Текст книги "Святая, смешная, грешная"

Глава 16

Пожелав ему удачи, я скрылась за дверью подъезда.

Мамина улыбка встретила меня на пороге. Обняв и поцеловав, она поздравила меня, одновременно оглядывая с головы до ног.

– Мам, ты что на меня так смотришь? – смеялась я. – Срок– то всего пять-шесть недель! Ты ищешь какие-то изменения?

– Ну, не знаю. Мне кажется, ты поправилась слегка! Другая какая-то ты, Катька, стала! Кушать хочешь? – суетилась мама, перечисляя всё, что у неё есть на обед.

– Давай пообедаем, не откажусь, – ответила я и пошла мыть руки.

«А может, и правда поправилась? – спрашивала я себя, крутясь перед зеркалом. – Да нет, вроде никаких изменений. Просто мама давно не видела свою дочь такой счастливой, вот и показалось, что я изменилась!»

Пообедав, мы начали длинный разговор, который закончили ближе к вечеру. Пили чай у открытого окна на кухне, обсуждая угрозу выкидыша и в какую больницу лучше лечь, выходили на балкон, потому что мама не переставала напоминать, что теперь нужно бывать больше на свежем воздухе. Я выходила вместе с ней и дышала, при этом не могла понять, откуда здесь может быть свежий воздух? В общем наговорились вдоволь, прежде чем позвонил Костя.

– Привет, Катюша, – произнёс он уставшим и подавленным голосом. – Ты меня извини, но давай я завтра заеду к тебе с утра?

– Что-то случилось? – спросила я, чувствуя своё нарастающее сердцебиение.

– Да ничего особенного. Просто просидел у следователя больше двух часов, устал… Настроение, если честно, не очень. Не хочу, чтобы оно и тебе передавалось.

– Костя, я прошу тебя, приезжай, пожалуйста, сейчас! Давай вместе обсудим твою проблему. Ты же понимаешь, что я всё равно уже не успокоюсь, не усну, буду волноваться…

Помолчав, Костя ответил:

– Хорошо, минут через сорок подъеду. Только, Кать, давай я не буду подниматься. Выйдешь, прогуляемся? Погода хорошая. Или в кафе посидим?

Пока Костя ехал, мама, видя моё настроение, не переставала повторять, что мне сейчас нельзя волноваться, что она уже позвонила Наталье Сергеевне, «доктору от Бога», и та завтра ждёт нас.

– Катёнок, я внизу, в машине, жду тебя. Ты спустишься? – произнёс Костя совершенно чужим голосом.

– Кать, только вернись, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты ночевала у меня, – попросила мама, закрывая за мной дверь.

Когда я вышла из подъезда, Костя стоял возле машины. Неоновый свет от уличных фонарей делал его лицо совершенно бледным.

– Давай прогуляемся? – предложил он. – Погода прекрасная, не хочу сидеть в помещении, если ты, конечно, не против.

– Давай, я не против. Тут недалеко аллея есть. Только не молчи! Рассказывай, что случилось?

Костя набрал полную грудь воздуха, тяжело и протяжно выдохнул его.

– В общем, Кать, дела мои, мягко говоря, хреновые. Был сегодня у следователя. «В возбуждении уголовного дела против Ансаковых отказать». Такое вот решение она вынесла, – тихо произнёс Костя.

Я не совсем понимала, что всё это значит и что за этим отказом следует, но по Костиному лицу видела – это катастрофа.

– И что дальше? – спросила я, заглянув в Костины глаза и взяв его за руку.

– Пока была надежда, что следователь возбудит уголовное дело о мошенничестве, приставы просто по-человечески, прекрасно понимая несправедливость решения судов, затягивали процесс конфискации. Думаю, больше тянуть с этим делом они не смогут… Да и Ансаков не сидит сложа руки. Через свои каналы давит на них, понимая, что если дело возбудят, то Верховный Суд может отменить своё решение по вновь открывшимся обстоятельствам. А сейчас… – Костя безнадёжно махнул рукой, – сейчас они в один месяц могут забрать всё: фабрику, квартиру, машину, дачу… Всё. Тем более, на всё это судом наложен арест. И даже если они заберут всё, я останусь ещё должен.

– Костя, милый, не расстраивайся так, – успокаивала его я, сама чуть не плача. – А следователь-то что говорит? Ты же и на детекторе лжи показания давал, и детализацию телефонных звонков, и аудиозапись разговора с Ансаковым ей передал… Десятки свидетелей на твоей стороне! Как она могла не учесть всё это?

Костя опять глубоко вздохнул:

– Да всё она прекрасно понимает. Даже не скрывает, что этих доказательств хватило бы с лихвой, но «пока, – говорит, – не будет отмашки сверху, ничего сделать не смогу». Ей и самой противно всё это, но выше головы, как говорится, не прыгнешь.

– Я завтра лягу на сохранение и неизвестно сколько времени проведу в больнице. Да и потом с животом бегать по своим бутикам тоже не лучшая перспектива… А там и рожу – вообще не до бизнеса будет. Я знаю, какой ты руководитель, у тебя креатива в голове больше, чем в хорошем отделе! Брось ты все эти суды, сам же видишь, правды не добиться. Займись моим бизнесом, нам хватит, да и жить есть где. Конечно, не твои хоромы, но не пропадём. Прошу тебя, брось всё, Костя! Я тебя прошу, брось всё.

– Спасибо, Катюша, но не обижайся: нет, не могу. Я производственник, а не продавец трусов.

– Согласна, не продавец трусов, как ты выражаешься, но если всё отберут, что ты будешь делать? Об этом ты подумал? Костя, давай сядем на лавочку и постараемся всё спокойно обсудить.

– Давай сядем, но, думаю, что спокойного обсуждения у нас сегодня не получится. Прости, милая, но я не могу и не хочу об этом говорить. Ты завтра ложись в больницу, а я сам тут разберусь и решу, что делать дальше. Прости, Кать, я подвёл и тебя, и ребёнка, до последнего веря хоть в какое-то правосудие, в элементарные границы разумного. Ты только представь: они заберут у меня всё! И как мне после этого быть? Как жить? Во что верить? Ведь я-то прекрасно знаю, что это – примитивное мошенничество и рейдерский захват предприятия. Но самое ужасное – то, что я не верю, будто судьи, принимавшие решения, следователи, отказавшие в возбуждении дела, не понимали этого. Всё они прекрасно понимали! Да, собственно, они и не скрывали этого. Все кивали на «верх», мол, будет отмашка, мы его в два счёта оформим, а пока извини и пойми нас: мы в погонах – что прикажут, то и исполняем.

Я молчала, понимая, что Косте нужно дать выговориться. Ведь кроме меня у него ни родных, ни близких. Да и кому нужны чужие проблемы? У каждого своих выше крыши.

– Кать, ты понимаешь, что, даже если они заберут у меня всё подчистую, я останусь ещё должен им. Открывать свой бизнес бесполезно – приставы тут же опишут всё. Работать на кого-то? И в этом случае будут высчитывать с зарплаты до конца жизни. Прости меня, милая, но я не знаю, как дальше жить, что делать… Я в полном отчаянии. Не хочу тебя обманывать, но я действительно не знаю, как дальше жить…

Я сидела, молча глотая слёзы, не зная, как его утешить, что сказать. Да и что можно сказать в такой ситуации? Работал, работал человек, и в один момент украли всё. Да ещё и должен остался до конца жизни.

– Костя, милый, Бог их накажет! Они не будут счастливы от этих денег. Вот увидишь, Бог их обязательно накажет, – говорила я, нежно гладя его руки. – Мы проживём как-нибудь, с голоду точно не помрём.

– Кать, да не боюсь я ни голода, ни холода – с детских лет всего нахватался с лихвой! Могу и на метро ездить, и есть не в ресторанах, поверь, это не проблема. Забирают ведь не просто бизнес, а то, что я сам своими руками строил столько лет! А это гораздо больше, чем просто бизнес и деньги. Но и этого им мало – они забрали веру… Веру в справедливость. А вот без этого я не знаю, как жить… Не жил никогда и не пробовал даже. Катя, я собственно приехал не об этом поговорить. Это мои проблемы, и решать я их буду сам, но тем не менее, ты должна знать всё. Знать и принять решение, учитывая все обстоятельства. Я не могу гарантировать того, что смогу обеспечить достойное будущее нашему ребёнку. Я вообще ничего не могу гарантировать: где я буду завтра, что будет со мной? Ты слышишь меня? Ничего.

Медленно встав со скамьи, я положила руку на Костину голову, перебирая волосы, произнесла:

– Мне нужна одна гарантия – что ты будешь со мной. Всё остальное я постараюсь преодолеть. Ты помнишь, что я сказала тебе много месяцев назад? Проиграешь ты это дело или выиграешь, я всегда буду рядом. Не брошу, не предам, не уйду. Запомни эти слова, Костя. Поверь мне, они очень дорогого стоят.

Костя встал и, обняв меня, стал целовать мои соленые губы, лицо, прижимаясь ко мне своей небритой щекой.

– Костя, я хочу домой, хочу лечь в постель. Слишком долгий и напряженный был день.

«Удивительно, но как всего один-единственный день может перевернуть всю твою жизнь, – думала я, медленно идя с Костей под руку. – Засыпая вчера вечером, я представляла наш беззаботный отдых, горячий песок, ласковое солнце и море… Утром проснулась в постели одна, а через полчаса уже знала, что нас двое. Потом, привезя меня из гинекологии к маме, Костя уезжал счастливым, оптимистичным, уверенным. Наступил вечер, и он вернулся раздавленным, потерянным, убитым. Ах, наша жизнь, наша жизнь, какие ещё испытания ты приготовила?»

Прощаясь у подъезда, мы постояли молча, прижавшись друг к другу.

– Кать, я вчера сделал несколько звонков по поводу больницы, куда тебе лучше лечь на сохранение.

– Спасибо, Костя, мама уже договорилась с доктором. Это её знакомая. Думаю, не стоит искать какой-то другой вариант. Завтра она ждёт нас.

– Ну, если ты уверена, что это то, что нужно, то я не против. А во сколько нужно быть там? Я хочу отвезти тебя.

– Знаешь, мама завтра вечером уезжает на несколько дней в командировку, и она хочет отвезти меня сама. Познакомить с врачом, то да сё, договориться, чтобы палата была получше да посвободнее. А когда я устроюсь, узнаю, что врач назначит, может, лекарства какие-то понадобятся или ещё что-то… Мы с тобой созвонимся, и ты приедешь. Давай так?

– Ладно, хорошо. Тогда ты сама, как только устроишься там, позвони мне, я буду ждать. Всё, моя дорогая, целую тебя, до завтра. Береги себя.

Тихий стук в дверь спальни разбудил меня.

– Как спалось, доча? Как чувствуешь себя? Я уже завтрак приготовила, сейчас покушаешь, и поедем. Нам к одиннадцати нужно быть в больнице.

Глава 17

– Присаживайся, Екатерина. Меня зовут Наталья Сергеевна, я заведующая отделением. Сейчас посмотрим, что тут у тебя в карточке, – приветливо улыбнулась женщина лет пятидесяти.

На ней был безупречно белый халат, голову венчала аккуратно уложенная причёска, а на кончик носа были нацеплены очки в тонкой золотой оправе.

– У нас как раз койка в трёхместной палате освободилась, – не отрываясь от чтения моей карточки, произнесла она. – Сейчас придёт медсестра, проводит тебя в палату. Нужно будет сдать общий анализ мочи, крови… В общем, сестра тебе всё расскажет. Результаты будут готовы завтра, и мы сразу займёмся тобой. Поколем спазмолитики, магнезий сульфат, поделаем процедуры… Всё, Катя, будет в порядке, – сказала Наталья Сергеевна, с улыбкой посмотрев на меня поверх своих очков.

Где-то совсем рядом тихо звонил телефон. Не открывая глаз, стала шарить по столешнице тумбочки, пытаясь найти его. Затем, открыв выдвижной ящик, запустила туда руку и наощупь накрыла его. Отвечать совсем не хотелось. Кто мог звонить? Костя? Нет, не думаю. И хотя в душе понимала, что только ради его звонка не отключала телефон, но… Не уверена, позвони он сейчас, стала бы говорить с ним? Просто хотела, чтобы он позвонил и всё. А лучше приехал. Без звонка. Просто вошел в палату со своей улыбкой, такой родной и желанной, и всё встало бы на свои места. Но что-то там, глубоко внутри, у самого сердца, кольнув, говорило: «Прежнего уже ничего не будет». Настойчивый звонок напомнил, что кто-то там, на другом конце, ожидает моего ответа. Чуть приоткрыв прищуренный глаз, увидела на экране высвечивающийся мамин номер. Нажав кнопку и поднеся телефон к уху, услышала её голос. Такой родной и далёкий.

– Алло, Кать… Не разбудила? У вас же вечер, – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнёс её голос, и тут же, не дав ответить: Ну, как вы там? Что нового доктор сказал? Была сегодня у Натальи Сергеевны? Очень хороший гинеколог. Очень. Специалист от Бога. И очень душевная.

Мама явно была настроена на долгий монолог. Боясь разрыдаться в трубку, я промямлила нарочито сонным голосом:

«Мам, я спать хочу. Давай утром созвонимся? Ты когда в Москву возвращаешься? В следующий понедельник? Ну всё, мам, созвонимся, я сплю. Целую. Да, всё нормально. Всё. Не беспокойся.

Нажав кнопку отбоя, я положила мобильник под подушку. Нет, спать не хотелось, просто какое-то настроение… Ну… Не очень. Вернее, совсем-совсем не очень. Как-то странно закончился вчера разговор с Костей… А сегодня вообще не звонил. Нет, что-то не то. За всё время, что мы вместе, я уже научилась понимать его с полуслова. По взгляду. Интонации. По тому, как он улыбается, говорит, целует меня… Я чувствовала его, знала. Знала его манеры и желания, знала, о чём он думает и о чём мечтает… Мои мысли чередой проносились в голове, выхватывая встречу за встречей, месяц за месяцем. «Стоп, Катя, ну откуда такая уверенность в том, что так хорошо его знаешь? Люди живут по полжизни вместе и то не могут такого сказать. А тут чуть больше года, и уже всё? Знаешь его на сто процентов?»

Где-то там, далеко, стали всплывать нюансы, события, поступки, заставляя меня по-другому взглянуть на всё происходящее. Червоточина сомнений расползалась, как раковая опухоль, съедая, казалось бы, незыблемую ещё вчера уверенность. В голове всплывали вопросы, на которые не находилось однозначных ответов. Вопросы, вопросы… Сомнения, сомнения… Почему сегодня? Почему не вчера? Ведь ещё вчера находились объяснения всему, во что хотелось верить. Любые его слова принимались на веру и не подлежали сомнениям. Видимо, так мы устроены. Когда любишь, на глазах словно розовые очки, и мы не готовы снимать их до тех пор, пока на стёклах не появятся царапины… Царапины безразличия и холода, измен и предательств. И даже тогда мы хотим верить: «Вот сейчас я сниму их, протру, и всё вернётся!» Вернётся цвет, яркость – цвет любви и яркость встреч, цвет настроения и цвет жизни. Да, возможно, вернётся цвет, но как часто с обретением этого иллюзорного цвета мы теряем способность различать, где настоящее, а где мнимое, часто путая желания и действительность. Мы становимся слепыми. Настолько слепыми, что не видим, что происходит в метре от нас. И даже твои лучшие подруги могут сколько угодно кричать тебе: «Сними свои розовые очки, оглянись!» – сдабривая это рассказами, где, с кем, когда его видели… Но когда ты влюблена, всё это не для тебя, не для твоих ушей.

И только кожей почувствовав скрежет стекла твоих розовых очков, растоптанных его каблуками, когда их осколки ранят твоё сердце, ты вдруг начинаешь всё видеть. «Боже… Как же я была слепа!» В памяти тут же всплывают десятки не связанных ещё вчера мелочей, поступков, событий, выстраиваясь в логическую цепочку твоих выводов и прозрения… Запах не твоих духов или полоска чужой помады, оставленная на галстуке или вороте его сорочки, конечно же, его толстой и страшной бухгалтершей, танцующей с ним вчера на корпоративе, ночные смс-ки, которые были тут же удалены с притворным ворчанием: «Блин, Пашка. Как выпьет, постоянно поговорить тянет». Ещё вчера любое из этих объяснений казалось бы мне логичным и не подлежащим сомнению. Сейчас, лежа в кровати с закрытыми глазами, я пыталась включить всю свою логику.

Так, что мы имеем? Костя сам предложил отвезти меня в больницу, когда узнал что существует угроза выкидыша. Узнавал, переживал… Переживал? Или хорошо играл? Узнавал что? Сохранится ли плод? Может ли быть выкидыш? Возможно, решил просто не терять лицо – или маску? – надеясь, что всё как-нибудь образумится само собой? Возможно… «Стой, Катюня, не накручивай. Что собственно произошло?» – спрашивала я саму себя, пытаясь в сотый раз мысленно прокрутить вчерашний телефонный разговор с Костей. Да, в общем-то, ничего особенного. И тут же в ушах его вопрос: «Кать, ты уверена? Всё хорошо? Всё нормально?» Этот вопрос пробежал холодком по спине, скользнул в подмышку левой руки и улёгся клубком сомнения под сердцем. «Уверена в чём? В том, что у меня всё хорошо в смысле моего состояния, моей беременности, и скоро меня можно будет забирать домой? Или уверена ли я в том, что готова рожать? Уверена ли в том, что мне нужен сын от человека, с которым мы, даже не расписаны? Живём в разных квартирах, встречаемся пару раз в неделю. Собственно, с чего ты взяла, что он хочет этого ребёнка? Вы даже серьёзно-то и не говорили об этом. Всё как то неожиданно выяснилось… Оказывается, ты беременна, давно мечтала и готова стать мамой. А он-то готов?»

Словно отрезвев от большой дозы выпитой любви, я с ужасом поняла: «Мы же просто любовники! Это у тебя, Кать, что-то там в голове насчёт серьёзных отношений, ребёнка и так далее. А что у него? Что он думает по этому поводу, ты знаешь? Для него ты – любовница. Удобная, сексуальная, молодая, красивая. Да, Кать, просто любовница». Конечно, это слово и раньше не раз крутилось у меня в голове, но тогда оно звучало совсем по– другому – с налётом романтики, лёгкости, дающей возможность каждому жить своей жизнью. Да, нам бывает невыносимо друг без друга даже пару дней. Мы скучаем, звоним по ночам… Да, мы проводим выходные вместе. И что? Мы ведь даже никогда не говорили серьёзно о женитьбе. Ну, конечно, я пару раз пыталась тонко подойти к этой теме, но он всегда останавливал начатый мною разговор своими с ума сводящими поцелуями, улыбаясь, и тихо шепча на ушко: «Кааать, да брось ты эти формальности. Тебе что важнее: печать в паспорте, или моя любовь?»

Сейчас, когда я лежала, свернувшись калачиком и прижав коленки к груди на больничной койке, все его слова уже не казались такими убедительными, однозначными, бесспорными. Хотелось нормальной семьи, дома, сына, который бы прибегал утром и будил нас своим смехом. «Как всё это можно осуществить, если ты живёшь на Кутузовском, а я – она Полянке? Если ты носишь фамилию Ермак, а я – Дарковская? Как всё это возможно, если вчера ты спросил: «Катя, ты уверена?» В этом вопросе я почувствовала всё: нотки холода и интонацию испуга, неуверенность и его неготовность расстаться со своей холостяцкой жизнью… Жизнью, позволяющей ввалиться ко мне в любое время, без звонка и предупреждения, зная, что я всегда жду его, а потом, утром, надеть выглаженную мною рубашку, допивая на ходу свой кофе, поцеловать и пропасть на несколько дней…»

Я засыпала с уверенностью в том, что он завтра позвонит, будет долго извиняться за то, что не позвонил сегодня – много проблем, не хотел меня беспокоить и всё такое, не было настроения и он не хотел передавать его мне. Начнёт удивлённо переспрашивать и уверять в том, что я его не так поняла и что-то опять себе накрутила…

Но он не позвонил. И не сказал ничего, что я тут себе напридумывала. Утром позвонила мама. Я что-то ей отвечала, говорила, чтобы она не волновалась, что всё у меня хорошо – в общем, врала.

Костя позвонил только вечером. В трубке витало напряжение вперемешку с долгими паузами. Мне даже показалось, что он немного пьян. Он явно что-то хотел сказать, но всё не находил нужных слов, не знал, с чего начать. Глотая слёзы, я вымолвила в трубку:

– Ты вчера спрашивал, уверена ли я? Да, я уверена! Я рожу его одна… Не беспокойся. Всё нормально.

Произнеся всё это, в глубине души я надеялась, что открою ему маленькую спасательную щелочку в будущее, помогу произнести нужные и единственно правильные сейчас слова: «Милая, я люблю тебя, я сейчас приеду. Это всё недоразумение…»

Вместо этого я захлопнула дверцу надежды и помогла ему начать произносить совсем другие слова – слова оправдания, такие мерзкие, немужские, трусливые… Слова, слышанные тысячи раз другими женщинами от других мужчин, но не мною и не от моего Костика. Потому что он просто не мог, он был неспособен их произнести… Сморщившись в какой-то брезгливости, я откинула трубку, из которой неслись слова:

– Нет, ты не подумай, я буду помогать, если ты решишь рожать одна. Просто сейчас я не готов, понимаешь? Ты же знаешь, какие проблемы у меня сейчас…

Я нажала на кнопку сброса. Секунду подождав, вытащила, открыв заднюю панель телефона, аккумулятор и, медленно подойдя к мусорной корзине, выбросила. В палате повисла тишина. Наталья перешёптывалась с Настей, все чего-то ждали. Истерики? Слёз? Рыданий в подушку? Но я сидела на кровати молча, опустив голову, совершенно безучастная ко всему происходящему. Наташка подсела ко мне на кровать, обняла за плечи и совсем по-бабски начала:

– Катюх, не расстраивайся так. Ты о ребёнке должна сейчас думать. Всё еще переменится, прибежит как миленький. Ты посмотри на себя – молодая, красивая, здоровая, да он твоего мизинца не стоит!

Я посмотрела таким взглядом, что она поняла: лучше не надо. Медленно завалившись на бок и прижав колени к груди, я натянула на голову простыню. За ночь подушка от слёз стала мокрой. Заснула я только под утро, твёрдо приняв решение, за которое мне будет стыдно и больно всю жизнь.

На утреннем обходе Наталья Сергеевна, как всегда в безупречно-белом халате, подтянутая, с бессменной причёской, которую наверняка она по утрам делала себе сама, излучала оптимизм, бодрость и хорошее настроение

– Так, девочки, что новенького? Как самочувствие? – бодро, с улыбкой вопрошала она, подходя к каждой кровати.

– Катенька, как мы себя чувствуем? Всё в порядке?

Взглянув на моё лицо, поняла – нет, не всё в порядке. От её взгляда вообще ничего не могло ускользнуть: волнения и радость, переживания и надежды…

– Так, – протянула она, – через пару деньков, думаю, можешь собираться домой, а сегодня через часик зайди ко мне, посмотрим ещё разок.

Переступив порог её кабинета, я, сжав от волнения кулаки, тихо села на стул. Она сняла очки, отложила их в сторону и посмотрела на меня.

– Катя, расскажи мне, что у тебя стряслось?

Она произнесла это с какой-то особой заботой и одновременно беспокойством. Её добрая, по-матерински светлая улыбка дарила надежду и вселяла уверенность, глаза излучали бодрость и оптимизм, и только присмотревшись внимательно в них можно было разглядеть усталость. Усталость и боль за таких, как я. Ведь она понимала, что что-то случилось. Или может случиться. И ей вновь придётся уговаривать, отговаривать, убеждать, как она делала это уже сотни раз. Только она знала, скольких таких, как я, она сумела спасти, скольких девчонок отвела от пропасти, на краю которой они оказались из-за несчастной и неразделённой любви, из-за попытки доказать или отомстить «Ему» или всему миру любой ценой… Даже ценой ещё только-только зарождавшейся жизни. Сколько таких, как я, молодых и не очень, умных и дур, одиночек и с такими отцами, как у нас с Дождевёнком, забеременевших по любви или вообще не уверенных, от кого этот ребёнок, смогла оттащить она от роковой черты? От черты, за которой нет ничего, кроме ночных слёз в подушку, шёпота имени своего так и не родившегося ребёнка, трясущейся руки, зажигающей свечу в церкви с еле уловимым «Прости меня» на губах…

Внимательно ещё раз посмотрев на меня, Наталья Сергеевна надела очки.

– Ну, говори, что у тебя? Я же вижу, что ты расстроена.

Еще сильнее сжав кулаки, я произнесла как можно твёрже:

– Я хочу сделать аборт.

– Вот тебе новости, вот тебе раз, – опять сняв и отложив очки в сторону, удивилась она. – Ты что это, Катерина? Ты понимаешь, что ты говоришь?

– Да, Наталья Сергеевна, понимаю. Я же не девочка-малолетка, поэтому не стоит меня уговаривать, я всё уже решила

– А никто тебя, милая, уговаривать и не собирается. Ты действительно уже взрослая девушка, если решила, то… Когда? – она сделала паузу, перелистывая страницы календаря с видом мастера, ищущего для вас свободное время для маникюра.

– Что «когда»? – прошептала я бледными сухими губами.

– Ну, когда хочешь делать-то? – продолжая смотреть в открытый листок календаря, что-то отмечая авторучкой, спросила она. – У меня вот завтра как раз есть окно, в 10 утра. Устроит?

О Боже! Как я ошибалась в этой женщине! Врач от Бога! Родительская забота, боль души и всё такое… Чушь собачья! Видимо, моя мама или Костя хорошо заплатили, поэтому-то она так улыбалась мне, источала саму заботливость и внимание.

«А сейчас ко мне какие претензии?» – читалось у неё крупными бегущими буквами на лбу. – Я свою работу сделала, угроза выкидыша миновала, а то, что сейчас у тебя в голове завихрения мозга, это не мои проблемы. Есть мамы, папы, мужья, бабушки – вот они пусть нянчатся с вами, уговаривают, объясняют… А у меня, извините, нет на это времени. Знаешь, сколько таких, как ты, проходит через мои руки? И что, я за всеми бегать должна? Нет уж, увольте. Мне за это деньги не платят».

– Наталья Сергеевна, – буквально оцепенев от того, как равнодушно – как будто речь идёт не о ребёнке, а о кукле – вела со мной она этот разговор, я промолвила:

– Выпишите тогда, пожалуйста, меня сегодня, а завтра я приеду, во сколько скажете.

– Да особого-то смысла нет. Конечно, но если хочешь именно завтра, то лучше остаться. Сегодня я занята сильно, не успею подготовить выписку, а завтра с утра и займёмся. Анализы быстренько сдашь, если всё нормально, то к десяти спускайся – это на первом этаже – и всё сделаем. Какой смысл-то ездить туда-сюда? А сейчас иди в палату, отдыхай. Завтра непростой день для тебя.

Она говорила это обычным спокойным голосом заботливого, добрейшей души человека. Я сидела просто в шоке. И эти люди называются врачами? Я уж не вспоминаю там про всякие клятвы Гиппократа. Но как можно просто вот так за пять минут полистать календарь, поднять на тебя глаза и сказать: «Завтра в десять всё и сделаем». Вот так. Раз, и всё.

Бездушные, бессердечные… Я шла по узкому, тёмному коридору в свою палату, как в тумане. «Бездушные, бессердечные», – шумело у меня в ушах. На языке вертелось самое страшное слово: убийцы. «Как можно вот так взять и решить: «Завтра в десять приходи», – задавала я один и тот же вопрос. Никто не отвечал. «Стыдно? Боитесь?»

Пометавшись без ответа по углам коридора, мой вопрос вернулся ко мне. Где-то глубоко-глубоко в душе зарождалась еле ощутимая защита от этого вопроса. Я мысленно, ещё не осознавая, выстраивала её для себя. В глубине сердца я понимала, что рано или поздно, все эти страшные слова, все эти вопросы вернутся обязательно ко мне. И мне придётся на них отвечать…

Зайдя в палату, я тихо прошла к своей кровати. Нет, с этого момента это была не палата – это была камера. Камера, где приговорённый к смерти должен провести последнюю ночь. Наталья Сергеевна не имела морального права отправить меня сюда. Нельзя сажать в одну камеру приговорённого к смертной казни и узников, которые завтра увидят солнце, свет, улыбки родных… Нельзя сажать вместе обречённых и тех, кому завтра будет дарована свобода, жизнь… Я где-то читала, что в одной из скандинавских стран ещё не совершивших преступление, но уже склонных к этому молодых людей сажают на несколько дней в камеру с преступниками. Окунувшись в мир лишений, боли, оторванные от близких и любимых, они совершенно по– другому начинают ценить жизнь и свободу. Со мной же сделали всё наоборот. Меня, уже готовую к совершению чего-то ужасного, практически преступницу, посадили к совершенно невинным людям, желающим подарить жизнь своим детям. Что готовлю подарить своему ребёнку завтра я?

Девчонки тихо лежали на своих кроватях. Наташка, поглаживая живот, растянула в улыбке свои опухшие от беременности губы и приговаривала: «Ух ты, пинается. Точно футболист родится!» Настя как всегда точила, как хомяк, яблоко, рассуждая, словно сама с собой, говорила: «Кушай витаминчики, бабушка привезла, свои, ранний сорт, безо всякой химии, с дачи…»

Мне казалось, что они всё это делают специально. Своими словами, поведением, округленными животами под халатами. Всем своим видом они были мне упрёком…

Отказавшись от ужина, я отвернулась к стене, не желая и не имея ни физических, ни моральных сил разговаривать и видеть всё это.

Ночью, несколько раз просыпаясь в тревоге, я открывала глаза, прислушиваясь к тишине, и снова проваливалась в сон.

Мне снилось, как будто я в суде. Длинный, узкий, словно больничный, коридор, высокие распашные двери… Я иду по нему, открывая одну дверь за другой. Пустые залы. Никого. Толкнув очередную дверь, я где-то там, в глубине зала, увидела человека. Он поднял голову, жестом приглашая приблизиться. Медленно шагая, словно боясь оступиться, я подошла ближе. Пригляделась к нему. «Наверное, это и есть мой судья», – мелькало в голове. Я стояла перед уставшим, немного сутулым, совсем седым стариком. То ли мантия, то ли старое рубище покрывало его худое тело. Нет, он не был страшен или отвратителен. Просто седой, с покатыми опущенными плечами, старик. Медленно, как-то по-житейски просто, как мне показалось, совершенно без эмоций, подняв на меня свои глаза, он спросил: «Ну, что там у тебя?» В его взгляде читался немой вопрос, ответ на который он давно знал. Но на то он и судья, чтобы выслушивать все мнения, аргументы, доводы… Положив локти на стол и накрыв одной ладонью другую, он как бы говорил: «Слушаю. Говори».

Справа и чуть за ним я увидела весы правосудия. А может, это были просто старые торговые весы с медными, видевшими немало жизней и судеб чашами?

На одну чашу я положила что-то наподобие маленького не то узелка, не то свёртка… Возможно, это было одеяльце, в которое пеленают детей… Я не была уверена, был ли там ребёнок. Я не видела его, только слышала… Слышала его тихое сопение.

Старик поднял глаза, развёл сложенные ладони, как бы вопрошая: «Что дальше? Я жду. У тебя всё?»

Я, немного запинаясь от волнения, неуверенным голосом стала что-то говорить, одновременно кладя на другую чашу весов нечто. Это «нечто» не имело определённой формы, веса и размера. Но с каждым разом, чаша весов опускалась всё ниже и ниже. Старик как бы даже поощрительно подбадривал меня.

– Тааак, хорошо. Ещё что?

– Не хочу воспитывать сына одна, не хочу, чтобы он рос без отца, – произнесла я очередной аргумент, положив его на чашу весов.

Видимо, это был не самый весомый аргумент, потому что чаша, чуть вздрогнув, осталась почти на месте, а старик-судья даже как будто отмахнулся, не принимая этот довод всерьёз.

– У меня ещё будет семья, будет ребёнок. И у него будет любящий отец, а не тот, что отказался от него.

Старик посмотрел на меня с немым укором в глазах, в которых я прочитала: «Но ведь и ты отказываешься от ребёнка».

– С детскими садами сейчас проблема, – перечисляла я, – однокомнатная квартира. Хочу посмотреть мир. Кому я буду нужна с ребёнком? – сыпала я аргументы на весы, которые оставались почти неподвижны.