Текст книги "Необжитые пространства. Том 2. Позаранник"

Виктор Алексеевич Ростокин
Необжитые пространства
Том 2
Позаранник

© ГБУК «Издатель», оформление, 2018

© Ростокин В. А., 2018

1
Как зарождающийся миф

«Я не снял фуражку, чтоб загаром…»

 
Я не снял фуражку, чтоб загаром
Свой лик увядший осветить.
Лучи дарило солнце даром,
Желая деду угодить.
А я не требовал так много,
Мне только б лучик золотой,
Животворящий на дорогу
В заоблачный мир зоревой.
Остерегаясь слов никчемных,
О нем стеснялся я писать.
И в день скучал болотно-черный,
Пытался тучи разогнать,
Махал неистово я веткой
Над белобрысой головой.
Мать улыбалась: «Моя детка…» —
В глазах с застывшею слезой.
 
 
…И вот я, обнажив седины,
Теченье лет не позабыв,
Стою под солнечной лавиной,
Как зарождающийся миф.
 

«Перетряхиваю скарб бумажный…»

 
Перетряхиваю скарб бумажный,
За всю жизнь скопились вороха.
Думал: буду я писатель важный,
На душу не стану брать греха
Самому себе поставить памятник
Или затолкать в тартарары.
Надеваю я треух и валенки,
Ухожу с чувалом за дворы.
Будто разгадали намерение
И чтоб браво шел я, как солдат,
Вдарились все на деревне в пенье
Петухи. Не им ли я собрат!
Вот так праздник, торжество! Не горбись,
Не ломайся былкой на ветру,
Будет счастье вперемежку с горем
Ввечеру и, знамо, поутру!
Сам себе внушаю. Тем моментом
Уже вылез на просторный дол.
Прогорел костер, лишь дыма лента.
И осиновый забитый кол!
 

«Как ребенок безвинно побитый…»

 
Как ребенок безвинно побитый,
До угла своего добреду,
Непокормленный и непобритый
На лежанку ничком упаду.
Буду плакать без всякой причины
И, не зная кого обвинить,
Я засну, и приснятся лучина
И моя в изголовье мать,
Молвит голосом тихим и скорбным:
«Как ты телом, сынок, исхудал!
Испытал на веку много горя,
Зла людского взахлеб ты познал.
Спи покойно, с тобою я рядом,
Буду ласково петь я о том,
Что в небесном божественном саде
Озаренный лучами наш дом.
Сам Христос окропил его звездно,
Одарил он улыбкой своей.
Где ступнул Он, там выросли звезды,
Где вздохнул, там приволье полей…».
Я уже не проснусь на лежанке,
Грешный мир не увижу уже.
И забуду, что в нем был я жалкий
И носил тяжкий груз я в душе.
Вознесусь я за матерью следом
За незримый и тайный предел
В caмом светлом и благостном лете,
В коем песню последнюю спел.
 

«Не тучи нынче обложили…»

 
Не тучи нынче обложили
И не свирепая гроза,
До этого не так мы жили,
От солнца прятали глаза.
Но снизошло, как милосердие,
Как упованья легкий вздох,
Над всей сиротскою Расеей
Май, не жалея юных ног,
Промчался, наряжая щедро
Цветеньем сказочным поля
С рося́ным вперемешку ветром
И окунаясь в зеленя.
Такое было или не было?
Мне разгадать пришла пора.
Землею стану я и небом,
Отчалив тихо от двора.
И все проточное пространство
Травинкой каждой и цветком
Мне будет песельным убранством,
Неувядаемым стихом.
 

Твой говор живой

 
Как грозой полоснуло по озеру,
Как росой обожгло дерева.
Твои песни ударили по сердцу,
Самородные в коих слова
Полнокровные и отборные,
С горьким привкусом дольных берез.
И я вспомнил о русском народе,
Про ядреный крещенский мороз.
Про наличники в снежном окладе
И цветы на оконном стекле.
Вот меня по головушке гладит
Мать в пригрубном духмяном тепле.
Над страницей букварной склонился,
Слово первое я прочитал:
«Ма-ма…» «Жить тебе, верно, в столице», —
От нее я тогда услыхал.
Кое в чем преуспел я… и в грамоте,
Но молва не прельстила меня.
«Ма-ма, – в памяти слышится, – ра-ма…»
И шуршит под ногами стерня.
Доживаю свой век в малой родине
И печалюсь: она все бедней,
Все скучнее при всякой погоде,
Лик ее все старей и скудней.
И все думается о безысходном,
Нету сил у корней и стволов.
Иноземные псы да голодные
Рвут ее до глубинных основ.
Потому мне особенно дорого
Вдруг услышать твой говор живой
О лугах и о просеках волглых,
О избушке с лучинкой святой.
Это чья-то забытая матушка
Пред иконой молитву творит,
Чтобы в странствиях Манюшкой, Ванюшкой
Отчий не был порог позабыт.
 

Врагом не назову и братом

 
Все обернулось как-то странно…
Когда-то брата я любил.
Сегодняшней весною ранней
Без слез его похоронил,
Я созерцал без мыслей всяких
Со стороны, где грязь столкли,
Как, чуть поеживаясь зябко,
Гроб опустили мужики,
И, грохоча по доскам, глина,
От снега влажного бела,
В зев ямы ринулась лавиной,
Как будто этого ждала.
И уже вскоре все затихло,
Бугор старательно нарыт,
И с фото он надменно-лихо
Взирал: не буду я забыт!
Могила эта коммуниста
И подобает как – звезда
Над обелиском мутно-льдистым
На невозвратные года.
Их вспоминать охоты нету,
Как ломом ворошить труху.
Он все грозил: «Вас, всех поэтов,
Подвесим скоро на суку!
Тебя же первого, особо
Опасен для Отчизны гад!».
Он рутинером был и снобом,
И, разумеется, богат.
А я любил его когда-то,
И при разлуке я скучал.
…Последний вот его причал.
Врагом не назову и братом.
А на кресте, где чернобыл,
Молитвенно поет синица.
И надпись: «Пусть покойно спится.
Для партии ты верным был».
Я, уходя, знал наперед —
Сюда стопы я не направлю.
 
 
Не нарушая вечных правил,
По коим наша Русь живет,
Неслышные слова для слуха
Сронил: «Земля пусть будет пухом».
 

«Живу в материнской избе…»

 
Живу в материнской избе?
Но нет материнского крова,
А крова основа – корова
Да кости ее в ковыле.
Созревшим дышу чабрецом,
Нарвал, где останки буренки,
На Песках, на бросовой кромке,
Вблизи с нелюдимым кустом.
Он сторож кладбища сего,
Хотя безоружен, но грозен,
Сам с виду застенчиво-розов
(Тут череп, как омута дно!),
Он ветру шуметь не велит,
Он гонит назойливых пташек
И вслед им рассерженно машет
И жалобно после скулит.
Порой я сюда прихожу,
Где кости кормилицы Зорьки,
И куст уважительно-зорко
Глядит, ждет, чего я скажу.
А я помолчу и иду
Околицей дальше пустынной,
Как будто бы с мамой и сыном,
И в сердце не чую беду.
А наша избушка… Ее
Продлится пусть век в песнопенье,
Где жизни бессмертно теченье
И призрачно горе мое.
 

«Я иду. Никому я не нужен…»

 
Я иду. Никому я не нужен.
И мне тоже не нужен никто.
А желанна зловещая стужа,
Она в поле и в душу метет.
Одичал я в сиротстве российском,
Я отбился от кровных основ,
Самозванно явившись «мессией»
Средь пустынных могильных холмов.
Что ищу в этом замкнутом круге?
Что хочу? Что легко обещал?
Но в упор мне ударила вьюга,
Что имел я, тотчас потерял.
Мать и сын мой в безмолвии неба,
Зрит их, плачет трава-мурава.
Темный голос с издевкой: «О, лепо!
Замутилась его голова!»
Замутилась и в стынь окунулась,
Будто прорубь, бездонная ночь.
И судьба потаясь отвернулась,
Ей самой даже стало невмочь.
Тянет жилы постылая мерзость.
День уходит. И сникнет второй.
Поле жизни под снегом померкнет.
Кто вздохнет над пропащей душой?
 

«Реальность – грубая надстройка…»

 
Реальность – грубая надстройка,
А кровля – плесень горбылей.
Стол. И окурок. Кучно строки.
Лицо подсолнуха желтей.
И это все неприхотливость,
Ни боль, ни сладости озноб.
Штрихом мелькнуло и простилось…
С ухмылкой вяло чешешь лоб.
А тут совсем загадок нету
(Иной под шкурою медведь!),
Коли под кроной столько света,
Увидишь – можешь умереть!
И я поэтому на равных
С березой рядышком стою,
И в душу речь струится плавно,
И молча я благодарю.
«Как жил – так и живи!» – вещает.
И я с дороги не собьюсь.
Всю землю не объять большую,
К тебе я кроной обернусь.
И мать во мне ты угадаешь,
Ее прояснятся черты.
Кто слеп, поэму им подаришь
Благой реальной красоты.
 

«Помолился на кукушкин плач…»

 
Помолился на кукушкин плач,
Повздыхал у траурной сирени,
Никому в округе не палач,
Свет не заслонял своею тенью.
Лобызаться ни к кому не лез,
Проповеди не читал блаженно.
Обегал сторонкой меня бес,
Хохоча с издевкой оглашенно,
Мол, ни там ни тут я не обрел
Ни тщеты, ни злата отвращенья,
Налегке босой полями шел,
Улыбаясь птицам и растеньям.
И пустой всегда была сума,
Хоть на дне б нечаянный орешек.
Всякого словесного дерьма
Слышал от того, кто с красной плешью.
Были средь людей ему сродни,
На виду они рога носили
Ночи напролет, а также дни
На худое прилагали силы,
Превращали в тлен цветущий лог
И дома от душ опустошали.
Я их желчь натужно превозмог,
Мне молитвы крепость придавали.
Возвращал я к жизни цвет земли,
Воскрешал людское оживленье.
Урожай просил я у зимы,
А у лета – песен, вдохновенья.
 

«В диких сумерках, нависших…»

 
В диких сумерках, нависших
Грязной, льдистой бахромой,
Над овражной черной нишей,
Над корявою рекой
Я сиротски потерялся,
Заблудился, как навек,
Мне попутчиком назвался
Меланхольный бледный снег.
Но он выдохся уж вскоре
И отстал, совсем исчез.
Разделить со мною горе
Не согласен даже бес.
Я все дальше удалялся
От оконцев и стогов,
Где я рос, грустил, смеялся,
Много знал хороших слов.
Пo-особенному солнце
Грело. Но позвал большак,
Дабы жизнь познал до донца,
А судьбу зажал в кулак.
Не познал я жизнь до донца,
Не зажал судьбу в кулак.
И не греет больше солнце,
Как чужой, молчит большак.
 

«…И вот повалена сосна…»

 
…И вот повалена сосна,
И из тайги ее везут.
И с этих пор моя она —
Награда за упорный труд.
За жизнь. За испытанья. Боль.
И за надрыв души.
До неба распахнется дол,
До праведной межи.
Распилят дерево на гроб,
Мне в нем уснуть навек,
Сосновый запах будет, чтоб
Земных не позабыл я вех
И то, что был я человек.
 

«Дождь-позаранник совсем не похож…»

 
Дождь-позаранник совсем не похож
На другие дожди на земле.
По-особому он и хорош, и пригож,
Он приходит ко мне на заре.
И стучится в глазок своим нежным перстом,
Я к нему выхожу тот же час,
И мы вместе по старой тропинке идем,
Рядом мой неразлучный Пегас.
Открывается взору прохладный пейзаж,
Первобытный струящийся дол.
И задумчив Пегас
                        (неуместен кураж!),
За иною он тайною шел.
На безлюдье тревожно родятся стихи,
Их с другими уже не сравнить,
В них лопочут ручьи и ворчат лопухи,
Никого не изжить, не убить.
Я Пегасу сказал: «Возвращайся домой,
Нам расстаться пора до лучей».
Я умру. И восстану травой и росой
Под знаменьем небесных мечей.
 

«Фуражку снял не для поклона…»

 
Фуражку снял не для поклона
(Сей ритуал поэту в честь!),
Присел я под отрожным кленом,
Еще в запасе время есть
По-стариковски, по-крестьянски
Поблажить думкой в холодке
О ставших ветреными странностями —
Их распылило налегке
Там, где не странствовал я ране,
Где волоска не обронил,
Но в сердце был осколком ранен —
Оттуда некто отпустил.
Не целясь, без утайки мести,
Сама цель притянула… Я
Меж тем не ведал этой вести,
Лишь знал: есть небо и земля.
Я не вдавался в рассужденье
(Извечный юности порок!),
Уже не избежать растленья,
И час уж этот недалек.
Он тенью скорбною витает,
Круги смыкая надо мной,
Все ниже голова сникает
Над кровью плачущей страной.
 

««Позавидовать можно ему…»

 
«Позавидовать можно ему:
Не сломали его неудачи!» —
Кинул бодро за плечи суму,
Ухожу, планы вслух обозначив.
Ну а как по-другому-то быть,
Когда так обстановка сложилась,
Иль от боли истошно скулить,
Аж вот-вот разорвутся и жилы!
И не надо завидовать мне,
Мое горе – моим будет вечно.
Не однажды приснится во сне
С поразмытым лицом человечьим.
Я признаю бесстрастно себя,
Остановится глухо дыханье.
Лишь жена, беспокойно любя,
Разгадает безвременно тайну.
Мою руку к губам поднесет
И утешит: «Нет благ без ущерба».
…Будет также толпиться народ,
Принеся Богу скорбную жертву.
 

«Я в скудости природы разгадал…»

 
Я в скудости природы разгадал
Того, что в яви нет, от сглаза скрыто:
Веселый облак, а за ним увал
И ласково склоненная ракита,
И тень ее, как лебедя крыло,
Распластанное в трепетном бессилье.
Все, что ушло, все сызнова пришло,
Разведренно, молитвенно-всесильно.
Я наслаждаюсь ясностью картин
И восхожденьем собственного духа,
И ощущением: я не один
В пределах созерцания и слуха.
Мое сознание охватывает свет
До горизонта… и гораздо дальше,
И где того, что здесь, возможно, нет,
И тень ракиты вдаль крылом не машет.
Я, затихая телом и душой,
Возьму в ладонь земли комочек малый
И в нем в тот миг узрею мир иной,
Един, как я, он в космосе усталом.
 

«Лист прилепился к окну…»

 
Лист прилепился к окну,
До смерти ветер измучил.
Я не предался вину
В этой раскованной буче.
Я наклонился к огню,
К теплой, душистой бумаге,
К дивно проточному дню,
К юности нежному благу.
Струйки улыбчивых строк
Льются из сердца наутро.
Ожил нежданный листок
И промелькнул перламутром.
 

«Показалось. А может, привиделось…»

 
Показалось. А может, привиделось.
Или просто подумалось мне.
Кто сроднился?
                  А кто-то обиделся?
В буреломе ночном?
                            В тишине?
Колея след уже не порушит,
Вечность приняла штрих – сохранит
В первозданных глубинах ревущих
И потом его суть повторит.
Но обратно уже не воротится
На течение травных часов,
Где я жил скоротечною плотью
В неведении вечных миров.
 

«Скребанула жестко жизнь…»

 
Скребанула жестко жизнь,
Как наждачная бумага.
Угощала кислой брагой
И орала: «Ну, держись!».
Я за край земли цеплялся,
Простирал ладони к Богу,
Но сбивалась в темь дорога,
Я по кругу возвращался
К старым ранам черной крови,
Ненасытным дрязгам желчным.
Иней оседал на брови,
И душа роднилась с чертом.
Я уже не вырывался,
Я утратил кротко память,
Я с собою попрощался —
Не бездушен даже камень.
 

«Все те же картинки, приметы…»

 
Все те же картинки, приметы
И звуки, и тени все те
Вчера и сегодня… Не сетуй!
Все-все на своей высоте.
Меняться не след ни крушине,
Ни ветру, ни плесу в куге,
Ни в норках суслиных лужине,
Ни путнику там, вдалеке.
Все то же. Но с новою силой
И с чувством, явившимся вмиг,
В душе зарождается крик:
О, как первозданно и мило,
О, как многозначно и мудро!
Вовек не уйду никуда,
И в пасмурь прозрачно – не мутно,
Хоть дни убывают, года.
Когда первый снег – озаренье,
Капель – это сказ о цветах.
Забвенье несет воскрешенье
Чарующих слов на устах.
 

«Мне дуроломною женой…»

 
Мне дуроломною женой
(Она не зрит Христа!)
Запрещено самим собой
Жить – вот тебе черта
Проведена, как бы разлом,
Как пропасть – нету дна!
Я гляну вниз – бурлит содом,
Стенает сатана.
Не сделать шага одного…
Господь меня забыл,
Ведь он же слишком высоко,
И я ему не мил.
Я злобой дома окружен.
Беспомощен. Я раб.
Из сердца рвется хриплый стон
И телом хил и слаб.
Мое лицо, мои глаза
Сжигает слез поток.
Кричу: «Ударь с небес, гроза,
Умру, как тот цветок,
Что в бездорожии холмов
Без имени блуждал,
А нежность хрупких лепестков
Злой ветер оборвал».
 

Без притязаний

1

 
He по своей ли мы охоте
Уходим (власть небес права?!)
И неожиданно и кротко,
Как перед стужею трава.
Нам оглянуться б на прощанье
Без притязаний и молитв,
Но манит тайное свиданье
И что болело – не болит.
Уже пространство все в алмазах
И звуки трепетно-ясней
И не для слуха, не для глаза…
А Глас с высот: «Иди скорей!»
 

2

 
Жизнь кончается не в срок.
Да, еще б пожил на свете.
Заметает пылью ветер
След мой и родной порог.
И о том, что здесь я жил,
Трогал звучную щеколду,
Пел порой, порой тужил,
Кто-то тыкал пальцем в морду.
Все сотрется в краткий срок
Или в долгий —
                    то не важно.
Был ведь низенький порог
И одной судьбы поклажа.
 

«Прозрачность жизни и земли…»

 
Прозрачность жизни и земли
Куда-то в сторону уходит,
Где каменно сомкнулись годы
Мои…
    а может, не мои.
 
 
Неведомая страсть грядет,
И мир захватит чужеродно,
И лишь сочувственно природа
Мой след нечеткий уберет.
 
 
Накроет тенью горевой,
Слезинку с листика обронит,
Ничем уж больше не затронет
Под новой вспыхнувшей звездой.
 

«Осел туман и не уходит…»

 
Осел туман и не уходит,
Как будто страждущий палач,
На мысли мрачные наводит
Орущий невидимый грач,
То над моею головою,
То за спиной,
                то впереди
С таинственной своей бедою —
Позыв коварный в ней:
                                  иди!
И я иду, не ощущая
Земли,
     плывущей подо мной,
Не находя родного края —
В разладе он с моей судьбой.
А я со временем в разладе.
Оцепененье леденит.
И жизни скудную отраду
Отрава рока полонит.
Мне не обидно и не больно,
Хоть птице черной не с родни.
Толкаюсь одиноко в поле
В закатные
             глухие дни.
 

«Что ты, что ты…»

 
Что ты, что ты,
                   лист сухой,
От меня бежишь?
Я тебе ведь не чужой,
Я ведь тоже не живой…
Почему молчишь?
Что-нибудь прошелести
Хрупким языком,
Как жилося на Руси
С летним ветерком.
Я потом скажу, родной,
Что гроза и гром…
В яму с мутною водой
Вместе упадем.
 

«Меня супруга балует…»

 
Меня супруга балует —
«По-э-э-т! – она орет
И сучковатой палкой
По темени вдруг бьет
Прилежно, без одышки. —
Дурь изгоню с мозгов!
А книжки – на поджижки,
Для отсыревших дров!».
И потому что «баловень»,
За этот вот стишок
«Мине» насунет баба
На голову горшок!
 

«Нету в том ничьей вины…»

 
Нету в том ничьей вины,
Что кому-то неугоден.
Набираюсь тишины
И созвучий первородных.
Окропленная росой,
На обочину не сбилась
Жизнь моя, хоть под пятой
У судьбы подранком билась.
И полынь, и суховей,
И неласковая замять —
Все, как хлеб,
                душе моей,
Хлеб,
  в котором терпка замесь.
Я им дорожу, слова
На признание не трачу.
Одобрительно трава
Мне кивает на удачу.
В этой скудной стороне,
Вдалеке от стен высоких
Я по собственной вине
Собираю строчек соты.
 

«Как узник в тесной камере…»

 
Как узник в тесной камере,
Топчусь в углу двора.
Тут лебеда и камень,
И влажная жара.
 
 
И не беда, что тесно
И нет живых цветов,
Удобное тут место
Для мыслей и стихов.
 
 
И мой невзрачный угол
Вовек не привлечет
К себе врага иль друга,
Когда строка поет.
 

«Вот так и мне бы, как пчеле…»

 
Вот так и мне бы, как пчеле,
Барахтаться в цветке, нектар вкушая,
Не замечать, что кто-то наблюдает,
Смежив морщинки мудро на челе.
 
 
А это я, из мыслящих персон,
До истины пытавшийся добраться,
Хотя вполне ведь может в жизни статься:
Нет истины, а есть словесный звон.
 
 
Пчела, пчела… фантазии полет:
Быть ею в лепестках, но ведь она же,
Когда свой взяток хоботком возьмет,
Единственным и верным курсом ляжет
 
 
Домой, где тоже множество забот
И тоже надобно осилить с рвеньем,
Дабы продолжить свой пчелиный род,
Как суть неповторимого явленья.
 
 
А мне – свой род, безумцев, забияк,
Заблудшихся в чреватых измышленьях.
…Цветок зовет пчелу не просто так —
Для своего земного продолженья.
 

«Я святостью своей…»

 
Я святостью своей
Мир грешный раздражаю.
Несу цветы с полей,
Их под окном сажаю.
Рублю дрова, топлю
Я бабушкин пригрубок.
И над стихом корплю,
И шевелятся губы.
И с крыши снег гребу.
Пью воду из колодца.
Грач заселил трубу,
Живет он рядом с солнцем,
Мне иногда кричит
И ветку предлагает,
Мол, в бабкиной печи
Полено догорает!
 

«Приметно обносилась оболочка…»

 
Приметно обносилась оболочка,
Середка явно холодно-черна.
Мне молодильный крем прислала дочка,
Овсянкой кормит по утрам жена.
И дабы не обидеть своих родичей,
Лицо я мазью пачкаю, сердясь,
И кашу ем невкусную, не модничая,
Как лучшую на белом свете сласть.
И все как будто правильно отлажено,
Обман мой внешний без потуги скрыт,
А в сердце резче боль… Но то не важно,
Авось еще, глядишь, и поскрипит.
Ну как могу их подвести, родимых,
Заботливых, жалеючих! Нет, нет!
На энный срок отсторонитесь, зимы!
Попридержу свой «проездной билет».
 

«Я имею право, чтоб молчать…»

 
Я имею право, чтоб молчать,
Не ходить туда, куда не просят,
О жене любимой не скучать,
Не писать о звездах и о росах.
Я молчу. И за чужой плетень
За клубникой очертя не лезу.
Мне на пятки наступает хрень,
Донимают воплем до зарезу!
Всякий тянет за подол к себе,
К мелкому несытому корыту.
Домовой кривится на трубе,
Изо всех жильцов он самый скрытный.
Он соображает натощак
О грядущем мировом упадке,
Кажет Богу вороной кулак,
Чай, в отместку за былые латки.
Я к нему причалил при луне,
Побратались мы без драмы слезной.
Жизнь творит каракули вчерне,
Лепестки срывая с черной розы.
 

«– Все закончится, как надо…»

 
– Все закончится, как надо, —
Так произнесет пиит. —
У заброшенной ограды
Меня молния сразит.
Не снискавший славы трона,
Век проживший «между строк»,
Как бы нехотя я трону
Пальцем стынувшим цветок.
И ресницами, и сердцем
Я запомню миг святой:
Не жестокий мир, не серый,
Тайной обличен большой.
Явит взору озаренье,
Вдох протяжнее годов.
И поклонятся растенья
На отшибе от ветров.
 

«Уже скупее трачу время жизни…»

 
Уже скупее трачу время жизни
На сон, безделье, встречи «просто так».
Над головой все ниже тучи виснут,
Все беспросветнее студеный мрак.
Как обречение, как наваждение,
Не ускользнуть, сторонкой не уйти.
Но теплится в моей душе свечение,
Знать, не собьюсь я с вещего пути.
Деяния судьбы – то воля Господа,
Ничто тут ни прибавить, ни отнять
И нету места подлости и косности,
А некая сокрыта благодать.
И сам я обнаруживаю всуе
То веянье – ему названья нет,
О нем не разглагольствуют, не судят,
Нe существует на него запрет.
Она без принуждения, сердечно,
Молитва, зарождается светясь,
Животворящую распространяя власть.
Склонилась надо мною Матерь-Вечность.
 

«Как утереться рукавом…»

 
Как утереться рукавом?..
Без проблеска предлогов разных
Я отстраняюсь от соблазнов
Мной неосознанным рывком
Инстинкта. Ветерок всплеснулся,
То ль превратился в тень, то ль в свет.
Я встрепенулся, оглянулся,
Но рядом никого уж нет.
Идя обочиной одною,
Другую я не замечал,
Прощался с кем, их не встречал.
И Бога звал слепой рукою.
 

«Были ангелами…»

 
Были ангелами,
                    стали злодеями
Брат Василий, Полина сестра.
Что утрачено?
               Что содеяно?
Наступила прозренья пора.
Как мне жаль,
                как мне больно и грустно,
Птицей раненой плачет душа.
Мы расстались совсем не по-русски,
Разделила нежданно межа.
И ее обойти невозможно,
Перепрыгнуть тем паче, она
Глубока – глянешь, вскрикнешь:
                                               «О Боже!»,
Как могила, черна, холодна.
Видно, вами задумано было
Преподать мне коварный урок,
Чтобы стужей наполнились жилы,
Превратилось чтоб сердце в комок
Мертвый, к белому свету бесчувственный,
К облакам и траве по весне,
Что являлось поэзией, чудом…
Но о том говорить бы не мне!
Родились вы в цветенье и оттепель…
Оттого этот стих неуклюж…
Унесу ваши бредни неловкие
К Богу (ждать уж осталось чуть-чуть!),
Пусть рассудит на облачной бровке,
Пусть укажет нам праведный путь.