Текст книги "История как Промысл Божий"

Возникает вопрос: если внешняя безопасность Церкви действительно смертельно опасна для нее, как думал Иоанн Златоуст, то не смертельный ли это приговор самому христианству? Ибо что же это за правда, которая может жить только в условиях гонения на нее, а как только гонение прекращается, то превращается в неправду?

Или, быть может, Иоанн Златоуст, при всех его достоинствах, отрицать которые невозможно, проявил в данном случае близорукость, вполне объяснимую исторически? Не догадался о том, что дело не в безопасности для христиан, а в их неспособности правильно организовать свое общество в условиях союза Церкви и государства?

Вторая болезнь: преследование еретиков

Преследование еретиков усугубляло профанацию самих православных христиан.

Не говоря уж о том, что принуждение к вере силой абсолютно несовместимо ни с духом, ни с буквой Евангелия, оно лишало православных христиан возможности спорить с инакомыслящими на равных. А что это значит?

Побеждать оппонента, которому зажали рот, – это никакая не победа над ним. Такая «победа» ослабляет «победителя»: он утрачивает свою «спортивную форму».

Вместо того чтобы соревноваться с иноверцами и еретиками в раскрытии правды своей веры и тем самым совершенствовать свою мысль, православные успокаивались на достигнутом и засыпали духовно. Засыпали не полностью, достигнутое не забывалось ими, но совершенствования их мысли, повторяю, не происходило.

Кроме того, преследование инакомыслящих способствовало развитию в православной среде лицемерия – умения быть православным снаружи, а внутри неизвестно кем.

Что должны были чувствовать и думать еретики, насильно загнанные в православие? Можно предположить, что наружно они старались выглядеть вполне православными, чтобы избежать наказаний, но что происходило у них внутри? Кто знает. Но едва ли что-то действительное согласное с православием.

И лишь в дальнейшем, со временем, и немалым, в силу привычки к наружному облику, навязанная им вера могла стать поначалу второй, а затем и первой их натурой. Потому что привычка – великая сила.

Но и вред, нанесенный православному обществу на ранней стадии его развития, – это тоже сила ничуть не меньшая. Если не большая.

Однако и сказанным не ограничивается тот вред, который порождался преследованием еретиков.

Соседние государства в ходе их войн с Византией сулили преследуемым византийским еретикам свободную жизнь в их собственном мире. И на первых порах действительно ее обеспечивали. Эта пропаганда не могла не действовать на еретиков, населявших прифронтовые окраины Византии. Они активно помогали врагам православной империи. Поначалу персам, а затем победителям персов – арабам с их новой мусульманской религией.

С ходом истории территория Византии постоянно сокращалась и в конце концов превратилась в смешную величину вокруг своей столицы. Вот что бывает, когда население страны эгоизируется. Все заняты своими делами, никому нет дела до своего государства.

Третья болезнь: незавершенность «симфонии Церкви и государства»

Союз Церкви и государства складывался стихийно, активной стороной в нем было государство. Но это не значит, что Церковь была мягкой глиной в его руках. Там, где возникал вопрос об истинной вере, Церковь мужественно отстаивала ее. Не вся целиком, но в лице лучших своих представителей.

Правда, к моменту возникновения союза Церковь, похоже, стала уже уставать от ожидания обещанного, но так и не состоявшегося Второго Пришествия Иисуса Христа. Поэтому она восприняла обращение государства в ее веру как сошедшее с Неба благо, что и соответствовало действительности в главном. В главном, но не во всем. Это было не только великое благо, но и великое для нее испытание.

Идеология союза Церкви и государства была сформулирована императором Юстинианом в VI веке и принята Церковью без обсуждения. А затем закрепилась на века под названием «симфония двух властей».

Эта теория до ее фиксации Юстинианом как бы носилась в воздухе в главных своих чертах, а ее зародышем можно считать слова Константина Великого, объявившего себя «епископом по внешним делам Церкви».

Эта теория была правильна в своей основе, но больше основы в ней не было ничего. Она была подобна фундаменту, сделанному для строительства дома, но самого дома на нем построено так и не было.

Она правильно ориентировала Церковь и государство на гармонический союз, но умалчивала о том, что совершенная гармония в этом грешном мире невозможна.

Умалчивала она и о том, что природа Церкви и природа государства различна, а потому и характер восприятия действительности ими тоже различен. Не полностью, но все же различен.

Церковь видит действительность в гораздо большей степени под знаком вечности, а государство – в гораздо большей степени с точки зрения конкретных политических нужд.

Поэтому какие-то противоречия между союзниками при всем их согласии в главном неизбежны. А если так, то как относиться к этим противоречиям? Как заключать их в разумные рамки, чтобы они не разрастались и не подрывали столь драгоценный союз? Чтобы ни Церковь не уродовалась подчинением ее государству при ее несогласии с ним, ни государство не уродовалось навязыванием ему несвойственного ему образа мышления и действий?

Об этом в теории Юстиниана не было ни слова.

В ней говорилось, что Церковь и православное государство одинаково служат Богу, а различие их только в том, что Церковь занята сугубо церковными делами, а государство в лице императора заботится о государственных делах и, сверх того, опекает Церковь в ее нуждах.

Вот такое «маленькое» различие в правах. Церковь не должна совать свой нос в государственные и общественные дела, это запретная для нее зона, а император имеет право «опекать» Церковь и наводить в ней порядок. Так получалось фактически, хотя сказано об этом было в высшей степени деликатно, и потому, надо думать, слова о заботе императора о Церкви ласкали слух ее представителей.

Но почему, спрашивается, Церковь не имеет права думать о государстве и обществе? Разве ее мысль не распространяется, начиная с Бога, на все мироздание и всю человеческую историю? А человеческая история – это история государств и обществ по преимуществу.

Да и может ли Церковь правильно думать о самой себе, если исключит себя из этого контекста? Сами церковные каноны, оторванные от общественной и политической жизни, утрачивают здравые новозаветные начала и ориентиры и превращаются в средства манипуляции сознанием членов Церкви в политических интересах церковного начальства.

Юстиниан не провел даже приблизительно точной границы между сферами приложения сил Церкви и государства. Не сказал ничего о том, как быть Церкви, если государство, используя свою материальную силу, начнет хозяйничать в Церкви под предлогом наведения в ней порядка. Не сказал ничего о том, каким должен быть механизм обуздания произвола с любой стороны и восстановления гармонии между ними.

Эта теория не предусматривала, как быть, если император, пользуясь своей материальной силой и правом «заботиться» о Церкви, начнет наводить в ней еретические порядки.

А ведь так и произошло. В 730 году император Лев III собором ересью. Стало быть, иконоборчество было поддержано высшим священством, да и не только высшим. Сопротивление иконоборчеству было. Его разоблачали и римские папы, и значительная часть монашества.

Но тем не менее иконоборчество господствовало в стране до 787 года, когда православие было восстановлено Седьмым Вселенским собором, созванным в царствование императрицы Ирины (так у митрополита Илариона Алфеева – «Православие». Т. 2. С. 58). А затем началась борьба с переменным успехом между двумя сторонами, и окончательное почитание икон было утверждено лишь в 843 году. Но и на этот раз решающую роль в победе православия сыграла православная жена императора-иконоборца после его смерти. Она сместила патриарха-иконоборца и назначила православного. А затем созвала православный по своему составу собор.

Но что же в таком случае получается? У кого власть, тот и решает, что истина, а что ересь? Или не так? А если не так, то в чем же тогда критерий истины?

Римские папы, обличая еретиков, вроде бы им обладали. Но затем сами приняли ересь «филиокве». Да и господство императоров-еретиков в Константинопольской Церкви – разве мелочь, не заслуживающая обсуждения в Церкви?

Но вот на какое еще обстоятельство обратил внимание историк А. П. Каждая. «Половина византийских императоров, – пишет он, – была насильственно лишена престола: одни из них отравлены, утоплены, ослеплены, других заточили в монастырь» (А. П. Каждая. Византийская культура. СПб.: Алетейя, 2006. С. 103).

Несколько иную информацию сообщает протоиерей Александр Захаров: «…Из ста девяти византийских императоров своей смертью умерли только тридцать пять, остальные семьдесят четыре были убиты. В 74 случаях из 109 престол переходил не к наследнику по праву наследства, а к

цареубийце по праву захвата… И Византийская Церковь… религиозно оправдывала (выделено мною.-Г. Ш.) такие подвиги. Патриарх Полуевкт, коронуя цареубийцу Цхимицхия, провозгласил с церковной кафедры: “Помазание на Царство смывает все грехи, в том числе и грех цареубийства: победителей не судят» (см. книгу протоиерея А. Захарова «История русского народа» (СПб., 2009. С. 150, 151)).

А что оставалось делать Церкви? Не воевать же с новым императором…

Это к вопросу о совершенстве теории Юстиниана.

Дополнение к трем главам о болезнях

А теперь вот какое важное добавление к моим главам о болезнях ХРИСТИАНСКОЙ цивилизации. Читая их, легко впасть в крайность, решив, что ничего в ней, кроме болезней, и не было. Но это не так. Если бы не было, то не прожила бы она так долго. А она пережила гибель Византии, которая успела передать России свою еще относительно неповрежденную православную веру (но о России у нас будет особый разговор).

Что же до Западной и Средней Европы, по преимуществу еретической, то перечеркивать ее ценность полностью, думаю, было бы неправильно. При всех своих пороках еретики верили в Богочеловека Иисуса Христа и признавали основном источником своего вероучения Ветхий и Новый Завет. Игнорировать эту веру православные люди могут лишь в состоянии крайнего ослепления.

Какие же достоинства, порожденные христианской цивилизацией, нужно отметить хотя бы кратко?

Начну с того, что союз Церкви с христианскими императорами позволил последним организовать Вселенские соборы, переоценить значение которых невозможно. На них был отчеканен новый Символ веры, куда более совершенный, чем прежние христианские Символы веры. На Вселенских соборах было развито христианское вероучение, куда более богатое, чем прежние христианские вероучения. Если сказанного кому-то мало, то пусть сам дополнит недостающее.

А я коснусь вкратце других достоинств христианской цивилизации.

До союза государства с Церковью последняя состояла из меньшинства населения Римской империи (примерно одна десятая часть). А по сравнению с другими народами, окружавшими империю, эта часть была и того меньше. И продолжалось бы умножение членов Церкви в прежних условиях ее существования или остановилось бы на достигнутом уровне – это вопрос, ответа на который мы не знаем. Могло и остановиться, потому что в неразвитом обществе на подвиг веры способно лишь его меньшинство.

Союз же Церкви с христианскими императорами (а в дальнейшем и с другими главами христианских государств) позволил привлечь к христианской вере не только подавляющее большинство населения Европы, но и соседние с ней народы. А в дальнейшем проповедовать христианскую веру едва ли не во всем мире.

Пусть это распространение веры среди большинства народов происходило за счет снижения ее качества и других отрицательных эффектов. Но учитывать лишь минусы, связанные с этим распространением, не замечая связанных с ним плюсов, нехорошо.

Ценнейшим плодом этого союза было то, что начатки христианства стали теперь доступны на территории христианских государств практически всем, кто хотел с ними познакомиться. А усвоившие их, как правило, могли совершенствоваться в христианской вере, если такое желание у них было. А не возникало оно в массовом масштабе лишь потому, что могучая сила привычки к пассивности и взаимозависимость пассивных людей друг от друга удерживали их от стремления к совершенствованию самих себя и своего общества.

Все сказанное не имело бы никакого значения, если бы христианство было просто одной из религий, если бы оно не несло человечеству высших истин, спасительных для него.

Но оно открыло людям то, до чего они никогда не додумались бы сами. Оно открыло им такой масштаб понимания бытия, который был несоизмерим с привычным для них масштабом. Хотя этот связанный с вечностью масштаб, даже открытый людям в евангельских словах, постигался ими с большим трудом и был постижим только отчасти. Потому что сама человеческая природа отлична от природы Творца и, кроме того, отягощена первородным грехом.

При всех безобразиях, происходивших в Церкви и во внутренней жизни христианских государств, нравственное обновление человечества в их пределах действительно произошло, и оно было значительным. Измерить его меру более или менее точно человеческим умом невозможно, но уже тот факт, что языческая империя, умиравшая перед тем от бездуховности, приняв христианство, прожила еще более тысячи лет, свидетельствует об этом. И не просто прожила, а создала великую культуру, равной которой не было ни до нее, ни после нее.

Тот факт, что после веры в человекоподобных богов всем членам христианских государств стала доступной мысль о Боге как о нравственном совершенстве, переоценить невозможно. Как было связать эту мысль со сложностями конкретной жизни людей, это другой вопрос. Но думается, что работа умов в этом направлении была не бесплодной. И все лучшее, что было в последующей истории, было связано прямо или косвенно с этой мыслью.

Мало того. Христианство связывало мысль о Боге как о нравственном совершенстве с мыслью о том, что Он – Отец всех добрых людей, любящий их и заботящийся о них. А если так, то, значит, они братья и сестры. И как бы ни разделяли их племенные, социальные и всякие иные противоречия, они родственники и потому обязаны не забывать о столь важном обстоятельстве.

Вот основные мои соображения на этот счет.

А теперь такой вопрос: чего было все-таки больше в христианской цивилизации – добра или зла? Я думаю, что добра. Она умерла, но не вся целиком. Она оставила после себя огромное богатство, в которое входят и ее достижения, и ее болезни, которые тоже поучительны для потомков.

В некотором смысле ее смерть можно сравнить со смертью зерна, которое, умирая, изводит из себя новый росток. Но в данном случае это росток духовный. И выживет он, нет ли, мы пока не знаем.

Первая явная катастрофа в жизни христианской цивилизации – раскол Церкви на две враждующие половины. Внутренние болезни Церкви, усиливая друг друга, порождали среди православных христиан эгоизм, который разрастался и разрушал ее изнутри. Спасти ее от этого разрушения могло бы только осознание своих болезней и изучение их причин. Но такого изучения не было. Было, в некотором смысле, их оправдание.

Оно происходило по той причине, что в истории христианской цивилизации на первых порах успехи союза Церкви и христианского государства намного превосходили связанные с ним пороки. И на эти успехи списывались пороки. «Лес рубят – щепки летят».

Однако со временем эти успехи уменьшались, а пороки делались все заметнее. Начальники Церкви и христианские императоры старались их прятать под парадной внешностью, но сама эта внешность становилась со временем все прозрачнее и плохо справлялась со своей задачей.

Как уже сказано, беда была в том, что болезни христианской цивилизации порождали в православных христианах эгоизм, который разрушал изнутри Церковь и христианскую империю. Но православные идеологи и писатели, как можно предположить, или не очень-то сознавали их значение или, опасаясь дискредитировать Церковь и православное государство полной правдой, сообщали о них малость и вскользь.

А теперь к сути заявленной выше темы. Самым большим порождением эгоизма в православной империи было противоречие между православными императорами, с одной стороны, и православными римскими папами, с другой. Каждая из этих властей стремилась к полной власти и не хотела разумного компромисса в интересах Церкви и православного государства.

Православные монархи, как помним, считали себя носителями высшей благодати и потому не понимали, с какой это стати им отказываться от столь великого дара.

У православных римских пап были не менее веские основания считать себя высшей властью.

Их авторитет стал следствием не только того, что Римская кафедра была овеяна славой первоверховных апостолов Петра и Павла, закончивших в Риме свои жизни мученическими подвигами. И не только следствием того, что кровь мучеников за Христа, пролитая в Риме, была несравнимой по своему обилию с кровью, пролитой ими в других городах (в столицу языческой империи свозились многие тысячи «свидетелей веры» со всех ее концов).

Авторитет Римской кафедры был высок еще и потому, что римские папы в эпоху Вселенских соборов были намного большими защитниками Православия, нежели восточные иерархи.

Так, например, «император Констанций неустанно преследует святого Афанасия, а папа Юлий поддерживает его и защищает против всего Востока. Папа Иннокентий энергично протестует против преследований святого Иоанна Златоуста и после его смерти первый поднимает вопрос об очищении памяти святителя от наветов. И, наконец, папа Целестин поддерживает всей силой своего авторитета святого Кирилла Александрийского в его

борьбе против ереси Нестория, пользовавшегося покровительством императора. И нет сомнения, что без помощи апостольского престола Патриарх Александрийский, несмотря на всю свою энергию, не в силах был бы одолеть дружного напора императорской власти и большей половины греческого клира. Этот контраст между образом действия Империи и папства можно проследить и далее в истории всех восточных ересей, которые не только пользовались покровительством императоров, но были иногда и их личным изобретением (ересь монофелитская – императора Гераклия, а ересь иконоборческая – Льва Исаврянина)…» (Владимир Соловьев. Россия и Вселенская Церковь. М., 1911. С. 286–287).

Мне могут сказать, что процитированный выше Владимир Соловьев – это западник и апологет римских пап, а потому можно ли доверять его словам? Я думаю, что можно, потому что не встречал еще нигде их опровержения.

Разъясняя причину того, почему римские папы были такими смелыми, а восточные иерархи такими покорными императорам, отметим, что восточные находились в непосредственной близости от центра императорской власти, а римские папы – далеко за морем. Дотянуться до них императорам было нелегко даже в лучшие для империи времена, а затем, по мере ее сокращения, стало и вообще невозможно.

Останавливал императоров и авторитет Римского престола, который по традиции признавался всей Церковью более высоким, чем авторитет любой другой из поместных церквей. «Первая среди равных» – так называли Римскую Церковь, и эта формула выражала истинно православное отношение к ней и ко всей Православной Церкви в целом. Первая по своему достоинству, но никак не первая по своим правам.

Однако среди православных римских пап далеко не все принимали эту формулу православия. Среди них были такие формально православные, которые, если не ошибаюсь, уже с V века настаивали на верховной власти римских пап.

Возможно, это противостояние двух несогласных взглядов на природу Церкви продолжалась бы еще долго в Западной Церкви. Но расколу помогла новая ересь, зародившаяся в Испании и учившая, что Святой Дух исходит не только от Бога Отца, но и от Сына (т. наз. «филиокве»).

Кто изобрел эту ересь, точно сказать нельзя. Но если исходить из того, кому она была выгодна, то можно указать на живших в Испании маранов (крещеных евреев, сохранявших в тайне свою верность талмудическому иудаизму).

Талмудическое иудейство в лице его идеологов и вождей было крайне заинтересовано в раздроблении Церкви и последующей вражде между ее частями. В этом случае талмудисты могли помогать (разумеется, скрытно) той из них, которая отвечала бы их политическим интересам в наибольшей степени. И таким образом формировать нужную им псевдоцерковь.

А если они были заинтересованы, то и должны были прилагать усилия к этому, ибо они не голые теоретики, а по преимуществу практики.

Если бы все православные христиане были действительно православными, то талмудисты, при всех их талантах и возможностях, были бы бессильны. Но в том-то и дело, что болезни Церкви внутренне раздробили православных и породили в них эгоистические интересы, которые росли при сохранении этих болезней. А если росли, то иудейские разведчики могли находить полезных для своего дела православных эгоистов и помогать им незаметно для них самих. Даже в том случае, если те были антисемитами.

Так или иначе, но ересь успешно росла, перекинулась из Испании в Италию и завоевала Рим. Католическая церковь включила ее в свой Символ веры. И не только включила, но настаивала на признании ее Православной Церковью.

А это была уже достаточная причина для окончательного разрыва между православными и католиками. Две Церкви в лице своих предстоятелей анафематствовали друг друга, после чего вражда между ними усиливалась чем дальше, тем больше.

В результате христианский мир резко ослаб. Его истощала не только вражда, но и взаимная борьба двух половин друг с другом.

Вторая явная катастрофа в жизни христианской цивилизации – гибель Византии и раскол Католической церкви на две враждующие половины.

О гибели Византии достаточно сказать, что она была столь же позорной, как и последующая гибель Российской империи, а также не менее позорная гибель СССР.

Византия сгнила от собственных болезней, ее император принял унию, и его поддержала в этом значительная часть священства. В Софийском соборе до прихода турок звучал униатский Символ веры.

Что же касается катастрофы в Католической церкви, то ее в двух словах не опишешь.

Протестантская революция в западном христианстве была порождена во многом самим Римом. Это он подготовил для нее нравственную и умственную почву. И на этой почве стали расти умозаключения смельчаков, дерзавших критиковать своих руководителей все более жестко. Но была ли их критика конструктивной?

За исключением некоторой их части, желавшей восстановить в Католической церкви соборность или приблизиться к ней, критика большинства была сходна с критикой советской системы нашими «демократами», то есть антисоветчиками, которые сумели, не без помощи Запада, развалить СССР и создать на его месте систему, запрограммированную на самоуничтожение. Но если антисоветчикам удалось столкнуть в пропасть всю страну в целиком, то протестантам удалось столкнуть в пропасть лишь половину западного христианства.

Первым по времени протестантом стал Лютер (1483–1546). Этот католический монах, священник и богослов начал с того, что прибил в 1517 году к дверям соборного храма в городе Виттенберге (Саксония) 95 тезисов, в которых обличал безнравственную торговлю индульгенциями. Эти тезисы объединили различные сословия Германии в их борьбе за независимость от римских пап. Особенно активно поддержали Лютера немецкие князья, мечтавшие освободиться от власти Ватикана.

Обвиненный Римом в ереси, Лютер отказался предстать перед церковным судом, а в 1520 году публично сжег папскую буллу, отлучавшую его от Церкви. Вскоре он становится центральной фигурой антиримской оппозиции и разрабатывает основы протестантизма.

Лютер был, несомненно, искренним христианином, но искренность не гарантирует от заблуждений. Нужна духовная трезвость и зоркость, а их у Лютера не было.

Пороки папизма действовали на него, как на быка действует красная тряпка. Праведный гнев Лютера ослеплял его разум.

В нем было что-то роднившее его с нашим Петром I и российскими большевиками. Те и другие ненавидели порядки, которые были в прошлом и с которыми они стали бороться не на жизнь, а на смерть. Но вместо того чтобы увидеть в них болезни общества и лечить его, они, выражаясь образно, вырубали эти болезни топором вместе с больными органами.

Вместо того чтобы очищать священство от налипших на него грехов, Лютер упразднил его в своем протестантизме вместе с его грехами. А заодно упразднил и церковные Таинства, которые были невозможны без священства. А заодно и Предание Церкви, которое использовалось католическим священством для защиты папизма. А заодно и монашество, которое препятствовало, по его мнению, торжеству правильного христианства. Он упразднил и почитание святых, потому что они тоже не вмещались в его учение.

Обновление жизни в результате этих «реформ» было разительным, и оно радовало обновителей. Но к чему оно приведет в дальнейшем – об этом они не знали. Не знали и не хотели об этом думать.

Если бы Лютеру приснился вещий сон о будущем, в котором он увидел бы современное нам западное общество (с его фактическим безбожием, с его нравственной деградацией, с его отмиранием семьи, с его педерастией и другими «цветами зла»), то, скорее всего, он схватился бы за голову. А затем, придя в себя, задумался бы о том, почему так получилось.

Лютер великолепно скомпрометировал своими ложными крайностями то дело, за которое боролись лучшие из католиков, осознавшие еще за столетие до него пагубность папизма в его крайних формах и выступавшие за подчинение римских пап Вселенскому собору (в их числе был знаменитый философ и богослов Николай Кузанский). В отличие от Лютера, эти критики папизма не связывали очищение Западной церкви от ее скверн ни с отвержением Таинств, ни с отвержением священства, ни с отвержением монашества, ни с отвержением святых, ни с отвержением Священного Предания Церкви.

Но возможна ли была их победа? Думается, что в условиях того времени едва ли. Соборное движение, возникшее в католическом мире в XV веке, было правильным по своей направленности, но неполноценным в том отношении, что, борясь с папизмом, сохраняло догматику, выросшую на почве папизма.

Кроме того, борясь за соборность, католики едва ли хорошо сознавали, что она есть такое. Ведь это совсем не простая тема. Как соединить иерархию, без которой Церковь невозможна, со свободою лиц, ее образующих?

Эту тему не сумел раскрыть даже православный Восток, который агонизировал в это время вместе с остатками своей империи.

Однако не менее важным обстоятельством, препятствовавшим торжеству соборного движения в Католической церкви, была заинтересованность могучих капиталистических сил в том, чтобы не только не допустить возрождения Западной церкви, но и расколоть ее, ослабив тем самым еще больше.

А если эти могучие силы, действовавшие как внутри католического мира, так и вне его, были заинтересованы в этом, то, несомненно, прилагали усилия для достижения этой цели. Сначала содействовали нравственной деградации верхушки Западной церкви, а затем, раздувая ее пороки, незаметно помогали восстанию против нее.

Идейные союзники Лютера (и в то же время его соперники) стали рождаться во множестве после того, как он дал им пример.

Одним из самых значительных новых идеологов протестантизма стал Жан Кальвин (1509–1564). В отличие от Лютера, страстно обличавшего ростовщиков, он оправдал ссудный процент, ограничив его размеры пятью процентами и оговорив предоставление ссуды благочестивыми условиями. И в эту брешь, пробитую им в христианском мире, бросились, расширяя ее, поклонники неправедного стяжания.

Здесь надо сказать, что римские папы еще задолго до рождения Кальвина разрешили заниматься ссудными операциями так называемым крестоносцам, но лишь в порядке исключения. А остальные католики занимались ими едва ли не с тех же пор полулегально: и банкиры итальянских городов-республик, успешно финансировавшие римских пап, и католические ордена, и католические монастыри, и отдельные католические епископы. Так что заслуга Кальвина перед капитализмом была в том, что он легализовал банковскую деятельность в глазах своих последователей и сделал тем самым кальвинизм привлекательным для всех, искавших обогащения посредством нетрудовых доходов.

Но не только этим. Другая заслуга Кальвина перед капитализмом была в том, что он сумел облагородить капиталистическое предпринимательство, придать ему самые привлекательные черты.

Результатом стала идейная двойственность кальвинизма: снаружи – истинно христианская забота о спасении своей души посредством угодного Богу служения бедным, внутри – материальное обогащение со всеми сопутствующими ему удобствами.

Эта двойственность усиливалось еще оттого, что сам Кальвин и первые его последователи делали упор на благочестии (и не исключено, что вполне искренне), а последующие кальвинисты расслабились по этой части и рассуждали примерно так:

«Человек должен верить в Бога и творить добро. А добро заключается в неустанном труде, имеющем своей целью умножение его собственного капитала. А зачем христианину умножение его капитала? Чтобы иметь возможность помогать людям. Как будешь им помогать, если ты нищ и сам нуждаешься в помощи?

Поэтому, умножая свой капитал, человек не имеет права транжирить его на личные и семейные удобства, кроме самых необходимых. И тем более не имеет права предаваться развлечениям и наслаждениям, даже самым, казалось бы, невинным. Соединение личного и семейного аскетизма с полной сосредоточенностью на трудовой деятельности, понятой вышеозначенным образом, – вот путь в Царство Небесное».

Это была революция в христианском представлении о смысле человеческой жизни и человеческого труда. Традиционно труд понимался как способ содержания своей семьи или как способ служения Церкви и государству, позволяющий трудящемуся содержать себя и свою семью. Но и только. Ни о какой желательности умножения личного капитала в проповеди Христа не было ни слова. Наоборот, Он предупреждал об опасности личного обогащения. На что Кальвин и его последователи закрыли свои благочестивые глаза. Или объясняли соответствующие евангельские тексты самым благоприятным для честных дельцов образом.

«Всякий истинный христианин, – учили они, – должен с детства готовить себя к будущему труду, приобретать общую грамотность и изучать досконально свою будущую профессию. Он должен вести здоровый образ жизни, быть чистым, опрятным, подтянутым. Должен быть глубоко нравственным в своих отношениях с людьми и безукоризненно честным в своих деловых отношениях. Не унывать и всегда надеяться на Бога».