Текст книги "Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести"

Глава 16. «Этот русский генерал сделан из того материала, из которого делают маршалов».

Среди четырёх генералов (из девяти присутствовавших на совете в Филях), предложивших Кутузову отступать и сдать Москву, был и герой Бородинской битвы генерал Николай Николаевич Раевский, мудрейшая фигура своего века, человек-загадка, выпавший в мирное время из обоймы по причине всё той же преждевременности.

«Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков с сильным характером и чувствительностью, он невольно привлекает к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества», – так характеризует генерала Пушкин, хорошо его знавший.

Сидя в филёвской избе, генерал Раевский ещё не знал, что Москва приговорена к сожжению. Позже он много раз корил себя, что дал согласие на оставление города…

Видел он и серьёзные тактические промахи в действиях Кутузова. Гибель каждого своего солдата ощущал физической болью.

Когда ему был высочайше пожалован графский титул, он отказался от столь щедрого царского подарка со словами:

«Память павших по моему недостоинству воинов и селян России не позволяет мне сейчас возвыситься над теми, кто уже никогда не встанет из приютов их кончины».

Прочтите, пожалуйста, эти слова ещё раз…

Слова благородного воина, они же стали ему приговором на забытье…

Генералу Раевскому выпало брать Париж. Он мог мстить за сожженную Москву и тоже спалить город. А он поступил немыслимо: приказал не вносить в условия капитуляции пункт о сдаче ключей от города. Позже, когда Александр Первый спросил его, почему он так поступил Раевский ответил:

«Ваше величество, народы не всегда виноваты в том, что с ними предпринимают их повелители. В интересах будущего двух великих народов, волею судеб ныне враждующих, нет смысла унижать французов».

Казалось бы, двух этих поступков достаточно, чтобы оценить человека, их свершившего, облачить самым высоким доверием, а мудрость его поставить на службу Отечеству…

Скорее всего император углядел тут намёки и на свои бездарные компании 1805 и 1807 годов, и на за торговлю русским «пушечным мясом» по 1250 фунтов стерлингов за сотню.

Когда генерал Раевский узнал, что зять его, Сергей Волконский, состоит членом тайного кружка, он вызвал его на откровенный разговор. Он не ругал его и не корил. У генерала был свой взгляд на готовящийся мятеж:

«Вы воин, – сказал он Волконскому. – А ведёте себя как поэт. Как Пушкин или Батюшков. Их Бог простит, они вечно юные. Мы все забыли о России ради себя. Вы – цвет России, вы должны себя беречь. Без вас Россия – шайка разграбителей. Россию может спасти только закон и порядок».

Что-то не припомнятся такие мудрости в учебниках истории, которую нам предлагали учить…

Зато в герои нежданно-негаданно попал заговорщик Пестель (Александр Леонидович как-то вспомнил, что в Калуге недавно появилась улица Пестеля, подумалось, а надо бы – Раевского).

Генерал Раевский был о Пестеле совсем другого мнения. Он считал его абсолютно самовлюблённым и бесчеловечным… В офицерской среде было известно, как Пестель издевался над подчинёнными ему офицерами и бил палками солдат. Глава мятежников (должность у него по заговору была – Диктатор) был вспыльчив и нетерпим к чужому мнению.

«Если на место государя и Государственного совета, в котором я состою, – говорил в своём кругу Раевский, – мне предложат диктатора из таких выскочек и изуверов как Пестель, я первый разгоню вас пушками».

Что, кстати сказать, и было буквально сделано…

Молодым и удачливым генералам, ворвавшимся в общество после войны, открывались широкие перспективы. Многие из них славно послужили бы Отечеству. Но… Война войною, а жизнь… В ней свои законы. Власть всегда боялась умных генералов, поэтому рассовывала таких по медвежьим углам империи.

Раевского – командовать корпусом в полудикую ещё Малороссию. Туда же легендарного генерала Михаила Орлова, любимца артиллеристов Алексея Ермолова – на Кавказ.

Оказался в тени и генерал Михаил Милорадович, «с необыкновенным духом и отличной храбростью» дравшийся на Бородинском поле. А нас учили, что он «провинился» тем, что был генерал-губернатором Санкт-Петербурга и в известный час «Х» 14 декабря 1825 года в одиночку выехал на Сенатскую площадь со словами примирения, где и был убит безмозглым «ура-патриотом».

Что-то сюжетец схож с аналогичным временем после Великой Отечественной войны, никому не кажется?!. И Жуков, и Рокоссовский, и ещё много «Раевских» были от греха подальше удалены от власти по тем же углам империи.

А «без вас Россия – шайка разграбителей…» То и имеем…

А когда после переворота 1917 года четыреста тысяч «Раевских» были выдавлены из России, и ещё бо’льшие тысячи полегли в «приюты их кончины», то откуда взяться «закону и порядку»? Да и к чему они той самой «шайке»?!

По причине намеренного забвения личности Николая Раевского мало кто знает, что за славный это род…

Урождённая Раевская, Елена Глинская была матерью Ивана Грозного, другая Раевская – Наталья Нарышкина – матерью Петра Первого. Женат генерал Раевский был на внучке Ломоносова.

В литературных кругах ходит байка, что в один из критических моментов Бородинской битвы генерал Раевский якобы в отчаянии взял за руки своих юных (одиннадцать и семнадцать лет) сыновей и пошёл на врага, увлекая за собой дрогнувших было солдат.

Вдумчивый исследователь без труда обнаружит иронию самого генерала по поводу этого пропагандистского штампа. Так было нужно для поднятия духа солдат в тяжёлые минуты. Так всегда было и будет. Оттуда и подвиг Матросова, и слова политрука Клочкова, и так далее.

Оба сына и оба зятя генерала Раевского были арестованы по делу декабристов. Неожиданно сыновья были оправданы (на этот раз) и отпущены «с очистительным аттестатом». Зять Михаил Орлов по ходатайству брата Алексея (любимца Николая Первого) был выслан в собственное имение в Калужской губернии, но другой зять, Сергей Волконский, испил чашу до дна. «Отнесённый к первому разряду», князья из рода Рюрика, он был приговорён к смертной казни, которая была заменена ссылкой на каторжные работы на двадцать лет.

Жена Сергея Волконского, любимая дочь генерала Мария, несмотря на все уговоры и запреты семьи, оставив годовалого сына, которого было высочайше запрещено брать с собой, уехала к мужу в Сибирь.

Дитя вскорости скончалось, генерал в скорбном письме сообщал дочери:

«Посылаю тебе надпись надгробную сыну твоему, сделанную Пушкиным, он подобного ничего не сделал в свой век.

 
В сиянии и в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца».
 

Дочери старый генерал уже никогда не увидит…

Сыновьям Николаю и Александру было уготовано блестящее и многообещающее будущее. От них оправданно ждали великих дел. Талантливые, горячие способные на подвиг, умеющие думать, норовистые – не потому ли и пополнили они бесславную когорту преждевременных людей, которых не устраивала черепашья поступь властных чиновников.

Многолетняя дружба с вольнодумцем Пушкиным и тёплое отношение к декабристам – всё это поставило крест на их военной карьере.

В семье Раевских существует одна тайна, связывающая отца, сыновей и Пушкина. К сожалению, по недостатку фактов, на сегодняшний день можно говорить лишь о версии, уповая на то, что пытливые исследователи кропотливыми и вдумчивыми изысканиями когда-нибудь докопаются до истины.

Генерал Раевский слыл вольнодумцем, знал о существовании тайных обществ, общался со многими из тех, кто в декабре 1825 года выступил на Сенатскую площадь. Поэтому, уволившись со службы, он старался жить тихо и не высовываться из своего поместья в Киевской губернии.

Не успев, однако, зализать декабрьские, 1825 года, раны, отставной генерал получает ещё один удар. По доносу новороссийского и бессарабского генерал-губернатора Воронцова вновь арестован старший сын Александр. Якобы осуждал действия правительства и начавшуюся русско-турецкую войну. Александр по велению Николая Первого был выслан в имение отца под Полтаву.

Генерал Раевский, однако, был уверен, что это «несчастная страсть сына к графине Воронцовой вовлекла его в поступки неблагоразумные». Отстаивая честь семьи, генерал вознамерился убедить царя, «что хотя любовные безумства неприличны, но извинительны, а политические обвинения графа Воронцова, предъявленные сыну – “донос и клевета”».

В начале 1829 года, ожидая аудиенции у царя, генерал Раевский встретился в Петербурге с Пушкиным. Предмет разговора вполне понятен: тот же самый Воронцов за связь Пушкина с той же самой Воронцовой не так давно засадил и Пушкина под домашний арест. Разумеется, под предлогом излишнего вольнодумства… Стало быть, горький опыт от любовного флирта с супругой генерал-губернатора у поэта имелся.

Только это не всё. Есть настойчивые косвенные сведения, что Александр Раевский, попав после Пушкина в фавориты к супруге генерал-губернатора, оказался слишком близок к разгадке тайны Воронцовых-Браницких. Неслучайно после 14 декабря 1825 года, как мы помним, Александра Раевского тоже было арестовали, однако очень быстро освободили «с извинениями», даже наградили званием камергера и не противились его возвращению в Одессу.

Только графиня Воронцова-Браницкая после этого стала его категорически избегать…

Сопоставив информацию от Пушкина и от сына, генерал пришёл к выводу, что на юге против императора опять что-то затевается. Старые фронтовые связи и навыки помогли дорисовать картину.

В Белой Церкви – родовом имении Воронцовой-Браницкой – не раз собирались декабристы; Муравьёв-Апостол и Пестель числились друзьями семьи. Существующие исторические документы позволяют утверждать, что Елизавета Ксаверьевна Воронцова-Браницкая была в курсе планов декабристов. Чего вдруг?! А очень просто: в случае победы декабристы намеревались «распустить» Российскую империю, признать независимость её любимой Польши, а также Финляндии. А на оставшейся территории создать 14 «республик», одной из которых будет Черноморская республика со столицей в Одессе и во главе которой будет, разумеется, граф Воронцов.

Было известно, что после майской 1829 года коронации Николая Первого в Варшаве, на Украине намечено провести военные манёвры, на которых впервые должны были принять участие части польской армии, которые в своё время сражались под знамёнами Наполеона против России.

Очень удобный случай устранить под шум манёвров Николая Первого и передать власть Константину Павловичу, которого готовились провозгласить королём Польши.

Иначе говоря, так, по иному сценарию, мог быть осуществлён замысел декабристов.

Плюс ко всему генерал Раевский, как член Государственного совета, в числе немногих посвящённых весьма подозрительно относился к настойчивости, с которой граф Воронцов добивался назначения одного из потомков Браницких Ксаверия адьютантом царя.

Вот обо всём этом старый генерал и хотел поговорить тет-а-тет с Николаем Первым.

Попасть на приём к царю даже члену Государственного совета, герою Отечественной войны 1812 года было совсем не просто. Паутина вокруг царя опутала уже и его ближайшее окружение. Какие-то силы очень опасались этой встречи и всячески её оттягивали.

Целый месяц больной генерал ждал аудиенции, а когда, наконец, её дозволили, строго-настрого запретили говорить с царём не только о сыне, зяте, дочери и декабристах, но и о политике вообще.

«Я ездил в Петербург, чтоб представить истину, и, хотя был принят с благоволением, но мне сказано было, чтоб я о сём не говорил ни слова государю… о мнимых неприличных разговорах, о коих я писал тебе, следственно, всё состоит в его (Александра – авт.) истории с Воронцовой. И так, прожив больным в Петербурге месяц, я представился и откланялся и через два дня уехал».

Тогда Пушкин, будучи в курсе всего этого, посвятил в происходящее генерала Алексея Ермолова, который по его просьбе и взял на себя роль информировать Николая Первого.

Так оно и случилось. Была коронация в Варшаве, были манёвры на Украине – только без участия польских частей! Неудивительно, что в аккурат спустя несколько месяцев на следующий, 1830 год, поляки взбунтовались против империи.

Тот самый Ксаверий Браницкий, как активный участник заговора, был приговорён к каторге с конфискацией имущества. Однако соратниками из Петербурга заблаговременно был предупреждён, имение заложено, а вырученные немалые средства вывезены во Францию.

Окрылённый надеждами генерал Раевский вновь просит императора облегчить участь дочери в знак благодарности за оказанную «услугу». Однако ему дают понять, что император все «заслуги» в этом деле относит на счёт генерала Ермолова, а не Раевского…

Неслучайно вскоре после подавления польского восстания 1830 года генерала Ермолова ввели в состав Государственного совета. К слову сказать, Ермолов так ни разу и не посетил его заседания, поскольку осенью 1829 года в своём имении от горя на руках сына скончался Николай Николаевич Раевский…

Всего пятьдесят восемь лет отпустил Господь израненному воину побыть в этой «юдоли печали». На его надгробной плите слова: «Он был в Смоленске щит, в Париже – меч России»…

Скуп на похвалу был Наполеон и редко искренен, но мог сказать и от души.

«Этот русский генерал сделан из того материала, из которого делаются маршалы», – это он о Раевском…

«Я не видел в нём героя – писал Пушкин – славу русского войска, я в нём любил человека с ясным умом, с простой прекрасной душой, снисходительностью, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина».

18 января 1830 года Пушкин «по старой дружбе» обратился к Бенкендорфу с письмом. Его стоит привести, поскольку и на нём печать гения:

«Весьма не вовремя приходится мне прибегнуь к благосклонности вашего превосходительства, но меня обязывает к тому священный долг. Узами дружбы и благодарности связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за неё слово перед теми, кто может донести её голос до царского престола. То, что выбор её пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая – накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу. Г-жа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере полного жалованья покойного мужа, с тем, чтобы пенсия эта перешла дочерям в случае её смерти. Этого будет достаточно, чтобы спасти её от нищеты. Прибегая к вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года – великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна – заинтересовать скорее воина, чем министра и доброго отзывчивого человека, скорее чем государственного мужа» (подлинник по-французски – авт.)

Пенсия была назначена…

Генерал Раевский задал высокий нравственный тон всей семье. Не только дети, но и зятья были из тех, кто «служить бы рад, прислуживаться тошно». К сожалению, в России с таким нравом, да ещё и с норовом, становятся неудобными, а потому преждевременными и лишними.

Второй сын генерала, Н. Н. Раевский-младший, по окончании наполеоновский баталий служил на Кавказе, к 1839 году был генерал-лейтенантом и командующим Черноморской береговой линией. Молодой генерал откровенно помогал сосланным под пули на Кавказ декабристам.

Любимый офицерами и солдатами, лихой воин стал на гремучем Кавказе строителем и дипломатом. Многие города, включая Новороссийск, обязаны ему своим появлением.

Не только огнём и кнутом утихомиривал он горцев, но и пряником. Наладил торговлю, приглашал горцев служить в российскую армию. Кажется, это был правильный тон…

Только наверху и это прослыло вольнодумством. Вот ходи, отмечайся на службу, угождай начальству, бери взятки, делись, только не высовывайся. Не вписался в ту эпоху и Н. Н. Раевский-младший.

Горе от ума, а от совести так одна морока…

Разговор тот отца и сына Чижевских о судьбах победителей Наполеона имел место быть сто пятнадцать лет спустя тех событий. Новая власть в России пыталась по-новому созидать счастье для народа. «Весь мир до основанья мы разрушим, а затем…»

«У меня нет оснований не желать большевикам всяческих успехов, – откровенничал генерал Чижевский. – Кто же не захочет счастья трудовому народу… Только почему-то опять в чести карьеристы и казнокрады, отлакированные герои и дутые рекорды, трескучая и лживая пропаганда… Я давеча прогуливался в Подзавалье. Загаженный Лаврентьевский монастырь… А на его погосте, среди хлама – поваленные, полуразбитые надгробные камни, что не смогли утащить. Наклонился, пригляделся к одному… Резануло, как плашмя шашкой по голове! Генерал Багговут Карл Фёдорович, герой войны с Наполеоном, участник Бородинской битвы… Погиб спустя месяц после неё в Тарутинском сражении… Сердце защемило… Нельзя так с могилами героев!.. Все потуги напрасны, коли вы так с могилами… Иссякнут так герои в Отечестве, выродятся… Они смысл жизни постигали в служении Отечеству… Ужели не заслужили уважения?.. Или тех, кто отлакирован, для пропаганды достаточно?..»

В осквернении могила генерала Багговута, как и весь Лаврентьевский монастырь, пребывали ещё почти семьдесят лет… И только в 1994 году приведены в относительный порядок.

На месте алтаря порушенного Рождественского собора появилась, наконец, долгожданная часовня – предмет особой гордости автора за непосредственное участие в её создании.

Теперь, на излёте лет, могу признать: по беседам с тогдашним (первым) настоятелем монастыря игуменом Пафнутием до сих пор сверяю жизнь… Высоченный и худой, его от души забавляли случавшиеся поездки на моём жёлтом «Запорожце».

Совестливые энтузиасты постарались, а надо бы, чтобы власть…

 
И взор я бросил на людей,
Увидел их, надменных, низких,
Жестоких, ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
Жестокой, суетной, холодной,
Смешон глас правды благородной,
Напрасен опыт вековой.
 

А. С. Пушкин