Текст книги "Золото наших предков"

9

Шебаршин в очередной раз приехал на новое место. Он смотрел, как готовятся помещения для офиса, шёл в цех, обозначая интерес к тому как рабочие рубят детали с плат, потом шёл в комнату, где располагался Калина.

Калина всякий раз с содроганием ожидал этого момента в предчувствии очередного выговора за то, что не содействовал «поимке» кладовщика, не «прищучил» его при передаче склада. Но на этот раз директор был в каком-то необычном для него, благодушно-расслабленном состоянии. Он вдруг ни с того, ни с сего начал жаловаться:

– Совсем житья нет, Пётр Иванович. Вроде на своей земле живём, а как за границей. И всё эти дерьмократы. Такое впечатление, что в правительстве сплошь евреи, всё только для того и де-лается, чтобы жидьё богатело. Вон Березовский миллиардером стал за несколько лет. Сначала Каданникова использовал, а сейчас аж к президентской семье в доверие влез, лопатой деньги безо всякого страха и совести гребёт. А остальные, Абрамович, Ходорковский, совсем молодые щенки. Власть сквозь пальцы на их махинации смотрит и позволяет прикарманивать целые отрасли, гра-бить страну.

Калина крайне удивился. Директор ещё ни разу не плакался ему «в жилетку», и никогда так откровенно не высказывал своих антисемитских воззрений.

– Но Владимир Викторович, они же всё-таки не украли эти деньги. Это же, как сейчас стали говорить, бизнес. Они его хорошо делали, – возразил Калина, в то же время непроизвольно намекая Шебаршину, дескать, ты-то как раз бизнесмен никудышный.

– Правильно Пётр Иванович. Действительно они не бандиты с большой дороги, они хуже. Они втихаря, без единого выстрела всю Россию своей собственностью сделают. Как Рокфеллеры и Гейтцы Америку, Ротшильды Европу. Вон сколько в Москве кавказских бандитов, целая армия и все вооружены, вроде бы весь теневой бизнес под ними, продовольственные рынки. А евреи без оружия и стрельбы, вполне легально больше их наваривают, во много раз больше. Эта власть, понимаете, власть у них в кулаке, куплена вся ими на корню, – с искренней болью сокрушался Шебаршин.

– Ну, извините… в чём же их преступление, в том что умеют в условиях рынка хорошо делать деньги? Вы же сами говорите всё легально, без криминала. Тут не плакать, а учиться надо, – Калина не испытывал ни страха, ни зависти к еврейским «воротилам». Ведь он и сам ощущал в себе эту способность, «делать деньги». Просто ему нужен был толчок, площадка для старта. Ох, как он сейчас жалел, что вбухал все свои пятьдесят тысяч в квартиру. Если бы на часть этих денег он открыл бы свою фирму…

– Когда учиться? Ведь именно сейчас идёт передел собственности. То, что принадлежало государству расхватывают, приватизируют. Пока будем учиться они станут хозяевами всех наших богатств. Вон, почти вся нефть уже у них. До газа добираются. Для того и существует власть, чтобы эти процессы отслеживать и регулировать. В России капитал должен быть национальным, русским. А у нас… всё на корню…

– Просто мы медленнее раскачиваемся, но и среди самых богатых есть русские. Со временем их больше будет. Вспомните, Владимир Викторович, до революции самые богатые купцы, фабриканты ведь русские были, – и опять Калина как бы не договорил вполне очевидное: а вот после революции такие как твой папаша на их место пришли.

– Да есть, Потанин… успел Норильский комбинат прихватить. До революции говорите? Да вы правы, все эти Путиловы, Рябушинские, Прохоровы, Морозовы… Они действительно русские. А знаете отчего они сумели свои капиталы накопить? – Шебаршин смотрел загадочно улыбаясь.

– Ну, как?… Наверное оттого, что свои дела хорошо вели, – не уловил подвоха Калина.

– Да ерунда, никакой купец, хоть русский, хоть западный в этом деле с евреем не сравнится. Они же любого легко вокруг пальца обведут, этот талант у них с рождения. Евреи любого Путилова ли, Прохорова ли пять раз продали бы и купили, без порток оставили.

– Так ведь не продали же, и не купили, – в свою очередь усмехнулся Калина.

– То-то и оно. А почему? – Шебаршин поучительно поднял палец вверх. – А потому, что тогдашняя власть, царь не позволил. Это ещё с Александра Первого началось, когда евреи только-только из Польши в Россию перебрались и среди них много купцов было. Так вот, они так начали торговать, что русские купцы моментально стали разоряться. Так же как и сейчас, всё культурно, без грабежа, просто крутились, юлили, сторублёвки, как наши купцы, хвастаясь, не жгли, в кор-сеты актрисам их не совали, всё в дело. А до этого их из Европы инквизиция турнула, за то же, торговали слишком хорошо, они и там всех обставили. Видя такое дело, русские купцы к царю с петицией, де заступись царь-батюшка, никакого сладу с жидьём нет, по миру пустят. И дошло до царя, что капитал должен быть национальным, что своих купцов спасать надо, пока жиды всю страну не скупили. И ввёл он черту оседлости, чтобы евреи за её пределы носа не совали. А если бы не это, не было бы ни Прохоровых, ни Морозовых, всем бы жидьё владело. А вот нынешней васти это не вдомёк.

– Это не выход… Сейчас черту оседлости никто вводить не станет. И вообще я думаю не надо нам никаких тепличных условий. Лучше в равной конкурентной борьбе закалиться, опыт приобрести, и не считать себя глупее евреев…

Калина смотрел в глаза Шебаршина, а в голове сами собой рождались мысли: «Это ты погань тупая, евреев боишься, завидуешь им. Всё бы тебе на блюдечке власть преподнесла, как папа-не твоему… чтобы жировал и ничего не делал.»

Уловил, что-то из его взгляда Шебаршин или нет, но он прекратил свои разглагольствования так же внезапно, как и начал, резко сменив тему на свою любимую:

– Боюсь, Пашкова вы упустили. Ещё и из за таких мы несём колоссальные потери. Воровство, его надо выжигать калёным железом, беспощадно…

Пашков отдыхал, что называется, «от души». Он теперь спокойно, со «смаком» мог оценить повышение «качества» их жизни. Не сторонник совместных с женой походов по магазинам, Пашков вдруг впервые в жизни ощутил, какое это удовольствие иметь возможность выбирать и покупать что хочешь, а не то, что подешевле, или то, что имеется. При этом выбирать спокойно без стояния в бесконечных очередях, как при социализме. Квартира быстро заполнялась хорошей мебелью, всевозможной электроникой. За время отпуска были куплены японские видеомагнитофон, музыкальный центр. Сын просил компьютер, и на него отложили тысячу долларов. Расходы в ноябре-декабре получились впечатляющими и всё равно прорехи в семейном бюджете не образовалось, ибо Пашков с лета сделал большой запас радиодеталей и теперь не спеша его реализовывал. На всякий случай пару тысяч долларов положили на валютный счёт. Эти приятные хлопоты постепенно заглушили тревогу, давящую Пашкова с тех самых пор, как он связал свою жизнь с «золотым» складом. Повышение благосостояния способствовало и общему улучшению семейного «климата».

Абсолютному большинству русских женщин в двадцатом веке, точнее после семнадцатого года, выпало жить если не в нищете, то в бедности. Ничтожная прослойка родственниц крупных и средних партийных чиновников и всевозможных крупных «доставал», как выездных, так и внут-ренних… они не в счёт. В Советском Союзе не было ни богатого, ни среднего класса, потому в той, или иной степени бедными являлись фактически все: рабочие, крестьяне, интеллигенция. И когда вдруг это общество бедных людей, тем не менее, запускавшее космические корабли, имевшее ядерное оружие и казавшееся незыблемым, вдруг развалилось, и официально разрешили наживать богатство… К этому многие оказались просто не готовы, другие, наоборот, наголадавшись матери-ально и физически, начали жадно хапать и насыщаться, за все десятилетия воздержания, как своё, так и предков, кому выпало жить в СССР. Но были и третьи… Настя их относительное материальное благополучие воспринимала как Божий дар, торжество справедливости за честный и скудно-оплачиваемый труд её и её родителей. Возможность улучшать обстановку, внутренний быт своего дома, подавать на стол такие яства, коих она совсем недавно и существования не знала – что для неизбалованной женщины может быть желаннее. Ведь она об этом мечтала почти все двадцать лет своей супружеской жизни, и уже готова была разувериться.

Матвеев постоянно отмечал, что Пашков в отпуске день ото дня всё «свежеет». Увы, сам профессор выглядел неважно. Он даже взял на работе бюллетень по состоянию здоровья. В один из таких «больничных» дней к нему и зашёл Пашков. Увидел, что старик совсем в разобранном состоянии…

– Виктор Михайлович, может отложим? Я к вам попозже зайду.

– Нет, нет Сергей, ни в коем случае, – Матвеев, держась за голову, предложил Пашкову снять куртку и пройти в комнату. – Мне надо вам ещё очень много рассказать. Да, кстати, я составил список литературы, чтобы вы могли и самостоятельно заниматься. Вот на листе…

– Зачем, Виктор Михайлович? Я куда с большим удовольствием слушаю вас, а книги читать…

– Возьмите, мало ли что, – в ослабшем голосе профессора прозвучали металлические «педагогические» нотки. – Так, не будем больше отвлекаться. Краткое повторение пройденного, для закрепления, – профессор осторожно, словно боясь упасть, сел в кресло, и смущённо улыбнувшись, словно прося прощения за свою немощь, задал вопрос, – Что вы можете сказать о таком стилевом направлении авангарда как фовизм?

– Фовизм?… Так, так, сейчас… Вы говорили, что фовизм происходит от французского слова фаве… дикий. Это реакция на чересчур яркие краски художников-фовистов.

– А каких художников этого направления вы знаете?

– Эээ… Матисс… да, чёрт, остальных забыл, – виновато развёл руками Пашков.

– Ну что ж после одной лекции, да без конспектирования, это не так уж плохо. Общее понятие у вас уже есть. А известными фовистами кроме Матисса были Альбер Марке, Андрэ Дерен, Рауль Дюфи. Ну, а к какому направлению вы отнесёте Пикассо?

– Пикассо? Ну, наверное, кубизм. Его знаменитая «Девочка на шаре», это же кубизм?

– Не совсем верно Сергей, вполуха слушали. Пикассо в своём творчестве прошёл несколько этапов. До кубизма у него был «Голубой период», потом «Розовый». Кубизм это период его творчества с 1907 по 1916 год. Потом у него наступил классический, так называемый энгровский период, потом он испытывал влияние сюрреализма. Если у вас возникнет желание более подробно это узнать, то можно прочитать в литературе, что я вам написал. Там я сделал пометки. Все эти книги можно найти в библиотеках, но не во всех. Есть такая государственная библиотека по искусству, там вы найдёте всё, что в этом списке. Ну, а что вы запомнили из русского авангарда?

– Ну… это Кандинский, Филонов, Малевич.

– Чем знаменит Малевич, как новатор?

– Он разработал новый метод, супрематизм. Это прямоугольники, квадраты, кресты, его особое видение мира.

– Здесь необходимо конкретизировать, что Малевич не только один из лидеров русского авангарда, но и его крупнейший теоретик. Так… Теперь скажите, как в своей концепции Кандин-ский оценивал значение различных цветов?

– Вот этого не помню… хотя синий, кажется цвет тоски.

– Синий пробуждает тоску по сверхчувственному, жёлтый беспокоит человека, как выразился художник, нахально действует на душу, зелёный – играет роль не родившегося самодоволь-ства, красный – впечатление необъятной мощи… А что такое филоновские формулы?

– Нет, Виктор Михайлович, не помню. Вы так много информации в последнее время на меня обрушили, что я просто не в состоянии запомнить все детали.

– Вот видите, а говорите зачем вам читать. Понимаю, просто слушать это и легче и прият-нее. Но при этом, сами видите, многое остаётся за кадром… Ладно, не расстраивайтесь. Пойдём дальше. Сегодня поговорим о конструктивизме и функционализме в европейском искусстве, и вообще об искусстве в период между двумя мировыми войнами…

10

В тот ноябрьский день впервые пошёл снег, завьюжило. Калина с утра бегал из цеха на склад и назад. Фиренков тяжело вникал в складскую деятельность и приходилось ему помогать. Попутно Калина и сам настолько глубоко «врубился» в складское дело, что вскоре определил ряд «фортелей» которые проворачивал на складе Пашков. Так, просматривая поступившую на склад готовой продукции уже на новом месте лигатуру, Калина хоть и не сразу, но определил, что кладовщик «разбавил» высокоценную советскую внешне похожей, но имеющей втрое меньшее со-держание золота чешской, от разъёмов типа «Тесла». То же он обнаружил и в мешке с платиновы-ми конденсаторами. И здесь советские были перемешаны с внешне похожими, но куда более «дешёвыми» СЭВовскими.

Возмущению Калины не было предела. Пашков действительно «тащил» безбожно. Тем не менее, Калина промолчал, не сказав о своём «открытии» даже Фиренкову, но про себя твёрдо ре-шил сделать то, о чём подумывал уже давно – тихо без шума избавиться от кладовщика. Но как это сделать, если Шебаршин видит в Пашкове потенциальную жертву для осуществления своей знаменитой угрозы, «пять лет по первой ходке»?… Развязать этот «гордиев узел» помогла сама жизнь.

В тот ненастный день, когда Калина сновал из цеха на склад и параллельно думал, как поступить с Пашковым… тут его позвали к телефону. Звонил Ножкин из офиса.

– Петя, к вам Викторыч сегодня приезжал?

– Нет. А что такое?

– Понимаешь он с утра и здесь, в офисе, не появился, а тут срочные дела, его подпись нужна. Ты случайно не в курсе, где он может быть. Может он тебе говорил чего-нибудь?

– Нет, вчера с ним разговаривал, ничего не сказал…

Калина вспомнил последнюю встречу с директором, тот был чем-то сильно расстроен, бук-вально подавлен. Впрочем, Шебаршин едва ли не постоянно ходил с лицом как будто искажённым не проходящей зубной болью, и Калина не придал его настроению особого значения. Но что он не вышел на работу, и у него дома никто не берёт трубку… Калина сразу почувствовал неладное и тут же по телефону начал инструктировать явно растерявшегося Ножкина:

– Прыгай на машину и прямо к нему на квартиру. Если дверь никто не откроет расспроси соседей. В крайнем случае позвони его отцу, он то наверняка должен что-то знать…

Калина продолжил заниматься своими делами. Перед обедом он поехал на Рождественку, сдать партию золотых транзисторов, чтобы иметь деньги на очередную зарплату, о чём имел предварительную договорённость с Шебаршиным. Когда вернулся, в кабинете его ждала Людмила. На её лице лежала печать обладания важной новостью.

– Петь, Шебаршин в больнице, ифаркт у него, – огорошила она Калину.

Ножкин поехал в больницу, а Людмила узнала подробности от бухгалтерши по телефону. По тому же «сарафанному радио» вскоре передали и причина, так неожиданно свалившая директора. Причиной стала родная дочь Шебаршина…

Директор был крайне скрытен, касательно всего относящегося к его семье. Сотрудники фирмы лишь знали, что у него есть жена и почти взрослая дочь, учащаяся в Германии, и ничего больше. Случилось то, чего Шебаршин, погружённый в свои дела, никак не ждал. Он был вполне уверен, что полностью обеспечил будущее дочери, сумев устроить ей немецкое образование. Сам верящий только в такие ценности как власть… в новой постсоветской жизни, деньги, Шебаршин оказался совсем не готов к известию, что его дочь исключили из лицея. Это известие стало подобно ушату холодной воды на голову, целиком занятую мыслями о том как «наколоть» партнёров, арендодателей, как «посадить» Пашкова. Ко всему, в том же «халявном» лицее учились дети ряда знакомых Шебаршина и похождения его дочери сразу получили довольно широкую огласку в «их» тесном кругу. А случилось вот что. Девушка влюбилась и вступила в интимную связь с одним из молодых людей, учившимся там же, сыном одного из старых знакомых Шебаршина. И всё бы ничего, но парень начал болтать о своей «победе», и о том прознала администрация лицея. В Германии к таким делам вообще-то относятся спокойно и всё не имело бы последствий, если бы девушка не узнав о болтливости парня, то ли инсценировала, то ли действительно пыталась покончить с собой. Она не пострадала, но учебное заведение от неё, естественно, решило избавиться, о чём и уведомили родителей…

На следующий день Ножкин попросил Калину приехать в офис. Они заперлись в директорском кабинете и вполголоса, чтобы не услышали секретарша и бухгалтерша, обсудили создавшееся положение. А картина получилась такой: шеф проваляется в больнице не менее двух недель, а потом будет ещё отлёживаться дома, так называемый реабилитационный период. Ножкин буквально взмолился:

– Петя, бросай пока своё производство, пусть идёт на автопилоте. Положение надо спасать. Тут факсы, договора. Этим Викторыч занимался. Надо срочно слать ответы… иначе они нам штрафы выставят, а я не в курсе. Давай вдвоём разберёмся, что к чему…

Пришлось Калине работать на два фронта: с утра запускать производство, потом спешить через весь город в офис и разбираться с деловой документацией, перепиской, идущей по факсу на имя Шебаршина. Трёх дней этих сумасшедших метаний оказалось достаточно, чтобы бывший ка-питан полностью вник во все нюансы и мог полноценно заменить обоих директоров и финансо-вого и генерального. С кладовщиком, увы, оказалось куда сложнее, все его «фокусы» Калина так и не раскрыл, не успел, ведь на него навалилась необходимость «тащить» всю фирму.

Тем временем Пашков продолжал наслаждаться отдыхом как физически, так и эстетически, регулярно навещая Матвеева…

– Ну как вам Дали? – профессор кивал на один из двух альбомов репродукций, который он давал Пашкову и сейчас тот принёс их назад.

– Вы знаете, впечатление какое-то двойственное, и восхищение и отвращение. Ведь обладая таким талантом, он бы легко добился успеха в традиционной живописи. А он почему-то предпочёл это своему пароаноидально-критическому методу.

– Всё верно, – профессор понимающе кивнул. – В отличие от большинства прочих сюрреалистов, абстракционистов, и более поздних поп-артистов, Дали прежде всего прекрасный рисовальщик и, конечно, мог бы преуспеть во многих ипостасях живописи. Но он хотел, чтобы его полотна поражали экстравагантностью, били по нервам, давили на психику зрителей… Хорошо, оставим пока Дали. А из скульпторов, кто на вас произвёл наибольшее впечатление? – профессор теперь указывал на второй, принесённый Пашковым альбом.

– Вы знаете… пожалуй Мур. «Король и королева», «Мать и сын», эти скульптуры сразу запоминаются, впечатляют.

– Поздравляю Сергей, вы зрите в корень. Мур действительно едва ли не крупнейший скульптор двадцатого века, хоть у нас он почти не известен. Ну что ж, гляжу, вы в своём самообразование делаете явные успехи.

– Да какие там успехи, я же на ваших объяснениях основываюсь, – слегка смутился Пашков. – Сергей, я уже не один десяток лет преподаю. Студентам, людям, так сказать, с чистой головой, уяснить то, что вы уясняете почти с ходу, знаете, сколько времени требуется, консультаций, работы с литературой? А ведь вы человек с уже сложившимся мировоззрением, отягощённый грузом прожитых лет, и тем не менее, вам многое даётся удивительно легко.

– Не могу даже поверить, что вы мне это говорите. Мне ведь всегда довольно трудно давалась учёба, – откровенно признался Пашков.

– Видимо не тому учились. У вас определённое предрасположение, если хотите способности к гуманитарным наукам. Это я вам как преподаватель с тридцатилетним стажем говорю.

– Спасибо, Виктор Михайлович… Мне ещё никто ни разу не говорил, что я обладаю какими-то способностями, – Пашков ещё более смутился, покраснел от похвалы.

– Не за что. Тем более, что я получаю истинное удовольствие общаясь с вами. Не часто мне встречались люди, у которых был такой искренний интерес к тому, что я объясняю, даже среди студентов такие встречаются редко… Ну ладно, не будем больше терять время. Приступим к послевоенному периоду. В развитии искусства после второй мировой войны продолжились тенденции разделения на два основных потока. Первый связан с возвратом к фигуративному искусству, второй с дальнейшим развитием абстрактного движения. В пятидесятых годах это имело тесную связь с идеями и настроениями широко распространившегося в то время экзистенциализма – мироощущения, окрашенного подчёркнуто-трагическими интонациями. В противовес этим тенденциям в Англии и США возник «поп-арт», искусство предельно конкретное, заземлённое, не склонное к анализу и рефлексии. Поп-арт часто обращался к массовой культуре – рекламе, этикеткам, фотографиям звёзд кино, эстрады и так далее, противопоставляя своё подчёркнуто не-индивидуальное искусство, индивидуальности жеста, свойственной предыдущим поколениям…