Текст книги "Золото наших предков"

11

В мае Шебаршин решил порвать все отношения с подмосковным комбинатом и переориентироваться на аналогичный в Сибири. Старые связи отца позволили ему проделать и этот «финт». Калина в разговоре с Пашковым сразу высказал сомнение в правильности такого решения:

– Ох, и «тяжёлый» у нас директор. Вместо того чтобы съездить, договорится с ближайшим партнёром, в ресторан кого надо пригласить, он судился. Ну и что теперь? За четыре тысячи вёрст продукцию отправлять будем? Одна дорого во сколько обойдётся. А если и там содержание занизят, опять в суд подаст? Здесь-то хоть недалеко, съездить можно и все вопросы решить…

Тем временем Калине вновь позвонил генерал и сообщил, что на Петровке списали большое количество старых милицейских радиостанций и он сможет посодействовать в их приобретении «Промтехнологии». Но это «благодеяние» генерал хотел оказать уже не за спасибо. Калина доложил ситуацию директору…

Переговоры получились непростыми, и строго официальными. Шебаршин чуть было всё не испортил своей жадностью, а потом по той же причине долго отказывался «отблагодарить» генерала. В конце-концов всё завершилось успешно, но Шебаршин остался крайне недовольным. Директор почему-то решил, что Калина устроит это дело так же, как и в первый раз, за «здорово живёшь». Но на этот раз пришлось хорошо заплатить МВД, а генералу сразу за оба раза. Калине стало стыдно перед своим бывшим начальником, но Шебаршину подобные чувства, похоже, были вообще неведомы. После завершения сделки директор заявил ему:

– Если эти радиостанции не покроют всех расходов, вычту из вашей зарплаты…

– Сука… привык на халяву жить! Как с таким работать?! – изливал, мечась по кабинету, своё возмущение Калина, на этот раз без свидетелей.

Пашков принял материал с Петровки от Горбунова, который вновь заверил его, что сумел «чисто» обсчитать сдававшего ему радиостанции прапорщика. Пашков напомнил, чем едва не закончился «чистый обсчёт» в ЦУПе. Но на этот раз Горбунов божился, что такое не повторится.

«Добыча» вновь получилась большой. Свою долю Пашков выносил несколько дней подряд, создавая дома, у себя на балконе «стратегический запас». В мае Настя решила покупать «стенку». Без неё их квартира смотрелась явно «голой». Денег вполне хватало на импортную с «наворотами», но она не привыкшая к слишком шикарным вещам, к тому же по прежнему с оглядкой тратившая деньги, остановила свой выбор на отечественной «Ольховке» из дубового шпона, стоившую тысячу с небольшим долларов… По мере роста благосостояния изменялся вид квартиры Пашковых… и самой Насти. Из выражение её лица постепенно исчезла постоянная озабоченность, порождённая неуверенностью в будущем. Даже переживая за мужа, она теперь почти всё время пребывала в хорошем настроении. Радуясь улучшению состояния духа жены, Пашков стал замечать, что улучшение качества их семейного стола благоприятно сказывается и на её внешности… Настя всегда любила покушать, и вот, наконец, после долгого перерыва она полностью удовлетворяла эту свою «слабость». Однажды жена купила новый костюм, и спросила, как он на ней «сидит»…

– Отлично! Ты Насть будто на десять лет помолодела, – не смог сдержаться Пашков.

– Дорогая одежда всегда красит, – рассмеялась в ответ польщённая жена.

– Да нет, тут не только в одежде дело. Ты посвежела, налилась навродь спелого яблока.

– Ну, так уже полгода живём как, всё дорогое да свежее едим, – покраснела от комплимента Настя. – Вот только ты у меня не свежеешь, не наливаешься, как Кащей стал с этой работой.

– Иначе нельзя, – вздохнул в ответ Пашков, в то же время с удовольствием наблюдая как жена снимает с себя костюм. Он привык к виду её тела, давно уже не замечал никаких изменений – ведь они старели вместе, рядом друг с другом. Но сейчас он как бы обрёл способность увидеть её со стороны, будто нечаянно подсматривал за незнакомой женщиной. Этому поспособствовало, то что она, несомненно, похорошела и, конечно, развитие «эстетического зрения» стимулированное лекциями профессора. Пашков невольно представлял жену в позах богинь запечатлённых великими живописцами прошлого. Ему казалось, что она не уступит, даже сейчас, когда ей за сорок. И вспоминая слова Матвеева, сам утверждался в мысли, что та же рембрантовская Саския рядом с Настей во всём проигрывает, каждой отдельно взятой частью тела… «Дурак Калина, и охота ему в кабинете на узкой кушетке перепихиваться с этой уродливой орясиной», – совершенно неожиданно ему на ум пришла мысль, при виде объёмных, приятных, нежно-налитых округлостей переодевающейся Насти.

В конце мая лучший рабочий Фиренков, тот самый, с профессорской внешностью, постоянно выдающий «на гора» больше всех продукции, вдруг написал заявление о предоставлении ему трёхмесячного отпуска. Оказалось, что он каждое лето проводит с семьёй в деревне, занимаясь огородом, и делая заготовки на зиму. Отпуск ему предоставили, конечно, за свой счёт. И вот, когда Фиренков пошёл в офис оформляться, он совершенно случайно через неплотно прикрытую дверь директорского кабинета услышал… Вернувшись на завод, он о том поведал другим рабочим, позже Сухощуп передал Пашкову. Шебаршин на повышенных тонах говорил с Ножкиным и одна из его фраз звучала так:

– Воруют, понимаешь, все воруют, Калина, кладовщик, и снабженцы твои воруют!.. Я один не могу везде успеть, за всем уследить, возьми на себя хотя бы своих, поймай кого-нибудь. Устроим показательный процесс для острастки. К Калине у меня уже нет доверия, кругом одни воры!..

Пашков на это лишь усмехнулся, хоть радости не испытывал. Усмешка относилась к Калине – тот наверняка не был в курсе, что директор и его подозревает. «Сказать, или нет?» – подумал Пашков и решил не говорить. – «Ещё подумает, что специально сплетничаю». Сам же он срочно стал подбивать свою документацию, как на случай неожиданной проверки, так и внезапного увольнения и сдачи должности.

Однажды, когда Пашков готовил ящики с лигатурой и прочими золотосодержащими деталями к отправке в Сибирь, на склад зашёл Калина и с кислой физиономией сообщил, что пришёл директор и собирает всех материально-ответственных лиц и руководителей производства. В кабинете кроме Калины собрались, Кондратьева Сухощуп и Пашков. Шебаршин заговорил с мрачной миной на лице:

– Я крайне недоволен как организована деятельность производственной части нашей фирмы. Доходы уменьшаются, а затраты растут. Так дальше не пойдёт. Я пришёл к выводу, что необходимы определённые коррективы. Наибольшее опасение у меня вызывают большие потери как в цеху, так и в лаборатории, и на складе. В связи с этим я решил провести крупномасштабную проверку в ходе которой, скорее всего, будет заменено ряд должностных лиц…

Шебаршин замолчал, вглядываясь в лица сидящих перед ним, пытаясь определить произведённое впечатление. Но реакции почти не было, лишь Кондратьева нервно гримасничала. Калина равнодушно смотрел в окно, Пашков угрюмо в пол, Сухощуп вообще так, будто его это совершенно не касалось.

– Я не сомневаюсь, что внутри фирмы процветает воровство. Предупреждаю, если вор будет пойман за руку… Ну, об этом я не впервые говорю, я всё сделаю, но он у меня пять лет огребёт.

– Владимир Викторович, если вы кого-то подозреваете, скажите прямо. Зачем это запугивание? В таком моральном климате невозможно работать! – не выдержала психологического прессинга Кондратьева, тогда как остальные совершенно не изменили своих поз…

После «вздрючки» обстановка воцарилась тягостная. Это вылилось в участившиеся трения внутри «коллектива». Пашков как обычно принёс посеребрённые разъёмы в лабораторию на электролиз и там ему был оказан совсем не дружелюбный приём со стороны Кондратьевой:

– Что принёс!?… Не приму! Я с этого материала не получу положенного серебра. Опять Ше-баршин на меня кричать будет, пять лет обещать!.. Назад забирай! Сначала отбери вот таких, видишь. А эту дрянь не клади, с неё серебро не отходит…

Пашков зло подумал в ответ: «Что, с Петей вчера не перепихнулась, зло срываешь?» Тем не менее, уговаривал начальницу лаборатории он вежливо:

– Ну что ты Люд… Куда назад-то? Я ж их сюда еле допёр, почти пятнадцать килограммов, да на второй этаж. Не хочешь всё брать, давай прямо здесь, что тебе понравится отберём и взвесим. Зачем всё-то назад тащить?

Наконец, Кондратьева умерила пыл и стала отбирать. Из пятнадцати она забраковала больше шести кило, которые Пашков потащил назад.

В связи с этим случаем дома Пашков незаметно «подвёл» Настю к заинтересовавшему его вопросу:

– Насть, а у вас в школе много учителей в возрасте разведённых, или у которых с мужьями проблемы?

– Какие проблемы, – не поняла жена.

– Ну, мало ли, с возрастом всякое может случиться.

– Да кто ж о том рассказывать-то станет. А тебя с чего это вдруг заинтересовало, – Настя смотрела с подозрением.

– Да видишь ли, у нас в химлаборатории работает женщина примерно твоих лет. Так вот у неё уже вторую неделю не проходит плохое настроение. По работе я вынужден с ней контачить, сплошная нервотрёпка. Вот я и думаю, что у неё с мужем не всё нормально.

– Ну, не знаю… слава Богу не задумывалась… Хотя и у нас бывает. Вот одна, биологию преподаёт, всё вроде нормально, добрая, вежливая, и с детьми и с коллегами, просто душка. Потом тоже вот, ни с того ни с сего мегера мегерой становится. После неё класс приходит, дети, те которые впечатлительные, просто плачут. А потом узнаю… муж у неё любовницу завёл, неделями дома не ночует…

12

Начало июня выдалось жарким. В цеху, там где зимой было нельзя снять телогрейку, сейчас все изнывали от духоты. И только на малом складе у Пашкова царила прохлада. Именно на склад в один из первых летних дней нагрянула ревизия. В комиссию входили те же лица, что и при приеме-сдаче склада осенью, Калина, Кондратьева и бухгалтерша Князева. Сам Шебаршин и в этот раз до черновой работы не опустился. Первые двое постоянно отлучались по своим делам, так что ревизовала Пашкова одна бухгалтерша. Он же настолько хорошо был готов к такого рода проверкам, а Князева хоть и работала в фирме со дня её основания, но так слабо разбиралась в складском хозяйстве… В общем, ревизию Пашков «свалил» шутя. Всё что числилось по бухгалтерским документам у Князевой сошлось с наличием без недостачи, и даже с небольшими излишками. Насчёт излишков Пашкова тоже заготовил вполне правдоподобное объяснение: электронные весы реагировали на низкую температуру и зимой показывали чуть меньше, ну а летом «оттаяли» и потому получалось чуть больше…

Калина изредка заглядывая на склад, со скептическим выражением наблюдал за ходом ревизии. Он отлично понимал всю «театральность» этого действа. Он только удивлялся, как это человек не имеющий опыта работы на складе, так быстро набрался этой самой «опытности». Не могло не раздражать, что по всему Пашков «берёт» значительно больше своего начальника, то есть его. И втиснуться в тандем учредителей фирмы Шебаршин-Ножкин у него тоже не получилось и по всему вряд ли получится. К этим проблемам добавилось обострение ушной болезни сына, и проволочки по его устройству в платную, специализированную клинику. Правда, Роман Обделенцев настриг ему за апрель-май немало. Калина обзвонил уже много фирм, дававших в газеты объявления о приеме радиодеталей. Цены были примерно у всех одинаковы, но чуть больше давали на Мясницкой и Рождественке…

Калина сначала сходил на Мясницкую и сдал деталей более чем на четыреста долларов. Деньги оказались очень кстати, Валентина перестала экономить на еде, приобрела кое-что из одежды на лето для детей. Но покупать дешёвую мебель Калина не хотел, а на дорогую по-прежнему не хватало. Ко всему летом у него чаще стало побаливать сердце… и не только, на два «женских» фронта его явно не хватало.

Мысли об отпуске возникали у Калины именно из-за опасений за здоровье – за год работы в фирме он вымотался так, как, наверное, не вымотался за двадцать лет армейской службы. Он испытывал острую потребность отдыха от всего и всех, от работы, Шебаршина, Пашкова, Людмилы, даже от семьи. Он хотел съездить на Кубань, ко второй сестре, проведать родительские могилы… хоть не на долго сменить атмосферу, в которой уже задыхался.

Слух о том, что Калина собирается в отпуск обрадовал Пашкова. Ведь это означало, что он на месяц останется «на производстве» за него. Пашков уже настолько хорошо знал всю нехитрую организацию извлечения золотосодержащих элементов из радиотехнического лома, потому не сомневался, что справится. А вот какие «дивиденды» можно поиметь, совмещая власть на производстве и складе… У Пашкова аж дух захватывало от предчувствий.

– Настя, начальник производства в отпуск уходит, я за него остаюсь. Теперь я буду позже приходить с работы… мне надо много успеть за этот месяц, – едва сдерживая возбуждение, сообщил он новость жене.

Настя отреагировала с тревожным вздохом:

– Только осторожнее, Серёжа… я тебя умоляю.

В том же приподнятом настроение Пашков в очередной раз посетил профессора.

У вас дела на подъёме?… Уж больно выглядите празднично, – отметил состояние своего «студента» Матвеев.

– Тьфу, тьфу… не сглазьте. Да вроде пока неплохо.

– А чем, если не секрет, вы занимаетесь? Давно хотел спросить вас.

– Да как вам… Работаю в одной фирме, которая в свою очередь работает по принципу купи-продай.

– И хорошо платят?

– Зарплата, помните я вам уже говорил, примерно такая же, как и у вас, но есть один нюанс, – Пашков засмеялся, давая понять, что этот нюанс не подлежит оглашению.

– Понятно… не смею настаивать. Фирмой-то, хоть русские руководят? А то куда ни глянь… Ну, вы меня понимаете, если и русский, то значит с криминальными связями.

– Не, у нас русский, и не бандит. Из бывших… наследственный номенклатурщик, этакое советское дворянство.

– Это ещё куда ни шло. А вот у нас в университете сразу чувствуется, что не русский хозяин, с сожалением в голосе произнёс профессор.

– Что прижимают по национальному признаку?

– Да нет, преподавателей набрал по принципу интернационализма, всякой твари по паре. Нет, я не против такого подхода, тем более у нас есть действительно стоящие специалисты, но есть и так себе. Знаете, как говорят в наших кругах, каждый еврей мнит себя гением, уже только по тому что еврей.

– Нет, не слышал.

– Я, впрочем, не антисемит и против евреев ничего не имею. Они действительно в большинстве своём высококлассные специалисты. Но насчёт их поголовной гениальности, это уж сказки. А что они действительно умеют, так это из своих способностей всё, сто процентов выжимать, в этом с ними ни один другой народ не сравнится. Хотите наглядный пример?

– Зачем, я и так примерно знаю, что вы скажете. Ну, типа, пока еврейский мальчик уроки зубрит, русский в футбол гоняет, пока еврейский парень в институте науку грызёт, русский на гитаре тренькает, а потом еврей в академика вырастает, а русский от водки загибается.

– Ну, Сергей… ну, вы меня развеселили… Это же всё некая абстракция, я вам конкретный пример приведу. Как вы думаете, кто талантливее Есенин или Пастернак?

– Я, признаться, не очень знаком с творчеством Пастернака, но думаю Есенин талантливее, его же гением считают.

– Вот именно. Есенин неизмеримо талантливее, а насколько использовал свой талант?… Процентов на двадцать. Пушкин, Лермонтов, примерно на столько же. А Пастернак?… Если не на все сто, так на девяносто девять. Вот вам наглядный пример, как просто талантливый еврей, но не гений, становится почти вровень с Богом поцелованными гениями. Нет Сергей, у них учиться надо, а не ненавидеть их, и уж ни в коем случае не завидовать. Это уникальная нация, самая старая, самая мудрая на планете. Но это ладно, Бог с ними с евреями, другие туда же. У нас и грузины и армяне чуть не все пребывают в искренней вере, что каждый их ребёнок, юноша или девушка, невообразимо талантливы. Попробуйте кому либо из них зачёт не поставить – со всех сторон бегут, просят, требуют, даже до угроз доходит.

– А у вас, что среди студентов много не русских?

– Хватает. Я же вам говорил, хозяин, он же ректор, армянин. Вот они к нему и ползут, а деньги, деньги у них всегда были и при коммунистах, и тем более сейчас.

– А учатся как?

– Да так же, как и наши. Но чувствуется, дома им с детства внушали: ты способнее любого русского. Я никогда не был шовинистом, но под старость всё более таковым становлюсь. Хотя с другой стороны, всё это свидетельствует, что они испытывают перед нами определённый комплекс. В Америке такой же комплекс у негров перед белыми. Евреи те нет, те искренне и всенародно уверены, что талантливее всех, во всех областях человеческой деятельности, кроме спорта и тяжёлого физического труда. Труд этот они исторически презирали, потому и выродились, среди них почти нет физически сильных людей, а отсюда и выдающихся спортсменов. А кавказцы те не уверены, и постоянно свою талантливость доказать хотят. Студенты ладно, что с сопляков возмёшь. Преподаватели туда же. Есть у нас одна, тоже профессор, доктор философии. Немолодая, за пятьдесят уже, замужем за армянином, а сама какая-то гремучая помесь. Как она русских ненавидит, словами не передать. За что, не знаю. Может когда-то её пробабушку какие-нибудь казаки изнасиловали, может ещё что… Как-то пришёл на лекцию немножко под шафе. Старого друга встретил, позволили по рюмке. Никто и не заметил, ни декан, ни студенты, а она, сучка, учуяла.

– Заложила?

– Да нет. Но высказалась так, что бы я услышал. Дословно уже не помню, но что-то вроде: сколько Ваньку не учи, какие звания не давай, он всё равно своё свиное рыло покажет. И ведь не раз я за ней нечто подобное замечал. Со студентами тоже в зависимости от национальной принадлежности беседует. Если нацмен, любой, подчёркнуто доброжелательно, а если русский… с девчонками, как с потенциальными проститутками, а с парнями, как с беспросветными тупицами. Особенно любит «обрабатывать» студентов постарше которые. У нас ведь и тридцатилетние учатся, и старше, и они в основном русские. Так она откровенно отговаривает их учиться. И зачем вам это, себя и семью мучить будете, и так далее. Чуть ли не в открытую предлагает бросать это дело.

– Так, Виктор Михайлович, вы же её легко заложить могли своему армянину, она же фактически против него действует. Он же её выгонит сразу, если узнает.

– Да ну её к чёрту. Никогда никого не закладывал, и не буду… Ладно, что то мы часто отвлекаться стали. О чём мы с вами в прошлый раз беседовали?

– Русская культура 18 века. Собирались переходить к первой половине 19-го, – подсказал Пашков.

– Хорошо, приступаем к характеристике русской художественной культуры первой половины 19-го века. Здесь необходимо учитывать последствия победы в Отечественной войне 1812 года, торжество победившего государства, в то же время отметить гражданское начало и развитие всех видов искусства. Может показаться, что сходная ситуация возникла после победы в 1945-м. Но в 20-м веке, увы, начало было не столько гражданским, сколько тоталитарным, военным. Развитие официального искусства ограничивалось прокрустовым ложем соцреализма и настоящего расцвета, по большому счёту, не получилось даже у нон-комформистов, ведь в подполье, где они творили, можно встретить только крыс, как говорил генерал Григоренко. Ну, об этом позже. Вернёмся в 19-й век. Русская живопись этого периода связана с направлением романтизма, со стремлением передать внутренний мир человека и развитием жанра. С развитием революционного движения и эстетической мысли после 1825 года возник стиль «ранний реализм». В живописи к художникам-романтикам можно отнести Брюллова, особенно его портреты. А ранний реализм наиболее полно проявился в бытовых жанрах, в работах Венецианова, Плахова, Щедровского…

13

С отпуском Калине пришлось повременить. Где-то в середине июня вновь привезли боль-шое количество материала с ЦУПа – фирме удалось там «запустить лапу» глубоко. На этот раз Горбунов оказался трезвый и опять он привёз матрицы с «золотыми» реле. Матриц было много.

– Слышь Сергей, одна матрица и две сотни разъёмов сверх того, что в документах, – зашептал на ухо снабженец.

– Понял, – кивнул в ответ Пашков.

Пока шла разгрузка он, обдумывая как лучше сразу отделить материал, что пойдёт в переработку от «лишнего», сам для себя неожиданно надумал:

– Слушай Михалыч… давай того, не на двоих, а на троих поделим. Петю в долю возьмём. В отпуск человек идёт, ему деньги, край нужны.

Немного поразмыслив Горбунов согласно кивнул. Собравшись с духом, Пашков подошёл к руководившему разгрузкой Калине:

– Иваныч, тут такое дело… Михалыч лишнего привёз…

– Какого лишнего? – насторожился Калина.

– Ну, сверх того, что в документах значится…

Калина задумался, собрав морщины на покатом лбу.

– Много? – едва слышно спросил он.

– Одна матрица и две сотни разъёмов. Не бойся, всё чисто… Ну, что делим на троих?

Калина молчал с минуту.

– …Не знаю… как хотите, – он явно колебался.

– Хорошо. Мы сами всё сделаем, матрицу размонтируем, реле, разъёмы соберём. Дня через четыре я тебе твою долю отдам.

Калина ничего не ответил.

На следующий день Пашков с Горбуновым заперлись на складе и ударно работали по «разделке» излишков. А Калина, наладив переработку вновьпоступившего материала, отправился в офис для оформления отпуска. Впрочем, оформлять фактически было нечего, он просто хотел получить отпускные деньги. Однако его ожидания не оправдались. Шебаршин, криво усмехнувшись и совершенно не смущаясь, объявил, что денег в кассе фирмы в данный момент нет…

Это было верх всего, Калина давно уже не чувствовал себя до такой степени оскорблённым. Несомненно, директор не просто пожалел эти несчастные две тысячи, он ясно давал понять – хватит с тебя, и без того много воруешь. Калина же считал, что если и «брал» сверх зарплаты, то за это уже много раз отработал, а то что «стриг» для него Обделенцев… это же из материала, который он лично достал по своим каналам, и за который ему не то что премию, спасибо не сказали…

На заводе его ждал Пашков.

– Иваныч, реле и разъёмы… твоя доля у меня в кабинете. Заберёшь?

– Что? Ах да… конечно. Прямо сейчас, пойдём…

Калина передал Пашкову все дела, и в ближайшую субботу решил пойти и сдать весь накопившийся у него материал, и тот, что «настриг» Роман, и тот, что передал ему Пашков. Вместе это обещало весьма приличную сумму. Этих денег должно было хватить и ему на поездку к сестре, и на жизнь семье. Идти решил на Рождественку – только там приёмный пункт работал в субботу. Узнав, что муж собирается ехать в центр, Валентина, боявшаяся отдаляться от квартиры в незнакомом ей городе, напросилась с ним, чтобы потом пройтись там по магазинам, купить подарки для кубанских родственников…

В ту же субботу Пашков совершал свой очередной визит на Рождественку. Вёз он в основном те реле, что «добыл» из матриц последней «получки». Он как всегда доехал на метро до «Кузнецкого моста», вышел на Рождественку… Что-то хорошо знакомое бросилось ему в глаза в походке и суетливых движениях рук идущего впереди мужчины. Присмотревшись, он с изумлением опознал Калину. Рядом с ним шла женщина, они переговаривались. Плечо Калины оттягивала объёмистая сумка, и они тоже направлялись вверх по Рождественке. Куда они идут Пашков догадался довольно быстро, как и о содержимом сумки. Держась на некоторой дистанции, он присмотрелся к женщине, и довольно скоро понял, что это жена Калины – они так свободно, по семейному разговаривали. Со спины женщина, что называется, не смотрелась, среднего роста, коротконогая, почти лишенная «эротических» изгибов по линии плечи-бёдра. Всё это усугублялось дешевым, немодным платьем, поношенными босоножками… Маскируясь за многочисленными прохожими, Пашков проследовал за ними до самого здания, где располагался приёмный пункт. Калина со своей спутницей вошли…

Пашкову ничего не оставалось, как спрятаться за асфальтоукладчик, стоящий тут же без движения ввиду нерабочего дня. Из своего укрытия он внимательно следил за входом в здание. Ждать пришлось минут двадцать. Калина с женой вышли, сумка явно опустела, так как он помахивал ею весело и легко. Теперь Пашков мог рассмотреть жену Калины в «фас», правда мельком. Вид спереди его окончательно разочаровал. Это оказалась весьма непримечательная женщина чуть за сорок, с посредственным лицом и более чем посредственной фигурой. Пашков был весьма удивлён, что Калина прослужив столько лет в Алма-Ате, в городе, по советским меркам, достаточно сытым и экологически чистым, где проживало значительное русское население, много девушек, и большинство из них очень красивы… И всё-таки, почему Калина соблазнился Людмилой, Пашков так и не понял, по его понятиям обе его женщины были примерно одинаково «привлекательны». «Лучше бы подумал о том, как жену получше приодеть, может не смотрелась такой нескладёхой. Если в квартиру пятьдесят тысяч баксов врюхал, значит не последние…» – думал Пашков, глядя из своего укрытия вслед удаляющейся супружеской паре.

Домой Пашков вернулся в глубокой задумчивости.

– Что-то случилось? – тревожно спросила Настя. Она не перестала переживать за мужа, когда он уходил сдавать радиодетали, боясь что там его накроет какая-нибудь облава.

– Да ничего, всё нормально, – поспешил успокоить её Пашков.

– Сколько сегодня?

– Четыре сотни в баксах и рублей три сотни с мелочью.

К «добыче» Настя уже привыкла и относительно спокойно, хоть и с удовлетворением, приняла протянутые ей доллары.

– Слушай, Насть, давай на тебя долларов двести истратим, сразу, – вдруг предложил он.

– Как это на меня?… Истратим, на всех нас… вот на годовщину свадьбы вино какое-нибудь дорогое купить надо.

– Да нет, чисто на тебя, на одежду, обувь… Может из драгоценностей, что-нибудь купим?

– Чего это ты… Я ведь и так только костюм себе купила, в школе все иззавидовались. Хватит, а то с кем-нибудь удар случиться. Чего-то ты очень заботливый стал… – подозрительно заулыбалась Настя. – Уж не грешок ли какой замолить заранее хочешь?

– Да ну конечно… влюбился, и знаешь в кого?

Настя с полминуты вглядывалась в мужа и вдруг с облегчением рассмеялась:

– Знаю… догадалась, ха-ха… в богинь, что в альбомах профессорских увидел… Смотри, я ведь и к ним приревновать могу.

Пашков засмеялся вслед за женой.

– А если серьёзно, Насть ну его, это накопление, боюсь, опять деньги пропадут.

– Ну, ты даёшь, ты что думаешь за двести долларов мне и одежду и бриллианты купить? Не хватит.

– Ну, так давай все четыреста истратим, в кои годы я имею возможность жену побаловать.

– Не заводись. Сначала запас надо сделать, мало ли что, и на питание… пять лет ведь впроголодь жили. Потом в квартиру ещё сколько вложить надо, Сашке после школы в институт поступать, тоже наверняка деньги понадобятся. Так что о бриллиантах пока рановато думать, – наставительно сказала Настя.

– Да будут деньги. Я этот месяц за Калину остаюсь, много принесу.

– Ладно, посмотрим…

Первый рабочий день, когда Пашков совмещал в одном лице и кладовщика и начальника производства ознаменовался тем, что его вызвал в офис Шебаршин.

– Как вы собираетесь руководить производством в отсутствии Калины? – спросил он, подозрительно глядя на Пашкова.

Вообще то такой разговор должен был состояться раньше и в присутствии Калины. Пашков не верил, что директор просто забыл это сделать, пустив всё на самотёк. Здесь явно имел место какой-то умысел.

– Так же как это делал он, только теперь готовую продукцию я буду получать не от Калины, а напрямую от бригадира.

– Это значит и выдавать материал на переработку вы будете, и готовую продукцию получать тоже вы? – Шебаршин спрашивал с издёвкой. В воздухе повисли непроизнесённые им слова: «А кто же тебя контролировать станет? Ведь ты же сколько хочешь выдашь, а запишешь меньше, и при приеме запишешь сколько хочешь…»

– А вы что-то другое предложить хотите? – в свою очередь спросил Пашков.

– Я не предлагаю, я даю указания, которые должны неукоснительно выполняться, – директор тяжёлым взглядом буравил Пашкова. – В общем так, я в курсе сколько готовой продукции давал цех демонтажа при Калине. От вас я требую, чтобы вы каждый день после окончания рабочего дня звонили и докладывали мне лично точное количество сданной на склад готовой продукции. Не дай Бог, если объём производства при вас упадёт… Вы меня поняли?

Пашкову пришлось срочно провести совещание с Сухощупом. Тот заверил, что удержать прежний уровень производства не так уж тяжело – в последнее время Калина не очень «давил» и цех работал далеко не в полную силу. Тем не менее, Пашков для верности в очередной раз ссудил бригадира деньгами… Только попросил, чтобы выпивали после работы.

Первые дни пришлось внимательно следить, как за рабочим распорядком, так и скрупулёзно собирать сдаваемую продукцию. Пашков теперь задерживался после работы, чтобы позвонить в офис и доложить о результатах рабочего дня. Во время одного из докладов Шебаршин вроде бы невзначай спросил:

– А почему это у вас количество сданной готовой продукции будто дублирует последние показатели, что были при Калине? Разве нельзя их увеличит?

Пашков решил подыграть этой примитивной хитрости директора, ежедневно увеличивать производство, но совсем на чуть-чуть. Во время следующего доклада Шебаршин уже похвалил его и сказал, что ожидает дальнейшего роста показателей. Производительность и в самом деле увеличивалась, потому что Пашков не переставал «субсидировать» рабочих и они работали, имея стимул. Но даже на таком стимуле невозможно было «ехать» бесконечно. Докладывая Шебаршину, Пашков говорил, что рабочие делают всё возможное и дальнейший рост с помощью молотка и зубила даётся всё труднее. Директор в ответ ругался, кричал, что рабочих можно заставить работать ещё лучше… А Пашков, взвешивая лигатуру, проводил по накладным столько сколько нужно для доклада, а что сверх, отсыпал и уносил домой…