Текст книги "Золото наших предков"

3

Дефолт шмякнул «Промтехнологию», как и всю российскую экономику, что называется, по «темечку», приложился от души. Первым его следствием стало то, что двадцатого августа, впервые не была выдана «чёрная» зарплата. Банк, который обслуживал финансовые операции фирмы, прекратил все наличные выплаты. Рубль каждодневно катастрофически «худел» и угадать, как долго продолжится его падения, было невозможно. Факс фирмы с утра до вечера забрасывали послания-ми, в свою очередь Шебаршин посылал факсы в Сибирь, в Касимов… Но оттуда «ни ответа, ни привета». Вся бизнесмашина, одним из минизвеньев, которой была «Промтехнология», зас-топорилась, прекратились все денежные и товаропотоки.

В этой нелёгкой ситуации вдруг последовал удар «под дых» с другой стороны. НИИ по-требовал срочно погасить задолженность за аренду производственных и складских помещений. Шебаршин растерялся. Отрезанный от банковских фондов, он почувствовал себя как рыба выброшенная из привычной стихии на берег. В таком же трансе пребывал и Ножкин. Не получив зарплаты ни 21-го, ни 22-го, ни 23-го… зароптали рабочие и служащие фирмы.

Когда Калина появился в офисе, там царило похоронное настроение. Шебаршин закрылся в своём кабинете и велел секретарше по телефону отвечать, что его нет. Ножкин у себя, что-то обсуждал со снабженцами. Калина постучал к директору, не получив ответа, осторожно приоткрыл дверь, заглянул в кабинет. Шебаршин без пиджака, галстука, с расстёгнутым воротом и спущенными подтяжками сидел за столом с тусклым, отсутствующим взором, в кабинете пахло валерьянкой.

– Владимир Викторович?

Шебаршин мутно посмотрел на Калину.

– Как будем решать вопрос с зарплатой? Работяги волнуются, – Калина вошёл в кабинет и закрыл за собой дверь.

– Какая зарплата, Пётр Иванович?… Видите, что кругом творится, – директор вяло махнул рукой.

– Понимаете, Владимир Викторович, лучше сейчас заплатить, пока рубль ещё больше не обесценился. Сейчас ещё можно по старому заплатить. Работяги ведь уже просекли, что реальная зарплата падает вместе с рублём.

– Да чёрт с ними. Не о том сейчас думать надо. Институт этот прямо с ножом к горлу. Не знаю, что и делать. Пока рубль не восстановится, пока банк выплаты не возобновит, никакой зарплаты, – отрезал директор.

– Владимир Викторович, не надейтесь, прежнего курса уже не будет. Сейчас самый удобный момент, надо всё сразу, и аренду, и зарплату заплатить, пока институт не очухался и не про-индексировал арендную плату с учётом инфляции, и пока рабочие не требуют того же. Если тя-нуть не будем, в выигрыше останемся! – заметно горячился Калина.

– Да как же я заплачу, деньги то банк не даёт, денег то нет!

– Как же нет, я же вам больше семи тысяч долларов неделю назад принёс! – воскликнул Калина. – Их надо срочно обменять на рубли и завтра же погасить всю задолженность. Сейчас каждый день многое решает.

Шебаршин сумрачно посмотрел на свой сейф, где лежали те самые доллары. Он даже думать не хотел, что эти деньги надо кому-то отдать… эти деньги были его, личные. Он с трудом улавливал, то что объяснял ему Калина. Где-то в глубине сознания он понимал, что начальник производства предлагает выгодные финансовые операции. Но так просто расстаться с тем, что он уже считал своим… Это оказалось выше его сил, сильнее его разума.

– То НЗ Пётр Иванович… на чёрный день, мало ли что, – с невесёлой улыбкой ответил Шебаршин.

Калина, наконец, осознал, что принесённые им деньги, можно считать канувшими без следа, как в пропасть. Но он продолжал попытки «достучаться» до директора:

– Тогда… тогда позвольте мне ещё раз провернуть такую же операцию, как с этими шариками, продать часть лигатуры которую мы получили за последние три дня. Я её специально не проводил по накладным. Благодаря этому у нас появятся живые наличные деньги, продержимся и без банка, пока всё не наладится.

Шебаршин тупо упёр взгляд в пол, думал. Он не сомневался, что и в этом случае к рукам Калины что-то прилипнет. Но в то же время он вспомнил то чувство, которое испытал в тот момент, когда Калина принёс ему больше семи с половиной тысяч долларов, за которые ни перед кем не надо было отчитываться, которые можно было просто положить фактически себе в карман… что он и сделал. Шебаршин так хотел вновь испытать это сладостное чувство, особенно сейчас, когда кругом все несут страшные убытки, разоряются. Он созванивался со знакомыми, с друзьями – все были в панике. А он в это время положит в сейф ещё некоторую сумму, которая согреет его душу.

– А сколько у вас… сколько вы хотите продать?

– Килограммов десять лигатуры от разъёмов СНП 34х135. За килограмм они дают триста пятьдесят долларов, то есть на три с половиной тысячи. И платиновых конденсаторов килограммов пять – это ещё больше тысячи. Обменяю на рубли, выплачу зарплату, остальные вам принесу.

– Обменяете только то, что на зарплату… а мне, мне доллары принесёте, – тихо уточнил Шебаршин, сверля Калину подозрительным взглядом.

Калина смотрел в сторону, стараясь не подавать виду, что догадывается о мыслях директора. А ему так хотелось, чтобы тот наконец, поверил, что он желает блага фирме, оценил…

До конца августа рубль «упал» более чем в полтора раза. Благодаря этому четырёх с поло-виной тысяч долларов хватило на «чёрную» зарплату не только рабочим, но и всем служащим и ещё тысяча семьсот долларов осталась Шебаршину. Беря деньги, директор промолчал, но вновь его взгляд был по обыкновению «красноречив», он не сомневался, что Калина отдал не всё. Калина же искренне страдал, у него ныло сердце от осознания очевидного: шеф просто генетически не в состоянии поверить, что сын простых колхозников, сумевший где-то в Казахстане хапнуть кучу баксов, купить в Москве квартиру… и почти ничего не берёт.

Пашков воспринял дефолт спокойно. Когда Настя вышедшая на работу сообщила о всеобщей панике, он успокоил её:

– У нас почти все деньги в долларах и нам никакая рублёвая инфляция не страшна.

Жена и сама это понимала, а беспокоилась скорее по привычке, ведь один раз, когда обрушился Союз, их по тем временам не маленькие сбережения, всё что они накопили за время своей службы в армии, обесценились, сгорели. Сейчас они на эти же грабли уже не наступили, в то время когда многие вокруг, застыв от оцепенения, вновь получали «по лбу».

Придя в очередной раз к Матвееву, Пашков оторвал профессора от чтения какой-то газеты.

– Объясните Сергей мне, человеку хоть и разбирающемуся в общих принципах экономики, но от всех этих конкретных финансово-валютных хитросплетений далёкому, от всей этой коммерции… Вот в толк не возьму, почему вдруг такой моментальный обвал, что это, чьи-то козни, просчёт правительства?

– Всё вместе Виктор Михайлович. Этот коридор черномырдинский, в котором доллар удерживали, в нём всё дело. Рубль уже давно терял в реальной стоимости, а его искусственно держали, пока валютные резервы у Центробанка не кончились. А как кончились, всё и рухнуло.

– Вы хотите сказать, если бы не держали, а постепенно понижали курс рубля?…

– Конечно, всей этой паники не случилось бы бы. Сейчас же по всей стране всё производство, торговля, банковская деятельность, всё встало. Зарплату никто не платит, всё потому, что не понятно какой истинный курс рубля. Вон у нас в фирме только благодаря начальнику производства, он у нас мужик с головой, сумели деньги на зарплату достать.

– У нас в университете тоже бардадым, боюсь, как бы в трубу не вылетели. Хотя ректор ушлый, надеюсь вывернется, да и армяне московские помочь должны, он то им всегда помогал. Вроде бы и наплевать мне на него, но боюсь без дела остаться, не выдержу, опять запью. Извините, рассиропился, а вы ведь не для того пришли, чтобы мои переживания слушать… Итак, Сергей, что вы уяснили для себя из нашей последней лекции? – перешёл к делу профессор.

– Ну, – Пашков наморщил лоб в приятном раздумье. – Не знаю, понравится вам, или нет мой вывод, но я думаю, что в первой половине 19-го века русская культура впервые вышла на европейский уровень.

– Так, так… вы немного опережаете события. В первой половине 19-го века русская культу-ра могла уже, так сказать, тягаться с европейской, но вровень с ней она ещё не встала, нет. Но кое с какими нашими писателями, художниками, композиторами начинают считаться. В этот период мы тесно входили в фазу культурной интеграции с общеевропейскими течениями в искусстве. Но, при всём к ним уважении композитора Верстовского и даже Глинку нельзя равнять с Моцартом и Бетховеном. Лучше обстояло дело в литературе. Пушкин, Лермонтов и Гоголь соответствовали вершинам европейской культуры, но то были настолько чисто русские явления, что в Европе тогда их имена особенно не прозвучали.

– А художники?

– Увы, здесь отставание было ещё более заметным. Брюллов, Венецианов, Боровиковский, Левицкий… замечательные мастера, но это не уровень Давида, Гойи, Делакруа, Энгра. То о чём вы говорите, случилось в середине и во второй половине 19-го века. Именно тогда русская культура, искусство достигли своего наивысшего расцвета, а в некоторых областях, литературе например, вышла на передовые позиции. То было время торжества метода реализма. Реализм, это отобра-жение в искусстве действительности в форме самой жизни. Как метод искусства реализм сущест-вовал с семнадцатого века, в разных странах в разных формах. Если говорить о живописи, в Гол-ландии это был жанровый реализм, в произведениях испанцев Веласкеса, Гойи, Мурильо – это уже обличительный реализм, у французов Делакруа, Домье, Курбе – демократический. Ну, а у наших, это критический реализм, наиболее яркая фигура здесь, конечно, Федотов…

4

Сентябрь девяносто восьмого ознаменовался крахом многих российских банков, фирм, чаще других разорялись всевозможные мелкие ООО, ТОО… Калина крутился как белка в колесе. Он сумел внушить рабочим мысль, что сейчас от их работы, как никогда раньше, напрямую зависит их заработок. Нового материала не было – все организации приостановили поставки, ожидая прояснения экономической ситуации. Слава Богу, на складе имелся некоторый запас. Его перерабатывали, а в химлаборатории получали серебро и Калина тут же вёз всё это на приёмный пункт. На Рождественке он сумел заинтересовать приёмщиков, и те отбросив все сомнения, брали у него буквально всё, даже то, что принимать нельзя: чистое золото, серебро, платину. Не менее двух раз в неделю Калина наведывался туда и привозил директору доллары, которые не обесценивались. Все понимали, что в пиковой ситуации Калина спасает фирму от неминуемого краха. Шебаршин тоже не мог этого не понимать, но внешне воспринимал как само-собой разумеющееся. Он быстро привык, что в его сейф регулярно поступает валюта, реально, ему в руки, а не, как это было до того, на банковский счёт фирмы, о котором прекрасно было известно влиятельным покровителям из ВПК, под крылом которых он так безбедно существовал. С того счёта, просто так для себя сколько угодно он денег снять не мог, дядям-покровителям это бы не понравилось. Сейчас они не ведали про деньги в его сейфе, он являлся их полным властелином.

Всё это Шебаршин считал вполне обычным делом, как и всё, что происходило в его жизни раньше, как то, что он просто так, после школы которую окончил на 3 и 4, без труда поступил в престижный ВУЗ, после его окончания не поехал отрабатывать диплом в тьму-таракань, а остался в Москве, потом Совмин, где он ни шатко, ни валко двигался по служебной лестнице, опять же без всякого «тумана и запаха тайги». Развалился Союз, но не «утонули» ни отец, ни его друзья, и ему помогли удержаться «на плаву». И сейчас он воспринимал как должное то, что он начальник. Как тысячи людей работали под началом его отца, так и эти должны работать на него. Вот только воровать они не должны, ведь они берут то, что принадлежит ему по праву рождения.

Впрочем, эти мысли не будоражили сознание Шебаршина. Эту картину, своего рода доку-ментальный фильм, как мальчик-мажор с посредственными способностями эксплуатирует «капитал», приобретённый ещё в советское время отцом, и при этом использует деловые и прочие способности других, тех кто таким «капиталом» не обладал… Эту картину как-то в сердцах высказал-нарисовал Пашков Матвееву в преддверии одной из лекций. Ответ профессора его очень удивил:

– Вся история человечества, если упростить её до предела, есть модернизация рабовладельческого строя. При этом рабовладельцы далеко не всегда являются людьми способными и тем более положительными. Латифундист, феодал-помещик, капиталист-бизнесмен, номенклатурный работник советской эпохи, – это не что иное, как модернизированные рабовладельцы. Так же как крепостные крестьяне, наёмные рабочие, колхозники, даже значительная часть так называемой трудовой интеллегенции советского типа – не что иное, как модернизированные, со значительно степенью личной свободы, но рабы. Все они хотя бы на работе вынуждены делать не то что хотят, а то что им прямо или косвенно приказывают неорабовладельцы. И дальше эта модернизация будет продолжаться, одни будут эксплуатировать других, в различной степени, в различных формах, но будут, на этом всегда стоял мир и будет стоять, без этого нельзя. Это не зловещее пророчество, это аксиома. И никакие революции этого положения не изменят. Результатом всех революций становилось лишь то, что отдельные рабы и рабовладельца менялись местами…

Пашков после такого объяснения почувствовал себя неуютно. Он не хотел осознавать, что является и являлся чем-то вроде этого самого модернизированного раба. Позже, осмысливая слова профессора, он подумал о том, что его предки «прохлопали» ряд моментов в 20-м веке, когда можно было «поменяться местами». Не смогли они занять места рабовладельцев, когда таковые сна-чала «освободили» дворяне-помещики и потом, когда шла чехарда аж до середины века, когда новые господа насмерть грызлись, выпихивая друг друга с тёплых мест в преисподнюю ГУЛАГа, ими же сконструированную. Предки Пашкова, предки его жены, предки Калины, миллионы прочих простых смертных, так и остались в этой огромной рабской массе, косвенно обслуживая тех, кто пробивался наверх. Численное соотношение фактически не менялось: тех кого обслуживали (слушались, выполняли приказа, указания) было относительно немного, тех кто так или иначе обслуживал – тьма. Пашков, впрочем, отметил, что возможны и нехарактерные примеры, когда люди менялись местами не в результате социальных потрясений. Тот же Карпов чисто по личной «инициативе» выскочил из класса господ, и наоборот Ножкин попал в него по стечению обстоятельств.

Философское осмысливание обустройства общества сначала удручало Пашкова. Но по мере размышлений он стал жалеть не только себя, но и Калину, который так искренне хотел услужить, понравиться своему бессовестному господину. А тот вёл себя именно как и подобает господину в отношении своего раба. Но говорить Калине о своих умозаключениях Пашков, конечно, не стал.

Видя как болезненно его добровольный студент воспринимает эту теорию, профессор попытался чуть подсластить пилюлю:

– Нельзя сказать, что наш мир испокон порочен и бесперспективен. Обеспечивая себе сытую, интересную жизнь, обирая массы людей эти самые рабовладельцы, властьимущие в то же время обеспечивают прогресс, развитие человечества. Разве без рабского труда стало бы возможно возведение пирамид, или постройка того же Петербурга, выход в Космос, овладение атомной энергией. Да-да, я ставлю все эти достижения в один ряд. Высокопарные заявления властьимущих о радении, например, за державу не что иное, как маскировка претворения в жизнь их собственных желаний. Исходя из этого вы без труда сделаете вывод, что среди рабовладельцев как прошлого, так и настоящего не только посредственности, но и незаурядные личности. И действуют они во все времена одинаково, отбирают разными способами средства у массы простых людей в так называемых высших интересах, всё равно каких, и для личных нужд тоже попутно прибирают. Ну, а самые инициативные из рабов по мере возможности пытаются обмануть рабовладельцев, оторвать для себя эти самые средства, и самый распространённый способ – воровство.

Последний вывод профессора оказался уже созвучен умонастроению Пашкова, окончательно сложившемуся за время его работы в фирме.

В третьей декаде сентября на складе подошли к концу запасы сырья. И вновь проявил инициативу Калина. Он дозвонился до своего генерала и, пообещав ему пятьсот долларов «комисионных» договорился о протекции в приобретении списываемой ЭВМ в одном из аналитических центров МВД. На этот раз даже Шебаршин понял, что лучше отдать эти пятьсот зелёных, и заплатить наличными руководству центра, но чтобы фирма продолжала работать. В начале октября ЭВМ привезли и «Промтехнология» вновь набрала обороты. Заплатив в общей сложности пол-торы тысячи, Шебаршин вскоре получил из рук Калины и положил в свой сейф две, причём переработано было не более половины той машины.

Пашков, со скепсисом наблюдая за титаническими усилиями Калины, тоже времени даром не терял. Пользуясь тем, что начальник производства теперь часто отсутствовал, он со спокойной совестью продолжал обворовывать модернизированного рабовладельца во втором поколении Шебаршина. Хоть с оскудением «сырьевой базы» доходы уменьшились, но по тысяче долларов в месяц он с Рождественки по-прежнему приносил. С Калиной там они больше не встречались. Тот приходил на приёмный пункт по будням, в рабочее время с ведома Шебаршина, а Пашков как и прежде строго по субботам. Вот только «добычу» Калина нёс Шебаршину, а Пашков своей Насте.

От супернагрузок Калина похудел так, что стал походить на гончего пса. Дома с понима-нием относились к его поздним приходам и усталому виду. И Валентина и дети верили, что вот-вот и ему улыбнётся большая удача, и на них на всех вновь обрушится денежный дождь – если один раз уже было, почему бы и вторично такому не случиться. Они верили и мирились со всеми неудобствами и скудостью своего существования.

У Пашковых, напротив, благосостояние продолжало расти. Накопления уже позволяли сделать сразу несколько крупных покупок. В сентябре они сначала приобрели себе второй телевизор, маленький, на кухню, а в начале октября микроволновую печь.

К Матвееву Пашков ходил регулярно не менее раза в неделю. Он уже не мог долго обходиться без его «лекций». Правда старик с наступлением осени вновь стал частенько недомогать, но приход Пашкова заставлял его забывать о своих болячках, он, казалось, торопился делиться с ним своими знаниями и мыслями. Однажды Пашков спросил профессора:

– Виктор Михайлович, я понимаю, что вы не можете без своего дела. Но мне кажется эти ваши простуды… Вас ведь наверняка по дороге на работу прохватывает, то дождь, то ветер.

– Что… по дороге? Возможно. Но просто сидеть дома я не могу, тем более вы ко мне не так уж часто приходите. Дома мне нечего делать, а там я среди молодых, и сам себя моложе чувствую, здоровее.

– Ну, раз так… Да вот хотел вас спросить. Всё у меня эта ваша теория модернизации рабовладельческого строя из головы не выходит, прямо в смятение иной раз…

– Да бросьте вы сокрушаться. Несправедливость в мире всегда была и будет. Единственная возможность, как можно меньше думать о социальных, бытовых и прочих мерзостях, которые окружают нас, существовать как бы параллельно этому, не пачкаться о них, не перегружать ими собственное сознание. Людям с эстетическим вкусом легче, они могут наслаждаться тем, что многим людям просто не дано, наслаждаться истинным высоким искусством: живописью, музыкой, литературой. И поверьте, в эти моменты мы обретаем истинную свободу, даже если в повседневной жизни мы и ничтожны, и презренны, делаем не то что хотим, а то что нам приказывают. Мы освобождаемся от рабства, потому что мы, как бы начинаем жить другой жизнью, неподвластной никому. Так что давайте в очередной раз насладимся этим освобождающим чудесным нектаром. Я испытываю истинное наслаждение от этого. А вы?

– Безусловно, иначе бы я к вам не приходил. Я за год общения с вами стал видеть то, что раньше не видел, или не обращал внимания. Я уже о многом могу судить, вижу например, что нравится вам, и что не очень, сопоставляю со своими ощущениями.

– Ну, и что же вы считаете нравится мне, например, в живописи? – с улыбкой спросил профессор.

– Насколько я понял из ваших рассказах о мастерах Высокого Возрождения, то именно они.

– А вот и нет. Титаны Возрождения, конечно, великие мастера, и я ими восхищаюсь, но…

– А я вот, благодаря вам, именно от них без ума, – перебил, не сумев сдержаться Пашков.

– Моя роль тут не так уж велика. Я вам просто помог чуть приоткрыть глаза. А эстетическое нутро, если так можно выразиться, оно у вас давно сформировалось, и что вам ближе, то вы и охотнее принимаете. А мне, вот, ближе всего творчество художников-импрессионистов второй половины девятнадцатого века.

– Вы как-то упоминали их. Это французы?

– Не только. Слово импрессионизм происходит от французского импрессион, впечатление. Основоположником импрессионизма считаются художники, так называемой, барбизонской школы Руссо, Дюпре, Диаз. Но, как это часто бывает, их последователи пошли куда дальше, так как оказались неизмеримо талантливее. Вам знакомы такие имена: Эдуард Мане, Клод Моне, Огюст Ренуар? – дождавшись не очень уверенного кивка Пашкова, профессор продолжил. – У нас в этот период творили передвижники, а стопроцентным российским импрессионистом уже в конце девятнадцатого века стал Алексей Коровин…