Текст книги "Красный падаван"

Часть VII
Легионы просят огня

Глава 19
Малая земля

– Нет, Лаврентий, этого гнилого пса я прикажу возить по Москве в железной клетке, на потеху пролетариату.

Вот такого Сталина опасался даже Берия.

– Сначала надо победить в войне, – осторожно заметил Лаврентий Палыч.

Иосиф Виссарионович поудобнее устроился в низком плетёном кресле, в окно веранды посмотрел на сад. Одинокий фонарь светил тускловато, но тёплая летняя ночь ещё не успела сделаться непроницаемой.

– Мы победим, – спокойно сказал Сталин. – Сейчас мы во тьме, и тьма будет становиться только гуще. Но долго тьма не продлится.

Он помолчал.

– Исход военного противостояния с Германией был решён в день нападения на нас. Вся гитлеровская стратегия построена на ожидании, что советская власть дрогнет под первыми же ударами, согнётся и побежит. Гитлеровская стратегия не учитывает, что советская власть держится на большевиках с опытом Гражданской войны, когда контролируемая нами территория порой сокращалась до размеров Московского княжества. И эта власть опирается на поддержку нашего народа, всего народа. Невозможно запугать такую власть, невозможно победить такой народ.

– Есть и предатели.

– Конечно, есть предатели, – усмехнулся Иосиф Виссарионович. – Есть предатели, есть шпионы, есть пособники врага. Помнишь, что говорил Преображенский: в любом сколь угодно здоровом организме есть больные клетки. Если дать им волю, эти клетки будут громче всех вопить, как страшно болен организм – хотя именно они и разлагают организм своей гнилью. Нам нельзя болеть, Лаврентий.

Берия молча кивнул.

– Как Нино? – спросил Сталин, помешивая ложечкой чай.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович, поправляется.

– Переехать так и не согласилась?.. Ну ладно, упрямая вы семья – все одинаковы.

Лаврентий Палыч тихо рассмеялся:

– «Все счастливые семьи…»

– «Судьба ненавидит счастливых», – с грустной улыбкой ответил Сталин.

«Да, – виновато подумал Берия, – по части цитат с ним сложно соревноваться».

– Так что, советский народ был просто слишком счастлив? – спросил он, выбирая в сахарнице кусочек поскромнее.

Иосиф Виссарионович откинулся в кресле.

– Счастье – это не состояние, не точка на графике. Счастье – процесс непрерывный.

– Богданов, – с удовольствием прокомментировал нарком.

– Богданов, – согласился Сталин. – А процессом необходимо управлять, иначе любое достигнутое состояние относительно быстро может быть изменено в худшую сторону. Пройдёт время, партия утратит бдительность, постепенно верх в процессе управления возьмут скрытые враги. Потом скрытые враги превратятся во врагов открытых, потому что в исторической перспективе скрытое неприятие строя непременно перерождается в явную враждебность. Потомки сегодняшних предателей будут кричать о зверствах большевиков. Знаешь, почему, Лаврентий?

Нарком покачал умной лысеющей головой.

– Потому что сегодня мы побеждаем, Лаврентий. А им непременно захочется победить завтра. И единственный способ отбить у них это желание…

Он замолчал. Берия молчал тоже. Всё было ясно и так.

– Иосиф Виссарионович, – сказал наконец нарком, – нельзя всё время закручивать гайки. Надо, чтобы вас любили, а не боялись.

Сталин посмотрел на него с большой иронией.

– Я плевать хотел на такую любовь. Дело не в любви, а во времени. Сколько у меня жизни осталось? Десять, максимум пятнадцать лет. Если я не буду давить, не буду, как ты говоришь, зверем – ничего не достигну. Если любовью действовать, на это уйдёт сто лет, а без меня вы ни хрена не сделаете. Пойми же ты: я гайки не закручиваю, я их подтягиваю. А если их не подтягивать, машина очень быстро развалится. Управление – процесс непрерывный.

Он сердито звякнул подстаканником.

– Ленин нередко говорил, что революционеров трудно взять дубьём, кулаком, но их иногда очень легко берут лаской. Эту истину, сказанную Лениным, никогда не следует забывать.

– Забываем, – подумав, согласился Берия, – но теперь-то о какой ласке речь идёт? Война ведь.

– Лаврентий, я тебе умную вещь скажу, только ты не обижайся. Нам выгодна эта война.

Нарком сперва удивлённо вскинулся, потом, кажется, понял.

– Вторая, а затем?.. – медленно произнёс он.

– Ты видишь иной выход?

Берия так же медленно покачал головой.

– Нас возненавидят.

Иосиф Виссарионович усмехнулся.

– Для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моём характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиной тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое.

Эту тоже явную цитату Лаврентий Палыч не распознал, но Сталин продолжал:

– После войны Запад объединится против нас куда серьёзнее, чем сегодня Гитлер сплотил Европу. На открытое противостояние они решатся лишь в том случае, если получат какое-либо передовое оружие и при этом будут совершенно уверены, что нам нечем ответить. Они станут давить нас постепенно, подтачивать наши силы и веру в нашу победу. Суммарные ресурсы Запада превосходят наши ресурсы. Сильнее всего нам не хватает людей. Нам нужны люди, Лаврентий. России не хватает русских.

– Мы понесли слишком тяжёлые потери в приграничном сражении, – заметил Берия. Он, как и Сталин, серьёзно переживал поражения первых дней войны.

– Да, мы недооценили силу военной машины Германии, её целеустремлённость и боевой опыт. Но и Гитлер недооценил нашу силу, нашу целеустремлённость и нашу готовность овладевать передовым боевым опытом. Вопрос теперь не в том, чтобы победить в войне. Вопрос в том, чтобы победить с наименьшими потерями. России страшно не хватает русских, Лаврентий.

Нарком поёрзал в кресле.

– Это зависит только от времени, – сказал он, незаметно разминая затекшие ноги, – но нет уверенности, что это время нам предоставят.

– Да, – прищурившись, сказал Сталин, – товарищ Шапошников отмечает, что наступательные действия немцев утратили сосредоточенность.

– Если они уже знают…

– Что разведка?

– Пока нет сведений, но это было бы логично.

– Ускорить.

– Товарищ Судоплатов предлагает играть вторым номером, – возразил Берия, – я поддерживаю. Активность противника нам и так скажет достаточно много, зато не придётся подставлять своих людей.

– Пожалуй. – Сталин поднял стакан, поморщился: чай почти остыл. – По времени мы идём с запасом, а Гитлер парень горячий – не утерпит, начнёт суетиться. Жаль, не удалось волкодавов твоих на орбиту забросить.

– Не думаю, Иосиф Виссарионович, – пожал плечами нарком, – союзники уже достаточно сильно на нас завязаны, им смысла нет менять флаги.

– Пожалуй, – повторил Сталин. – Что с городком? Место согласовали?

Берия чуть замялся.

– Говори, Лаврентий, не томи, – добродушно сказал Иосиф Виссарионович, – Москву мы немцу не сдадим ни при каких обстоятельствах.

– Тогда там же, товарищ Сталин, в Балашихе. Резервная площадка в Саратове. Пока собрали времянки, к осени поставим нормальные домики. Охрана сформирована.

– А с материалами что?

– Четыре партии уже получили, – кивнул Берия, – и часть документации. Космодром прекрасно справляется. Их челнокам ведь даже покрытие не требуется: мы землю просто утоптали – «Титаны» принимаем без каких-либо сложностей.

Наркому очень нравилось произносить новое, но уже прочно вошедшее в его лексикон слово – «космодром».

Иосиф Виссарионович покосился на него, оглаживая усы:

– Кто работает по теме?

– Пока товарищ Патон разбирается, послезавтра химиков подключим.

Сталин удивлённо поднял бровь.

– Перевод займёт некоторое время, – пояснил Лаврентий Палыч.

Сталин кивнул.

– Роботы?

– Роботов мы загнали в ангар и отключили, – сразу же развёл руками Берия, – обеспечить секретность пока было бы невозможно. Сами понимаете…

Иосиф Виссарионович понимал. Роботы союзников действительно производили впечатление.

– Нет, – возвратился он к больной теме, – даже малейшая утечка информации сейчас недопустима.

Берия внутренне поёжился.

– Товарищ Сталин, если Лорд Вейдер действительно не в состоянии сейчас отвести «Палач» на орбиту над территорией СССР, то, нет сомнений, в Берлине уже имеют некоторое представление о наших новых союзниках. Главное, что полным знанием…

– Знание – дело наживное, – резко оборвал Сталин, – если его нет сегодня, то оно будет завтра. Мы не можем позволить противнику овладеть этим знанием прежде, чем сами освоим новые возможности.

– Большинство технологий союзников достаточно сложны, – начал было Берия, отчётливо понимая, что спорит уже по инерции.

– Да ты посмотри на них, Лаврентий, – твёрдо сказал Иосиф Виссарионович, подразумевая инопланетных союзников, – просто посмотри внимательно. Чем они могут удивить нас, большевиков? Техникой?

Он хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, словно подзывал расшалившегося пса.

– Говорят, что трудно овладеть техникой. Неверно! Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять. Мы решили ряд труднейших задач. Мы свергли капитализм. Мы взяли власть. Мы построили крупнейшую социалистическую индустрию. Самое важное с точки зрения строительства мы уже сделали. Нам осталось немного: изучить технику, овладеть наукой. И когда мы сделаем это, у нас пойдут такие темпы, о которых сейчас мы не смеем и мечтать. И мы это сделаем, если захотим этого по-настоящему! Если мы захотим этого по-настоящему, то нас некому и нечем будет остановить. Если потребуется, мы дойдём до Берлина, до Парижа, затем дотянемся и до звёзд.

Берия поднял глаза к небу. Со сталинской дачи звёзды казались маленькими и близкими, как Париж – «скучным и некрасивым».

– Дело это, конечно, не лёгкое, но вполне преодолимое, – продолжал Иосиф Виссарионович. – Наука, технический опыт, знания – всё это дело наживное. Сегодня нет их, а завтра будут. Главное тут состоит в том, чтобы иметь страстное большевистское желание овладеть техникой, овладеть наукой. При страстном желании можно добиться всего, можно преодолеть всё.

Берия подумал, что на самом деле Париж город красивый. Несправедливо считать его скучным только потому, что он пока чужой. Дойдём – развеселим обязательно.

А звёзды… что звёзды. Никуда они не денутся.

Да и роботов, если потребуется, брать со стороны не будем. Воспитаем в своём коллективе.

В ночной тишине раздался негромкий довольный смешок. Он посмотрел на Сталина. Тот улыбался в усы.

– Взбодрился, Лаврентий? – лукаво спросил Иосиф Виссарионович. – Ну, пора и за работу. Что там у тебя было по Малой земле?

– Дневников на войне я не вёл, – сказал Мясников, оглаживая брови. – Но огненные дни и ночи не забыты.

Половинкин с уважением посмотрел на майора.

– Испанская? – спросил он тоном знатока.

– Испанская… что испанская, – с иронией ответил майор, потирая шрам на подбородке, – как будто в наше время честному человеку и проявить себя негде.

– Финская, испанская, а где ещё-то? – Коля немного подумал и с удовольствием процитировал: – Молодое Советское государство проводит миролюбивую внешнюю политику.

Мясников даже крякнул, морща переломанный нос.

– Ты, лейтенант, головой подумай для разнообразия. Мы-то, может, молодые и миролюбивые, а вот они, – майор махнул рукой на запад, – старые и злобные. И место своё хоть как-то понимать начинают, ежели их гвоздить с утра до вечера. Так что, Коленька, si vis pacem – para bellum.

На последних словах Окто, с любопытством слушавший беседу, немедленно вскинулся:

– Лейтенант, что сказал майор?

Ага, подумал Коля. Выходит, не такие-то вы и всезнайки, товарищи пришельцы, – иностранных слов не понимаете. Хотя, конечно, ничего нет стыдного не знать, стыдно – не учиться.

А учились легионеры, прямо скажем, на совесть, от души. Само собой, в этом деле сильно помогали их продвинутые средства связи и прочие электрические чудеса: бывало, вот только что он каких-то твоих слов не понимает, а потом голову так набок наклонит, будто к чему прислушивается, – и раз, всё ему уже ясно, и даже эти самые слова употребляет только что не грамотнее тебя самого.

«Да, – подумал Коля, – с энциклопедией над ухом любой дурак за умного сойдёт. А если не совсем дурак, да ещё в этой самой энциклопедии научен ковыряться – так и вовсе. Вот только ум определяется не количеством книг под рукой и даже не объёмом забитых в башку знаний, а умением на основе этих знаний делать верные выводы.

Ну и пролетарским чутьем, само собой. Потому что будь ты хоть сто раз профессор, а без пролетарского чутья цена тебе – ноль.

А, кстати, и проявим», – решил Коля, честно разводя руками перед ожидавшим ответа Окто:

– Я, товарищ капитан, сам нихт ферштейн.

Вот теперь Окто кивнул, немецкие слова явно понимая. Половинкин сделал мысленную пометку – никогда не знаешь, какие мелочи могут пригодиться, хотя бы и умникам в штабе. Прямо скажем, впечатление десантники производили очень приятное, но Коля все-таки служил в НКВД, а в училище бдительность вбивали накрепко. Вот так однажды старшина Вороватов подсунул ему какую-то бумажку на подпись, Коля не глядя подмахнул – а это оказался рапорт с просьбой объявить ему, Половинкину, три наряда вне очереди.

Не выручили иголочки-то.

Ржали над простоухим Колей всей казармой, да и сам он ржал – славный вышел урок. Но тогда-то была просто учёба, а здесь, в тылу врага, всё по-настоящему. С новыми союзниками-друзьями ссориться было, прямо скажем, никак нельзя. Половинкин, и вообще замечавший за собой свойство сосредотачиваться и суроветь в сложных жизненных обстоятельствах, молча делал, что пришлось. Майор Куравлёв, конечно, по-своему молодец – не позволил молодым красноармейцам растеряться в плену, да и в целом грамотный. Но только глупо от начальника склада вещевого довольствия ожидать особой бравости. Тем более что к нему самому, всего лишь лейтенанту – хоть и госбезопасности, – товарищи инопланетяне относились с каким-то особенным отчётливым уважением, какого здесь в лесу никто из землян больше не удостаивался. Вот и приходилось…

С появлением советского осназа Коля вздохнул с большим облегчением. Майор Мясников как-то очень легко и быстро расставил, прямо скажем, сумбурные точки над «ё».

– Так что, – сказал он, отдав честь и крепко пожимая руку Окто, – выходит, ты меня понимаешь, а я тебя нет.

– Так точно, товарищ майор, – вынужденно влез Половинкин, – миниатюрных переводчиков у товарищей союзников больше нет.

«Я могу свой отдать», – хотел он добавить, но особенным служилым чутьём догадался, что Мясникову этого совсем и не надо.

– И капитан, говоришь… – протянул майор, сравнивая полоски на доспехе Окто с рисунком брони рядовых штурмовиков. – Значится, так. Переходите в моё распоряжение. Лейтенант Половинкин – прикреплённым экскурсоводом.

– Кем?! – поразился лейтенант Половинкин.

– Переводчиком, Коленька, голову включай. Капитан, действовать будете автономной группой, смешивать тактики смысла нет. По организации обороны предложение такое, – майор уже доставал миллиметровку, – с рокадой позже разберёмся, а в лесу вот по этой границе устраиваем засечную черту. Берём твоих роботов… что такое засека, знаешь?

Окто машинально кивал, втягиваясь в военный совет. Коля позавидовал уверенности, с какой Мясников принял командирские полномочия. Ясное дело, всё это было согласовано наверху, но всё-таки. Инопланетные десантники, прямо скажем, скромностью в оценке собственных боевых качеств не отличались, словно, кроме войны, их ничто особо не интересовало. Хотя ни заносчивости, ни излишнего внимания к петлицам в легионерах тоже не наблюдалось – просто спокойная деловитая привычка.

Вот и сейчас – несмотря на заявленную Мясниковым автономность земной и союзной групп, каждого из штурмовиков как-то очень естественно взяли в оборот советские осназовцы. Быстро разобрались с общими интересами – кто снайпер, кто разведчик, кто минёр, – быстро принялись эти самые интересы обсуждать, в основном жестами и жизнерадостным армейским гоготом.

Инопланетяне-то наших понимали, а для землян Окто запросил у командования партию портативных переводчиков.

– Через пару дней будут. Конечно, не такие, как у тебя, – заметил он, указывая на Колину серьгу, – проще, конечно. Сам понимаешь, ты-то рангом повыше.

– Да каким рангом? – возмутился Половинкин. – Я ж лейтенанта, считай, с неделю как получил.

Окто присвистнул, смуглое лицо расплылось в улыбке.

– Ты это брось, – заговорщицки произнёс он, склоняясь поближе, – знаем мы, какой ты лейтенант. Но, откровенно говоря – молодец: тебе, может быть, Империей править, а не чваниться. И хочу сказать, что все парни такое отношение тоже очень ценят.

Коля заподозрил, что серьга-толмач снова над ним подшучивает. Он не раз уже замечал, что перевод многих слов и фраз инопланетян оказывается, как бы это сказать, слишком каким-то обыкновенным, очеловеченным – а потому, видимо, не всегда точным. Задумываясь над этим, он пришёл к выводу, что ничего странного в этом нет: если серьга только подсказывает значение отдельных слов, а уж весь текст собирает его собственная голова – то так и должно быть.

Наверное.

Хотя бывали и явные проколы.

– Никакой империей я править не собираюсь, – твёрдо сказал Половинкин, – чтоб я этого, товарищ капитан, больше не слышал, пожалуйста.

– Не услышишь, парень, не услышишь, – засмеялся товарищ капитан, – всё понимаю. А ты, я скажу, настоящий ситх.

У Коли сложилось странное впечатление, что этот диковатый диалог каким-то образом сильно повысил градус доверительности в его отношениях с Окто. Он в очередной раз накрепко наказал себе как следует разобраться в политической ситуации у пришельцев. Ну уж слишком много всего непонятного накопилось.

Легионер как будто услыхал его мысли, потому что решил добавить странного:

– Слушай, – сказал он помявшись, – всё хочу спросить: почему ты всё-таки без меча?

Коля хотел было ответить, что меча у него нет, и вообще, сабли в Красной Армии только у кавалеристов и маршалов, а ещё у моряков кортики, хотя у деда в Саратове и висит на стене наградная шашка – но тут неслышно подошедший со спины Мясников весело спросил:

– Шушукаетесь, лейтенант?

– Никак нет, товарищ майор, – вскочил Половинкин, – вот товарищ капитан меня о мече каком-то спрашивает.

Майор на мгновение задумался, почёсывая надорванную самурайской пулей мочку уха:

– А ты скажи капитану, что энкавэдэшник без меча подобен энкавэдэшнику с мечом, только без меча. Хотя не говори – он и так, вижу, понимает. И хватит пустельгу гонять. Дуй, для разнообразия проверь – как там всё нарезано. Мы с капитаном щас подойдём.

«Да, – подумал Коля, дуя к двум большим листам прозрачного гибкого материала, из которых бойцы прямо на поляне соорудили походный стол. – Всё-таки бывалого человека сразу видно. У такого и с союзниками в отношениях полный порядок, и сало вовремя нарезано».

В животе сладко заныло, словно с поверхности тонко нарезанных ломтиков шпика в него уже начали осыпаться крупные, чуть горчащие кристаллы соли пополам с крупинками молотого чёрного перца. Замечательные товарищи осназовцы захватили с собой несколько головок ядрёного чесноку и даже пару буханок ароматного ржаного хлеба с хрустящей корочкой. От предвкушения заслезились глаза. Половинкин встряхнулся всем телом и ускорил шаг, радостно выходя на поляну.

Крупный пёс с грязно-чёрной свалявшейся шерстью и поджатым хвостом вскинул на Колю виноватые глаза, заскулил и принялся заглатывать ещё быстрее.

– Ах ты!.. – люто, бешено закричал Коля. – Ах ты… Гитлер!

Он обессиленно прислонился спиной к ближайшей берёзке и, чтобы не дать скатиться подлой глупой слезинке, поднял лицо к небу, туда, где на фоне насмешливых облаков возвышалась серая громада уже четвёртого собранного сектора их будущей крепости.

Гитлер облизнулся и неуверенно помахал хвостом.

Глава 20
Как закалялась сталь

Евгений Оскарович встопорщил знаменитые белые усы и рассмеялся довольно, как большая лысая сова:

– По сварке? Я сейчас, пожалуй, по чему угодно специалист, кроме как по сварке.

– Как прикажете понимать? – резко спросил Берия, останавливаясь в дверях сборочного цеха. Нервный срыв у Патона… только этого теперь не хватало.

Учёный занимался по-настоящему нужным сейчас делом: разрабатывал методы скоростной автоматической сварки металлов, в том числе танковых сталей. Стране нужны были танки, много, много танков – взамен сгорающих на фронтах. Производство бронетехники в СССР отставало от германских объёмов, а ведь помимо того на Третий рейх с радостным повизгиванием работала индустриальная мощь практически всей Европы.

Силы приходилось равнять. Заводы давали танки. Патон давал технологию, которая позволит давать больше танков. Нагрузка – и на заводы, и на Патона – легла жесточайшая. А ведь ему – сколько, семьдесят? Больше? – подумал Берия, осматривая грузную фигуру академика.

– Вы, товарищ Берия, не извольте пока волноваться, – сказал академик, наслаждаясь произведённым эффектом, – мне хоть семьдесят один, а из ума ещё не совсем выжил. Я вам сейчас для волнения иной повод предоставлю, куда более приятный.

Обменялись приветствиями с охраной, удостоверили личность наркома и адъютанта. Патона пустили так, отметил Лаврентий Палыч. Прошли тамбур.

Крыши в цехе не было.

– Ещё не успели, – сказал Патон, приметив недовольство наркома, – харьковчане прибывают, новые цеха буквально с колёс разворачиваем.

Да, подумал Берия, эвакуация промышленности из европейской части страны была резко ускорена: космическая картография неплохо лечила от неоправданного оптимизма. Шапошников утверждал, что стратегические планы противника Генеральный штаб расшифровал с высокой достоверностью, да и оперативные «читает с листа». Всё народное достояние, попадавшее в расчётную зону оккупации, либо вывозилось на восток, либо – за неимением возможности забрать с собой – уничтожалось. Харьковский паровозный эвакуировали на Урал – в Нижнем Тагиле становилось тесновато. Монтаж вывезенных заводов шёл круглые сутки. Всю ночь на выделенных участках территории горели костры, люди, забывая об отдыхе и еде, вкалывали по четырнадцать-шестнадцать часов подряд, иногда и целыми сутками не уходили домой.

Впрочем, расширяться приходилось не только Уралвагонзаводу: на многих предприятиях, где в последние недели довелось побывать наркому, новые цеха возводили примерно так же, как этот сборочный.

– Он не совсем сборочный, – сказал Патон, широко разводя обветренные ладони, – он у нас скорее экспериментальный.

– Показывайте, – вздохнул Берия, оценивая строгий рабочий беспорядок. – Что это у вас тут – дети работают?

– А! – сказал профессор. – И дети тоже. Справляются, не извольте волноваться. Про новые автоматы скоростной сварки вы уж, верно, знаете?

– Знаю, конечно, – рассеянно вздохнул Берия, втягивая носом воздух. В цеху было подозрительно свежо. – Работа такая – всё знать.

Автоматы скоростной сварки в стране внедряли ещё с конца сорокового – первые, весьма далёкие от совершенства. Танкостроители поначалу не очень-то доверяли сварке – предпочитали по старинке, клёпкой. И надёжней, мол, и быстрее. Однако финская быстро убедила их в слабости клёпаной брони Т-28, пришлось даже приваривать к корпусам и башням уже готовых машин дополнительные листы брони.

В массовом производстве такие фокусы, понятно, не проходят. Частый брак, перерасход энергии и материалов, завышенная трудоемкость – да любое, пусть самое малое упущение – оборачиваются значительными потерями. В военное время такие потери и вовсе превращаются в чудовищные.

Война – настоящая, не потешная европейская – требует десятки тысяч танков. Чтобы сварить такое количество корпусов и башен, нужны сотни, тысячи сварщиков. И не простых – а «золотых».

Это в сказках легко: где двое из ларца – там и тысяча. А в реальности подготовка высококвалифицированного сварщика – как, впрочем, любого грамотного рабочего – стране обходится очень и очень дорого. Потому что варить танковую броню – совсем не то же самое, что варить яйца на примусе.

Прекрасная, непревзойдённого качества броня марки 8С помимо живучести и противоснарядной стойкости, к сожалению, обладает скверной свариваемостью – такой вот в ней состав химических элементов. Ещё хуже – микротрещины на швах. Невооружённым глазом их и не углядишь, да и в микроскоп не всякую, а в бою такая трещинка запросто приводит к гибели танка.

«И экипажа», – подумал Лаврентий Палыч, похлопывая рукой по стоящему в стороне корпусу от «тридцатьчетвёрки». Корпус выглядел как-то странновато, но опытный взгляд наркома всё никак не мог ухватить эту странность. То ли слишком ровные сизые разводы на поверхности легированной стали, то ли непривычно гладкие швы?..

Патон ведь разрабатывал методы сварки электрической дугой, под флюсом – чтобы поверхность соединяемых бронеплит не окислялась атмосферным кислородом. Мало того, оказалось, что в сварочную ванну вместе с основным металлом попадает избыток углерода. Вообще-то, он присутствует всегда – важно лишь, чтобы его количество не превышало определённого предела. А когда превышает, углерод смешивается с легирующими элементами, что и приводит к появлению тех самых коварных микротрещин.

Академик предложил интересное решение: в зазор между кромками свариваемых плит заранее закладывалась проволока из малоуглеродистого металла. Часть тепла уходила на её плавление, металл впитывал избыток углерода, а развар кромок уменьшался. Технологию назвали «мягкий шов».

Слово «мягкий» применительно к танкостроению, само собой, не могло не вызвать известной доли скепсиса. Упрямый Патон утверждал, что раз уж диаметр снаряда больше ширины шва, то снаряд, попавший точно в место соединения плит, всё равно встретится с броней и заклинится между кромками. Вязкость бездефектного шва сработает на повышение общей стойкости корпуса.

Казалось бы – экая мелочь.

Но благородное древнее золото редко блестит.

Решение Патона было направлено на изменение не количественной характеристики машины – толщины бронирования или качества стали. Это было изменение качества, структуры танка, самой природы грозной боевой машины.

На полигонных испытаниях швы ручной работы быстро разрушались под ударами бронебойных и фугасных снарядов. Швы, сваренные автоматами, сохраняли целостность корпуса, даже когда сами броневые плиты не выдерживали обстрела.

Это был триумф.

Во всех смыслах. Раньше сборка корпуса Т-34 требовала порядка двадцати часов работы высококвалифицированного сварщика. Новый метод позволял сварить швы за два часа, причём с более высоким качеством. И управлять автоматом мог новичок после недельного обучения – старик, женщина, подросток…

Академик неожиданно выкинул вбок длинную руку, ухватил за плечо пробегавшего мимо пацанёнка с красными заплаканными глазами.

«Нет, – подумал Берия, приглядываясь к парню. – Не такой и мелкий, лет, пожалуй, пятнадцать. Просто щуплый, да ещё и на фоне представительного Патона…»

– Евгений Оскарович? – жалобно уточнил подросток, пытаясь протереть глаза рукавом. Патон хлопнул его по руке.

– Опять дуги нахватался? – строго спросил академик.

– Ну так… это…

– Чтоб до утра в цеху не появлялся. Коршунов! Этому заварки – и гони домой. Домой, я сказал!

Он повернулся к наркому.

– Не хотят очки носить, товарищ Берия, – неудобно им, видите ли. А у нас ещё полно ручных работ, вот и гробят глаза. Мы обычно заваркой промываем, да что толку.

– Совсем ведь дитя, – с улыбкой сказал Берия, вспоминая, как взрывал в Мерхеули самодельную пороховую бомбу.

– Дитя, – крякнул Патон, отряхивая широкие ладони, – а работают, между прочим, эти дети получше иных взрослых. И скоро ещё лучше станут, не извольте волноваться.

– Неужто усовершенствовали свой автомат? – заинтересованно спросил Берия.

– Не угадали, Лаврентий Палыч, не угадали, – ответил академик, окончательно делаясь похожим на огромную счастливую рысь, – кое-что получше. Помните, подарочек вы нам присылали? Да, который полимеры.

Лаврентий Палыч, разумеется, помнил.

– Только маску наденьте, – сказал Патон, – раствор иногда брызгает, когда под напряжением. Мы этот метод назвали «диффузионная сварка»[2]2
  В нашей реальности принципиально новый метод сварки – диффузионную сварку – разработал профессор Николай Федотович Казаков. Идею придумал в 1953 году, реализовал в 1956-м, внедрил в промышленность в 1959-м. Ленинскую премию получил в 1984 году. В общем, вполне доступная тогдашним землянам технология, надо только грамотно её вообразить.


[Закрыть]. Осторожней, здесь рельсы.

– Ох и устал я от этих рельсов. Едешь-едешь, едешь-едешь, едешь-едешь…

«Трепешь-трепешь», – подумал коренастый широколицый парень в военной форме, брезгливо отворачиваясь к проходу. Народ вовсю готовился: как же – Москва!..

Парень особенно не торопился. Кроме потрёпанного вещмешка, собирать ему было нечего.

Настырный собеседник поправил воротник модного зелёного полупальто, с явным превосходством осмотрел скудный багаж военного.

– Что, товарищ сержант, на фронт или на побывку? Я-то в столице не задержусь, заберу своих – и обратно. Трудиться на благо, так сказать. Всё для фронта, всё для победы. А детишкам надо арбузики кушать, правильно я говорю? Арбузики поле-езные. А вы, товарищ сержант, на фронт небось, да?

– Как повезёт, – сухо ответил сержант.

Собеседник понял его по-своему, почмокал сочными губами.

– Ну, может, и повезёт, может, в комендатуру какую пристроитесь или на склад даже.

Он попытался было прикоснуться к руке военного полуинтимным успокаивающим жестом, но встретил взгляд парня и отдёрнул ладошку.

Сержант снова отвернулся. Молодой лопоухий военный, сидящий через проход, понимающе ему улыбнулся. Тоже сержант. Ничего, впрочем, удивительного. Война срывает с мест огромные массы людей – военных, гражданских… и всякую пену вроде вот этого собеседничка в зелёном полупальто.

– Ну ничего, ничегошеньки, – предпринял очередной заход полусобеседничек, – главное – доехали. А то едешь-едешь, едешь-едешь… Вот и вид у вас такой утомлённый, устали, вижу? Ну ничего, отдохнёте: у нас в столице есть где отдохнуть-то, погулять где.

Наотдыхался, сумрачно подумал сержант, с трудом выныривая из этого потока. Так наотдыхался – хоть волком вой. Отличный ведь лётчик… ну, не без огрехов, конечно, но ведь и в инструкторы кого попало не берут. А в инструкторах засиделся – все бывшие курсанты давно немца бьют, а сам всё в инструкторах. На рапорта бумаги извёл…

Стыдно вспомнить, собирался даже напиться, влезть в драку – а там трибунал и в действующую часть. Ну да не довелось. Когда вызвали к начштаба, ведь не шёл – летел. Думал – наконец-то на фронт. Оказалось – осваивать новые самолёты.

Дело, конечно, доброе, нужное. Только ведь осваивать – это значит потом снова учить летать кого-то другого. Кого-то, кто пойдёт на фронт вместо тебя.

– Надо, – сухо сказал помполёт майор Шатилин, переглядываясь с начштаба, – но добровольно. И строго секретно. Большая честь тебе оказана, понимаешь?

Он понимал. Чего ж тут, коли надо.

Тем более – новые самолёты. Наверняка ещё лучше родных «ишаков». И уж вряд ли капризнее.

Это ведь только кажется, будто летать сложно. На самом-то деле любую машину можно приручить. Главное – не мнить себя главным. Всегда помнить, что пилот и машина – две части единой системы, и ни одна без другой не проживёт. А поскольку машина сознанием не обладает и потому сама своё поведение менять не умеет – постольку менять поведение всей системы должен человек. Это совсем просто, если не слишком-то задираться перед самолётом, любить его и учиться понимать.