Текст книги "Красный падаван"

Глава 23
Благородный разбойник Коля Половинкин

Было ясно, что он в плену.

Шесть недель тяжёлого похода на восток, наспех связанный плот, на котором он с товарищами всё-таки сумел перебраться на правый берег Днепра. Потом пулемётный огонь, оглушающе близкий разрыв немецкой мины. Окровавленный лоб Сухаревича, что-то кричавшего ему прямо в лицо. Комья земли, медленно падающие как будто сразу со всех сторон. Потом темнота.

И пробуждение.

Сквозь неплотно сомкнутые ресницы генерал снова осторожно огляделся. Да, сомнений не оставалось.

Главное, дело было даже не в удивительной, какой-то подчёркнутой стерильности обстановки. Гигиенические стандарты медицинских частей Красной армии всегда были много выше немецких: европейцы – они ж и так чистые, чего им лишний раз осквернять себя умыванием. Потому и косила благородных сынов Рейха плебейская дизентерия, целыми дивизиями косила[4]4
  Ханс Киллиан. «В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943». Ужаснитесь, ежели нервы крепкие.


[Закрыть].

Можно было предположить, что его вывезли в глубокий тыл – генерал-лейтенант, доктор военных наук, профессор… как ни крути, ценный кадр для любой стороны.

Но нет, помещение, где он пришёл в себя, казалось не столь чистым, сколь выхолощенным, бездушно и безразлично пустым, лишенным того неуловимого нестроения, которым всегда проявляет себя настоящая жизнь, даже – и особенно – в госпиталях. От этой мёртвой чистоты хотелось немедленно сбежать.

Он вспомнил бесконечное ржаное поле, в котором бойцы рассчитывали схорониться после переправы. Очень не хотелось в плен.

– В плену надо или умереть, или работать на врага, – слышал он однажды, ещё в Первую мировую, от старого солдата, бежавшего от австрияков. – А я, ваше благородие, хочу жить, да так, чтобы от меня не польза была врагу, а вред!

Генерал осторожно пошевелил пальцами, затем руками. Подвигал коленями. Вроде бы всё работало. Вставай да причиняй вред.

Если знаешь, где враг.

Он чувствовал, что за ним наблюдают. Но… не взглядом живого существа.

Притворяться спящим смысла больше явно не было, зато было очень скучно. Генерал решительно распахнул глаза и увидел рельсы, приколоченные к потолку.

Он сморгнул.

Рельсы не сморгнулись. Тоненькая, как игрушечная, канавка, словно впаянная в слишком ровный и слишком серый потолок палаты. Он проследил взглядом по колее и неожиданно для себя самого вздрогнул: в углу – нет, видимо, всё-таки не палаты, – в углу камеры с потолка свисал странный агрегат со множеством металлических щупалец, заканчивавшихся разнообразными инструментами, по виду – пыточными.

Пока палачи не приступили к своему грязному делу – кто может знать, как он себя проявит? Самые, казалось бы, упёртые ребята ломаются, а простые и с виду робкие пареньки выдерживают любые пытки и любые унижения.

Боли старый генерал не боялся… позора, пожалуй, тоже.

Неправду говорят, будто существуют на свете такие унижения и пытки, которых нельзя вытерпеть. Вытерпеть можно всё, когда знаешь, что за твоей спиной советский народ. Всего лишь капелька светлого фанатизма… конечно, лучше без него. Фанатизм противен уму; но любой ум сам по себе беспомощен, ежели не ведёт его твёрдая, чистая, безжалостная к себе воля. Случаются в жизни такие дороги, на которых праздный трусливый ум будет лишь помехой: по ним надо просто пройти, не позволяя себе отвлечься на что-либо ещё – потому что слишком тяжёлы такие дороги.

Конечно, жаль сгинуть.

Но сгинуть – лучше, чем позволить обратить свою жизнь во вред народу.

Генерал твёрдо сжал губы. Может быть, получится найти скальпель или что-то в этом роде. Со скальпелем можно попытаться выбраться. Терять всё равно нечего: в худшем случае он опять окажется в этой покойницкой, снова утратив память.

Он собрался встать и скинул было простыню – под тонкой плотной тканью он оказался совершенно наг, – но тут же инстинктивно запахнулся в неё, как в тогу: в помещение впорхнула девушка.

Невысокая, симпатичная, подчёркнуто изящная… с сиреневой кожей и двумя толстыми щупальцами, произрастающими прямо из головы.

Девушка склонила голову и внимательно посмотрела на генерала. Щупальца чуть подрагивали.

«Отлично, – подумал генерал, ответно любуясь фантасмагорической картиной, – я всё-таки утратил рассудок. Скорее всего, пустят в расход».

Он тут же сообразил, что его, даже сумасшедшего, немцы смогут использовать для фотопропаганды или в качестве источника информации – ведь он не в состоянии контролировать свою речь. Но, если разобраться, любые сведения быстро устаревают, да и веры никакой – как отличить вырванную под пытками правду от горячечного бреда душевнобольного?..

«Надеюсь, – улыбаясь про себя, подумал старый генерал, – вылечить меня не сумеют».

Он прислушался к ощущениям. Странно: боль, конечно, чувствовалась, но… какая-то отстраненная, словно чужая. Он, пожалуй, не смог бы точно указать, что именно его беспокоит. В целом же порядком изношенное тело работало на удивление спокойно и справно, как, пусть и не в молодости, в зрелости. Неужто здесь настолько сильные врачи?..

Он повнимательнее присмотрелся к сиреневому чудищу.

Чудище дружелюбно пошмыгало красным носом и произнесло несколько слов, смысла которых он не понял, но по профессионально-успокаивающему тону безошибочно определил медицинского работника. В определённом возрасте научаешься распознавать докторов по одной интонации.

Да и не так уж много осмысленного могут они тебе сообщить на седьмом десятке… главное, что это всё-таки врач, не мордоворот-эсэсовец.

Скальпель…

Что-то, видимо, эдакое проскользнуло в его взгляде, потому что девушка вздрогнула, пробормотала ещё несколько успокаивающих слов и так же плавно вывернулась в коридор.

– Спасибо, товарищ Гесура, мы идём, идём! – весело донеслось из-за двери. Голос был мужской, мягкий, но уверенный. С лёгким польским акцентом – в принципе, это не означало ничего.

Куда интереснее оказалась дверь, на которую генерал обратил внимание только теперь. Она не висела на петлях, а с приятным тихим шелестом отъезжала вбок.

Корабль, подводная лодка? Качки не чувствовалось.

Подземный бункер? Неужто логово самого Гитлера?

«Ну-ну, товарищ генерал, не будем врать себе: не того полёта ты птица. Хотя забавно вышло бы: раздобыть скальпель, выбраться в коридор…»

Из коридора в дверной проём, с явно машинальной уже осторожностью пригибая голову, шагнул высокий стройный военный.

В форме РККА. Генерал-майор.

Неужели всё-таки у своих?..

– Спасибо, товарищ Гесура, – сказал военный, улыбаясь маячившему за дверью сиреневому чудищу, – только всё же далеко не отходите, пожалуйста, мало ли.

Он выпрямился во весь рост, быстрым шагом подошёл к койке, отдал честь:

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!

Необычно ясные глаза военного могли бы показаться даже водянистыми, если бы не удивительно тёплая и светлая его улыбка.

– Желаю здравствовать, – нейтрально ответил старый генерал, пытаясь вспомнить, откуда ему знакомо это умное усталое лицо.

– Наконец-то вы пришли в себя, Дмитрий Михайлович, – сказал военный, приглаживая седеющий упрямый чуб и аккуратно присаживаясь на край койки, – не скажу, будто сюжет на ниточке висит, но с вами, глядишь, полегче пойдёт.

– А что, собственно, пойдёт? Где я? – откашливаясь, осторожно поинтересовался Дмитрий Михайлович.

– Сейчас мы с товарищем Половинкиным изложим. Со спасителем вашим познакомитесь, не возражаете? Порученец товарища Сталина.

– Порученец – ладно, пусть порученец. Хотя я по-прежнему не понимаю, откуда товарищ Сталин таких людей берёт.

– Не берёт, – покачал головой Рокоссовский, – делает.

Маслов снова фыркнул, расплёскивая чай.

– Людей не так делают, Константин Константинович, а знаешь как?..

Теперь фыркнул уже Рокоссовский.

– Именно так их и делают, – он помолчал, утрясая мысль, – а как ты говоришь – это только личинки получаются. Чтоб из личинки человек вылупился – работать надо, силу вкладывать и душу. Вот у товарища Сталина силы много и души много. И он для народа ни силы, ни души не жалеет. Поэтому и удаётся ему из личинок людей делать.

Алексей Гаврилович с уважительной иронией крякнул:

– Эка загнул-то, загну-ул…

– А знаешь, что самое удивительное? – продолжал Рокоссовский. – Эта сила так устроена: чем больше отдаёшь – тем больше к тебе возвращается, вот какая штука.

– Так ведь не всякая личинка желает в человека, как считаешь? – задумчиво проговорил Маслов, как-то по-новому разглядывая своего комкора.

– Конечно, – согласился комкор, – бывает, ты её пытаешься в человеки – а она же тебя за это только сильнее ненавидит. Но тут уж ничего не поделаешь, личинка не всякая годится. Иную проще того… извините.

– Во, теперь дело говоришь, товарищ генерал, – одобрил ехидный начштаба. – А то развёл фанаберию: душа, сила какая-то, личинки… Бац – и готово.

– «Бац» нельзя. Иначе зачем всё?

– Что «всё»?

– Вообще – все, – сказал Рокоссовский, широко разводя руками. Жест, несмотря на некоторую многозначность, получился каким-то очень определённым: было ясно, что сам генерал отлично представляет себе то, о чём говорит. Просто не считает нужным конкретизировать: не поймёт собеседник, значит, и разговор ему не шибко-то по рангу.

Маслов, конечно, понял.

– Теория красивая, Константин Константинович, – сказал он, подвигая поближе корзинку с нарезанным хлебом, – только фактов не объясняет.

– Ну, что-то ведь, наверное, объясняет?

– Что-то объясняет. Но не всё. Вот, например, удачливости этого лейтенанта – не объясняет.

Рокоссовский тоже взял ломоть и надолго задумался.

– Не знаю, удачливость ли это, – наконец произнёс он, – но что парень молодец – бесспорно.

– Слишком он молодец, не находишь? Как прям в книжке.

– Да полно тебе, Алексей Гаврилович, – легко рассмеялся комкор, – некое чутьё, что ли, отрицать не буду, а так – просто на своём месте человек.

– На месте, – иронически произнёс Маслов, – угу. Что в двадцати нет порученец у самого товарища Сталина – ладно, дело мятое-десятое. Это, может, опять-таки, в книжке какой хорошо быть порученцем, а в жизни ещё не известно – то ли удача да служебный рост, то ли как сказать.

– Начальство надо знать в лицо, – подтвердил Рокоссовский, – чтоб держаться подальше.

– Подальше – это только в Берлин.

Генералы засмеялись тихо и согласно, очень одинаково, как люди, связанные одной на двоих решимостью.

– Он и до Берлина доберётся, помяни моё слово, – заметил Маслов, – скажет Мясников: «А привези-ка, товарищ Половинкин, нам сюда Гитлера», – и ведь привезёт.

– Я Гитлера только что внизу видел, в конуре, – недоумённо отозвался Рокоссовский, но тут же сообразил. – А, ты про настоящего…

– Да наша-то псина тоже не особо игрушечная, – с затаённой досадой пробормотал начштаба, – но только я к чему… а, ну да. Вот вспомни: когда осназовцы первое орудие у немцев угнали, а артиллеристов ещё не было – Половинкин что сделал?

– Что? – заинтересованно спросил комкор, примеряясь к блестящему колечку краковской колбасы. Остро вспомнилась Родина.

– Мне тоже отмахни чуток. Спасибо, угу. Так вот. На следующий же день приволок этого пушкаря, как его, дьявола… Кхм, гым?..

Рокоссовский энергично кивнул, радуясь, что уже откусил от бутерброда: эту часть беседы можно было сачкануть. Он совершенно точно знал, что спасённого Половинкиным старшего лейтенанта звали Гхмертишвили, но старательно избегал попыток поименовать чернявого артиллериста вслух.

Маслов ещё некоторое время похмыкал, но всё-таки сдался.

– Ну бог с ним, с дьяволом. В общем, приволок. Ладно бы единичный случай – так по другим ВУСам та же история. Кого надо, того и приводит. Ты заметил, что Мясников его уже никуда специально не направляет? Даёт примерно задание – и сам следом с бойцами. Потом – схроны эти, на переправе, в лесу. А кухни полевые? Да и хлебушек, кстати… Ведь как знает, куда идти.

– Чутьё, – снова предположил комкор, подбирая с ладони хлебные крошки, – знаешь, как у грибников бывает.

– Бывает, да, – с сомнением протянул Маслов, – только товарищ Карбышев на гриб не очень-то похож. Ты помнишь, как задачу ставил?

– Не ставил, – возразил Рокоссовский, – я просто сказал, что с импровизированной фортификацией мы долго не протянем, мол, нужен толковый инженер.

– Ты толковей Дмитрия Михалыча знаешь кого?

Генерал-майор задумался.

– Если и знаю, то здесь их нет.

– И я не знаю, – согласился начштаба, – а мальчишка именно его привозит, причём практически живого. Объяснишь?

– Имей совесть, Алёша, – в голос уже засмеялся Рокоссовский, – ну как я тебе объясню, когда себе объяснить не могу? Одно скажу: пока у парня дело делать получается – я его во всём поддержу и отнесусь с полным уважением.

– Ну, чего-чего, а чванства в тебе отродясь не бывало, это да, – заметил Маслов. – И это очень, я считаю, правильно: ни возраст, ни звание сами по себе ничего не значат, только чтоб человек был с толком, а без гнили. Обратил внимание, кстати, как Половинкина союзники уважают? Тебя, извини, конечно, Константин Константинович, так не уважают. Старкиллер этот дурноватый его, по-моему, вообще боится.

Рокоссовский хмыкнул:

– А ты знаешь, что он в том шталаге вытворил? Если уж Мясникову не по себе стало…

– Это не шталаг был, – после продолжительного неуютного молчания упрямо сказал начштаба, – просто временный лагерь для военнопленных красноармейцев. И я Половинкина не осуждаю. Ты сам в Первую германца рубил.

– Во-первых, всё-таки не тракторной рессорой. А во-вторых, рубить – рубил, но разве ненавидел?

– Не помнишь просто. В молодости обязательно надо сильно любить и сильно ненавидеть. Пока сильно любишь и сильно ненавидишь – остаёшься молодым. Ты вот старый стал. А мне ту гниль фашистскую жалеть – зазорно было бы. Давай-ка ещё чаю?

Комкор вскинул руку, посмотрел на часы.

– Нет, Алексей Гаврилович, извини: товарищ Карбышев должен бы на сегодня с процедурами закончить, пора нам с картами поработать.

– Да! – оживился Маслов. – А с Припятью он красиво придумал, согласись?

– Соглашаюсь, – покладисто согласился Рокоссовский, – хотя с авиацией всё-таки перестраховывается.

– Просто зенитки наши в действии ещё не видел.

– А ты себя вспомни в первые дни, – вставая, рассмеялся Константин Константинович.

– Это верно, – сказал Маслов, провожая начальство до дверей, – жаль только, что у самих нас пилотов-то так и нет.

* * *

– Сегодня нет – завтра будут, – внушительно произнёс полковник Ламтюгов, заправляя на место пустой левый рукав гимнастёрки. – «Ты хочешь сделать передовой свою страну в смысле поднятия её государственности, – подымай грамотность населения, подымай культуру своей страны, – остальное приложится».

– Товарищ Сталин, заключительное слово на совещании ЦК РКП(б) в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году.

– Молодец, Корнеев, – кивнул полковник, – политически растёшь, подчёркиваю: политически. Только «одна тысяча» не говорят – просто «тысяча».

– Есть просто тысяча, – браво ответствовал слегка уязвлённый молодец Корнеев.

Кожедуб улыбнулся про себя.

Лопоухий и правда оказался парнем замечательным, несмотря даже на склонность к зубрёжке. Но это ничего, просто складка такая – не особо-то противная. Бывают отличники – как жуки навозные: зубрят, суетятся, а «шарик» отбери – ничего от человека и не осталось.

Ну, Корнеев не такой, компанейский парень, правильный. Просто любит знать. Хотя новые машины – не освоит.

Черт его знает почему, а просто Кожедуб это чувствовал, он всегда чувствовал.

В себе-то Иван Никитович, мужик солидный, только за пару недель до начала войны сравнявший двадцать первый год, не сомневался ни капли. Он и всегда был такой: не сомневался. Вернее, ежели и сомневался, то не в своих собственных способностях. Ну, так вот просто: в других людях, допустим, поймут ли, оценят, отпустят ли наконец на фронт. А в себе – не сомневался.

Когда впервые новые машины увидал, сразу понял – он на них полетит. А они ему – покорятся. Хоть и выглядели те машины по-настоящему странно, а устроены были и того необычайнее. Впрочем, по-настоящему масштабы необычайности начали доходить до курсантов только в тот день, когда им представили инструктора по пилотажной подготовке.

Невысокий человечек с узкими губами и серым, очень-очень плоским лицом стоял перед строем в окружении сразу двоих – ага, как же – переводчиков. Впрочем, толмачеством эти на редкость дюжие парни тоже пробавлялись – инструктор по-русски не говорил. Его голос вообще звучал так, словно речь держалась под водой, и если в первый момент курсанты приняли было человечка за японца или китайца – а технику, соответственно, за продукт неведомой восточной науки, – то сиплые булькающие звуки приветствия сразу опровергли такое поспешное мнение.

Да и то сказать – с чего бы японским фашистам поддерживать СССР в борьбе с фашистской Германией, да ещё вступать со страной победившего социализма в военный союз?

Это был именно союз, в чём и заверил курсантов плосколицый инструктор по фамилии Аиаиуай. Имени у него не было вовсе, а называть щуплого пилота практически сразу начали, ясное дело, товарищ Ай-яй-яй. Впрочем, судя по чуть заметным ухмылкам переводчиков, подобное имятворчество оригинальностью не отличалось.

А вот сам товарищ Ай-яй-яй отличался, ещё как. Он был не с нашей планеты.

Никто ни разу не сказал этого курсантам прямо: «союзник» да «союзник». Но дураков среди них не водилось – отобрали действительно толковых, – и завораживающее слово «марсианин» прозвучало в казарме в тот же вечер.

Сам Кожедуб ещё некоторое время выражал скепсис: уж очень хотелось поверить в такое чудо, а он привык сопротивляться порывам, резонно полагая себя хозяином собственных страстей, но не наоборот. Сдался он на следующий день, когда из тонких уст товарища Ай-яй-яй прозвучало завораживающе-близкое – «космос».

Сладко ёкнуло под ложечкой.

Космос!

– Выход на СИД-аппарате в космос категорически воспрещён. Интегрированная система жизнеобеспечения в кабине пилота не предусмотрена. В общем случае воспрещается превышение личного биологического предела по высоте без использования полётного костюма.

– Что за полётный костюм? – поинтересовался Кожедуб.

– Ознакомление с устройством и функционалом скафандра по программе предусмотрено позже, – пробулькал товарищ Ай-яй-яй. – В настоящее время ваша подготовка сосредоточена на действиях строго в атмосфере. Две основные модели…

– Когда мы приступим к полётам? – прямо спросил Иван Никитович. – Страна воюет, мы должны быть на фронте.

– Кожедуб! – погрозил ему единственным пальцем на единственной руке полковник Ламтюгов. – Ежели остро не сидится, могу в пехтуру устроить рядовым.

– Не выйдёт, – дерзко сказал Иван Никитович, – я секретность подписывал. И я истребитель, между прочим.

– Ты пока не истребитель, ты пока пустое место. Без боевого опыта. «Между прочим».

– Товарищ полковник, а вы же говорили, что боевой опыт здесь как раз не важен? – примирительно заметил добродушный Корнеев.

Ламтюгов кивнул.

– Точно так. Вас отбирали по способности быстро адаптироваться к новым принципам ведения воздушного боя. Но что-то вот товарищ Кожедуб адаптироваться не желает.

– Виноват, товарищ полковник! – гаркнул товарищ Кожедуб, незаметно потирая ушибленные рёбра. Негодяй Корнеев ухмыльнулся и убрал локоть. – Желаю адаптироваться. Только когда мы к самим полётам перейдём?

– Отставить полёты. Машины в управлении предельно простые, с этим у вас проблем не предвижу. В качестве примера приведу: я вот справился.

Ламтюгов снова продемонстрировал ужасно одинокий палец. Увечья своего полковник, как всякий настоящий вояка, ни капли не стеснялся, но дело было не в увечье: если уж однорукий справился… Аргумент был железный, курсанты притихли.

– Вопрос в другом: массовое производство осваиваемой техники недоступно. Для умственно отсталых подчёркиваю: пока недоступно.

Он внимательно посмотрел на Кожедуба. Тот ответил взглядом честным и старательно пустым. Лётчики – молодой и старый – друг друга поняли.

– Машины предназначаются исключительно для специальных операций, – сказал Ламтюгов. – Стратегия и тактика применения отличаются существенно, подчёркиваю: существенно. Так что к полётам будут допущены только те из вас, кто в совершенстве освоит тренажёры.

Он вздохнул и поднял взгляд к потолку учебного ангара.

– А там… как знать, Кожедуб, как знать. На Земле-то тебе явно тесновато.

Глава 24
Снится ли дроидам А. С. Пушкин

– Поэтому ты вновь позволил победить себя?

– Да, господин.

Признать поражение… почему-то это оказалось легко, совсем легко. Как будто Старкиллер точно знал, что Учитель не осудит его. Как будто в этом поражении не было ничего стыдного, как нет ничего стыдного в опыте, который ты выносишь из учебного поединка – даже проигранного.

Возможно, иное поражение способно научить много большему, чем самая яркая победа.

Возможно, самые полезные поединки – те, которые ты проиграл.

Земной майор Куравлёв процитировал однажды какого-то древнего поэта:

– Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно завершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному.

– Счастья не существует, – ответил тогда Старкиллер после недолгого угрюмого размышления. – Есть только Сила.

Землянин рассмеялся необидным смехом, как умеют лишь пожилые и со многим примирившиеся разумные.

– Поэзия – и есть настоящая сила. – Он на мгновение прикрыл глаза, нащупывая в памяти очередную цитату. – «Вот мой совет: вникайте в стихи поэтов. Настоящих поэтов. Там есть всё – и прошлое ваше, и будущее».

Старкиллер почувствовал бегущий по позвоночнику холодок.

О такой власти над Силой можно только мечтать. Сам он был воином, всего лишь воином. Его собственный Учитель, несоизмеримо более опасный и опытный ситх Лорд Вейдер, тоже не обладал подобным даром провидения. Даже Император, какие бы невероятные истории ни рассказывали о его могуществе… будь эти истории правдой, Палпатин давно бы узнал о тайном ученике Вейдера, а узнав – немедленно уничтожил.

Почтение, с которым Куравлёв говорил о поэтах, могло быть объяснено лишь их немалой властью на планете. Если среди земных ситхов есть способные знать всё, действительно знать…

– Поэзия… она даёт власть над Силой?

– Поэзия и есть сила, – не раздумывая ответил землянин. – Настоящий поэт посильнее любого генерала будет, куда-а сильнее. Но только – настоящий. А просто так слова складывать – это и роботов ваших можно научить.

«Прокси», – неожиданно вспомнил молодой ситх.

Эта мысль слишком походила на проявление недостойной привязанности, и он не позволил самому себе почувствовать, что скучает по дроиду.

«Я ситх, – подумал он. – Ситх, у которого нет друзей. Только Сила.

Сила даёт мне власть.

Власть даёт мне победу».

– Этот поэт… – осторожно начал Старкиллер, против собственной воли вспоминая желтоглазого кремлёвского Владыку, – он жив?

– Он умер. Давно, по нынешним меркам – совсем молодым.

– Он многое предсказал?

– Многое. Даже свою гибель. И продолжает предсказывать.

Холодок сделался отчётливее.

– Даже после смерти? – с усилием проговорил молодой ситх.

Земной майор улыбнулся:

– Смерть – это всего лишь смерть. Разве она может остановить настоящего поэта? – Он на мгновение задумался. – Нет – настоящего человека.

– Как он пришёл к такой Силе? Кто был его Учителем? – спросил Старкиллер после продолжительного молчания.

Куравлёв посмотрел на юношу поверх порядком уже замызганных трофейных очков.

– Говорят, что он не знал периода ученичества. А я думаю, что его учителем был сам народ. Человек не может обрести настоящую силу в отрыве от своего народа. Знаешь, вот… – Он пошевелил в воздухе рукой, задев пальцами низко свисавшую симподиальную ветвь какого-то эндемика с бело-рябой эпидермой. – Вот как дерево. Да, дерево. Чем выше растёт – тем мощнее должны быть корни. А чуть возгордилось, от земли оторвалось – и всё: упадёт-засохнет. Понимаешь?

Молодой ситх машинально кивнул. На этой планете флора действительно не обладала ни способностью к самостоятельному передвижению – чтобы ходить на корнях, ни разумом – чтобы гордиться.

Не планета, а Имперский курорт для ветеранов.

«Если бы я не был ситхом, – подумал Старкиллер, – то остался бы на этой планете навсегда. Построил бы дом для друзей… у меня были бы друзья. Прокси. Юно, может быть, Юно. Половинкин».

Он вдруг понял, что совсем не хочет убивать кремлёвского падавана. Он никого не хотел убивать.

Это было невыносимо странно, потому что убийство не нуждается ни в причинах, ни в оправданиях. Убийство само по себе есть высшая причина и оправдание всему.

– Как он умер, этот поэт?

Землянин внимательно посмотрел на юношу. Снял очки, достал из кармана кителя небольшую тряпицу.

– Он был убит. На поединке.

– Значит, в нём не было настоящей Силы, – с облегчением сказал Старкиллер.

Куравлёв тихо рассмеялся, протирая линзы своего примитивного оптического прибора.

– О нет, молодой человек, нет. Ты пока даже не представляешь себе, что такое настоящая сила.

– Он проиграл, – упрямо сказал Старкиллер.

– Ты проиграл, – глухо произнёс Лорд Вейдер.

Юноша резко встряхнул головой, отвлекаясь от воспоминаний. Разговор с земным майором потребует отдельного осмысления. Он подумает об этом завтра. А потом доложит свои выводы Учителю. Пока следовало сосредоточиться на более понятных вещах.

– Земляне не знакомы с энергетическим оружием, но используют баллистическое – оно способно стрелять очередями. Я… я могу предвидеть прицельные выстрелы – я чувствую ненависть и сосредоточенность стрелка. Я могу увернуться от крупных баллистических снарядов или даже изменить их траекторию. Меч позволяет испарить более мелкие пули. Но когда пуль много, когда огонь ведётся с нескольких направлений… В той колонне Державы Рейх были транспортные средства, вооруженные… они называют их «пулемёты». Я рассчитывал сокрушить врага прежде, чем он опомнится, но…

– Ты проиграл, – повторил Учитель, – но ты не чувствуешь себя побеждённым. «Он знает, – подумал молодой ситх. – Он совершенно точно знает и понимает, какие чувства я сейчас испытываю. Этому может быть только одно разумное объяснение».

Но разумное объяснение было неприемлемо.

Всё на свете можно объяснить с помощью разума, но не всё нуждается в объяснении… так, кажется, говорил Куравлёв.

Это не было страхом. Он не боялся Вейдера, по крайней мере, в этом. Он изменился.

Но дело было не в том, что изменился сам Старкиллер.

Вейдер изменился тоже.

– Как твои раны? – неожиданно спросил Владыка ситх.

– Не стоит беспокойства, Учитель, – поспешно склонил голову удивлённый юноша. – Рука работает, и волосы на голове уже отрастают.

– Ты стал совсем взрослым, Старкиллер, – тяжело произнёс тёмный джедай. – Я чувствую великое возмущение на пути твоей Силы. Будь готов.

Прежде, чем юноша успел ответить, голографическое изображение Лорда Вейдера мигнуло и рассыпалось мириадом гаснущих звёзд. Проектор космической связи отключился. Где-то далеко, на пределе слышимости, за стенами тесного отсека шумела земная дуброва.

Старкиллер со спокойной грустью подумал о разрушении хлорофилла и проявлении каротиноидов, о синтезе антоцианов. Природа планеты входила в фазу угасания. Временного: смерть – это всего лишь смерть.

Он поднялся с колен, возвращаясь мыслями к разговору с Куравлёвым.

– О нет, мне жизнь не надоела, – с жёстким акцентом произнёс молодой ситх по-русски, – я жить люблю, я жить хочу…

– Наше желание не имеет никакого значения. Речь идёт исключительно о наших возможностях.

Фон Белов с некоторой досадой посмотрел на собеседника. Голос старины Йозефа в последнее время приобретал всё более отчётливые нотки фанатизма.

Адъютант Гитлера считал себя глубоко разумным человеком, следовательно, фанатиков недолюбливал. Даже не то что недолюбливал… любовь – слишком сложное слово, почти неприличное. Если речь, конечно, не идёт о любви к Фюреру и Рейху, тут же одёрнул он себя.

Но это другое, совсем другое: разве можно не любить своего Фюрера? Тем более что это чувство – совсем простое, понятное. А вот фанатизм…

Он тут же вернул на лицо выражение приятной любезности. Старина Йозеф… генерал Каммхубер пёр в гору, решительно пёр в гору. Если ему угодно испытывать определённые чувства к своей работе – отчего же, старый верный друг Николаус поддержит его. Это ничего не стоит, зато может принести неплохие дивиденды. В свободном мире собственные чувства не приносят выгоды; окупается только способность подстраиваться под настроение тех, кто имеет возможность плюнуть тебе на голову. Потому-то свободный мир и называется свободным.

Разумно? Разумно. Всё-таки долгая служба Фюреру приучила адъютанта к стройности и в собственных рассуждениях.

Фон Белов довольно улыбнулся. Каммхубер перехватил улыбку, но истолковал её по-своему:

– Николаус, я рад твоему оптимизму… ты всегда был весельчаком. Но придётся признать: на этот раз лёгкой победы не будет. Мы столкнулись с чем-то выходящим за рамки привычных схем.

– Йозеф, – улыбка фон Белова на всякий случай приобрела несколько сочувственный оттенок, – ну какие схемы могут быть у этих дикарей? Они просто из последних сил, на голом упрямстве сидят в своём лесу. Там не может быть ничего такого, с чем не справился бы вермахт. Под твоим, разумеется, руководством.

Невысокий Каммхубер облокотился на столешницу и задумчиво посмотрел на длинного щуплого фон Белова снизу вверх. Тот чуть сполз по стулу и ответил взглядом, полным уважения, дружества и немалой искренности.

«А ведь он так толком и не научился носить форму, – подумал адъютант. – Сын крестьянина… и ничего с этим не поделаешь, он всегда будет считать, что содержание важнее формы. Никакой природный ум, никакая тяга к знаниям не выбьют из него эту плебейскую наивность».

Может быть, оно и к лучшему. Не всем ведь быть баронами, кто-то должен просто тянуть на себе бремя военных тягот. И хорошо, когда рядом с этим кем-то оказывается настоящий аристократ, способный подсказать верное решение, удержать от опрометчивого шага…

– Я боюсь, что этот шаг изначально был опрометчив, – хмуро произнёс Каммхубер.

Фон Белов сморгнул и вернулся к разговору.

– Полно, Йозеф, о чём ты говоришь?

Генерал хлопнул себя папкой по бедру:

– Подумай сам, Николаус! За такой короткий срок русские сконцентрировали в районе от сорока до шестидесяти тысяч человек личного состава. Пару месяцев назад они сидели в болоте, без оружия, без припасов, без выхода. А теперь умудрились воздвигнуть посреди глухого леса настоящую крепость – крепость, Николаус! Капитальное многоэтажное сооружение, обзавелись бронетехникой, наладили работу артиллерийских систем, которые захватили у наших же частей второго эшелона, ты понимаешь? И выходить из окружения эти мерзавцы, похоже, даже не собираются.