Текст книги "Необжитые пространства. Том 2. Позаранник"

«Одуванчики ― дуванчики…»

 
Одуванчики ― дуванчики,
Вы стоите ныне голые.
Как в унылом диком поле
Заблудившиеся страннички.
 
 
Отчего-то мне вас жалко,
С каждым днем до слез милее
На меже, в пустынной балке.
Может, сам себя жалею?
 
 
И, возможно, между нами
Проскользнула тень печали,
Опахнувши свет крылами,
Слившись с желтыми ночами.
 
 
Вы уснете… И проснетесь
Новой дивною весною,
Но уже не прикоснетесь
Ко мне чуткою душою.
 

«Лето совершенствует округу…»

 
Лето совершенствует округу,
Лето, Богом избранная дочь
Земляную грубую дерюгу
Обминает, нежит день и ночь.
И лучи подмешивает глыбко
И росою сбрызнет иль дождем.
Вон уж зелень заплескалась зыбко
За станичным царственным бугром.
А как ветки заходили в танце,
Лиственным нарядом золотясь.
Ласточки сверкают синим глянцем,
Тоненько, пронзительно смеясь.
Дальше ― больше…
                          Зримо восхожденье!
Сколь цветов и столько пчел, шмелей.
Не бывает медом пресыщенья,
Улей безразмерен ― щедро лей!
То да се… Вон изгородь прогнулась
От напора яблонь ― груз велик.
Облако над пожнями раздулось,
Влагой напитал его родник.
И в меня вдохнуло лето силу,
Кровь омолодилась, бьет ключом.
Вырытая заходя могила
Заросла беспамятным плющом.
Я о ней и думать не желаю ―
Это пошутил коряво я.
А творенья лета принимаю,
Дышит вечной жизнею земля.
 

«Каждое утро все-то повторяется…»

 
Каждое утро все-то повторяется…
Льются лучи по-младенчески нежно,
А ветерок удалится… вертается,
Кротко улыбчив, бесцельно прилежен.
И далеко отлучиться не смея,
Голуби кружатся и разминаются,
Кровля внизу, а под шиферной сенью
Гнезда их россыпью там размещаются.
И неизменно умудренно сдержан,
Коршун над стаей планирует выше,
Словно в кольце птах беспомощных держит,
Словно во имя их жизней он дышит.
Голуби знают и все понимают ―
Старого хищника хитры уловки,
Строй между тем как один соблюдают,
Всяк быстрокрыл и осмысленно ловкий.
Коршун, исполнив привычную службу,
Может, охотиться был не намерен
Или со стаей особая дружба,
Тихо поплыл, своей тайне он верен.
И утонул, как сгорел он в кострище,
В ярком восходе всесильного солнца,
А где от крыльев плескалась над крышей
Синь, тишина обозначилась сонно.
 

Золотой жучок

 
В бутоне розы он питался
Нектаром, тут же засыпал.
Спустя часок он пробуждался
И снова сладость поглощал.
Но вот порыв ударил ветра,
Жучок сорвался. И лежит
На спинке он, пугаясь смерти,
Беспомощно чуть шевелит
Своими ножками кривыми.
Уж муравьи к нему бегут…
И скопом норками крутыми,
Как дичь, его уволокут,
И там они на сто кусочков
Разрежут ― пища про запас.
А он совсем того не хочет,
Жучка я золотого спас,
Вновь водворил его на розу.
«Как ты насытишься, лети
Домой. Не задавай вопросы
И с белым светом не шути!»
 

«Куда стопы я ни направлю…»

 
Куда стопы я ни направлю
(То объяснить я не берусь!),
В овражек, в поле иль дубраву,
На куст калиновый наткнусь.
И я тогда в смущенье робком,
Взволнованный почти до слез,
Неторную теряю тропку,
Бреду куда-то наискось,
Ничуть уже не опасаясь,
Что заблужусь, споткнусь об пень.
И тайна, как и жизнь, простая
Со мной пребудет целый день.
 

«С блокнотом я в тени сидел…»

 
С блокнотом я в тени сидел
Кленовых веток,
Два слова написать сумел:
«Земли приметы…»
Мое внимание привлек
Червь бархатистый,
Он, выгибаясь, на росток
Заполз… так близко,
Наверно, думал он: я червь.
Прекрасней нету!
И красное сменяло чернь…
Он был поэтом!
 

«Из облаков растянутых прозрачный…»

 
Из облаков растянутых прозрачный
Повис узор над скудостью земной.
Какая неохватная удача!
Художник… А кто же он такой?
Как смог, как подловчился и осмыслил?
В изгибах, всплесках блещет новизна.
Еще прекрасней распахнулись выси,
Еще таинственнее их глубина.
Взирает мир на явленное чудо.
Поклон! Поклон! Волненье не унять!
Лик проявился, отразился в пруде…
Россию посетила Божья Мать!
 

Лошади

 
Я давно не видел лошадей,
Хоть весь век я прожил на Донщине.
Вот они ― табун в красе своей
В заповедной росяной лощине.
Их пять штук…
               Эх, плохо я сказал
«Штук»!
       Живые, солнечные души!
Недалеко робостно стоял
И хруптенье сочное их слушал.
Господи, да что же сотряслось,
Как мы вдруг разъединились смурно,
Я теперь для них незваный гость,
Преисполненный величья дурень.
Ну, не надо, поздно лепетать
И оправдываться бойко, слезно.
Мне хотелось хлебушка им дать
И вольготно погулять в березах.
Нет, не примут, я для них чужой,
Обречен для них я быть убийцей.
Вон который масти огневой,
С ним мы вышли б с Кочубеем биться!
А вон белый тот, как первый снег,
С ним дрова возили мы для печки.
Вон еще… еще… Как оберег
Для Руси был добрый конь извечно.
 

«Пришло из севера спасенье…»

 
Пришло из севера спасенье,
Свежак взломал пласты жары,
Осколки по логам рассеял,
Глухие оживил дворы.
И тотчас пламенем зеленым
Животворяще занялись
Уныло сникнувшие клены,
Уже не верившие в жизнь.
Откуда-то ни шатко ни валко
Светла и между тем темна
То ли жар-птица, то ль русалка,
Величия и тайн полна,
На ветку коренную села,
И хутор, что едва дышал,
Окошек бирюзу рассеял
И вровень с небесами стал.
 

Ковыль

 
Попался на глаза ковыль
Средь рытвин и следов коровьих.
«О!», ― я воскликнул. Только пыль
Взметнулась. Он окрашен кровью
Зари закатной. Нет тебя
И нет исконного завета,
Русь! Воздыхая и скорбя,
Твержу: «Исчезни без привета!»
Кто ты? Ты даже не трава
И не созвучие равнины,
Не легкоструйные слова,
Одолевающие рутины.
Бежит, ссутулившись, вразброс,
Мерцая призрачным доспехом,
Ковыль. И мучимый вопрос
Развеялся гнетущим эхом.
 

«Увидев зайца иль ежа…»

 
Увидев зайца иль ежа,
Иль лося возле стога,
Не понуждай их убежать
И спрятаться в отроге.
Тогда округа вдруг замрет,
На миг оцепенеет,
И даже солнце не взойдет,
А долы потемнеют.
Ты просто не заметишь их,
Они тебя тем паче.
Своей стезей, задумчив, тих,
Шагай, от них не прячась.
 

«Земля покойна и тревожна…»

 
Земля покойна и тревожна,
Она всегда в такой поре.
Ветра ласкаются в подножье,
Бушует пламя на горе.
Плывет, летит извечным кругом
В ряду сложившемся планет
Сквозь устрашающие вьюги
На Господом зажженный свет.
Плыви,
      лети,
         Земля родная,
И наши души донеси,
Где Вещая Звезда рудая
Вольна от смерти мир спасти.
 

«На горячую землю обрушились струи…»

 
На горячую землю обрушились струи
И, как в прачечной, пар теплым был и густым,
И, сверкая серебристыми сбруями,
Оживленно захлебываются кусты.
Встрепенулось округи утомленное тело,
Птица, расплескивая дождевой навес,
Пролетела с шуршаньем и на избу села,
Огляделась без предпосылок чудес.
Этот ворон, странный хозяин хутора,
Властелин безлюдья, одичавших полей,
Дерзко крикнул, и вспарил он круто,
Словно стихии явившейся сильнее и злей.
Я его знал, я в его владеньях
Пребываю, как гость без ущербных потуг.
Поредели ливня разрозненные тени.
И жизнь вольным светом раздвинула круг.
 

«Однообразие ―…»

 
Однообразие ―
                   есть жизни суть.
Вот стайка голубей зимой и летом
Один и тот же исполняет круг
Над кровлей школы ранним утром.
Над ними высоко, как будто их
Взял добровольно коршун под опеку.
Так может показаться напогляд
Скользящий озабоченных прохожих.
Но голубей не проведешь, чуть что,
Они, почуявши угрозу,
В чердачное окно нырнут проворно,
Лишь перышко, что обронил самец,
На память хитрому злодею будет плавно
Еще парить, вращаться ветряком,
Искрясь красиво ― только дух захватит!
 

«Последнее тепло любимого Светила…»

 
Последнее тепло любимого Светила,
Последний свет и ласка, и любовь.
На суетность утраченные силы
Уж не воскреснут в этой жизни вновь.
И я всем телом, всей душой вдыхаю
И впитываю с отрадой благодать,
С которою покорливо прощаюсь,
Как некогда простилась моя мать.
Все, все окидываю я светлым взглядом
Высóко-высокó, аж до небес.
Вот хутор скромный, займище за садом,
Покойный луг, курган и летник-лес.
Тут я родился, рос и ел клубнику
И собирал для пышек желудки.
Тут речка называется Паникой,
А тыквы по-казачьи ―
                            «дураки»,
Поляна ― Заливной,
                          а омут ― Мудрым.
И многое. Им сердце отдаю.
Вот жаль до слез, что похоронят утром
Меня в предзимие в чужом краю.
 

«Я пришел на свиданье с тюльпаном…»

 
Я пришел на свиданье с тюльпаном,
Голос явно почудился мне,
Что их цвет был у красного знамени
И что были они на войне.
С ними я согласился, в поклоне
На колено неловко придал.
Высь наполнилась трепетным звоном.
Не отец ли из мертвых восстал?
И не мать ли из мертвых восстала?
Вот идут они ― он в орденах.
…Лишь тюльпаны одни и лишь дали,
Как холодная кровь на холмах.
 

«Цветы сильнее, чем я думал…»

 
Цветы сильнее, чем я думал,
Они не знают, как стареть.
На палисадах и загумнах
Не извести их, не стереть
Любой измышленной проказой ―
Ни плугу и ни топору,
Их не смутить и их не сглазить
Ни в день промозглый, ни в жару.
Они живут не так, как люди,
Они пред Господом чисты,
В любые праздники и будни
Не занимать им красоты.
Безмолвно, мудро размножаются,
К ним ангелы с небес летят
И трепетно к нам прикасаются,
И этот миг безмерно свят.
А я, невольник обреченный
Тщеты бессмысленной, сует,
Стою пред ликом их согбенно ―
Мне рядом с ними места нет.
Я обречен на прозябание ―
Некоронованный царек.
Не вымолить у них прощенья,
Исповедальный кончен срок.
Цветы, цветы одни останутся,
Они не скроются во мгле.
Они вовеки не состарятся
На Богом явленной Земле.
 

«На лепестках по капельке свисают…»

 
На лепестках по капельке свисают,
Свет розоват и радостно-лучист,
Чего земля и небеса рождают,
Он в единенье слился, свято чист.
Он не исчезнет, он распространится
По всем логам и диким уголкам
И озарит сиянием пшеницу
И ласково прильнет к моим устам.
И я почувствую
                    (неволя блажья!),
Что буду сам цветением объят.
«Так в жизни не случается!» ―
                                          ты скажешь.
А я скажу: «В том сам ты виноват!»
 

«Тишина ― это гром и подснежник…»

 
Тишина ― это гром и подснежник,
Ветки ивовой утренний всплеск.
Это снега небесная нежность,
Это в инее радужный лес.
Это матери говор вечерний
О святых ― на иконах они,
Не зазастился образ их чернью
Ночи, вечны просторные дни
С ними.
      Я безмолвным и скрытным
Став, угрюмо взираю на мир.
Берегу чувств скупую палитру,
Не приемля бездонную ширь.
Там некровное все и враждебное
И с зубами, тигриных крупней.
Рождество. Воскресенье Вербное.
Пасха.
     Нет благосклонней, милей.
Дышат праздники дивным покоем.
Вот снежинка присела на длань.
Проросли вот листочками колья,
Солнце зыблется весело в рань.
Я молюсь.
          И в молитве напевной
Нету просьбы ―
                   все есть у меня,
Вон курган посредь хутора древний,
Куст калины в росе у плетня.
Я богатый природой и небом,
Ожидаю, что люди все ждут,
Когда звездный размашистый невод
Сронит в омут житейскую жуть.
Удалятся, рассеются беды,
Поглотит их разбуженный лес,
И откроются радости бездны,
Как подснежник, как ивовый всплеск.
 

«Прозрачней становлюсь, как лист осенний…»

 
Прозрачней становлюсь, как лист осенний,
На коем все прожилочки видны.
Уже я беспричинно не рассеян,
Ни перед кем не чувствую вины.
Легко, светло манежат, манят выси,
Неведомое ласково суля,
И непорочные струятся мысли,
Как окропленная росой земля.
Вот-вот и миг настанет ненавязчивый
И, явленному радуясь лучу,
Прощанием немного озадаченный,
Как лист осенний, вольно полечу.
 

«Воды стоячей не бывает…»

 
Воды стоячей не бывает,
Она в движении всегда,
Когда в посуду наливают
И плотной крышкой закрывают ―
Живая все равно вода.
Когда ее в бетон заковывают
И щели нету ни одной,
Она бурлит и землю роет,
Она нутром звериным воет,
Преграды изводя волной.
Она в затонах и озерах,
В баклужах и в копытце тож,
На небеса взирает зорко
И словно бы с отвесной горки
Встречь выси посылает дождь.
В свиданье этом столько счастья
И столько красок, голосов,
Что все окраины лучатся,
Одухотворенно они мчатся
В глубины будущих веков.
 

«Месяц, он один всегда…»

 
Месяц, он один всегда,
То худеет, то полнеет.
На коленях вот звезда
Пребывает в сонной лени.
 
 
Но разведрился рассвет,
А земля в мурашках-росах.
И звезды уж рядом нет,
Упорхнула в неба просинь.
 
 
Месяц глазом не моргнул,
Даже малость не опешил,
К моему окну прильнул
На часок бескровной плешью.
 

«Каждый кустик невзрачный…»

 
Каждый кустик невзрачный
Превратился в волшебный букет.
Кто летит и кто скачет ―
Музыкант утонченный, поэт.
О, как жизнь поменялась,
Повернулась приветным лицом.
Даже глубь рассмеялась
Затаившимся в ней родником.
И я тоже взбодрился
На обжитой постылой меже,
Свежаком причастился,
И строка зазвучала в душе.
Исцелить так не сможет
Во всем взбалмошном мире никто,
Где окрашена истина ложью,
А отпетый же грешник ― святой.
Я с цветущими кустиками
Становлюсь благостыннее сам,
Дух вдыхаю я истинно русский,
Первородный ручьистым словам.
 

«Каждый кустик, каждая ветка…»

 
Каждый кустик, каждая ветка,
Травка, лужок, бережок
Кажут восторженно белому свету
Свой незаемный цветок,
О, как заречье преобразилось,
Нету картины живей!
В душу повеяла чудная милость,
Долго ль пребуду я с ней?!
Долго… недолго…
                    Испрашивать зряшно:
Миг ―
   ему нету цены.
Розовый кустик так весело пляшет,
Значит, не будет войны.
 

«Как славно в утреннем затишье…»

 
Как славно в утреннем затишье
Себя почувствовать святым,
А небо праздничней и выше
Над кровом простеньким моим.
Наверно, было так при Пушкине
И при Есенине… Они,
Блуждая в предрассветных пущах
С последним отсветом луны,
Покоя трепетность приемля
Как исцеленье, как возврат
К тем изначальным переменам.
Еще не ведавшим утрат,
Им, вероятно, также чудилась
Сошедшая к ним благодать
С высот священных, когда людям
Со сна ранехонько вставать,
Когда витают только ангелы,
И с них Христос не сводит глаз,
Одухотворенно все и алое,
Как было в Сотворенья час.
 

«Цветение. Умиротворение…»

 
Цветение. Умиротворение.
Божье явление нам
Пчелок над каждым растением,
Благостно зиждется гам,
Сладкое в сердце желание
Птичкой счастливой вспорхнуть
И раствориться в сиянье,
Сущий закончив свой путь.
Чтобы страданья и боли
Не утруждали его,
Лугом бы стало вон поле
И далеко-далеко
Только лишь сполохи маков
На солнцепеке села.
И кем-то брошенный трактор,
Как изваяние зла.
 

Хрупнул ствол белоснежный

1

 
Как обидно, как больно
Юным жизнь потерять,
А вдвойне, когда волю
Распахнул дивный март.
Заиграли капели
По округе моей.
Рождена светом белым,
Потому нет белей,
Красивее березки!
Всю-то зиму спала,
Не сгубили морозы,
Зло она не ждала.
Но лишь сок заструился,
К солнцу бойко потек,
Белый свет помутился,
Погубил ее рок,
Сатанинская сила,
Костяная рука
Поднялась из могилы…
Знать, беда велика!
Хрупнул ствол белоснежный…
И увяла краса.
И на веточках нежных
Почернела роса.
 

2

 
«Это ноль два?
                Скорая помощь?
Приезжайте! Умоляю я вас!»
«Что случилось? Ты в речке тонешь?
Или поранил глаз?»
«Нет.
   Со мной все в порядке».
«Кто-то из близких попал в беду?»
«Да, из близких! Я буду краток ―
Береза, она в бреду,
Или же так она плачет.
Травмирована.
                 Плохи дела!»
«Объясните толком. Что это значит?»
«Не хочу, чтоб береза на Руси умерла!»
 

«Им Богом отмерены сроки…»

 
Им Богом отмерены сроки
И оны нельзя упускать.
Земля чуть степлела и соком
Взялася стволы оживлять.
Черемуха, яблоня, вишня,
Студеным ветрам вопреки,
Листочками в небушко брызжет,
И солнце само им с руки.
Оно прогоняет ознобность,
Корявость зимы затяжной.
Цветенье вскипает на взлобке,
Поречье слепит белизной.
Страда медосбора в разгаре,
Пчелой не обделен и куст.
А я?
  А я тоже в ударе ―
Рождается песня из уст!
Я чую, душой отогрелся
На божьем приволье сполна.
Прошел полверсты.
                           И уселся.
От вешнего хмелен вина.
 

«Ледяные облака…»

 
Ледяные облака,
Ветер терпок на морозе.
Кот подался с чердака,
Заподозривши угрозу.
В лобовую прет зима ―
Чертом послана иль Богом?
Кажет лик с оскалом тьма.
Домовой взирает строго
С грубы: все пошло не так,
Если бы в печном угаре,
Покидаючи чердак,
Кот в сердцах хвостом не вдарил.
 

«Тоска накапливается, давит…»

 
Тоска накапливается, давит,
Не может выхода найти.
Заказаны ей сини дали
И благонравные пути.
Ползет, накатывает туча,
Ее по норову сестра.
Вот капли… Может, так и лучше ―
Предзимия грядет пора.
И листик будет сорван квелый.
Кто восхищался им? Они
Уйдут за призрачные долы,
Как и остуженные дни.
 

«Жизни поднебесной меты ―…»

 
Жизни поднебесной меты ―
Это тайная расцветка.
Если бы не дули ветры,
Не была бы гибкой ветка.
 
 
Если б не была бы мягкой
На лугу трава, то росы
На заре не пахли мятой,
Бойко не звенели косы.
 
 
Если б не было бы гнездышка
Летом над окном моим,
Я б не любовался звездами,
Небосводом голубым.
 

«Я прикоснулся пальцем к лепестку…»

 
Я прикоснулся пальцем к лепестку,
Стряхнул росинку с листика калины.
Не перешел дорожку я жучку,
Я на лужайку не пустил машину.
И сам я стал пчелою золотой,
Я птицей стал и зайчиком белесым.
А лето посылает свой земной
Поклон, а небо дарует мне песню.
Душа ликует ― новые пути
Открылись ей.
                И так в раю, возможно!
А некто молвит: «Люди где, там сложно,
Не возвращайся к ним! Цвети! Свети!»
 

«Жара смешалась с ливнем. Боже…»

 
Жара смешалась с ливнем. Боже,
Округа всклень бела… темна
От пара! Над деревней, рожью
Кипит котел ―
               и он без дна.
И варится в нем зелье неба,
Благоухающей земли
Во славу зорнюю потреба
Пророка Дивного Ильи.
Я озабоченно не прячусь,
Пью, как в последний раз, настой
Воды и солнца.
                  Не заплачу,
Пока душа еще со мной.
 

«С рассветом воробьи встречают…»

 
С рассветом воробьи встречают
Меня ― их звонок голосок!
Они ведь знают, понимают:
Несу им хлебушка кусок.
Родные маленькие птахи,
Да разве я какой злодей?!
Мороз. Сугробы, будто плахи.
Ни зернышка в округе всей.
Я тоже знаю, понимаю…
Случалось голодовать…
И добрым словом вспоминаю,
Кто не скупился кроху дать.
И я, приободрившись, дальше
Путь продолжал по жизни свой.
…И знай себе, дороги пашет
Пурга сохою снеговой.
 

Клены

 
Клены, вы со мной идете,
Как родился я и рос.
Если я отстал, вы ждете
С солнцем. И белы от рос.
Да и мать мою вы знали,
Что, босая и в репьях,
Собирала в поле злаки,
Сочну ягоду в кустах.
Да и братья тоже были
В окружении ветвей.
Помните, как мы шалили,
Аж пружинился пырей.
Сенокосили в то время,
Отдых краток был у нас.
Вилы в руки. И беремя ―
В арбу… Полная за час!
В хутор мы на сене едем,
Не торопятся быки,
Хлеб ржаной служил обедом
И гороховы стручки.
А вы, клены, слева, справа
Холодок даете нам,
Изумрудная оправа
По яругам и холмам,
Самосевные деревья,
Вас не надо поливать,
Укрываете деревни,
Когда зной, в сугробах гать.
Я вам, клены, благодарен
За молитвенность листвы.
Если дядя Гром ударит,
Вы, как добры молодцы,
Ему шлете голос громкий,
Потягаться, мол, резон!
…У житейской замер кромки.
В изголовье встанет клен.
 

Вороны

 
Я никогда не разгадаю…
Они то ль птицы, то ли нет.
То вот они вразброд летают,
То уже вместе застят свет.
А нынче какова причина,
Что их понудило шалеть
В жару над пустырем сурчиным,
Над хутором и где поветь?
Огонь лучей крылами плещут,
Готовы солнце с толку сбить.
И сам из чернолесья леший
Дивуется:
         «Мне их любить,
Коль распоясались некстати
Мои сородичи в выси,
А промеж них снуют касатки.
Ох, сохрани и упаси
От благостыни,
                  брат диявол,
Пусть треснет на куски земля,
И будет так, как было даве ―
Народу смертная петля!»
Ну а вороны бултыхались
В небесном зное полчаса,
Потом распались. А остались
Нежнее вздоха небеса.
 

«Ниспосланная с выси влага ―…»

 
Ниспосланная с выси влага ―
Что называем мы дождем ―
Моей душе являет благо,
Становится нескучным дом.
Жена приветнее ― не хмурится,
Китайский чай ― и тот вкусней.
Гляжу в окно: сверкает улица,
Сегодня мне она родней.
И сам себе я больше нравлюсь ―
Помолодел, поздоровел.
И лишний раз я дождь прославил,
Хоть сам того и не хотел.
 

Шмели

 
Я к ним не стану прикасаться,
Я ими буду любоваться.
Они меня не замечают,
Усердно по цветам порхают.
Их утонченная работа
Для глаза вовсе не видна,
Свой груз уносят они в соты,
Природа, благо, не бедна.
И вот мои созрели строки
Ведь я добытчик, как шмели,
Уединясь, наполню строки
Духмяным словом от земли.
 

«Миролюбивые растения…»

 
Миролюбивые растения,
Не требуя ничто взамен,
Даруют хлеб и вдохновение
С извечной щедростью ко всем.
Они не расстаются с нами
Ни в воздухе, ни на земле,
К ним прикасаемся губами
При свете солнца и во мгле.
Когда мы спим, они в дозоре,
Когда мы бодрствуем, поют.
Постигнет вдруг какое горе,
Они препятствием встают,
Для них нет будней утомительных,
Перемогают боль тайком,
Живут красиво, упоительно
И принимают смерть молчком,
Цветы, деревья, травы вольные,
Им Богом дадена стезя,
Благоухать в лесу иль в поле,
Пока вращается Земля.
Язык их понимаю сроду
И душу чую, как свою,
Для нас единая природа
В любом затерянном краю.
Пред ними в вечном я поклоне,
Для них молитва на устах,
Рожденная в росистом звоне,
Отозвалась в колоколах.
 

Средь бела дня

 
Засохло дерево. Еще б могло пожить
Лет двадцать,
                   а быть может, все и тридцать.
Идет мужик, чтобы его срубить
И сжечь. И папиросу закурить
От уголька и дымом насладиться,
Наказ жены исполнив ― сад теперь
Пейзаж являет без помарок скорбных,
Ведь этот вяз рогатился, как зверь,
Чуланную откроешь только дверь,
И он стращает костяною кроной.
Поди, еще накликает беду:
Гроза спалит катух,
                             телушка сдохнет,
И жизнь пойдет не в мире, не в ладу,
И домовой начнет гундеть в дуду
Средь бела дня. А это дюже плохо!
Мужик срубил. Подумал:
                                  «Одолел
Я темну силу, спраздную победу!»
Топор за пояс. Одержим и смел,
К закрытию как раз в ларек успел,
Бутылку взял… Что сталося, не ведал
Потом, а пробудился ― верь не верь! ―
Где был вчера, что делал, он не помнит.
Чуланную открыл он вяло дверь…
А где ж сухой вязок ― рогатый зверь?!
Ить без него теперь пейзаж неполный!