегда, попадаются и небольшие проплешины тверди, довольно густые, лесистые островки среди топей, где можно отдохнуть, перевести дух, укрыться на время.

Потом опять такие же трудно проходимые болота будут идти почти до деревни Куликовки. А это уже соседний район, и по разведданным, немцев там мало, только подвижные заслоны, и то чаще всего из румын.

Но преодолеть этот путь, имея раненых, будет почти невозможно. Смогут пройти только крепкие, сильные и здоровые люди. И ещё вопрос: смогут ли? Давно это было, когда Корней Гаврилович проходил этим маршрутом. Не один десяток лет минул, много воды утекло и прибавилось столько же. Так что…

А сейчас надо возвращаться в отряд, там ждут разведданных, продовольствия, боеприпасов. Вот только с чем возвращаться?

Если кое-что разведали, добыли сведения, то с продовольствием и боеприпасами – пусто. Может, надо было караван отбить, как и советовали товарищи? Или опять просить у жителей Вишенок? Не – е-ет! Только не это. Они и так последний кусок доедают, а впереди зима.

Володя сидел на берегу реки у омутов, поджидал товарищей. Те отпросились повидать родных, сменить по возможности белье. Если удастся, кое-что из продуктов захватить. Он не пошёл домой, отправил младшего брата Ваську. Пусть он… Тяжело смотреть на маму: постарела она сильно за последнее время, сдала, на старуху похожа. Да и папка сдал. Не тот уже, совершенно не тот, что был перед войной. Тоже на старика стал походить, хотя по возрасту ему бы ого-го как двигаться, шевелиться. А он… Замкнулся, ушёл в себя, только всё курит и курит, не переставая. Вовке уже кажется, что папка и спит с папиросой во рту.

А вода бежит, устрашающе завихряется, чтобы уже за омутами снова стать тихой, спокойной, опять продолжить свой мерный ход к Днепру, где сольётся, раствориться, исчезнет речка Деснянка. И будет уже совершенно другая река, ещё не та, которой так восхищался классик, однако и не она, Деснянка, а сильная, мощная река, которая на своём пути к морю впитает в себя бесчисленное множество речек и речушек, и станет могучим Днепром, сможет влюбить в себя, очаровать не только Гоголя.

– Да-а, – вздохнул Володя, глядя на воду. – Где брать продукты и боеприпасы, вот вопрос. А без них нельзя возвращаться в отряд. Там ждут, надеются… Хоть ты у Гоголя спроси, – зло пошутил над собой.

От этих мыслей стало вдруг тоскливо, тяжко на душе.

– Еле нашла тебя, – от неожиданности парень вздрогнул, вскочил, и тут же его лицо озарила улыбка: к нему шла Ольга Сидоркина. – Вот, сама нашла тебя. Не прогонишь?

А он молчал! Разинул рот и молчит! Потом вдруг как опомнился, расставил руки, пошёл навстречу, всё так же глупо улыбаясь, не сводя счастливых глаз с девушки.

Она не увернулась, напротив, качнулась к нему, почти упала в его объятия.

Потом они сидели на поваленной, полусгнившей олешине, тесно прижавшись друг к другу, и говорили, говорили… Они не виделись очень давно, почти две недели прошло после их последней встречи. И то встретились мельком. Она хотела подойти к нему, выразить своё соболезнование, успокоить, утешить Вовку, после того, как он доставил из Слободы тело Агаши. Она видела ту страшную процессию, когда один из братьев нёс на руках мёртвую сестру, а второй – всё прижимал и прижимал к себе маленького племянника. Но не подошла, боялась помешать Кольцовым. Горе – оно сначала личное, это потом уж… Она и сама по весне похоронила маму, не так давно пережила смерть семьи старшего брата Пети в Слободе, а после и ужасную гибель его самого, когда он подорвал себя вместе с фашистами. Ольга ходила потом в Слободу, хотела найти тело брата, но так и не нашла. По рассказам Прибыткова Кирилла Даниловича, тело бывшего старосты деревни Слобода Сидоркина Петра Пантелеевича немцы куда-то увезли. Куда? Он не знает, хотя и спрашивал у коменданта майора Вернера, однако тот так и не сказал.

Так что она, Ольга, очень хорошо понимает Вовку и всю семью Кольцовых. Но надо думать и о будущем. Вон, наши совсем близко, а некоторые совершенно не остерегаются. Она уже вся испереживалась, извелась: как он, что с ним? А кое-кому хоть бы что: даже весточку передать лень, не говоря уже, что бы зайти, проведать, успокоить, да просто поговорить.

– Олька (он называл её именно так – Олька), – Володя повернулся к девушке всем телом, смотрел в её глаза таким пронизывающим взглядом, что ей стало неуютно, страшно от такого взгляда. И одновременно его глаза притягивали к себе, манили, как водовороты на омутах, отвернуться от них нельзя было, да и не хотелось. Совсем не хотелось. Напротив, было страстное желание смотреть в них, смотреть, не отрываясь и тонуть. То-нуть! Тонуть без надежды на спасение; на дне, в глубине этих глаз, этого взгляда искать и найти своё счастье.

– Ты обо мне долго помнить будешь? – вдруг ни с того, ни с сего спросил он.

Она опешила! Вот уж чего-чего, а такого от Вовки не ожидала.

– Ты… чего… – зажала ему рот ладонями, отстранилась. – Нельзя так говорить, глупыш. Нельзя. С чего это?

– Да-а, так, накатило что-то, – пожал плечами парень, и снова привлёк к себе девушку, потом вдруг встал, помог подняться Ольге. Обнял, прижал, пошел, повёл её, увлекая в кусты, подальше от реки, от этого страшного места. И делал всё это с некой долей страха, в то же время обречённо и одновременно с остервенением, с дрожью не только в голосе, но и во всём теле.

Его состояние тут же передалось и ей, она безропотно подчинилась, не могла не подчиниться, пошла за ним, не отрывая глаз с его побледневшего вдруг лица.

– Ты. помни… помни… родная моя… – исступленно шептал Володя, целуя её.

– Дурак… дурачок… любимый… – успевала выдыхать из себя Ольга. – Да я… дурачок… любимый мой… ненаглядный… нельзя… нельзя… любимый… любимый… родной…

Караван навьюченных лошадей сопровождали немцы. Десять человек во главе всё с тем же унтерфельдвебелем. И вооружены сегодня не винтовками, а автоматами. Распределены солдаты равномерно: есть боевое охранение из двух человек, что идут метрах в пятидесяти впереди; по одному солдату в боковых охранениях, два человека замыкают, остальные четверо идут не толпой, как румыны, а распределились вдоль всего каравана. Притом, два человека идут справа, а два – слева. Видимо, прошлый поход заставил фрицев усилить охрану каравана, изменить тактику.

– Ну что, командир? – Илья Сёмкин дышал под ухом, напряжённо вглядываясь в даль, туда, откуда только что появился немецкий караван. – Рискнём?

Немцы прошли пристань, вытянулись в сторону Руни, но не пошли по дороге, а свернули в поле, почти на его середину, подальше от лесопосадок, что стоят вдоль дороги. Сейчас они были видны как на ладони, но подойти к ним ближе не было никакой возможности: сами разведчики тут же обнаружат себя. Атаковать с такого расстояния – безумство. Засада сорвалась – это стало сразу и всем понятно.

– Не просто придётся, – Василий Бокач лежал рядом, гоняя во рту травинку. – Жаль, «мамалыжников» нет.

– Нашей жалостью отряд не накормишь и не вооружишь, – грубо ответил командир. – Давайте вместе думать: что делать будем?

Как приказ выполнять?

– Давайте за ними следом, – кивнул в сторону немцев Вася Кольцов. – А как только втянутся в лес – атакуем. Если сейчас рвануть вдоль посадок, то мы их опередим.

– Лес отпадает, – за командира ответил Бокач. – В лесу за деревьями у них будет преимущество. Да и автоматы у них, видел? Решето из нас сделают.

– Может, в Борки ночью зайти, попросить у местных? Давали продукты до этого, дадут ещё раз, – посоветовал Илья Сёмкин. – И риска почти никакого.

– Только просить у людей ты будешь. Хорошо? Лично я уже не могу смотреть спокойно в глаза людям, – зло огрызнулся Бокач. – Мы же не «мамалыжники» последнее забирать.

– Всё! Прекратили разговоры! – приказал командир. – За мной!

Вытянувшись цепочкой, группа партизан устремилась вдоль посадок в сторону леса, туда, где среди бурьяна и молодых зарослей березняка и хвои еле виднелась крыша старой колхозной лесопилки.

Караван не успел втянуться в лес, только-только подходил к опушке, до самого леса оставалось каких-то полсотни метров.

Кольцов и Бокач одновременно бросились на «своих» немцев, что замыкали колонну. Василий сразу же вогнал нож в спину солдату, тот беззвучно обмяк, свалился замертво к ногам разведчика. А Володя чуть-чуть то ли промешкал, то ли немец почуял опасность, успел обернуться. И хотя нож командира достиг цели, однако солдат успел закричать. Тотчас немцы открыли огонь, заняли оборону. Одна за другой над лесом загорелись три красные ракеты: фашисты вызывали подмогу.

Несколько немцев сделали попытку пробиться к лесу, но партизаны успели оказаться там чуть-чуть раньше. Огонь из опушки леса остановил фрицев, они заметались.

Лошади, оставленные без присмотра, стояли у кустов лозы, пытались щипать траву. Но короткие поводки не давали такой возможности, и битюги принялись за листья лозы, совершенно безразличные к стрельбе, к взрывам гранат, что уже стали раздаваться на опушке.

Васька Кольцов ужом скользнул между кустов, перерезал поводок, освободив первую лошадь от каравана, ухватил её за уздечку, попытался, было, увести подальше. Но не тут-то было! Битюг встал, как вкопанный, и не сдвинулся с места. На помощь Ваське кинулся Илья Сёмкин. Кольцов за уздечку, Илья – покалывая в круп лошади штыком сзади, заставили коня сдвинуться, пойти. С трудом, нехотя, еле переставляя ноги, битюг уходил в сторону старой лесопилки в заросли березняка и ельника.

Следом за ним потянулись и другие лошади, привыкшие следовать за вожаком. На удивление, немцы не стали преследовать их, даже не сделали попытки отбить караван. Лишь над лесом вновь зависли три красные ракеты.

Отстреливаясь, партизаны отходили за лесопилку. Почувствовав свободу, кони снова приникли к кустам. А Васька с Ильёй уводили всё дальше и дальше пленённую лошадь, пока не скрылись с ней на Матрёниным носу, так называют жители Руни длинный, узкий, уходящий далеко в болото мыс.

– Неужели оторвались? – разведчики остановились вначале мыса, с недоумением прислушиваясь к неожиданно наступившей тишине.

– Странно.

– Тихо! – потребовал командир.

Все замерли, и вдруг отчётливо услышали таканье мотоциклов, что стремительно приближалось со стороны Борков.

– Во – о – от оно что, – взволнованно произнёс Бокач. – Это подкрепление фрицам. Быстро же они, сволочи. Что делать будем, командир?

Сразу Кольцов ничего не ответил. Ещё с мгновение сидел на корточках, прижавшись к сосне, молчал. А что было говорить? Минут пять, и немцы будут здесь. Сколько их? Неведомо, но уж в любом случае больше, чем партизан, чем горсточка разведчиков. Хорошо, если они не станут преследовать, ограничатся, смирятся с потерей одной лошади с грузом. А если увяжутся, решатся на погоню, преследование, тогда что?

В подтверждение мыслей командира, Вася Бокач вскинул винтовку, выстрелил куда-то в лес.

– Немцы!

Володя и сам заметил их: цепью, осторожно, от дерева к дереву немецкие солдаты прочёсывали местность за лесопилкой, шли следом за партизанами, не упуская их из вида, охватывая разведчиков, хотя в открытый бой и не вступали. Быстрее всего, это была охрана каравана. Мотоциклы ещё не успели доехать, но их звуки уже раздавались достаточно близко, на подходе.

– Принимаешь командование на себя, – Кольцов, Бокач и ещё двое разведчиков бежали к мысу, и потому Володя команды отдавал на ходу. – Распредели груз, что на лошади, между разведчиками, и уходите к нашим. А задержу немцев. Попытаюсь задержать, – тут же поправил себя, тяжело дыша.

– Нет, командир! Ты не прав, – Василий остановился, ухватил за грудь товарища. – Я останусь! И не спорь! Кроме тебя никто хорошо дорогу к нашим не знаем. Утопнем все. Веди сам, Вовка, а я прикрою, поиграюсь с ними в кошки-мышки. Только автомат мне свой оставь.

Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза, не произнеся и слова, потом Кольцов снял с себя автомат, подсумок с двумя снаряжёнными магазинами, достал из кармана гранату, передал Бокачу. Ещё двое разведчиков протянули Васе по гранате. Тот принял всё, растолкал по карманам, повесил автомат на шею, закрепил подсумок с магазинами на ремне.

– Спасибо, ребята. Уходите!

– Вася?! – Володя остановился, обернулся к другу. – Дай знак, и я вернусь за тобой. А не то – жди меня завтра по полудни здесь же, вот на этом месте! – Кольцов похлопал по старой сосне, что росла рядом, где стояли разведчики. – Понял? Вот здесь! У сосны!

– Понял! До встречи! – Бокач, пригнувшись, бросился на звуки мотоциклов, что, казалось, уже заполнили все окрестности в районе старой колхозной лесопилки.

Начавшаяся стрельба смещалась куда-то в сторону Руни, всё дальше и дальше от Матрёниного носа. Несколько раз долетали до партизан взрывы гранат.

Володя с разведчиками догнали младшего брата, Илью Сёмкина с лошадью уже на краю мыса: дальше – топь, болото.

– Быстро снимайте груз! – приказал подчинённым, а сам прислушивался ко всё удаляющей стрельбе на краю леса, от нетерпения пританцовывая. – Быстрее, быстрее!

– Всё, командир, – доложил Илья, когда груз уже был снят и распредёлён среди разведчиков.

– Нет, ещё не всё, – с этими словами Кольцов взял коня под уздцы, достал пистолет, приставил в ухо битюгу.

Раздался приглушенный сыростью и лесом выстрел, и лошадь пала со всех четырёх.

– Быстро разделываем тушу, берём каждый по куску как поднять, и уходим, – приказал резко, зло подчинённым, приказом ответил на их недоумённые взгляды.

К тому времени, когда партизаны загрузились кониной, сделали первые шаги в сторону болота, стрельбы уже не было слышно. В лесу стояла тишина, осенний ветер шумел вершинами деревьев, даже чавканье болотной жижи под ногами разведчиков, их тяжёлое дыхание не нарушали её, а скорее дополняли тишину, делали вязкой, липкой, тяжёлой, больно бьющей по нервам.

Вооружённые слегами, партизаны входили в болото, то и дело погружаясь почти по пояс в холодную, тёмную грязь. Шли молча за командиром, доверившись ему, полагаясь на него, в который уж раз вложив в его руки свои судьбы.

Володя иногда останавливался, давал возможность подчинённым отдохнуть, перевести дыхание, если на их пути попадались вдруг островки тверди. Сам всё пристальней вглядывался в болото, отыскивая глазами одному ему ведомые тропки, кочки, обходя «чёртовы окна», что притягивали к себе чёрными блюдцами застывшей под осенним небом жижи.

И оглядывался назад, вслушивался в тишину, всё ждал, всё надеялся, что его друг, его верный товарищ подаст знак, пойдёт по их следу. Но болото и окруживший его лес хранили молчание.

Они уже подходили к концу, почти преодолели трясину, осталось совсем немножко, чуть-чуть, как младший брат командира – Васька, что замыкал колонну, оступился вдруг, шагнул чуть в сторону, и провалился сначала по горло, потом стал тонуть, захлёбываясь болотной жижей. Тяжёлый вещевой мешок за спиной только усугублял ситуацию, увлекая парня всё глубже и глубже в трясину, не давая ему свободы действий, напротив, опрокидывал спиной в болото.

– Спа… спаси… – долетело до шедшего впереди Володи, когда он уже ступил ногами на твердь.

В то же миг, не думая, бросился назад к брату, отправляя, подгоняя товарищей к берегу, к спасительной суше. Он не дошёл до Васи несколько шагов, протянул тому слегу. Брат ухватил, вцепился в палку мёртвой хваткой, стал подтягиваться, вытаскивая своё тело всё больше и больше. Вот уже под ногами чувствуется опора, но всё равно трясина затягивает, не отпускает. Неимоверными усилиями выдернул ноги, оставив в болоте сапоги, уже по грудь в жиже Василий смог передвигаться, уползая от страшной бездны, не выпуская из рук слегу, что держал такой же мёртвой хваткой с другого конца Володя.

И вдруг с ужасом не обнаружил старшего брата: увидел лишь, как кисти его рук выронили слегу, в последний раз мелькнули на краю «чёртова окна», потом безвольно опустились, скрылись из глаз, и тотчас над водой забурлило, замелькали пузырьки, вода нехотя завращалась ленивой воронкой, пошла мелкой рябью, замерла.

– Во-о – овка-а-а! – отчаянно, дико закричал Вася. – Во-о – овка-а-а! Бра-а-а – ати-и-ик! – душераздирающий крик повис над болотом, замер в лесной чаще.

К нему бросились с берега разведчики, но и они остановились в растерянности, не зная, что сказать, что делать, как быть, чем помочь.

Бокач-младший сидел под сосной, прислонившись к ней, то и дело прижимал руки к животу. Сквозь пальцы через фуфайку уже давно текла, сочилась кровь. Он хотел распахнуть одежду, обнажить живот, остудить его, но боялся смотреть на свою рану. На чужие смотрел спокойно, даже вычищал, перевязывал, а вот на свою – не мог. Не переносил собственных ран, боялся. От товарищей слышал и потому знал, что обычно люди бояться ковыряться в чужих ранах. А уж в свои-и – их! Легко! А вот он, Васька Бокач, не такой. У него всё не так, как у людей, не по – людски.

Иногда силы возвращались в его тело, тогда он наклонял голову, смотрел на свою кровь, даже однажды осмелился, поднёс руку ко рту, лизнул, чтобы убедиться, что это именно кровь, а не что иное, но вкуса не почувствовал. Лишь огнём горело внутри, жгло, испепеляло в животе. И отчего-то боль в животе отдавалась в голове, вызывала головокружение, огненные круги, слабость во всём теле.

Он сидит здесь давно, наверное, часа два-три после того, как простился с товарищами. Тогда был день, его начало. А сейчас день заканчивался, лес погружался в ночную мглу. Или ему кажется? Это в глазах темно или на самом деле темнело?

Бокач пробует повернуться, очередной раз резкая боль пронзает тело, в глазах помутилось, но сознание всё же не покинуло его. Он всё помнит, хотя и обрывочно, кусками, не всегда постоянно, мгновениями, но помнит. Помнит, как простился с товарищами; помнит, как бегал по лесу, уводя немцев подальше от места переправы партизан; помнит, как подорвал гранатой мотоцикл; помнит, как закончились патроны; помнит, как враги потеряли его. Он всё помнит. Даже помнит, как его ранило. Он тогда уже уверовал, что всё кончилось, ибо стрельба прекратилась, немцы возвращались к старой лесопилке, туда, откуда всё и начиналось.

И он живой, здоровый, ни царапинки. Лишь лёгкая дрожь в теле и усталость. Расслабился, отдыхал душой и телом, вдыхал полной грудью свежий, влажный лесной осенний воздух, радовался жизни. А как тут не радоваться?! Третий год партизанит, а живой! Вот и в очередной раз обманул фашистов, обвёл собственную смерть вокруг пальца. Она за ним носилась на мотоциклах вдоль опушки леса, прочёсывала лес, поливала свинцом почём зря в поисках его, Васьки Бокача, стараясь прервать ему жизнь, а он живой! Почему бы и не порадоваться такому событию в жизни, когда тебе ни мало, ни много, а целых двадцать лет от роду?! А за твоими плечами – война. Война без правил, без законов, а на выживание, когда за тобой охотятся десятки врагов, или, напротив, ты сам выслеживаешь их, охотишься за ними. В этой страшной недетской игре нет права на ошибку, ибо её, ту ошибку, тебе не придётся исправлять. Мёртвым это уже не исправить. Не дано мёртвым исправлять собственные ошибки.

Вася видел, как разворачивались мотоциклы, уезжали, потеряв надежду найти его, Василия Фомича Бокача, партизанского разведчика, заместителя командира взвода разведки. Потеряли надежду обнаружить и убить. Не нашли и не убили. Не нашли, как не нашли и не убили остальных разведчиков, что сейчас где-то подходят к лагерю, несут помимо разведданных и продовольствие для товарищей, боеприпасы.

Он необдуманно рано поднялся из – за своего укрытия. Встал чуть-чуть раньше, чем того требовала обстановка, чем того требовали суровые законы войны. Он поспешно уверовал в свою победу. Однако это так: он встал. И в это время какой-то пулемётчик пустил шальную очередь по лесу. Ударил просто так, не прицельно, может быть от злости, от ярости или от шалости, или померещилось что, а может и от обиды, что потерял здесь на опушке чужого страшного леса в чужой стране пятерых своих товарищей. Или тоже радовался, что выжил в очередном бою?

Бокач не знает. Да ему это уже и безразлично.

Но тогда он встал из – за укрытия, из – за поваленной от старости, из – за сгнившей берёзы, и тут же почувствовал, как в животе кто-то невидимый и неведомый ему разжёг жаркий костёр. Притом, разжигал не постепенно, а сразу вспыхнуло огромным, обжигающим пламенем внутри. Потом только услышал дробь пулемётной очереди и понял, что ранен шальной пулей. Обидно, что не в бою, а после… вот так, по – глупому…

Василий помнит, как он шёл по лесу, зажав руками рану. Шёл туда, где он должен будет встретиться со своим лучшим другом, побратимом (они называли друг друга братом), Володькой Кольцовым. Там, на том месте Вовка обязательно найдёт его и спасёт. Он твёрдо уверен, что Вовка найдёт и спасёт. Володька такой… такой парень… настоящий друг. Друг не бросит друга в беде. Свои всегда спасают своих. У них, разведчиков, так принято: спасать своих. Ещё никогда и никого из взвода разведки не бросили на поле боя. Будь-то он ранен или убит. Свои своих не бросают. И его не бросят, он это твёрдо знает. И очень хочет, чтобы его спасли. Он хочет жить. Странно, когда был цел, не ранен, мысли о жизни даже не появлялись в голове, он о ней и не думал. Лишь думал о том, как лучше выполнить возложенное на него командирами задание. И всё! О себе – ни единой мысли. А тут вдруг понял, что хочет, сильно-сильно хочет жить. И совершенно не хочется умирать. Понял ещё, что прожил он до обидного мало – всего-то двадцать лет. Только двадцать! И впереди – целая жизнь, а его ранило… Оби-и – идно…

Ему вдруг стало жаль себя, так жаль, что помимо его воли одна за другой несколько слезинок побежали по щекам. Но он поборол в себе такую минутную слабость. Он перестал жалеть себя. Он – мужчина! Солдат! Жалеть себя – участь слабых. А он сильный! В его сердце нет места жалости к себе. Так ему и надо, торопыге. Нечего было вставать из – за берёзы. Не смог потерпеть, вот и расплата… Но он не станет больше казнить себя, а пойдёт, заставить себя пойти и придёт, обязательно придёт к той сосне, где его найдёт Вовка. Он обязан прийти и придёт!