Текст книги "Необжитые пространства. Том 2. Позаранник"

«В соцветие метафор мудрых…»

 
В соцветие метафор мудрых,
В сплетение звучащих рифм
Я погружен.
             Уж блещет утро,
Лучам затворы приоткрыв.
То разумом не охвачу я
Безбрежность пушкинской строки,
А душу скорбную врачую.
Пусть поугасли угольки
В камине самодельном, темном,
В него обронится звезда.
Я не один сегодня в доме,
Коль от меня ушла беда.
И страх – и сладкий, и желанный —
В кольцо объял сознанье мне,
Как будто я смертельно ранен
И – исцелился в тишине.
 

«Как славно, от жары томясь…»

 
Как славно, от жары томясь,
Слоняясь в жилище душном,
Услышать вдруг, как дождь, смеясь,
Зашлепал по соседним кущам,
По изгороди, по лопухам,
По облысевшему пригорку.
О дождь, подвигнул ты к стихам,
К строке медвяной, а не горькой.
Господь послал с небес сей дар —
Серебряные гроздья влаги,
И жуткий поунялся жар,
И жизни занялась отвага.
Я выхожу, я бормочу,
Я подпеваю звукам вещим.
И кажется, что я лечу,
И улыбается мне Вечность.
 

«Переломить хребет житейской сути…»

 
Переломить хребет житейской сути
Под силу разве только лишь Христу.
Ты напролет томительные сутки
За мной следишь, как тихий зверь в кусту.
Дичь легкая – бесхитростный писака,
Улыбчивый слагатель складных строк.
Заштопанная на локтях рубаха,
Остатний на макушке сивый клок.
Глупец несчастный, графоман, ярыжка —
Еще с десяток гнилостных имен —
Гостинец… В угол моя книжка
Летит… И ей взираю я вдогон!
 

«Не то чтоб поослабло мое зрение…»

 
Не то чтоб поослабло мое зрение
И охладела ко всему душа,
Я стал на мир взирать без вдохновенья
И память лишний раз не вороша,
И мимо онемелого сознанья
И то и это будто прах летят.
За многоцветьем будет увяданье
И чей-то скроется разлучный плат.
И хоть бы сердце вздрогнуло легонько,
Как крыльев взмах синицы луговой.
Минувшему я не кричу вдогонку:
«Вернись, вернись! Ведь я еще живой!»
 

«Доброта возжигает очи…»

 
Доброта возжигает очи
Голубым огнем,
Для нее нет мрака ночи,
Звезды светят днем,
Словно небушко, прозрачна,
Как невеста на балу,
Верит в тихую удачу,
Не приемлет похвалу.
На себя возьмет чужие
Непрощеные грехи.
Лишь она бессмертна вживе,
Ей – Иисусовы стихи!
Я бы с ней не расставался,
Только с ней одною жил
И с ромашкой целовался,
И весь мир земной любил.
Но ведь я, как все на свете,
Вдруг взлечу, взрывая темь,
Не поладив в выси с ветром,
Камнем падаю наземь.
Обессиленно стенаю
И, не зная сам кого,
Порицаю, проклинаю,
Отлучившись от всего.
Знает мир, простой я смертный,
Обречен существовать
В буднях знобких и ущербных,
Как моя святая мать.
 

«Мне сегодня, близко подошедшему…»

 
Мне сегодня, близко подошедшему
К неизбежной роковой черте,
С этим чувством, на душе взошедшим,
Нет, не пребывать уж в маете.
Ведь оно воздушней праздной бабочки,
Вот оно порхает, и лучи
Крылышек касаются, а рядышком
Нитку золотистую сучит
Некто невидимый и таинственный,
Письмена откроет… Дух святой?
Ты в своем укрытии тенистом…
И всплеснешь ты зрячею волной.
Угадаю я… Я разгадаю…
Но не вспомнит сердце мое грусть.
Я по облачному шагну по краю,
На глазах твоих я растворюсь.
 

«Я привыкаю ко всему…»

 
Я привыкаю ко всему…
Дрова горят недружно в печке,
Не хочется мне никому,
Как ранее, звонить под вечер.
Не согреваюсь я вином
И танцем «лунная походка».
А за поблекнувшим окном
Бренчат дождинки грустно, кротко.
Что от меня они хотят?
Сочувствовать я разучился.
Иконы пристально глядят,
Я с ними ветрено простился.
И я не знаю, чья вина
В том, что в осенний хмурый вечер
Ни капли в доме нет вина
И без поленьев моя печка.
 

«Приблизившись к исходу жизни…»

 
Приблизившись к исходу жизни
И став мудрее во сто крат,
Я даль воспринимаю близью,
Мне темным лесом служит сад.
Споткнусь на ровном – улыбаюсь,
Смеюсь, когда не то сказал.
Содеявши грехи, не каюсь.
Упал… Тому и быть – пропал!
Не пристаю притворно к Богу,
Ему не до меня, поди.
Ведь Он один, а нас так много
И впереди, и позади.
 

«Я мечтал о личном кабинете…»

 
Я мечтал о личном кабинете
С обращенным к солнышку окном,
И чтоб был отрадой для поэта
Палисад вечерний со сверчком.
 
 
Век я прожил. И моя задумка
Так и не исполнилась сполна.
То ль ветра навстречу резко дули,
То ль захлестывалась в челнок волна.
 
 
Я скользил… захлебывался… силы
Попусту растрачивал в миру.
След мой пропадал под снежной пылью,
Я терял сознание в жару.
 
 
И, придя в себя, царапал строчки
На песке. А заплески воды
Их смывали до прихода ночи,
До грядущей маетной беды.
 

«Тайна Вечности открылась…»

 
Тайна Вечности открылась.
Благовещенье. Иду
В церковь. Надо мною крылья,
Как цветение в саду,
Как плескание излучин,
Как дорог сквозных размах.
И в душе сломались сучья,
Поистаял в сердце страх.
С каждым вздохом, с каждым шагом
Белый свет роднее мне,
Он овеян вещим ладом
На земле и в вышине.
Запропали змеи, лихо,
Словно не было совсем
В жизни черствой, горько-тихой,
На распутье перемен.
 

«Пьяный я не блуждал по загумнам…»

 
Пьяный я не блуждал по загумнам
И не лез за чужой перелаз.
Люди добрые, люди разумные!
Скоро грянет предсмертный мой час.
Вас прошу, чтобы вы со святыми
Не равняли меня, а гуртом
Водрузили с крестами простыми
Рядом крест мой за рóдным селом.
Потрусите пшеницы на холмик,
Не утратив сторожкой любви,
В затуманенный утренний холод
Прилетят все мои воробьи,
Поклюют, подкрепятся, как ране —
Много лет их кормил у окна.
Прорастут, как знамение дани,
Колосками остатки зерна.
 

«Розоватая нежность, розоватая свежесть…»

 
Розоватая нежность, розоватая свежесть —
Май купается в теплых цветах,
Он лучист и улыбчив, как прежде,
Полдень качает он на руках.
Как заботлив и ведренно-ласков,
Прикасается к ветке любой,
К каждой травке живительной краской,
В свет выходят они чередой.
Вот черемуха… Ух, как оделась,
Хоть ее под венец! Вот сирень
Занялась! А округа распелась!
Дак и я стариковскую лень
С плеч стряхнул, как тулуп провонявший,
Боек шаг, и глаза зрят, как май,
Лес, сады, косогоры обнявший,
Огласил на околице рай.
 

«Чем старее становлюсь…»

 
Чем старее становлюсь,
Тем моложе мир и краше.
Говорю я:
          «Ну и пусть!
Все по главной сути нашей —
И мелькнувший жизни миг,
И колеблющаяся вечность,
Узорочье повилик,
Утро, значит, был и вечер».
Я гляжу во все глаза,
Пью, вдыхаю дар природы,
И слеза…
         Она, слеза,
Светом красит мои годы.
 

«За цветущею веткою яблони…»

 
За цветущею веткою яблони,
За калиной родимой моей
Прячусь я, одинокий, усталый,
Сын безрадостных, скудных полей.
Настращала меня, обезличила,
Ох, людская молва, как тоска,
Без молитвенного да без причета,
Как утраченная горько строка.
Ничего-то теперь не придумаю
В окруженье пчелиных звонков.
Эту цветень, деревни и гумна
Полюбить в конце жизни готов.
Предугадываю: каждой веткой,
Лепестком и росинкою я
Восходить буду волей и светом —
Так вещает мне матерь-земля.
 

«Прости, калина, что я ранью…»

 
Прости, калина, что я ранью
Пришел к тебе немножко пьяный,
Курю, хоть раньше не курил.
Неужто совесть я пропил
И так бесстыдно низко пал,
Как будто бестолочь, нахал?
Прости, таким быть не хотел,
Мой разум явно помутнел,
Я грешен, в пропасть я лечу
И что-то гадкое кричу…
Калина, душенька, прости.
В дрожащей ягода горсти.
 

«Я и не мыслю противостоять…»

 
Я и не мыслю противостоять
Ее неведомой всевышней силе…
Ниспослано ведь Богом умирать,
Где б ты ни жил – в Китае иль России.
Я отпускаю хоровод страстей,
Замешанных на горечи и меде,
И перед взором утренних церквей
Главой повинною клонюсь природе.
И трепет тихий остужает кровь,
И иссякают сладко члены в теле.
Травинкою живой качнулась бровь,
И ягодой моя душа созрела.
 

«Все наполнено до совершенства…»

 
Все наполнено до совершенства,
До гармонии и божества.
Ночью звезд беспредельное шефство,
Утром росы свисают с куста.
Я теряюсь средь тайных явлений,
Хлопочу бестолково весь день,
Жизни краткой навязчивый пленник,
Грозной вечности блеклая тень.
Но, однако, я тоже частица
Мирового устройства небес.
И, как звездам, росе, мне пролиться
Светом горним на поле и лес.
 

«Кто ты? Хищник? Я – твоя главная дичь…»

 
Кто ты? Хищник? Я – твоя главная дичь,
Я полвека твоих опасаюсь клыков.
Надо мною висит угрожающе бич,
Хоронюсь, ретируюсь во чреве углов.
Не расслабиться мне бы в какой-то момент,
Не прозевать – все плохое прошло,
Тотчас будет рассечено сплетение вен,
Кровь зальет безымянный лужок.
И народ удивится: гляньте, маки цветут
В январе, когда снег да мороз!
А ручьи пробудятся вдруг и побегут,
Низвергаясь, светясь, под откос.
 

«Жизнь накалилась до предела…»

 
Жизнь накалилась до предела,
Вот-вот расколется она.
Что я хотел, что ты хотела…
Упились ею допьяна.
По сторонам летят осколки,
Свет обжигая добела.
Они потухнут в травах колких
И жизнь как будто не была.
И не было цветов прохладных
И неба брызги на кустах,
Грозы ликующей над садом
И слов лукавых на устах.
А сумрак, действа не нарушив,
Втянул в свой ненасытный зев
Прах невесомый лет минувших
Близ притаившихся ветров.
 

«Сам от себя скрываю эту тайну…»

 
Сам от себя скрываю эту тайну,
Гоню ее, рассеянно-слезлив,
Она не смерть, что сроду не отстанет —
Ее все боле внятнее мотив.
Она и не любовь к красивой женщине,
Я уж не помню оных чувств тепло,
Лишь в сердце скрежет, как по ржавой жести,
Как вдребезги разбитое стекло.
В которое гляделся с глупой миной
На розовом и гладеньком лице.
Не купленная, верно, не машина,
Не с Марса гость на утреннем крыльце.
А что же это? Кто же? Знаю точно,
И я скажу сейчас наверняка:
Вон звездочка летит – она, как точка,
За нею след – предсмертная строка.
 

«В омуте семьи за многолетье…»

 
В омуте семьи за многолетье
Рыбкой золотою я не стал,
У меня, как и у всех поэтов,
Одинаков горестный причал.
Что ж скорбеть на кособокой лавочке
Занавесившись густым дымком?
В песне ведь гуляют все по парочке.
Я ж весь век братаюсь со стишком.
И не перестану уж до гроба,
Как убогий, бормотать слова.
Муза – ненаглядная зазноба.
Ничего не стоит голова,
На заклание отдам, на плаху
Положу под радостный топор,
И залатанную мою рубаху
Унесет за пазухою вор.
Это почитаю за везенье,
Выше коего не испытал.
А жене на память посвященье:
«Рыбкой золотою я не стал!»
 

«Полвека прожил я в Елани…»

 
Полвека прожил я в Елани,
На ниве творчества пахал,
Но даже малого призванья
У власть имущих не снискал.
«Почетный гражданин…» и «…деятель
Заслуженный культуры…». Здесь
Я лишним был. Ведь я «бездельник»,
И в ряд калашный, мол, не лезь!
Я разобиделся, стал в позу
Со всею лютостью своей,
И подключил к стихам я прозу,
И выдал несколько статей.
Дабы потомкам знать, откуда
Карась гниет на берегу,
Что были на Руси иуды…
В ад им сойти я помогу!
 

«Руки стали тоньше былки…»

 
Руки стали тоньше былки,
Ноги – высохшие ветки,
Почернели вены, жилки —
Так подтеки скомкал ветер!
Но зато глубоко зренье,
А ладони —
            это крылья.
И по Божьему веленью,
Обретя велики силы,
Я взлечу над склоном будней,
Истончившихся до донца.
Со священных высей будет
Путь указывать мне солнце.
 

«Неприхотлив я…»

 
Неприхотлив я.
                  Но двусмысленно,
Как всякий,
             кто не зол и чист,
Молитвенно стоит пред высями,
И рук простертых взмах ветвист.
И кто губами прикасается
К земле, не брезгуя ее
Комков.
      И внятно распускается
Цветком небесным бытие.
И что мне золото и слава,
Экзотика и острова,
Как после заморозка отава,
Сияли бы в душе слова,
Дней череда не убывала,
Не гасло половодье звезд,
И чтоб, ни много и ни мало,
Мир оставался дик и прост.
 

О «тряпке» тоже

…И всякая тряпка меня заденет…

Б. В. Шергин

 
Полдня б достаточно…
                            А день же
Уж больно долог, ей-же-ей!
То наизнанку плащ наденешь,
То нужных не упомнишь слов.
А то споткнешься о былинку,
Помянешь беса – не Христа.
Арбуз разрежешь, половинки
Разглядываешь ты два часа.
Потом приходишь к заключению,
Что загубил напрасно плод,
Что лучше пожевать печенье.
И все потом наоборот!
Но уже поздно – сок весь вытек
И только лужа на столе,
И тряпкою ее ты вытер,
А тряпкой – пот на голове.
Нелепицы сопровождают,
Не разлучаются уже.
Они, наверно, что-то знают
О недомогающей душе.
 

«Я отношусь к экзотике спокойно…»

 
Я отношусь к экзотике спокойно,
В чем бы ее не выражалась суть:
В пейзажах ли, в одежде иль постройках.
Иной мне был указан Богом путь.
Полынным суходолом упиваюсь,
В посадке я гуляю, как в тайге,
Смородиной степною наслаждаюсь
И звезды наблюдаю в озерке.
Я восхищаюсь лицами, на коих
Морщинками отметилась судьба.
И черным платом головы покроют
Землячки, коль настигнет их беда.
Но выпадут у них минуты счастья —
Родится внук, на зиму топка есть —
И молодо тогда глаза лучатся,
Частушек, баек простеньких не счесть!
И я, наслушавшись, налюбовавшись
Исконным, самородным, от Христа,
Уразумею, что я непропащий
И не в плену лощеного листа.
 

«Хотя немного снега бы для скрипа…»

 
Хотя немного снега бы для скрипа
Под бодрою и легкою стопой!
Мне эта зимняя отрадна скрипка,
Я моложаво от нее хмельной.
Иду себе, шагаю утром ранним
Без всякой цели, вдоль и поперек,
И щеки полыхают от румянца,
И в теле столько уже сил… Вот-вот
Я закружусь в каком-то диком танце
Или отправлюсь в благостный полет!
Но снега нет!
                И нету предпосылок,
Что он грядет в ближайшие деньки.
Я у крыльца ледок песком присыпал,
Моих сапог безмолвны каблуки.
И я, ссутулясь, неуклюже шастаю
В листвою замурованном дворе.
И думка гложет:
                  «Это ж не напрасно,
На сухопарой я помру заре».
Видать,
        к тому все Господом направлено
И поменять – благих подвижек нет.
А скрипка снежная споет исправно,
Когда в моих очах потухнет свет.
 

«Двигаться некуда, все поисхожено…»

 
Двигаться некуда, все поисхожено
И поистоптано – дали и высь.
«Жизнь затуманена. Я у подножья.
Что будет дальше? Молись!»
Так прозвучало далеко и глухо,
Прошлых не помню я дней.
И отчужденно взирает округа,
Что всех была мне родней.
Как обмывала росинками пятки,
Как угощала в тени купырем!
Добрый кузнечик,
                      сыграй со мной в прятки!
Я заслонюсь лопухом.
 

«Ласковей солнышка юное тело…»

 
Ласковей солнышка юное тело,
Дивно струится краса.
«Ягода, ягода к сроку поспела!» —
Слышу с небес голоса.
Так приглашают, щекочут сознанье,
Чтобы пригубил сей мед.
Все как во сне,
                    как в ручьистом тумане,
Как в самый праздничный год,
В коем я был стихотворцем наивным,
Верил, что святость в любви,
И подставлял я лицо свое ливню,
Жар охлаждая в крови.
Ягоды сладкие рвали другие,
Кто был отнюдь не поэт.
Зори угасли давно луговые.
Было…
      того уже нет…
 

«Не могу перебороть…»

 
Не могу перебороть
И осилить нету мочи,
Убывают дух и плоть
Днем нечаянным и ночью.
Кто-то просит:
                  погоди!
Возражает кто-то:
                        поздно!
Кровоточат на груди
Со снежком калины гроздья.
Разлучились дух и плоть,
Обметало стынью веки.
…Удалось перебороть.
Бог извечно с человеком.
 

«Новоявленная дева…»

 
Новоявленная дева?
Или черная вдова?
Промолчало сине небо,
Промолчала и вода.
Меж собой переглянулась —
Они родственны навек.
Над рекой лучи взметнулись,
Посредь лета выпал снег.
Я тотчас забыл квартиру
И о тенях на стене.
Отдалился я от мира,
Я ceгодня на войне.
Вихри кружатся бессчетно,
Темь все гуще, холодней.
То объявишься ты чертом,
То вот ты уже peпей.
Распозналася загадка,
Не жалея ног, бегу,
Но следов нет на снегу,
Как и раньше,
                 тихо,
                    гладко.
 

«Утрясаю, что упущено…»

 
Утрясаю, что упущено,
Подчищаю и скоблю.
Перечитываю Пушкина.
Говорю я всем: «Люблю!»
Письма бережно укладываю
В папки, грамоты, значки,
Фотографии оглядываю,
Книги, на окне цветки —
Все, что дорого исконно,
С чем прошел я путь земной.
А одной простой иконке
Неразлучной быть со мной.
 

«Послушником у власти не ходил…»

 
Послушником у власти не ходил,
И не подслушивал, о чем сосед бормочет.
Я просто жил и все вокруг любил,
Что буднично иль празднично хлопочет,
Смеется, плачет, дерево растит,
Вестимо, строит дом у речки тихой,
В крапиву детям лазать не велит,
Рвать разрешает в пойме облепиху.
Я не приемлю всяческое зло,
Не притыкаюсь к выгодным теченьям,
Не восклицаю: «Как мне повезло!»,
Не придавая сущего значенья,
Лукавя, не гнушаясь, не стыдясь,
В разладе с Божьим Заповедным Словом.
Струится встречь природы чудо-ясь,
Земли и неба бытия основа.
Полынь и мед… За жизнь испил сполна.
Открыта дверь. Гнездо касатки в сенцах.
И птенчики пищат в нем. И она,
Моя душа, нежна, как у младенца.
 

«Угадать бы кончины свой день и час…»

 
Угадать бы кончины свой день и час,
Я дошел бы, пополз из последних сил,
Чтоб на могиле его в последний раз
Постоять и поплакать, и прощенье попросить
За то, что я долго жил, а он – до юности,
За то, что душу рвал свою и тревожил – его.
И длинными ночами, мучимый бессонницей,
Я писал и писал, отрешившись от всего.
Слова были горше полынного ветра,
Они появлялись и исчезали вмиг.
И до жгучей звезды, до стеклянного рассвета
Звериный в жилье раздавался мой крик.
Я жить не хотел, накликал на себя погибель,
В неприглядных заблудившихся верстах.
Я такое придумывал,
                            что волосы поднимались дыбом,
И желанен был в осколки разрушенный страх.
Я пошел бы,
               пополз до бугорка святого,
До сыновней навеки холодной земли,
Но от крыльца до кладбищенских ворот дорогу,
До Божьих Небес снега замели.
 

«Людское зло – клоака…»

 
Людское зло – клоака.
Я миром назову,
Где расцветают маки,
Роса блажит траву.
А птенчик воздух пробует
Крылом – нежней, чем свет.
«…Зачем себе надгробье
Замыслил ты, поэт?»
«Гоним я сатанистами,
Для них извечный враг.
Ведь я строкой лучистой
Зорил постылый мрак.
Сил порастратил много
И веки мне шалфей
Прикроет. А дорога
Растает средь полей.
В даль без меня умчится,
Но будет стих лучиться».
 

«Многие звуки, как мертвые…»

 
Многие звуки, как мертвые,
Нет их в сознанье моем.
В темное логово чертово
Вдруг превращается дом.
Я начинаю метаться,
Все проклиная углы.
Если поддаться и сдаться
Власти порочной хулы?
Стану тогда я поленом,
Бесов на пир соберет
Баба… Меня постепенно
В печке до щепки сожжет.
 

«Стал я стесняться людей…»

 
Стал я стесняться людей,
Мне незнакома причина.
Старости стыдно своей?
Темных кустистых морщинок?
Взором потупившись, я
Лезу с асфальта на глину.
И сам себя же виня,
Вслух бормочу я: «Скотина!».
Пуд на ногах принесу
Уличной грязи в квартиру.
«Снова гулял ты в лесу?» —
Спросит супружница мирно.
Ей головой я кивну…
Тайной как будто повеет —
Мне не положит, в вину,
Кротко без слов пожалеет.
 

«Купаюсь, плаваю без спроса…»

 
Купаюсь, плаваю без спроса
В горячих листопадных плесах.
Порою оглянусь вокруг —
А не подсматривают ли вдруг?
Поразнесут: старик, видать,
Совсем не стал соображать.
И будет нарастать молва:
«Умел он складывать слова
Рядком, ладком. Да вот беда —
Ни лебедей! Так лебеда!»
А я и вправду не в себе
И в просеке я, как в трубе,
Гремящей похоронный марш.
Налился кровушкою Марс!
 

«Я раздражаю обывателей…»

 
Я раздражаю обывателей,
Что я на белом свете есть,
Что я природно-обаятельный,
Из солнца и росинок весь.
Что я грущу, когда им весело,
Смеюсь,
        когда им тошно жить.
Я не подвержен быта плесени,
Способен мир душой любить.
Они все около толкутся,
Как стадо пуганых овец.
И хором вдруг они зальются:
«Твой приближается конец!».
Конец не мой. Уже настигла
Небесна кара смутных рож.
И голос мне:
              «Ты Богу милый
Тем, что на них ты не похож».
 

«Не держусь зубами… Не намерен…»

 
Не держусь зубами… Не намерен…
Жизни бледной краешек скользнет…
Мою душу медленно, но верно
Воля поднебесная возьмет.
Тронутая горечью страданий,
Несвершенных помыслов благих,
Мороком незначимых свиданий,
Отголосков родины глухих.
И вспарит она целенаправленно
Ясным днем прямехонько в зенит
По никем не узнанному праву,
Где вселенский звездный крест горит,
Чересчур не хорохорясь дерзко
И не забегая наперед,
По родимым похожу я Пескам,
И проведаю я Щучий брод.
Постою я у Кривой осины —
Тут блудливых вешали котов,
Их тайком с десяток спас. А ныне
Даже не осталось и дворов.
Тяжело вздохну. И – облегченно.
Неприметно сронится слеза,
Обнадеживающе и обреченно
Я с небес услышу голоса.
 

Moй враг

 
Чем занят ты сейчас, обеспокоен?
Возможно, кормишь с ложечки дитя?
Возможно, преклоненный пред иконой
Стоишь, себе прощения моля?
А может быть, неколебимо грозен,
Как в клетке зверь, в углу своем мечась,
Ты по мою-то душу строишь козни
Покамест в мыслях в полуночный час…
Утративши и сон, и к пище тяготенье,
И интерес к любовницам, к вину,
Вот желчное «творишь» стихотворенье,
А вот уже, нарушив тишину,
Бруском точильным по ножу чиркая,
Чтоб лезвие заправить поострей,
И в некий час чтоб кровь моя рудая
Окрасила простор глухих полей,
Как луч закатный… Так ли все случится?
Ты знаешь, это безразлично мне.
Покамест спи. И пусть тебе приснится,
Что ты и я на праведной войне.
И что с тобою не враги мы были,
А враг у нас один. И Русь одна,
Она священною питала силой…
В том заключалась главная цена!
 

Все в сердце

 
Я сторожил глубинки захолустной
В залатанной рубахе и штанах.
Газеты, телевизор «дуют» в ухо:
Байкал, Москва и Крым, и Карабах!
И многое другое: Айвазовский,
Серов, конечно. Очереди к ним.
Я не ищу усиленно «уловки»,
Отечества и тут мне сладок дым.
Да, я доехал бы, я достоял бы в очереди
И поглазел бы на «Девятый вал»,
Но почтальон несет платежки: срочно!
Угрозы… прокурор… Вся жизнь – аврал!
Десятка пенсионная. В сам деле,
Буренке языком лишь раз лизнуть
И нет ее, до новой же – недели
Еще тянуть. А то недотянуть.
Жена «соображает» над кастрюлей,
Гречиха – завтрак. На обед – она.
О ней я рассуждаю не с укором,
Спасибо за нее, моя страна.
И я «по главной сути» только мельком
Вздохну. И кого-то не виня,
Накрою темною тряпицей телик,
Газета же сгодится для огня.
И отдалившись от дворов печальных,
Я на угоре разожгу костер,
Чтоб свет его для сердца неслучайный
В ночном затишье озарил простор.
Чего ж еще мне пожелать на свете?!
Все в сердце молодеющем моем:
И птаха, что поет о дивном лете,
И звезды, что глядятся в водоем.