Текст книги "Вишенки в огне"

Скоро, скоро придёт Красная армия! Быстрее бы.

С утра хозяйка и сама стала собираться в дорогу.

– Провожу вас до Слободы, душа спокойней будет.

На горушке за гатью, что между Слободой и Борками, на удивление обоим, встретили бабушку Нину Лукину. Старушка стояла, опершись на посох, ждала.

– Во, диво! Ты чего тут высматриваешь, тётка Нина? – спросила Мария. – Неужто нас караулишь?

– Матушку стречаю, – просто ответила старуха, перекрестившись.

– Ну и слава Богу, дождалась. Сейчас и помереть можно.

– А ты как узнала, Нина Григорьевна? – удивилась женщина. – Сорока на хвосте принесла?

– Дед остался на хозяйстве. А перед этим мы с ним помораковали, подумали, решили, что вчера или сегодня должна матушка наша прийти. Вчера не было. Я и вчера здесь стояла, ждала. Не было. Значит – сегодня. Не обманулись.

– Ну – ка, ну – ка, поясни мне, – не отставала Мария.

– А что тут думать? Девять дён прошло, как схоронили матушку Агафью. Отец Пётр живой, слава Богу. Жизню остановить нельзя, как и церковку закрыть нельзя. Не могут люди жить без Бога, без храма Господня, без веры христианской, православной. Вот мы со старым посчитали, с прихожанами прикинули. Собрались у нашей церковки на днях всем миром, и так, и этак гадали, по – всякому прикидывали. Только всегда у нас получалось, выходило, что должна сестра младшая покойной матушки – Фрося – прийтить сюда с ребятишками, заменить и матушку, и мамку ребятёнку. Так будет правильно. По – людски. Другого батюшки нам не надо, как и другой матушки тоже не надо. Это по – христиански, по – человечески. Так что, добро пожаловать, матушка Евфросиния, – старуха поклонилась в пояс, повела рукой в сторону Слободы.

– Как вы такое говорить можете, бабушка? – Фрося застеснялась, покраснела, стало вдруг неудобно, неуютно, неловко, хотя где-то глубоко-глубоко в душе была готова к этому. – Мы даже не венчаны, а не то что… Не говорили даже… Разве что родители благословили…

– Э-э-э, матушка моя, – махнула рукой старуха. – Время тяжкое вас повенчало, война окрестила, беда соединила, горе скрепило, кровушкой сестрицы твоей да всех невинно-убиенных окропило, народ благословил. Пошли. Дед ждёт, нам и к себе в земляночку надо. Без пригляду хозяйского который день стоит, а я тут с вами…

– бабушка повернулась, направилась в Слободу, осеняя себя крестным знамением. – Дед совсем от рук отбился, верховодить пытается, – бубнила Панкратиха, мерно вышагивая впереди.

Церковь уже была видна, звала к себе, ждала.

Глава двенадцатая

Немцы всё плотнее охватывали лес, всё сложнее приходилось разведчикам просачиваться сквозь вражеские заслоны. Спасали, выручали болота у деревни Руня. Почти непроходимые и длинные, около двадцати километров в длину, они оставались единственным местом, единственной дорогой, что связывала партизан со своими, давала возможность хоть как-то пополнять запасы продовольствия, боеприпасов.

Непросто было и фашистам в лесах, что участвовали в блокаде партизан: полное отсутствие дорог, лишь узкие, чаще всего заросшие просеки не давали и им свободы для манёвра. Техника участвовать в блокаде уже не могла. Разве что самолёты продолжали разведывательные полёты над массивом, да бомбардировщики всё светлое время суток наносили бомбовые удары по любой, мало-мальски шевелящейся, движущейся цели. Даже на лошадях с телегами не всегда и не везде можно было проехать. Танки, машины увязали в топких местах, лишались мобильности, терялась огневая мощь. Немцы чаще всего стали использовать лошадей, как вьючных животных для доставки того же продовольствия, боеприпасов в труднодоступные места для участвующих в блокаде солдат. На лошадях же вывозили убитых и раненых. Подкрепление пробиралось пешим ходом к местам боёв.

Таким положением фрицев не преминули воспользоваться партизаны. Всё чаще стали организовывать засады на маршрутах продвижения врага, всё ощутимей стали его потери. Вдохновили народных мстителей новости о том, что немцы начали привлекать к блокаде партизан полицаев и союзников – румын. Значит, силы у фашистов на исходе, раз обратились за помощью к таким помощникам.

По сведениям разведчиков, сами немцы не особо доверяли и не полагались на союзников. В Борках, где остановился румынский пехотный батальон, местные жители стонут от этих мародёров, воров и хапуг. Берут, воруют, тащат всё, что попадалось под руки, не брезгуют даже ложками-мисками. Называют селяне румын презрительно «мамалыжники», из – за их национальной пищи – кукурузной каши мамалыги. Так же стали известны факты, что и немцы очень плохо относятся к румынам, недоверяют, презирают их, и при любом удобном случае стараются ещё больше унизить. Известен случай, когда румынский солдат залез в сундук бабушки Юзефы Логутовой в Борках, сгрёб себе в котомку всё бельё, что было там, включая и смертный наряд старухи. Та смело бросилась защищать, выбежала за солдатом на улицу, повисла на нём. Проходивший мимо немецкий пехотный капитан отобрал котомку, вернул бабушке бельё, а румыну прилюдно дал коленкой под зад.

Пленный полицай показал на допросе, что против партизан, помимо немцев и румын, воюет и сводная рота полицаев района под командованием самого Щура Кондрата Петровича. Последнее время немцы всё чаще и чаще бросают в бой союзников, сами предпочитают оставаться в качестве некоего заслона в тылу. Сейчас, с приближением Красной армии, когда линия фронта проходит в каких-то полуторостах километрах, потребность в деятельности бургомистра отпала сама собой. Пришёл час, когда нужны солдаты, а не хозяйственники.

Вытянувшись цепочкой, караван из шестнадцати навьюченных продовольствием и боеприпасами лошадей пробирался по заросшей за войну мелкими кустарниками, березняками и ельниками просеке. Впереди налегке шёл немецкий командир отделения унтерфельдвебель с автоматом на шее, зорко всматривался в чужой и страшный лес. За ним вышагивали двое немецких солдат, и только после них вёл под уздцы лошадь румынский солдат. Связанные поводками, за первой лошадью покорно передвигались остальные. В конце каравана ещё пятеро румын о чём-то оживлённо разговаривали, спорили друг с другом, оглашая лес то криками, то неуемным смехом. Унтерфельдвебель то и дело останавливался, усмирял союзников.

– Steken Mund! – в очередной раз попытался заткнуть рот румынам, но только ещё больше раззадорил последних.

Они уже не просто громко разговаривали, а открыто хохотали, тыкая в унтера пальцами, насмехались.

На этот раз немец не стал говорить, а сразу схватил автомат, повёл им в сторону румын, успевая указательным пальцем покрутить у виска. Союзники в тот же миг вскинули винтовки, нацелив на немцев, сами предусмотрительно спрятались за деревья. Назревал скандал.

Унтерфельдвебель понял это, безнадёжно махнул рукой, продолжил движение, бормоча себе под нос проклятия в адрес румын.

Когда к ним присоединились ещё одни союзники, ни немцы, ни румыны точно сказать не могли. Оглянувшись, увидели в конце каравана шестерых полицаев, что понуро брели следом. Вёл их высокий, молодой, подтянутый и опрятный полицай, поминутно поторапливающий товарищей.

– Еле догнали вас, – виновато улыбаясь, старший полицай направился к унтеру во главу каравана. – Хайль Гитлер и гутен таг, господин офицер, – поприветствовал немца, умышленно возвысив командира отделения пехотной роты до офицерского ранга. – Мы… это… отстали от своих, холера его бери, так уж вы не обессудьте, господин офицер.

– Wer ist du? – уставился тот на пришельца. Его сослуживцы напряглись, отошли несколько шагов в сторону, взяли винтовки на изготовку. Появление незнакомых людей в лесу не могло сулить чего-то хорошего.

– Их бин полицай, полицай я, – лепетал молодой союзник, преданно глядя в глаза немцу, то и дело поднимая руки к верху, тем самым демонстрируя свои самые что ни на есть миролюбивые чувства. – Ихь хайсе Вася, Василием мамка с папкой нарекли, вот как.

– Wocher und wochin kommen sie? – недоверчиво спросил унтер.

– Wir kommen von zu Hause, – продолжал преданно лепетать полицай. – Из дома мы идём, пан офицер, из дома в вальд к вам, в лес к вам на помощь, ин хильфе к вам помогать бороться с партизанами. В помощь к вам, холера вас бери.

– Partisan? – ткнул пальцем в грудь полицаю немец.

– Nein! – снисходительно улыбнулся союзник. – Какой партизан? Мордой не вышел, господин офицер. Ихь бин полицай, полицаи мы, братья по оружию, так что… Только в полицию, другой дороги нет для наших харь.

– Gut! Gehen weiter! – круто повернувшись, снова пошёл во главу каравана, вполне удовлетворённый проведённой беседой.

– Пошли дальше, – тут же перевёл старший полицай слова унтера товарищам, взмахнул рукой, увлекая их за собой.

А они времени даром не теряли, уже успели подружиться с румынами, угощали их махоркой. Те с жадностью запускали руки в кисеты, крутили толстые самокрутки, курили, пуская густые клубы дыма, хвалили махорку, показывая большой палец правой руки.

– Курите-курите, нам не жалко. Такого добра у нас хватает, – подбадривали румын полицаи, похлопывая союзников по спине. – Надо было и жёнок своих взять: пускай бы и они покурили, – вроде как подшучивали над «мамалыжниками» гости.

В ответ на такую щедрость полицаев один из румынских солдат на ходу распорол ножом навьюченный на лошадь тюк, достал шесть банок консервов, угостил каждого из вновь прибывших союзников. Те не отказались, так же на ходу вскрыли банки, с аппетитом поглощали немецкие сосиски. Другой румын таким же способом добыл несколько пачек галет, поделился с полицаями. Всё это проделывалось в тайне от немцев.

Когда караван прибыл к месту назначения, и румыны, и полицаи уже были в состоянии хорошего подпития, то и дело обнимались, клялись в дружбе и верности на века. Языковый барьер был преодолен после второй выпитой бутылки. Жесты прекрасно заменяли незнание языка друг друга. Оказывается, у полицаев была с собой самогонка, которой они не преминули поделиться с союзниками, сознательно исключив из честной компании немцев.

Временная стоянка союзнических сил находилась на том месте, где когда-то в первые месяцы войны, располагался партизанский отряд. Вытеснив противника, немцы заняли партизанские землянки, организовав здесь штаб, санитарную часть. Отсюда убывали подразделения на блокаду партизан, сюда же выносили раненых, убитых; здесь же пополнялись оружием и боеприпасами.

Румынская рота квартировала в землянках, что на южном краю поляны. Рядом с ними в шалашах отдыхала сводная рота полицаев, только что выведенная из боя на перегруппировку. Потерявшая убитыми и ранеными почти половину списочного состава, ждала пополнения.

Построив подчинённых у штабного шалаша, командир отделения полицаев направился на доклад к начальству.

– Разрешите? – полицай застыл на входе, пытаясь в полумраке разглядеть господина бургомистра. Ему только что на улице сказали, что пан Щур здесь, в штабном шалаше. – Мне бы господина бургомистра, пана Щура Кондрата Петровича.

– Чего тебе? – навстречу ему вышел откуда-то из угла заспанный пожилой полицай. Трудно было узнать в этом небритом, осунувшемся человеке в измятой, грязной одежде некогда волевого и властного бургомистра районной управы господина Щура.

– Ты кто? – мужчина приоткрыл полог плащ-палатки, что заменяла дверь, пытаясь при свете дня узнать, лучше разглядеть гостя.

– Так что, господин бургомистр, прибыли в ваше распоряжение. Вася я, Василий Бокач, может, помните? – молодой полицай преданно ловил каждый жест начальства, пожирал глазами. – Моё отделение направили в ваше распоряжение. Так что, шесть человек, вот.

– Постой-постой, – разом отстранился от Бокача бургомистр. – Постой-постой, вас же всех вроде как партизаны ещё в сорок первом расстреляли в Вишенках? Семь человек во главе с Ласым. Слух шёл. А ты живой?!

– Всё так, Кондрат Петрович, всё так, как вы и говорите, – молодой полицай разом изменился в лице, опустил голову, заговорил со скорбью в голосе. – Папку, всех, кто не смог убежать, расстреляли. Мы с дядей Гришей Долговым, помните такого? – племянником Ласого, убежали, смогли вырваться из плена. Вот оно как, – шмыгнул носом Вася.

– Ну и? – взяв за рукав, Щур подвёл гостя к столу, усадил на самодельную скамейку. – Дальше-то что?

– Так мы с Долговым ушли берегом Деснянки, пробрались до санатория «Зори Полесья», там и прослужили до прошлой недели в хозяйственной части. В санатории сейчас лётчики лечатся, восстанавливают здоровье. Вот мы и при них… Как обслуга – принеси-подай.

– Есть такое дело, – вроде, как верил словам гостя бургомистр, вставил и своё слово.

– А на прошлой неделе в санатории вдруг объявился господин комендант Вернер Карл Каспарович. Увидел нас, и вот, мы… я… уже здесь, у вас. А там так хорошо было…

– Я думаю, чего б это было там плохо? Хорошо, конечно хорошо. Это тебе не по лесу за партизанами гоняться… А Долгов где? Гришка где? – вспомнил бургомистр бывшего подчинённого. – Он-то где? Почему не заходит?

– Так… это… Кондрат Петрович, – засмущался Бокач. – И говорить-то неудобно.

– Говори, говори, чего уж…

– Захворал перед отправкой Гриша. Лёг в лазарет.

– Вот же пройдоха! – то ли укорил, то ли восхитился Щур. – Это на него похоже. Ещё в тот раз, когда в Вишенки вас направляли, он всё юлил, откупится пробовал, дальше райцентра служить не хотелось.

– Так что, Кондрат Петрович, – доверительно зашептал Вася, – он доктору господину Лямке перстенёк сунул. Вот. Я знаю. Гриша и мне советовал так сделать, чтобы остаться в санатории.

– А ты что?

– Не было золотишка. Что имел, в карты проиграл ему же, Долгову. Вот как. Потому и здесь, – с сожалением закончил Бокач.

– Просил в долг, с отдачей… Не дал, не поверил. Говорит, мол, жизнь полицая теперь и гроша ломаного не стоит, а я, мол, прошу у него перстенёк золотой. Жадный, зажилил.

– Ну – ну, ладно. На него это похоже. Пошли, прикажу поместить пополнение. Завтра с утра посмотрим вас в деле. Поступите в роту Белова. Помнишь такого?

– Как же, помню. Строгий дяденька.

– А то! С вами только так и надо.

Уходили перед рассветом. Мелкий, нудный дождь, что зарядил со средины ночи, ещё не прекратился, обложил лес, моросил и моросил. Связанного, с кляпом во рту, бургомистра перекинули как куль через спину лошади, приторочили к седлу, чтобы не упал, не свалился. Лошадь заранее, ещё с вечера увел с коновязи Вася Кольцов, привязал к дереву в Сёмкиным логу, что в полутора километрах от немецкого лагеря в сторону Вишенок, сам же и дежурил при коне. Ждал своих.

Часового у шалаша, где ночевал бургомистр районной управы господин Щур Кондрат Петрович, убрал сам командир взвода разведки Володя Кольцов. Страховал его Василий Бокач. Сонного начальника связали, заткнули портянкой рот, на собственных спинах по очереди разведчики доставили в Сёмкин лог. Несколько раз пытались заставить Щура идти самому, но не тут-то было: обделался, наложил в штаны и ни при каких обстоятельствах не стоял на ногах, падал всякий раз, как только партизаны не пытались заставить его идти самостоятельно. Пришлось нести, а вот сейчас везут в Вишенки. Товарищ Лосев давно ещё приказал, поставил задачу разведчикам по возможности вылавливать изменников, предателей, представлять их на народный суд. За Щуром гонялись давно, но как-то не подворачивался случай. Далеко, в районе он обитал, по деревням редко ездил. А если и появлялся, то под сильной охраной, чаще всего вместе с немцами. Так считал надёжней, безопасней. А вот сейчас всё сложилось как никогда удачно.

В тот день, когда вывозили раненого отца Петра и тело Агаши из Слободы, рыбак Мишка Янков как раз и поведал, что немцы на наружной стороне блокадного кольца устроили перевалочную базу для снабжения своих войск, участвующих в блокаде партизан. База эта организована на месте бывшего партизанского лагеря, который оборудовали сами же народные мстители вначале войны.

Продовольствие и боеприпасы фрицы загружают на лошадей в Борках, и уже оттуда через пристань доставляют караваном на перевалочную базу в лесу. Охраняют, сопровождают караван, как правило, два-три немца и отделение румын. Итого – девять-десять человек. А какие из румын солдаты, партизаны уже знали. Несколько раз народные мстители устраивали засады против врага, старясь, чтобы на них вышли румыны. При первых же выстрелах доблестные союзники старались отступить, спрятаться. Только благодаря тому, что за спиной у них всегда находились немцы, «мамалыжники» были вынуждены принимать бой. Как тут не воспользоваться такой возможностью? Грех!

Надоумил переодеться в полицаев Васька Бокач. Одежду и немецкие винтовки раздобыли без труда, сам Вася неплохо изъяснялся на немецком языке. Вот и возглавил «отделение полицаев».

Зная нравы «мамалыжников», решили пожертвовать для этой цели полтора литра самогонки. И не прогадали. Сами-то партизаны старались не пить: так, только пригубляли для вида. Впрочем, румыны особо и не настаивали, не заставляли. Зато всё сложилось очень даже неплохо, хорошо сложилось. Буквально на спинах румын и вошли в лагерь. Появление группы новых полицаев вместе с караваном не вызвало никакого подозрения.

Правда, ещё вчера некоторые из разведчиков предлагали отбить караван, перебить охрану, доставить оружие и продовольствие партизанам. Мол, это важнее, нужнее в данный момент.

– Караван этот не последний, – рассудил командир взвода разведки Володя Кольцов. – А вот такой возможности попасть в лагерь к немцам, пленить самого бургомистра районной управы – бабка надвое гадала. Риск, конечно, огромный, но дело того стоит.

Прав оказался командир. Получилось в лучшем виде. Правда, товарищ Лосев приказывал в таких случаях доставлять предателей и изменников в партизанский отряд. А уж там, в штабе, сообща примут решение – как, кого и где судить. Подготовят людей, место и так далее. Оформят документально. Война-то всё равно когда-то закончится, а творить беззаконие, самосуды вроде как и не с руки. Спросит потом советская власть за всё. Но сегодняшний случай не вписывается в эти рамки. Тащить этого борова в партизанский отряд – себе дороже. Значит, надо принимать решение самостоятельно. Можно было просто прикончить там же, в шалаше на нарах, где он спал. Тогда бы не выполнили требования командира партизанского отряда. Вот и решили устроить суд там же, в Вишенках. Благо, в этой деревне Щур не был посторонним человеком, успел не только наследить, но и нагадить от души. Когда-то организовывал колхозы, занимался раскулачиванием. А когда жители Пустошки взбунтовались, их поддержали вишенские, этот прохиндей куда-то исчез, испугался народного гнева и сбежал. И до самой войны о нём не было ни слуху, ни духу. Потом уже объявился вместе с немцами. И опять в роли начальника, на этот раз бургомистром районной управы. Видно, мечтой жизни для него было кресло начальника. И не важно, какому богу молиться, кому служить. Важно, что он начальник. Ну что ж… За что боролся… А с начальства чаще всего и спрашивают-то по счетам.

Звон от била снова раздался над сожжённой деревенькой. Из землянок, как из нор, стали вылезать люди, стягиваться по привычке к тому месту на сельской площади, где когда-то стояла колхозная кантора. В основном это были женщины, дети. Стариков со старухами было немного: человек с десять-пятнадцать. Подходили, с недоумением взирали друг на друга, пытались узнать причину экстренного сбора. Они уже отвыкли от таких коллективных мероприятий за последние два года. И тут било…

– Неужто наши вернулись? – с надеждой крутили головами, стараясь увидеть тех, кого ждут, не дождутся вот уже который год.

Напряжённо прислушивались к тишине осеннего дня, до боли, до рези в глазах вглядывались в небо, надеясь услышать гул, увидеть в вышине силуэт советского самолёта, самолёта с красной звездой. Слухи-то ходили, что летают наши самолёты, бомбят даже район, достают и до Бобруйска, а вот над их деревенькой как-то Бог не уподобил пролететь, порадовать, обнадёжить, успокоить души заждавшихся людей.

Оказалось, партизаны приглашают на народный суд над предателем, изменником родины. Как-то Бог миловал деревеньку: никто из её жителей не повёлся на поводу у немцев, ни единого человека не вступило в полицию на услужение к оккупантам. Кстати, и в Пустошке, и в Руни тоже. Причина? А кто его знает, однако, это так.

Володя Кольцов ещё и ещё раз пытается ответить на этот вопрос сам себе, и не находит ответа. То ли месторасположение деревенек, то ли сам воздух, природа, что окружали эти деревеньки испокон веков, вложили в души, в сердца жителей самолюбивый, гордый, вольный дух, что не мог мириться ни с чьим верховенством, а тем более – с оккупантами. То ли какая другая причина, однако, это так: нет предателей в Вишенках, как и нет их в Пустошке и Руни!

Правда, объявился один Кондрат-примак, так и тот пришлый, приблуда.

Не своими ногами подходил Кондрат Петрович Щур к толпе жителей Вишенок: штыком в спину подгонял сзади один из разведчиков младший сын Назара Сёмкина Илья.

– Иди-иди, боров. Ждут тебя давно.

– Вот, дорогие земляки, – командир взвода партизанской разведки Володя Кольцов взобрался на остатки фундамента бывшей колхозной конторы, обвёл пытливым взглядом земляков, что скучились на площади. – Решением штаба нашего партизанского отряда судить надо народным судом этого бандита и предателя. Кто он, и что собой представляет, многие из вас знают лучше меня. Понятно, что этого гада стоило бы судить нашим советским судом. А вдруг опять уйдёт господин бургомистр районной управы Щур Кондрат Петрович от справедливого возмездия? Не дождётся прихода нашей родной Красной армии и сбежит? Что делать будем, земляки? Как судить будем?

Люди стояли молча, нахмурившись, исподлобья глядя на пленника. Мелкий осенний дождь дополнял, усиливал гнетущую обстановку, что сложилась на площади.

Вдруг из толпы вышла дочь расстрелянной бургомистром в начале войны бывшей сожительницы Щура Агрипины Солодовой – Анюта. Поискала глазами вокруг себя, нагнулась, подняла с земли палку, взвесила в руках, без слов размахнулась, опустила на голову предателю. От неожиданности и от боли тот присел, закричал. Этот крик подстегнул толпу: люди ожили, зашевелились, послышались нервные голоса.

– Гадёныш!

– Сволочь!

– Убить мало…

– Паразит!

– Растерзать…

– На колени… на колени ублюдка!

– Лопату в руки… могилу себе…

– В глаза, пускай глаза свои поднимет…

– Расстрелять и вся недолга…

Обстановка с каждым мгновением накалялась, готовая выйти из – под контроля. Это прекрасно понимал Володя Кольцов.

– Тихо! Тихо, товарищи! Давайте решать всем миром, по правилам, по закону…

Но его уже никто не слушал.

Не сговариваясь, почти все бабы вооружились прутьями, палками, взяли в кольцо бургомистра, молча, исступленно наносили ему удары, вкладывая в них всю свою злость, обиду, боль, что причинила война, что копились долгое время, искали выхода, и вот нашли, вырвались на простор.

Сначала Щур закрывался руками, потом вдруг попытался бежать. Женщины не мешали ему, не останавливали, напротив, толпой, не сговариваясь, гнали перед собой, направляя его за деревню, на омуты. И он шёл, спотыкаясь, подгоняемый ударами палок, обречённо переставляя ноги. За всё дорогу не было произнесено ни единого слова, только сопение и тяжёлое дыхание женщин сопровождали эту странную и страшную процессию. Гнали почти через всю сожжённую деревню, что лежала теперь по обе стороны улицы развалинами да пожарищами, оголёнными остовами печей, обгоревшими садами в огородах, дубами, липами, берёзами вдоль дороги, опалёнными огнём.

На берегу омута мужчина остановился, застыл на мгновение, осознал, куда и зачем пригнали его бабы. Сначала кинулся на колени, хватал ртом воздух, пытаясь что-то сказать. Но, видимо, понял, что его никто здесь слушать не будет, понял безысходность своего положения, своей судьбы, поэтому вдруг поднялся, встал. Окинул обречённым взглядом застывшую толпу, прочитал на суровых лицах земляков свой приговор без признаков на снисхождение. Что-то человеческое мелькнуло в его глазах. Постоял, задрав голову к небу, смотрел на бегущие осенние облака, подставив разом сморщенное, постаревшее лицо моросящему дождю. Потом перекрестился, повернулся к реке, без раздумий кинул себя в тёмные воды омута.

Люди долго не уходили, столпившись на берегу, молчали, глядели, как тихо бежит Деснянка тёмной водой, как, то и дело, то тут, то там образуются на поверхности омута воронки, страшно закручиваются дьявольской силой, всё так же завораживающе притягивая к себе взоры не одного поколения вишенцев.

Люди уходили молча, не проронив ни слова. Сначала ушли старики и старухи, за ними потянулись молодицы среднего возраста, и только потом двинулись молодые женщины и девушки. Кто и как не пустил на омуты вездесущих детишек – неведомо. Как бы-то ни было, но детей на реке не оказалось.

Шестеро разведчиков не вмешивались, стояли в стороне. Пора было и возвращаться в отряд. Однако приходить надо было не с пустыми руками. Не только за бургомистром направляли разведчиков.

– Вы сейчас не только разведчики, но и добытчики, – напутствовал перед уходом из лагеря командир партизанского отряда товарищ Лосев Леонид Михайлович. – Сами знаете, не мне вам говорить, что на исходе продукты, боеприпасы. А впереди тяжёлые бои. Так что…

Как не знать, если ещё летом, когда только-только немцы стали блокировать партизан, командование было вынуждено выделить специальную команду сборщиков грибов. Эта группа из пожилых мужчин собирали грибы, сушили их, заготавливали в зиму. Таким же образом собирали ягоду, тоже высушивали. Сейчас и орехами не брезгуют партизаны. Мало того, что делают заготовки, так и многие питаются только орехами. Почти у каждого в кармане лежит горстка орехов… Чаще всего в рационе грибные супы. И то жиденькие, лишь бы не умереть с голоду. Продукты на исходе. А впереди зима. Бог с ней, с зимой. Впереди непроходимые болота. Ещё чуть-чуть, ещё немножко, немцы надавят, придётся или тонуть в болоте, или погибать в бою. Несколько раз уже предпринимали попытки прорваться из окружения, разорвать кольцо блокады. Но пока только несли большие потери, а желаемого результата так и не достигли. Вот и вынуждены метаться, выискивая и продукты, и боеприпасы, и возможность нанести врагу урон, оставаясь самим, если не в целости, так хотя бы нести минимальные потери.

Конечно, лучше всего прорвать блокаду, уйти в леса за Пустошкой, что тянутся на не одну сотню километров, соединиться с другими партизанскими отрядами… Когда-то приходили гонцы от них, приглашали, а то и требовали соединиться, действовать сообща под единым командованием. Однако на митинге было решено остаться в своих лесах, не уходить далеко от дома. Всё-таки, в отряде Лосева в основном люди из близлежащих деревень – Руни, Пустошки, Борков, Вишенок, Слободы. Если и есть кто из пришлых, так в большинстве своём это приставшие к отряду в первые месяцы войны отступающие, потерявшие свои части красноармейцы или сбежавшие из немецкого плена солдатики.

Как не убеждали ходоки, так и не смогли убедить. Вроде как Лосев и согласился, так мужики из Руни, Вишенок и Пустошки тут же объявили, что выйдут из отряда, создадут свой, а с места не сдвинуться. А это костяк отряда. Больше половины списочного состава. Вот и было принято большинством голосов решение остаться самостоятельной единицей в партизанском движении.

Не смог убедить и представитель подпольного райкома партии, который дважды появлялся в отряде весной и летом 1942 года. Возможно, будь кто-то другой, а не товарищ Чадов Николай Николаевич, первый секретарь райкома, то дело могло бы и сдвинуться с места. А с этим? Уж кого-кого, а этого партийца хорошо знали в окрестных сёлах.

Володька Кольцов был в тот момент в штабе, когда Николай Николаевич беседовал с командованием партизанского отряда.

– Почему у вас, товарищ Лосев, нет комиссара партизанского отряда? – это был первый вопрос, что задал представитель райкома. – Это кто вам так позволил организовывать партизанский отряд без комиссара? Вы не народные мстители, а банда какая-то. Сколько коммунистов у вас в отряде?

– Два, товарищ Чадов, – несколько сконфузился начальник штаба Кулешов Корней Гаврилович. – Товарищ Лосев – командир отряда и начальник оружейной мастерской товарищ Кольцов Кузьма Данилович.

– Во – о – от, это уже партийная ячейка. Принимайте новых, достойных товарищей в ряды нашей родной большевистской партии, создавайте полноценную партийную организацию. Выдвигайте товарища Кольцова Кузьму Даниловича на должность комиссара, товарищи командиры. А уж с него мы потом спросим.

– Тут у нас уже был один из ваших партийцев комиссаром.

– Ну, и где он? – спросил Чадов. – Почему я его не вижу? Погиб?

– Сбежал! – начальник штаба грустно улыбнулся. – Иван Трофимович Дудин такой был. Из окруженцев. Тоже требовал партийную ячейку создать. Только сам палец о палец не ударил, всё пытался руководить, наставлять, агитировал всё. А когда немец нас у Пустошки прижал маленько, что нам дыхать стало невмоготу, так он так быстро сбежал, что просто диву дались, как быстро. Никто и не заметил, как драпанул камиссаришка. Прямо с поля боя. И про партию забыл, и про комсомол. Нашли на третьи сутки в Вишенках. Пробовал пристать в примы к одной солдатке. Расстреливать не стали, отпустили с миром. Где он сейчас – не знаем. Может, в каком-нибудь партизанском отряде продолжает агитировать за советскую власть, поднимает народ на борьбу.

– Ну – у, знаете… Это не типичный пример. Тысячи и тысячи, сотни тысяч если не миллионы коммунистов сражаются в данный момент с врагом, – наладился снова говорить первый секретарь райкома, но его не дослушали.

– Простите, товарищ Чадов, – вежливо спросил гостя Никита Иванович Кондратов. – А беспартийные имеют право сражаться с врагом?

– Конечно, товарищ, – Чадов не понял подвоха, потому и ответил искренне. – Конечно, какие могут быть вопросы? Это наше общее дело. Враг напал на нашу общую родину. Так что… И центральный комитет партии, и лично товарищ Сталин…

– А какая разница, поясни, товарищ? – снова перебил Никита Иванович, встал из – за стола в землянке, где проходило совещание. – Неужто я, беспартийный, меньше люблю Родину, меньше ненавижу врага, хуже воюю против фашистов? Ты мне скажи, мил человек. Что во мне изменится, если, к примеру, мне вступить в партию? Я стану ещё больше любить свои Вишенки?

Ещё сильнее стану ненавидеть врага? Я тебя помню ещё ого-го с какого времени. И всё ты нам палки в колёса вставлял, вот и теперь вставляешь. Ты чего пристал к нам со своей партией? Что, запишемся в её ряды, и от страха немцы побегут? Как узнают, что, к примеру, Никита Кондратов в Вишенках вступил в партию большевиков и коммунистов, тут же нагадят в штаны? Ручки кверху задерут? Гитлер капут сделает? Шалишь, товарищ. Пока немчуру на штык не нанизаешь, так он и будет продолжать гадить на нашей земле. А ты попробуй ему под нос сунуть свой партийный билет.