Текст книги "Вишенки в огне"

На два штыка расковырял, земля была ещё только влажной. На третьей лопате в ямке стала собираться вода.

Дядька Ермолай стаскал лапник из – под умерших, настелил в ямку.

– Подсоби, паря. Одному мне не управиться.

Кузьма с дядькой перетащили трупы партизан, уложили в могилу.

– Пойди, скличь товарищей. Пусть простятся, а я подготовлю, чем укрыть покойников.

Приспособил плащ-палатку под покрывало, накрыл умерших.

Серело. Тяжёлый туман приглушил, придавил и звуки, и людей на маленьком клочке земли, втоптал их в болото, вжал в сырое, вязкое месиво. Костры на немецкой стороне не были видны. Лишь когда ветром сносило в сторону клочья тумана, тогда они появлялись, но мерцали уже не так ярко, а тусклым, неживым светом.

Никто не ходил в полный рост, передвигались только ползком, а на противоположной, дальней от немцев стороне позволяли себе встать на колени или передвигаться на полусогнутых ногах, всякий раз стараясь не оказаться без прикрытия кустарников.

Все снова расползлись по своим позициям, замерли в тревожном ожидании. Только дядя Ермолай всё ещё ползал на коленях вокруг свежего земляного холмика, приглаживал могилку, прихорашивал. Ножом срезал толстую ветку олешины, сделал крест, перевязав, скрепив две палки эластичной корой лозы, установил в изголовье.

– Ну, вот, детки. Упокоили вас, предали земельке, как и подобает христьянам, слава тебе, Господи. Надо было бы молитву сотворить, да я их не ведаю по памяти, хотя к отцу Василию, царствие ему небесное, в церковку по праздникам хаживал, слухал, как складно он… это… правил службу. Но… Не обучен. Всю жизню то с винтарём бегал, то животину кастрировал, лечил, то плуг, то косу из рук не выпускал. А до Бога, до молитв как-то руки не доходили, больно заняты были. Рази что по праздникам осенишь лоб сам себе перед тем как чарочку законную… это… за здравие, да и будя, – старик стоял на коленях у могилки, то и дело вытирал мокрым, грязным рукавом мокрое, грязное лицо, шептал:

– Я уж по – свойски, по – нашему помолюсь, сотворю свою молитву, вы уж не обессудьте старика, извиняйте, если что… Мне ба ещё и Господа Бога нашего не угневить, он-то вас берёт под опеку. Он-то теперь над вами командиром будет. Но я постараюсь, обскажу как надо, с чувством, не должон обидеться. Он же наших кровей, из славян-братушек, и веры тожа нашей православной, – присев на пятки, дядька Ермолай надолго задумался, еле раскачиваясь всем телом.

Поднявшийся вдруг ветер прогнал тучи, уносил куда-то в глубь болот туман, срывал с веток тяжёлые капли, бросал в лицо старику.

– Молоды больно парнишонки, что к тебе направились, Господи, – начал шептать молитву старик. – Жизни ещё не видали, а уж горя, беды хватили по самую глотку. Нет, по ноздри, а то и по самые глаза. Да и за глаза досталось им, горетникам. Точно, за глаза. Вот это правильно я сказал, правильно приметил: за глаза. Уже и лишку горя хватили парни. Я тебе говорю. Иной раз старику столько не достаётся за всё время пребывания на земле, как им досталось. Ты, Господи, учти это, когда райские ворота отворять для них будешь. Отвори, не ленись. Как только прибудут к тебе, стукнут в ворота, так ты сразу же, не мешкая, беги и открывай. А если вдруг стариковская лень обуяла, иль в костях ломит, как у меня, к примеру, так отправь архангелов своих, пусть отворяют. Заслужили эти парни лучшей доли, чем была у них на земле, заслужили. Поверь мне, старому, а я кое-что видал, кое-где был. Правда, у тебя в раю не доводилось как-то побывать, но слышал, что больно хорошо там, Господи. Умные люди сказывали, что так хорошо там у тебя в раю-то, что я прямо не знаю, как хорошо. Лафа, одним словом. Тебе, Господи, виднее. Ты лучше меня знаешь, каждый день там околачиваешься. Я всегда верю умным людям. Что мне тебе зря говорить: сам знаешь… Но и к тебе отправляются хлопцы, не простые смертные, не абы какие, а… это… герои, да, всамделишные герои. И трудяги самые что ни на есть настоящие. Вот и опять… это… правильно я сказал, верно: трудяги они – ещё поискать таких.

Ты, можа, за делами своими божьими и не знаешь, какие это хорошие парни, так я тебе обскажу, а ты уж поверь мне на слово. Брехать мне не с руки, стар я брехать, да и в нашем роду, в роду Бортковых, не принято напраслину наговаривать, наводить тень на плетень, вот оно как, – старик в очередной раз замолчал, задумался, собирался с мыслями.

Теперь он уже хорошо видел и могилку перед собой, и кусты, кочки вокруг островка всё резче вырастали с ночи. Светало.

– Вот я и говорю, – продолжил дядька Ермолай. – Хорошие парни, хоро-о – ошие, прямо, золото, а не парни. С мальства в работе, Господи, это чтоб ты знал. А работа в деревне о – го-го-о какая тяжкая! Это тебе не цветочки нюхать в райском саду, понимать должон. Тут так ломить надо и мальцу, и старцу, что хребтина иной раз не выдерживает, трещит, вот как ломить надо, работать, жилы рвать. Вот парни-то и ломили, вкалывали почём здря, себя не жалея. И пахали, и сеяли, вон какую большущую державищу кормили хлебушком-то. А гульбищ да утех-то и не было. Не – бы-ло! Я не омманываю тебя, Господи: не – бы-ло! Та-ак, на твой святой праздник, иль революционный какой потешатся иной раз, и то, не насытившись, самую малость, да и опять за работу. За ней, за работой, и свету белого не видели, а ты говоришь, Господи… – старик расчувствовался, зашмыгал носом, несколько раз провёл рукавом под ним.

Вынул из кармана чарочку, достал бутылку из – за пазухи, поболтал, зубами открыл бумажную пробку. Посидел так, потом всё водворил на свои места обратно.

– Не, можа ещё пригодится страдальцам. Я и перебиться могу, им-то надо будет. А тут немец окаянный войну затеял, пошёл на Рассеюшку, – без перехода продолжил молитву. – Что-то часто ты, Господи, дозволяешь антихристам разным на Россею нападать?

– накинулся вдруг на невидимого собеседника. – Это как понимать? Чем же мы пред тобой провинись? Ну, ладно, – не дождавшись ответа, заговорил снова. – Не хочешь говорить и не надо. Богу – Богово, а нам – людское. Вот и говорю, немец двинулся на нас, войной пошёл. Что делать должон истинный христьянин? – опять задал вопрос, и снова сам же на него и ответил:

– Правильно! Ставить в дальний угол под навес плуг, вешать под стреху косу, оставлять семью, детишек, хозяйство на жёнок да стариков, а самому скоренько брать в руки крестьянские, трудовые винтарь и идтить на супостата, Россеюшку спасать. Кто ж ещё акромя вот таких парней пойдёт спасать её, родимую, матушку-Русь нашу? Кто ж ещё готов головушку за неё положить? На кого она ещё надеяться может? Только на них! Вот и эти парнишки, что усопли, так и сделали. А как они спаса-а – али?! Ты ба только ведал! Как они спасали! Геройски спасали, себя не жалели. Живота своего… это… не жалели, вот как! Так что, Господи, не препятствуй душам защитников Россеюшки, допусти их сразу к райским кущам. Пусть хоть у тебя оттают душой, насладятся райской жизнью. По праву заслужили. Ты там не жадничай, не привередничай, а сразу же без судного дня в рай их спровадь. Прямо толпой примай, не сортируй. А то я знаю, что иной раз тут у нас на земле не всегда работные и геройские люди в почёте и уважении. Их как-то задвигают, задвигают, а наперёд лезут нечисть, лодыри, болтуны да хрень всякая. Надеюсь, у тебя там такого нет, порядок у тебя настоящий, и сам ты, Господи, справедлив. Вот поэтому в рай парням сразу же выпиши бумажку, не тяни, не испытывай и ты, Господи, их ангельское терпение. А то наши мужики, сам ведаешь, терпят-терпят, да и лопнет когда-то терпелка у них. Тода-а держи-и – ись! Тода-а только успевай повора-а – ачиваться. Они такие, чтоб ты знал. Моё дело правду сказать, а там – как сам знаешь. Тебе с вышины виднее, чего уж говорить. Но помни: не шуткуй с нимя. Могут за бороду ухватить да так отвалтузить, что мало не покажется. Вот они какие парни-то наши. Имей ввиду. Я тебя честно предупредил. Мне пред тобой вьюном юлить не с руки: стар я. И они не станут, правду говорю.

Со стороны немцев послышался лай собак, прогремел приглушенный туманом и моросью винтовочный выстрел.

– Не дали досказать, помолиться, прости, Господи. Ну – у, ладно, при встрече лично обскажу. Недолго уж осталось. Потерпи чуток. Уделишь мне минутку-другую, оторвёшься от своих божеских дел, вот мы и посидим рядком, потолкуем. Всё-о – о тебе обскажу, всё-о – о. Мне скрывать нечего, и умные беседы с умными людьми вести я люблю. Скучно тебе со мной не будет, но и надоедать тебе не стану. А ты всё ж таки прими парней, не откажи, будь ласков.

Дядька Ермолай вынул из кармана тряпку, снял из – за спины винтовку, положил на колени, стал протирать её, достал горсть патронов, пересчитал. Протёр заодно и гранату, потетешкал в руках перед тем, как снова положить в карман.

– Да, пока не забыл. Тут сейчас такое начнётся, Господи, что сказать страшно, а не то что смотреть. А уж быть серёд этого бедламу – врагу не пожелаешь. Ты там скочь куда ни – то, отлучись лучше куда-нибудь по своим божьим делам на это время, иль хотя бы отвернись, не слухай, не гляди вниз. И архангелам своим прикажи не глядеть. Не для слабых нервов это зрелище будет, холера его бери. А то от страху свалитесь ещё к нам на грешную землю. Что тут потом с вами делать? Нянькаться? Некогда, прости, Господи. Тут только православные смогут такое вынесть, стерпеть. Ты же велел нам терпеть, а мы тебя слухаем, не перечим, вот мы и терпим. Здесь на этой кочке серёд болота так сейчас крыть матерками станут, что уши завянут в раз. Такое слухать не для твоих нежных божьих ушей. Рвать тела православных на куски будут антихристы. Правда, нам это не впервой, стерпим. Это только мы всё сдюжим, – Ермолай привстал на коленях, покрутил головой, прислуживаясь к предрассветной тишине.

Как и прежде, на краю болота, где немцы, продолжали лаять собаки. Которая-то из них приладилась выть, наводя жуть на притаившихся защитников островка.

– Чтоб ты выла на собственную голову, – дядька Ермолай зло плюнул в сторону врага. – Чтоб ты смертушку накликала на свою дурную голову да на головы твоих хозяев, антихристы, прости, Господи. Вот же нация немецкая: что люди, что собаки – один другого стоят. Вредные, прямо… не знамо как. Помолиться, молитву святую сотворить спокойно не дадут. Чтоб вы вместе с Гитлером своим вот так сидели всю остатнюю жизнь по болотам да кочкам, сволочи.

Откуда-то прилетела сорока, села на олешину, что кустилась рядом с ранеными, принялась стрекотать. Потом вдруг снялась, направилась к немцам. Мужчина провёл её взглядом, расстегнул ремень, фуфайку, вытер лицо внутренней стороной полы, снова стал заправлять одежду, потуже затянулся ремнём.

– Чует моё сердце, что поговорить с тобой больше не доведётся при жизни, сотворить молитвы над нашими телами некому будет. Так ты уж без молитв прими нас, грешных рабов твоих. Мы – смирные, добрые. Это только с ворогом, с супостатом звереем, когда он нам на пятку наступит. А так – мы, хлопцы ничего, хорошие, покладистые, терпеливые, хоть куда парни, с нами жить можно, если к нам с добром. Прямо, к ране прикладывать можно нас, болячка в сей же момент заживёт, затянется, настолько добрые мы. Ну, прощевай, Господи! До встречи! Не скучай там. Скоро уж и я к тебе прибуду, – старик перекрестился, пополз к оставшимся без его присмотра раненым.

Перекусили сухарями, у кого было – жевали орехи, запивали водой из фляжек.

Солнце встало из – за спины, из – за болота. Сейчас фашистов видно было очень отчётливо. Они копошились, строились и тут же расходились. Двигались, сновали, что те муравьи.

Данила то и дело менял своё положение в окопчике, пытаясь пристроиться удобней, смотрел в сторону неприятеля.

Мыслей в голове не было. Так, появлялись некоторые обрывки, видения, и тут же исчезали. Спроси у него в тот момент, о чём думал, не ответит. Сейчас мозг работал только в одном направлении – не пропустить врага на своём участке.

Только что был старший сын Кузьма, поговорили маленько, пошептались. Но всё больше о предстоящем бое говорили. Ни о родных, ни о себе даже не заикнулись. Мужчина считает, что оно и правильно: что толку бередить души перед боем? Перед боем о бое думать надо, а не в жалейки играть. Это Данила знает не понаслышке. Ещё из той, первой германской войны он понял, а потом и в этой войне ещё больше уверовал, что расслабляться перед боем не след, как не стоит и жалость к себе любимому нагонять: себе же дороже выйдет. В конце концов, тебя на аркане никто не тянул в партизаны, силком винтарь в руки не совали. Всё сам делал, добровольно, по собственным воле-желанию. А то, что тебя могут убить в предстоящем бою? Тут уж как Бог даст. А ты что, этого не знал? Думал, мёдом тут всё намазано, кренделями да баранками усыпано? Как бы не так! На то ты и солдат. А настоящий солдат должен быть нацелен на победу, но и в любой момент должен быть готов и к смерти. Против тебя точно такой же солдат воюет. Кому из вас повезёт? Вот тут уж и от самого солдата зависит. Кто ловчей окажется, крепче духом, телом. Ну и везение нельзя сбрасывать со счетов. Данила это тоже знает.

– Иному везёт по жизни. И в войне везёт, в бою как заговоренный… А иной только-только на передовую прибыл, вроде такой же, как все, одинаковое мастерство, рост и вес, – не заметил, как с мыслей перешёл на шёпот, тихо заговорил сам с собою Кольцов, – а глядь – и нет человека в первом же бою. А другой – плюгавенький, тощенький, в чём только душа держится, но в бою – первый человек! И надёжный. Прямо глянешь впервые на него и веришь: кремень! Скала! Как Фимка, к примеру… Не богатырь по складу тела, отцу Василию и деду Прокопу Волчкову, покойным, в подмётки не годится, рядом не стоял по силе и росту.

А крепкий! Надёжный! Крепче кремня! А то! Об него кремень затачивать можно, – Данила снова и снова усмехается, качает головой. – Эк, до чего додумался?!

Полежал немножко, ещё раз вслушался в тишину, определял для себя ту черту, дальше которой не станет пускать немца, будет стрелять, потом снова наладился думать.

«Важно не промахнуться с первого выстрела. Промахнёшься, сразу же может появиться неуверенность в собственных силах, разволнуешься, сердечко запрыгает, руки задрожат, прицел собьётся. Он-то, прицел, о – очень зависит от сердца, от дыхания. Оно, сердечко-то, должно стукать медленно, дыхание затаи, да и в промежуток, когда между ударами, нажми на курок. Плавненько так нажми – и каюк врагу! Не то дрогнет рука, собьётся прицел, выстрелишь в белый свет, как в копеечку, и врага не сразишь. Занервничаешь, задёргаешься, а это уже паника! А это уже смерть солдату! Как раз в этот момент мужик погибает как солдат, как боец. Вместо солдата появляется кусок мяса с костями, с дерьмом, прости, Господи; цель для неприятеля, живая мишень: стреляй – не хочу! А вот если сразишь врага с первого выстрела, с первого патрона, так тебе уверенности придаст удачный выстрел. В себя поверишь, да и товарищи, на тебя гледючи, поверят в свои силы, на тебя надеяться станут, сами будут стараться не оплошать. А как же! В бою только так! В противном случае это уже не бой будет, а чистой воды расстрел неприятелем трусливого стада баранов. Не бой будет, а бойня. Так что от первого выстрела о – оче-ень многое зависит. Исход боя решается одним солдатом, бойцом, что первый выстрелит. Это потом уж его товарищи подключаться, воодушевятся, гледючи на успех первого стрелка. Один в болоте не воин», – Данила горько усмехнулся своим выводам, любовно, ласково провёл рукой по винтовке.

– Ну что, любушка, – на лице мужчины появилась подобие улыбки, зашептал под нос:

– Не подведём друг дружку? Вроде до сих пор понимали, выручали, не подводили. Надеюсь и верю, что и сейчас не оплошаем. А там как Бог даст. В его власти всё и мы с тобой тоже. Однако, на Бога надеемся, а воевать нам с тобой придётся. Так что, любушка, не подведи. А я уж постараюсь, за мной не заржавеет, ты же знаешь меня не первый год.

Данила прилаживал винтовку на небольшой бруствер, подбирал удобное положение для себя и для оружия. Иногда целился в сторону противника, готовился к бою, ждал.

– Тут ещё и Фимку подстраховать бы… – шептал в свалявшуюся бороду Данила: не помнит, когда брился последний раз. – Плечо успеть подставить Фимке, если вдруг мимо стрельнёт. Хотя-a – а, не должон. Не такой он, чтобы мимо. Но на всякий случай, – и снова припадал к винтовке, смотрел в сторону немцев, приноравливался целиться.

Ещё и ещё раз пересчитывал патроны, протирал каждый в отдельности, старался положить их в карманы таким образом, что бы доставать пришлось легко, без помех. Что бы не потерялись, не дай Бог, и под рукой были.

Никита Иванович Кондратов лежал на боку, облокотившись на локоть, гонял во рту травинку. Не заметил, как ночь скоротал. Вроде и дремал, а вроде и нет. О чём хотел подумать, за ночь передумал.

И так думал, и этак, а пришёл к выводу, что правильно сделали отцы-командиры, что не бросили на произвол судьбы тяжелораненых.

«С собой забрать в болото? Ну – у, там бы здоровым выжить, спастись. Что собой представляют эти топи – я о – оче-е-ень хорошо знаю. Раненые обузой были бы на том переходе сквозь болото, таким камнем на шее, что весь отряд не смог бы пройти, спастись. Но и не на произвол судьбы бросили. Правильно. Это ж как было бы позорно, стыдно, если бы раненых товарищей оставить умирать где-нибудь под деревом?! Одних?! Это с какими же глазами потом себе в душу православную заглядывать? Упаси, Господи! А так…

Дятлу понятно, что если немец пойдёт на островок, хана всем будет: и раненым и не раненым. Однако по – человечески смерть примут, по – солдатски, в бою. И то, что погибнет отделение стариков во главе с инвалидом Кузьмой Даниловичем, тоже правильно, по – солдатски. Погибнут, защищая товарищей! Сам… это… погибай, а товарища… защищай», – прошептал мужчина, глянув в очередной раз на болото.

– Всё правильно. Мы-то пожили маленько, кое-что нюхали, а вот Кузьме… Ему бы ещё жить да жить, так вишь… поро-о-ода, итить их в матерь. Слова не скажи, – зло плюнул в сторону немцев партизан. – Вишь, папке евойному предложил, чтобы сынок Кузя притаился, ушёл с кочки, спрятался, переждал, так оби-и – иделся, в рожу дать грозился. Ка-а – ак же, порода кольцовская, марку держат, тьфу, твою мать! Ловчить, мол, не приучены. Хотя, если бы мне так сказали, – мужчина на мгновение прислушался к себе, снова зашептал:

– То… неведомо… может и не грозился бы я, а сразу в морду? Порода Кондратовых тоже не под забором найдена. За земельку нашу, за друга-товарища, за лес, за болотце вот эти, за Вишенки с Деснянкой кому хочь глотку перегрызём и фамилии не спросим. И за спину… это… не спрячемся. Вот как оно… Петя, сынок, вишь, и в сане батюшки, а… это… не опозорил фамилию свою, породу нашу, дай ему Бог здоровья.

Туман исчезал, солнечные лучи дробились в осоке на кочках, в кустах лозы.

«За ночь передумал всякое. Весток давно из дома не было, однако мысли о доме, о родных не покидали, жили в сознании. Вот и эта думка зародилась за ночь. Жаль, не поговорил со сватом, с Данилой Никитичем не поделился, не посоветовался. А надо было. Мысль-то стоящая, ладная мысль. Об детях, об их будущем та мысль-думка. О после войны думка. Как родные после нас жить станут, без нас, отцов своих? Как оно после войны будет? Должно быть добре, лучше, чем перед войной. Заслужил народишко лучшей доли, заслужил.

Если, Бог даст, сын Петя оклемается, встанет на ноги, а он должен встать, прямо обязан подняться на ноги, потому как порода Кондратовых крепкая, стойкая, то по – христиански было бы, если бы отец Пётр взял в матушки младшую кольцовскую Фросю. И матушка при церковке, и внучку Васильку мамка, и маленькому Никитке папка. Чем не по – христиански, не по – людски? И Агафьюшка на том свете вряд ли обиделась бы, а поняла бы. Она при жизни рассудительной была, хорошей молодицей» – мужчина с сожалением покачал головой, хекнул.

– Эх, не поговорил, итить его в корень! – в сердцах ругал себя последними словами Никита Иванович. – Не посоветовался со сватом. С ним бы поделиться. Как он? Что скажет? Жёнка-то моя женщина мудрая, должна будет догадаться и сама. Но мы-то, мыто, сваты, мужики меж собой должны были это дело обдумать давно. Как это я раньше об этом не догадался, вахлак? Не посоветовался с Ефимом Егоровичем? Со сватом Данилой Никитичем? Вот беда, – заволновался мужчина, заегозил в окопчике, завертелся. – Может, скочить до свата? Успею сбегать до него, поговорить?!

– Ты чего, дядя Никита, разнервничался, – Кузьма заскользил по траве к окопу Кондратова. – Углядел что? Немцы?

– Во! – обрадовался Никита Иванович. – На ловца… это… и ты! Слухай сюды. Я обскажу, а уж ты батьке Даниле Никитичу, перескажешь. Да и свои соображения выскажешь. Эх, ладно-то как, что ты появился, Кузьма Данилович! – довольно потирал руки мужчина, и старался выговориться, потому и говорил быстро, почти захлёбывался.

– Батьку-то когда видал?

– Только что от него, – Кузьма не сразу не понял, куда клонит Кондратов.

– Я что думаю? Пусть бы мой Петька женился на вашей Фросе. И это… матушка… и это… дитёнкам мамка с папкой будут. Как думаешь, Кузьма Данилович, по – людски это будет? По – христиански? – на одном дыхании прошептал Никита Иванович, с нетерпением ждал ответа. – Папка твой одобрит такое предложение, такую мыслю, как думаешь?

– По – моему, правильно мыслишь, дядя Никита. Об живых думать надо. Всё правильно. А папка? – Кузьма на секунду задумался. – Папка тоже так думает. Он у меня всегда правильно думает. Так что… Я к тебе по – другому. Ты, дядя Никита, если немец пойдёт, помоги огнём дяде Ефиму. Он первый должен встретить фрицев, начнёт, а тут и ты в помощь ему. На твоём фланге они появятся, когда окружать станут.

– Добре, хлопче. Всё сделаю, как ты сказал. Будь спокоен, – и вдруг ухватил за рукав Кузьму, заговорил с жаром. – Ты постарайся выжить, Кузя! Христом Богом прошу – выживи, сынок! Вы-ы-жи-и – ви-и! За нас за всех выживи…

– Ну – у, это уж как Бог даст, – ответил Кузьма. – А папке я всё передам. Бывай, Никита Иванович. Я на тебя надеюсь.

– Ага, ага, сынок, надейся. А как же… И я надеюсь, что ты жив останешься… – шептал вслед уползающему командиру старик. – Живи, Кузя, живи, сынок. За нас всех живи… Бог… он… это… понять должон. Я за тебя, Кузьма Данилович, молиться стану в последний миг своей жизни на земле, – осенял крестным знамением мелькающие в густой траве подошвы сапог парня.

Немцы остались верны себе: позавтракали, и только после этого блокированные на островке партизаны увидели, как выстраиваются солдаты в бесконечную шеренгу с небольшим интервалом; как выходят вперёд вожатые собак. Судя по всему, прочёсывание лесного массива немцами отработано великолепно, поставлено на широкую ногу.

Кузьма ещё раз ползком побывал у каждого на позиции, снова напомнил о полной тишине на острове. Всё ещё надеялся остаться незамеченными. Но и не преминул в очередной раз указать на местности ориентиры, сектора обстрела каждого защитника островка уже в свете дня. Вроде продумал хорошо: на передний край выдвинут окоп дяди Ефима. Правый фланг занимал отец. На левом – пристроился в окопчике дядя Никита Кондратов. Ещё два окопа по бойцу в каждом находились чуть дальше в глубине островка. Это – как вторая линия обороны. Каждый из партизан мог поддерживать друг друга перекрестным огнём. Те, что в окопах в центре островка, могут стрелять в любую сторону, в круговую, поддержать любого защитника. Дядька Ермолай вырыл окоп на той, обратной стороне острова, прикрывал с тыла. Вот и получилось, что организована круговая оборона Большой кочки. Сам себя Кузьма зачислил в подвижный резерв. На дальних подступах первыми должны открыть огонь из винтовок. Его автомат на таком расстоянии на первых порах будет слабоват. Вот когда немцы подойдут ближе, тогда уж…

– Дядя Ефим, – Кузьма лежал рядом с Гринем, показывал ему сектор обстрела. – Ты у нас на переднем крае. Смотри, когда фрицы попрут прямо на тебя, дождись, пока они не подойдут до во – о – он той чахлой берёзки, на линию с ней выйдут, стреляй тогда без команды. Это нам знак будет.

– Сделаю, товарищ командир, – Ефим Егорович ответил так, как подобает отвечать подчинённому. – А не далековато, племяш, ты вынес рубеж открытия огня? Может, подпустить ближе, да и дружно вдарить?

– Нет. Если ближе подпустить, как ты говоришь, они нас броском сомнут. Мы не успеем поражать противника, – как на учебных занятиях Кузьма обстоятельно растолковывал свою тактику. – Нас же раз-два и обчёлся. А их глянь-ка, сколько.

– Ты, Кузьма Данилович, не учёл, что половина наших стрелков на таком расстоянии метрах в четырёхстах не только немца не увидят, но и силуэта не узреют. Врага с кустом лозы путать станут. Глаза-то уж не те, что у тебя, молодого.

– Оно так, но оно и так, – загадочно ответил Кузьма. – Нам бы поболе их, сволочей, на тот свет отправить. Успеть бы…

– Всё так, – согласился Гринь, непроизвольно перекрестившись.

– Ты прав, товарищ командир: стараться надо.

– Ага, стараться надо. Нам всем постараться придётся, – Кузьма заскользил вглубь островка.

Над лесом, над краем болота взвилась красная ракета. Пошли!

Защитники Большой кочки замерли, затаили дыхание.

Когда партизаны увидели, как грамотно выстраиваются немцы цепью для прочёсывания, надежда на то, что их обойдут стороной, не заметят, растаяла, как и утренний туман над болотом.

Овчарки учуяли людей на островке давно, рвались с поводков. Часть проводников с собаками отделилась от общей цепи, стали смещаться к Большой кочке. Но общий порядок не был нарушен: шеренга солдат пока ещё не меняла своего курса, каждый из них шёл в своём направлении.

Ефим внимательно смотрел, следил за «своим» немцем, который шёл прямо на ту берёзку, что закрепилась, произросла на кочке. Солдат то и дело одёргивая за поводок собаку. А она рвалась, оглашая окрестности злобным лаем. Ей вторили другие собаки, и над болотом стояли сплошной собачий лай и скулёж.

На ощупь достал нагрудный крестик, прижался губами на секунду, вернул на место.

– Помоги, Господи, – прошептал про себя, провёл рукой перед лицом, сотворил крестное знамение. – С Богом!

Немец приблизился к берёзке, перешёл черту. Гринь припал к винтовке, тщательно прицелился. Хлёстко прозвучал выстрел, и немец сложился, упал среди осоки. Собака продолжала рваться с поводка, тащила за собой тело хозяина.

– Молодец, Фимка, – Данила давно следил за немцем в секторе обстрела Ефима, и довольно улыбнулся. – Не подкачал Фима. Старый конь… это… борозды… не промажет. Фимка… это… надёжа, вот как. Это чтоб вы знали, сучье племя. Ну, сейчас мой черёд.

Выстрелил удачно. И второй солдат грохнулся с ходу в болотную грязь.

– А то! – Данила перекрестился. – Не след подводить товарища.

А немцы уже открыли беспорядочную стрельбу по этому клочку суши вначале болота. Присев, с колена, солдаты поливали огнём небольшой островок. Но и защитники не сидели сложа руки. Редкий, но дружный, организованный огонь не давал противнику продвинуться к Большой кочке, заставил отойти врага на безопасное расстояние.

Немцы попытались, было, охватить в кольцо, зайти с тыла, но тут вступил в бой и дядька Ермолай. Ему помогали двое пожилых бойцов со второй линии обороны, что в глубине островка, стреляли через голову ветеринарного фельдшера.

Соседи из Руни, одногодки Николай Титович Рудин и Леонид Фёдорович Лещинский вели огонь, поминутно окликая друг друга:

– Жив, Колька? – товарищ начинал волноваться, если из соседнего окопа по каким-то причинам задерживался выстрел. – Смотри, смотри, твой ганс за кустом лозы присел, что левее олешины.

– Ты, Лёнька, за своим немцем гляди. Я своего и без тебя вижу, не боись, – неслось из другого окопа. – И тут ты мне указываешь, итить твою в раз. Дома надоел, и тут ещё…

– Без меня тебя ж, дурака старого, ещё убьют, – не обижался Николай Титович. – А с кем я потом табачком делиться должон? С кем чарку пить стану?

– Доживи лучше, Колька. Ермоле помоги. Он же на звук стреляет. Слышь, матом кроет… патроны зря переводит.

И правда, сам старик после каждого выстрела так матерился, обкладывал немцев такими матами, что материализуйся матюги, от немцев не осталось бы и следа. Но не забывал костерить и себя.

– Твою гробину седёлки, хомуты и оглобли мать нехай! В печёнки, селезёнки, подхвостницу и прочую требуху гробину мать! Да что ж это за глаза, что ни хрена не видят, окаянные?! Кила вам бок! Резь в животе на всю жизнь, понос кровавый, немчура проклятая! Это что за война, что ворога не вижу, пуляю в белый свет, как в копеечку?! Подь поближе, сучий потрох! Скочь на штык, курва! Проткну! Нанизаю!

Старик плохо видел, щурился, выискивая врага, но лишь мелькание тёмных силуэтов вдали принимал за цель, настраивал винтовку приблизительно в ту сторону, стрелял, приговаривая:

– Кабы ближе подошли, я бы вас, антихристы, ещё как понанизал бы на штык, прости, Господи. Там бы точно не промахнулся…

Штык, он не пуля. Он… штык!

Получив организованный отпор, немцы не стали больше атаковать, отошли на исходные позиции, и через какое-то мгновение на островке стали взрываться мины. Они ложились кучно, одна за другой, с равными промежутками времени, вздыбливая землю, выбрасывая наружу грязь, торф, образую неглубокие грязные ямки, которые тут же наполнялись водой.

Первые мины взорвались на обратной стороне островка, там, где лежали тяжелораненые партизаны. Тела несчастных, разбросанные взрывами, валялись то тут, то там. Дядька Ермолай первое время ползал, собирал трупы, стаскивал в ближайшую воронку, пока его самого не подняло, бросило взрывом под куст лозы на краю суши.

Кузьма уже не слышал выстрелов винтовок из глубины острова: они прекратились. Переползая от Никиты Ивановича к дяде Ефиму Гриню, он увидел, что на месте окопов второй линии обороны зияют глубокие ямки, наполненные тёмной болотной жижей. Сами партизаны лежали недалеко от брустверов в неестественных позах.

Одной из крайних мин Кузьму отбросило к окопу Никиты Ивановича Кондратова, что давно лежал без признаков жизни лицом в грязной луже, не выпуская из рук уже совершенно не нужную ему винтовку. Тело Кузьмы Даниловича положило рядом, неудобно подогнув окровавленную голову командира, облив её грязью, кусками торфа, вывернув наружу раздробленные кости и без того раненой ноги.

Когда миномётный обстрел прекратился, немцы снова пошли в атаку на Большую кочку. К этому времени никто из защитников островка сопротивления не оказывал, стреляла только винтовка Ефима Гриня. Редкие, но меткие выстрелы достигали цели. Однако они уже не могли остановить наступление фашистов на маленький клочок суши среди болота.