Текст книги "Необжитые пространства. Том 2. Позаранник"

«Цветение резче подчеркивает увядание…»

 
Цветение резче подчеркивает увядание,
Своевременный исход —
                                   начало начал,
Которого не было никогда,
А просто жест
В измерении вдоха,
Но лучше сказать, выдоха,
А еще лучше – вздоха.
Касательная, совершенно правильно
Что прошла, промелькнула
По округлости небесной жизни,
Мгновенно исчезнувшей
Черточкой скользнувшей звезды —
Небесного тела из камня и льда.
 

Воробьи

 
Все просто, даже простенько.
Утреет. Воробьи
Полощут горло росами —
Привычки, знать, свои!
Заздравно раз чирикнув
(Им это не в укор!),
С азартом превеликим
Бросаются на корм.
А я, кормилец давний,
Поблизости сижу,
Притихший, словно даун,
На их содом гляжу.
Ох, озорная птаха,
Ее не приручить,
Ей клетка будет плахой,
Ей в ней вовек ни жить.
Люблю сильней жар-птицы,
Для милых воробьев
Не жаль златой пшеницы
И задушевных слов.
 

«Лист с желтизной посунулся ко мне…»

 
Лист с желтизной посунулся ко мне
И замер у стопы, лежал с минуту
Покорно, был похож он на котенка
Тигровой масти, только народился,
Еще слепой, а мамы рядом нет,
А вот и я, скиталец заовражный.
Недавно тут стояла липа,
Ее спилили, чтоб удобней было
Цвет ценный оборвать с поверженных ветвей.
И этот лист – ее детеныш кровный.
Он потерялся, он еще глупыш,
И он не знает, что ему сейчас
На белом свете делать – это сложно
И это важно для него, наверно,
Ввиду того, что в мире бесконечном
И у него пристанище должно,
Хотя бы в виде лунки с влагой теплой,
Тогда бы он уснул…
                         Боясь вспугнуть
Неосторожным вздохом или жестом,
Я, отстранившись от проблем земных,
Вот превратился в дерево. Увы,
Закончилась так скоротечно сказка.
А ей, той сказке, было ли начало?
 

«Август остудил жару…»

 
Август остудил жару,
Отвратил недомоганье,
В латах княжит на пиру,
На устах цветет преданье.
Нет мудрее и древней,
Лучезарнее и звездней.
С вещих вкруг него ветвей,
Как оклад, сияют гроздья.
Полдни завтра поведет
На свиданье с листопадом.
Золоченый щит прибьет
Над заиндевелым садом.
А кольчугу сдаст в музей,
Что глубинкою зовется.
Чем ненастней, тем светлей
В сердце август отзовется.
 

Коршун

 
Опять он делает облет
В один и тот же полдня час,
Круг за кругом он творит,
И крылья не трепыхнутся
Ни перышком и ни пушинкой,
Все – благороднее величье,
Без предвещаний, намерений…
О, как же ловок!
                    Тень его,
Скользящая по кровлям, плесам,
Лугам, угрозу выдает,
И все вокруг насторожилось,
Прислушалось, и вмиг забилось
В гнездовья, норы, в катухи.
Лишь не боятся пастухи —
Грозятся бадиком убить.
Но коршун будет долго жить.
 

«Гроздь ко мне склоняется лозы…»

 
Гроздь ко мне склоняется лозы,
И садится птаха на ладони.
Я не убегаю от грозы,
И в ненастье мысль моя не тонет.
 
 
Белый свет и омутную ночь
Равнозначно принимаю сердцем.
Равнодушье прогоняю прочь,
И не знаю, что такое серость.
 
 
Я не новоявленный святой.
Дивный мир.
             Он потому и дивный,
Что не преклоняюсь пред бедой,
Как в логу осокорь перед ливнем.
 
 
Я гляжу внимательно, светло.
Если плачу – плачу потаенно.
Все ко мне вернется, что ушло,
И уйдет с грозой
                     и росным звоном.
 

Мне слышалось дыхание дуба

1

 
Те времена не вспоминаются,
Но иногда они «икаются».
Хлеб заменяла лебеда.
А в сапоге худом вода.
 
 
А матери всего лишь тридцать,
Она еще войну боится,
У ней на голове платок,
Седой выглядывает клок.
 
 
Она нас не ругает, просит,
Покель не раздождилась осень,
Дружнее с веток сотрясать
И желуди в ведро сбирать.
 
 
Слухменные ее сынки
Гребут руками желудки,
До Пасхи чтоб хрячка кормить,
Чтоб до весны семье дожить.
 
 
Им чудится тот день Святой,
Ушник в посуде золотой,
Горячий окорок с жирком
И ладаном наполнен дом.
А мать… вон без платка она,
О, как идет ей седина!
 

2

 
Деревья по земле не движутся,
Не могут отпугнуть врага,
Зато на сучьях звезды нежатся,
Их свет таинственен слегка.
Он может нимбом возгореться
Иль струйкой в плоть земли уйти.
Воочию я видел в детстве,
Как только скрещивались пути.
Запрет забывши материнский,
Желаньем смутным обуян,
Я уходил за плес Фетисов,
Проламываясь через бурьян.
Чего познать я порывался
Своим рассеянным умом?
Бесшумно, медленно слонялся
Иль замирал вдруг под стволом.
О чем могли быть мои думы?
То ль воображения игра?
Мне слышалось дыханье дуба —
Полуденная была жара.
Береза трепетала нервно,
От топора рубец на ней.
И мне казалось, что я первый
Открылся к ним душою всей
И воспылал желаньем, чтобы
Деревья двигаться могли
Полянами или по тропам,
Прохладу чувствуя земли.
И я считал наивным разумом:
От бед любых они б спаслись…
…Мать сокрушалась: «Сына сглазили!»
И слышала: «Ты помолись…»
Она стояла пред иконою,
Просила Бога:
                  «Вразуми!
Он темной силою влекомый…
Или к себе его возьми».
А я, как прежде, в полумраке
За плес к деревьям уходил,
Под сенью их тайком я плакал,
И мир, чтоб миром был, просил.
 

3

 
Они проснулись, слава Богу,
Как я соскучился по ним!
…В отрог протаптывал дорогу,
Таких не помню снежных зим!
Стволы я обнимал и гладил,
Чтоб отогреть своим теплом.
С морозом в те часы не ладил,
Ворчал:
      «Ты, дядя, дуролом!»
Хотя упрек мой был нелепым —
Не повернуть природу вспять.
Вновь по сугробам лез я степью.
Встречала без расспросов мать,
Мою чудинку понимала
И даже более того
В душе подспудно одобряла,
В суть проникая глубоко.
Она, жалеючи, сказала:
«Озяб, вон посинел аж весь! —
На печь глазами указала,
В тепло не мешкая залечь. —
Туда подам тебе я каши
И взвару с огонька. Потом,
Как отдохнешь, и мне расскажешь.
Что слышал, видел за бугром».
Я взвару лишь хлебнул… и тут же
Был сном повержен наповал…
И всюду, всюду снег завьюжил,
А я все шел… не отступал…
Но в полверсте от леса силы
Иссякли вдруг. Замедлил шаг.
И мысль:
       «Вот тут моя могила,
Мороз прикончит – ушлый враг!».
Но вовремя я пробудился…
Спустя полвека. Шла весна.
Я у тетрадок отпросился,
Предупредили:
                  «Ты не пей вина.
Ты стар и нездоров при этом,
Еще до цели высшей не дошел,
Стать русским нелегко поэтом».
Кивнул согласно: «Я учел».
Я в летнике. Последним летом.
Дубрава чудно разрослась,
От желудей согнулись ветви,
От листьев изумрудна ясь.
 Дубы под топорами пали…
 И вот воскресли!
                       Бог помог!
 У ног промчался заяц шалый,
 И птахи брызнул голосок.
 Клубника на опушке зреет,
И Мудров ключ в тени бежит.
А от дубов величьем веет,
Стволы —
          чугунный монолит.
Они мне кронами кивают:
«Ты нам родимый человек,
В природе все друг друга знают,
Хоть год одним, кому-то век.
Передается по наследству
Безмерность чувств…
                             Ведь и у нас
Есть все, что есть на белом свете,
Как бесконечности запас».
 

3
Заполошная молния

«Каждой девочке, девушке, женщине…»

 
Каждой девочке, девушке, женщине
Хочется быть красивей.
И на улице кем-то замеченной
С тайным вздохом:
                       «О, будь ты моей!»
И они, глаз чужих не стесняясь,
Локон мягкий поправят кивком
И, походку не скомкать стараясь,
Подыграть чуть приметно бедром.
Все исполнится, сбудется в жизни,
Мир просторнее станет вдвойне.
Май волнуется в солнечных брызгах,
Обещая свиданье… во сне.
 

«Держала долго форму…»

 
Держала долго форму —
То бег, велосипед.
Любой могла дать фору,
Которой меньше лет.
Но вот хвороба странная
Взялась исподтишка
Точить… Как будто крайняя
Черта. Внизу река
Журчит – и так естественно,
Заката ал венец.
Нет без начала песни,
А значит, есть конец.
 

«Уехал продавать он мед…»

 
Уехал продавать он мед
На месяц,
          не на целый год,
Но будет этого в достатке
Назвать его супругу сладкой
Любовнику (он их сосед).
Я думаю,
         вопросов нет!
Одну строфу добавлю все же.
Бывает так, что меда горше
Нет ничего на свете белом,
Коль занят делом, а не телом.
 

«Ты бесишься, замахиваешься вдарить…»

 
Ты бесишься, замахиваешься вдарить,
Но не пытаюсь увернуться я.
Синяк мое лицо уж не состарит,
Землей навек останется земля,
Как ни круши сохой, свирепой бомбой,
Ковшом стальным глубоко в темноте,
Ее там сердце, превозмогая боли,
Работает на правильной волне.
Мы позабыли, что такое нежность,
Хронически скребется в горле ком.
Не поднимаем друг на друга вежды,
И чай холодный пьем с тобой молчком.
Толкаемся.
            Как будто кто-то лишний
Стал, поутративши уют в жилье.
Я больше тяготею к личной грыже,
А грыжа, соответственно, ко мне.
А ты водою полноту «смываешь»,
Поглощена занятием своим,
Уходишь и не предупреждаешь,
С собою унося «побоищ дым».
Наверное,
         в иных пределах быта,
В кругу иных людей ты весела,
Чудесна, разговорчива, открыта,
Из них кому-то одному мила.
Ни в чем тебе препятствовать не смею,
Допросы учинять, шкафы ломать.
И лишь одна отрада после смерти —
Мы порознь будем в небе обитать.
 

«Ты с угловатой осторожностью…»

 
Ты с угловатой осторожностью
И, словно наперед боясь,
Что ту запрятанную ложность
Вдруг обнаружит жизни ясь,
Как бы толчками побуждаемая
Той властью, что понять нельзя,
Она то ль Богом обожаема,
То ль у нее темна стезя.
А суть почти что примитивная,
Надела новый ты костюм.
«Ну как моя обновка стильная?
Весь обошла я местный ЦУМ».
И ты замолкла, глядя в зеркало
И скрытно также все винясь,
Вдруг постарела и померкла.
С ответом я не торопясь,
Стоял.
    И я не знал ответа,
Слова кружились в пустоте.
Да, элегантно ты одета,
Твоей созвучно красоте.
И медальон лежал на стуле,
Ждал участи.
                Но я в тоске
Безмолвствовал, неловко пулясь
На палец, вылезший в носке.
 

«Ты плачешь. Я не подхожу…»

 
Ты плачешь. Я не подхожу.
Не глажу вздрагивающую руку.
Как будто стало все докукой
И Богу я уж не служу.
 
 
Стою у позднего окна
К тебе спиною равнодушной
И не оправдываюсь: «Послушай,
Ведь жизнь дается нам одна,
 
 
Мы рядышком должны шагать,
Изыскивать отрады крохи
И подавлять унынья вздохи,
И мир открыто созерцать…»
 
 
Но я молчу, холодный и чужой,
Хоть прожили мы долго вместе,
Но в той, что мы сложили, песне,
Увы, фальшивый был герой
 
 
И героиня. Не вникаю я
В твои рыдания и слезы.
Цветы, что на стекле морозом
Рисованы в день января,
 
 
Как те, цвели что на лугах,
Их не возьмешь душе на счастье,
А в час нежданного ненастья
Они растают на глазах.
 

«Жена не слушает… мотает головой…»

 
Жена не слушает… мотает головой,
О чем-то о своем соображает.
Возможно, как и я, переживает…
Неотвратимой, строгой чередой
Еще один прошел незримо год,
Не обнадежив взглядом мимолетным
На повторение былых полотен,
В которых сытый хлеб и в мыслях мед,
Пера и кисти бойкие мазки,
Смешливые ребяческие строки,
Туда, в тот край, рассеянно далекий,
И ветер не летит – зажат в тиски.
Чего ж скорбеть? Дичиться?
                                       Просто все,
Открыто. Даже чуть исповедально.
Нам одиноко?
                Что-то недодали?
Иль отобрали…
                  на любовь чутье?
Касанье рук приносит только боль,
В глазницах омертвевшая остуда.
Нет тишины.
             И нету пересуда.
Я жив еще. А ты?
                       Узнать позволь…
 

«Я осторожно отношусь к поверьям…»

 
Я осторожно отношусь к поверьям,
Но стала смутно донимать тоска.
Прошу тебя, зову:
                      «Идем к деревьям
В последний раз… окрест светло пока.
Мы сможем отыскать тропинку нашу,
Давным-давно забыли про нее».
С годами стала ты мудрей и краше,
Другой тебе искуснее поет.
Но это жизни тайные извивы,
В них разбираться боле смысла нет,
Ты для меня останешься, как диво,
Пока я жив и созерцаю свет.
Пока в любом цветке на придорожье
Угадываю нежность губ твоих
И с каждым часом, с каждым днем дороже
Ты, как за жизнь незавершенный стих.
 

Увы, увы!.
(ироническое)

 
Пиит терсинский Вольдемар,
Пером владеющий так бойко,
Словесный запалит пожар,
Как женщину увидит только!
Такой бы мне азарт иметь
И поэтическую ярость,
Я смог бы без умолку петь
О чувствах нежных,
                             не про старость.
Я б настрочил экспромт лихой,
Наполненный соцветьем красок,
В них проявился б образ твой
(Созвучный рифме!) – диво, сказка!
Все также легок, статен стан
И соблазнительна улыбка.
От красоты твоей я пьян
До страстно-сладостного крика.
О, наслажденье! О, оргазм
Духовного извечно смысла!
То ль это брызнула слеза,
То ли живой водой умылся!
…Увы, увы! Никто из нас,
Ни Вольдемар, ни я, болезный,
Не докричался, явно глас
Был наш наивно-бесполезный.
Нам остается лишь одно —
У печки греться в злую вьюгу
И пить домашнее вино
С постылой пожилой супругой.
И реже мыслями блуждать
И пулиться в чужие окна.
Любви высокой благодать
И безнадежна, и далека.
 

«Улыбка та же, осиянная…»

 
Улыбка та же, осиянная,
Почти иконная, твоя,
Но для меня уж чужестранная,
Как незнакомая земля,
О коей я грустить не буду
В своей непраздничной норе,
Набрав камней в оврагах груду,
Разглядывая их на заре.
Какие все они красивые,
Всяк излучает свет небес,
Их завораживает сила
И манит в розовость чудес.
Но вот угасло пламя высей
И нет сокровища, лишь блик
Хвостом мелькнул во взоре лисьем,
Как ускользающий твой лик.
 

Дашка-ромашка

 
Разлетелись все «ромашки»,
Уцелела лишь одна —
Это худенькая Дашка,
Как ущербная луна.
Не выходит за калитку,
Вянет девка от тоски,
Полюбила она Митьку,
Да, как видно, не с руки!
Он хотя безногий парень,
И в Чечне он воевал,
И ходить не может парой,
Но от пьянки не пропал.
Он приветлив и речистый,
Курит важно, и дымок
Через улицу струится
Дашке прямиком в домок.
Дашка глубоко вдыхает
И вздыхает: мочи нет!
Словно Митенька ласкает,
Шлет ей искренний привет.
Сколько ждать «ромашке» скромной,
Когда выпадет черед,
После дождичка и грома
Не придет, так приползет?
 

«Чуть взошло… Но тотчас закатилось…»

 
Чуть взошло… Но тотчас закатилось
Солнышко за тучи. И опять
Я один. И тьма вокруг сгустилась,
Не видать тебя и не слыхать.
«Как нелепо!» —
                    ты, возможно, скажешь
При случайной встрече.
                                 «Говори…» —
Я б сказал смущенно.
                              «Над бумажкой
Ты всю ночь корпеешь до зари!
Что твое признанье? Не старуха
Я! Твои стихи мне не нужны…»
Все я понял, сам при этом выдумал
Монолог сей.
              Я с собой борюсь.
А тебя ничем я не обидел.
Старческий маразм. Вдруг оступлюсь,
И болячку сухонькой ладонью
Сдержанно поглажу.
                            Вот и все.
Ну а солнышко – оно утонет
В дымке влажной.
                       А потом взойдет.
 

«Ты одна у меня осталась…»

 
Ты одна у меня осталась,
Неуклюжая ворчунья моя.
На лице прижилась усталость,
Как глухого заката заря.
Я ли в том околотно повинен
Или в том я повинен сполна?
Оградить не сумел от полыни —
Опьянила тебя допьяна,
До кремешной ознобной мережи,
До сутулости медленных дней.
Прикоснулся к рукам твоим бережно,
Точно так, как к ромашке шалфей.
Задышала ромашка бодрее,
Стебелек стал упругим, прямым.
Верю я,
       наша песня созреет
С неоплаканным смыслом земным.
 

«Ты унижала громогласно…»

 
Ты унижала громогласно:
«Полвека пулишься в листок,
А толку никакого,
                       ясно —
Не получается стишок!
Прошу,
      оставь затею эту,
Не по тебе она,
                    видать,
Морозы не бывают летом,
Зимой лугам не расцветать!»
Метафоры твои банальны,
Они не кажут глубины,
Несовершенен звук оральный
Ни в ширину и ни в длину.
И твой совет… Он обернется…
Он не указ моей судьбе.
Я не расстанусь с музой-солнцем.
«Прощай!» – я говорю тебе.
 

«Ты молодишься, долго красишь губы…»

 
Ты молодишься, долго красишь губы,
Втираешь крем в морщинки, бандажом
Стан полный перетягиваешь туго,
А сапоги с высоким каблуком.
Ах, женская бесхитростная слабость,
Ее не смею упрекать спроста,
Забытую во мне рождает радость,
Как брызнувшие капельки с куста.
Я только улыбаюсь тихомолком
И не разыгрываю нелепых драм.
И замечаю с толком иль без толку,
Что в этот миг я молодею сам.
 

«Ничего не осталося женского…»

 
Ничего не осталося женского —
Ни улыбки манящей, ни слез,
Что являлись, как день переменчивый,
В коем рядом теплынь и мороз.
Все в тебе как-то голо и пусто,
Ни искринки-росинки живой.
Шмаром-илом наполнилось устье,
Не пробить даже полой водой.
И молитвы уже не помогут
Нам вернуть чем дышали вчера.
Истуканом стою у порога,
Сам не знаю уйти мне куда,
То ли в темные кущи лесные,
То ль в заоблачный дол-перевал
Унести с собой беды земные,
Что за век я с тобой испытал.
 

«Опять мне хорошо…»

 
Опять мне хорошо…
А разве было плохо?
На голове горшок
Или картуз? Я лоха
Нарядней! Танцевал
С девахою вертлявой,
Ее совсем не знал.
«Я Витя…» —
«Нет, ты Слава…»
Я согласился с ней,
Хотел ей так уважить!
«Ты обними больней,
Забуду я пропажу…»
«Милóго как зовут?»
«Да Витей тоже звали.
И он сегодня тут…»
Мы долго танцевали
Без музыки…
 

Снежинки

 
С первым снегом тебя не поздравил,
Как в те годы, которых уж нет.
Я ладони снежинкам подставил —
Излучали они тайный свет.
Это юности напоминание,
Хмель забытых искрящихся слов.
Чувства, чувства…
                         Им нету названья,
Они выше, чем просто любовь.
Я печально склонился,
                                  я замер…
Ждал с надеждою ночи и дни,
Разглядеть чтоб снежинки глазами,
Но вдруг тотчас потухли они.
 

«Дабы народ не осудил ее…»

 
Дабы народ не осудил ее,
Она, высокосветская дама,
Произнесет напевно:
                             «Прости за все…»
Гроб мужики опустят в яму,
За пять минут нароют бугорок,
Разровняют старательно комочки.
Она положит медленно цветок
И у могилы постоит до ночи.
И пойдет домой —
                         там стена.
Высится до луны величально,
Как слиток серебра. Одна
Теперь, странно и печально.
А он напрягался, тужился как!
Сколь испытал он пыток,
Чтобы высился до звезд особняк,
А стена была – серебряный слиток!
 

«Когда мне радостно, ей тошно…»

 
Когда мне радостно, ей тошно,
Она смеется – мне тоска.
Вот грязная забыта ложка,
Жена: «Беда невелика!»
Лег спать.
           И тщательно в постели
Укутался я с головой.
Она включила тотчас телек,
И звук гуляет громовой
По комнатушкам бесшабашный.
Но все-таки мне удалось
Забыться —
              сон приснился страшный:
В своем я доме будто гость…
…Живем. Предельно осторожен
Я. Осторожничает она.
Перемешалась правда с ложью —
В затменье солнце, как луна.
Подвижек нету на уступки,
А есть провал и темь, и жуть.
В окошко кто-то в полночь стукнул…
Попробуй-ка теперь уснуть…
 

Донская картинка

 
 Теперь вовеки не дождешься,
 Не полюбуешься тишком,
 Как по извилистой дорожке
 Идет казачка босиком
 От Дона.
        Ведра. Коромысло.
 Стан изгибается.
                       Казак
 (Какие, знамо, его мысли!)
 Коня придерживает. Так
 Он правит с легкой гордецою,
 Чтоб ей загородить проход.
 Она не смущена, спокойна,
 Догадываясь наперед,
 По-женски предугадывая
 И трепеща в глуби души.
 А он-то, он лукавый, радый,
 Лампасы хоть водой туши!
Красавец!
           Как тут не влюбиться!
Решился расторопно сам —
Он наклонился, чтоб напиться,
А губы тянутся к губам…
Поцеловал!
              Ох, как же ловок!
Как полымем всю обдало!
Вода плеснулась на обновку.
«Всходить от Дона тяжело…» —
Она так растолкует мужу.
И след коня исчезнет в луже.
 

«Кто-то сказал бы…»

 
Кто-то сказал бы:
                      «Вот ты уйдешь,
И я буду один доживать свой век…».
Я раму открыл, я думал, что дождь
Бесшумный, а это снег.
Бесшумный, более того, немой,
Как во сне, позабытый давно.
Я подумал:
         «Я с памятливой душой, иной».
Не расплескав, ты нальешь вино.
Ты скажешь:
             «Ты никуда не уйдешь»,
Я скажу:
      «Я не уйду никогда».
Мне о том вчера пророчествовал дождь —
Небесная животворящая вода.
А снег безмолвный, он в том не виноват,
Он освоится, возможно, к утру,
На своем наречье назовет меня «брат».
И я на щеке одиночества слезу сотру.
 

«Ты продолжаешь вдохновлять…»

 
Ты продолжаешь вдохновлять
Меня. И я рукой дрожащей
Пишу: «От Бога благодать,
Что ты дороже стала, краше!».
Прости банальные слова,
Наверно, так у всех поэтов,
Когда седая голова,
Закат не чудится рассветом.
И шаг неровен и болюч,
Слеза порою беспричинна.
А ты…
    Так восходящий луч
Блеснет из облачной пучины.
И я над мороком годов,
Над всяческой мирскою фальшью
Встаю…
        счастливый от стихов,
Которые доныне даришь.
 

«Зачем же, не любя меня…»

 
Зачем же, не любя меня,
Ты прожила со мной полвека?
Так если б вешняя земля
Вдруг стала белою от снега.
И он потом не уходил
Недели, месяцы и годы,
Цветы, деревья загубил
Неблагодатною погодой.
И ты ответа не найдешь,
Оправдываться нету смысла.
И всю-то жизнь скрывала ложь,
Как ураган скрывает выси.
Он вырвется, как злостный джин,
И разразится и завоет.
И существующие двое…
Из них останется один.
 

«Время расстаться. И тревогу избыть…»

 
Время расстаться. И тревогу избыть.
И, ворча на судьбу, в холодной воде
Носки полоскать. Скоро буду забыт
Иль убит утюгом наяву иль во сне.
А ты не возражаешь – всегда согласна.
К тому же я отказываюсь от всего —
От совместно накопленных денег,
                                                  от прекрасной
Квартиры, уехать, убежать бы далеко,
Дабы в оврагах, где дикие травы
И звери в урочищах, и звездный простор.
Там спасу свою душу от гнилостной славы,
А тело для земли.
                       Окончательный уговор.
 

«Жена томит и угнетает…»

 
Жена томит и угнетает,
Весь день лишь деньги на уме.
И больше ничего не знает
В угоду ветреной зиме.
Мне удалиться бы из дома
На час хотя бы иль на два,
Была прогулка бы весома,
Как содержимое ведра,
Которое в далекой младости
Я возносил над головой,
Переворачивал… от радости,
От ледяной и огневой
Воды я громко так смеялся,
Сам соловейка замолкал.
…Ушел. В тумане искупался
И словно навсегда пропал.