Текст книги "Трансформация демократии (сборник)"

Сегодня, по окончании мировой войны, это звучит как пародия.

Пресловутая теория торгового баланса была блестяще опровергнута Адамом Смитом, его доказательства были в дальнейшем подтверждены и дополнены многочисленными исследованиями; тем не менее и сегодня эта теория разделяется экономистами (?), плохо разбирающимися в закономерностях экономического равновесия, но еще больше сторонников у нее среди тех, кому она выгодна, и среди политиков, которые приобретают поддержку с ее помощью. В ежедневно появляющихся газетах, журналах и книгах можно прочитать глупое утверждение, что валютный курс зависит от торгового баланса. Правители не всегда в это верят, но делают вид, потому что это им выгодно. Они приобретают поддержку, награждают своих приверженцев, добиваются публичного одобрения, утверждая таможенные пошлины, как говорят, для защиты отечественного производителя. Это благороднейшая цель, на достижение которой направлена, по-видимому, выдача лицензий на импорт и на экспорт, на деле не всегда бесплатная, которую преследуют с учетом выгод для казны, монополии, например, на ввоз кофе в Италии и т. п. в других странах.

Породив и взлелеяв плутократов, правительства заявляют затем, что они хотят отнять у них неправедно нажитые деньги, но это лишь новый способ добиться выгоды для одних с ущербом для других. История имеет немало подобных примеров, в том числе реституции, объявлявшиеся во Франции после краха системы Ло[162]162
  Джон Ло (1671–1729) – шотландский авантюрист и теоретик денежного обращения, создатель Королевского банка и первой финансовой пирамиды во Франции. – Прим. перев.


[Закрыть], а сегодня предполагаемые конфискации прибылей, нажитых во время войны.

Смит оставался в рамках опыта, когда рассуждал о торговой системе (l. IV. C. III) и говорил, что некоторые из опровергаемых им идей порождены приватными интересами и склонностью к установлению монополий, а другие, наименее разумные, – национальной ненавистью. В то время запреты в сфере международной торговли проистекали из взаимной ненависти Англии и Франции; сегодня их причиной является такая же ненависть между Англией и Германией, породившая, например, только что утвержденный Акт о защите промышленности, абсурдный с точки зрения принципов Смита, но превосходный, с точки зрения тех, кто получает от него выгоду, с точки зрения националистов, с точки зрения пользы для правительства, опирающегося и на тех, и на других. Тот, кто выступает против таких мер, может рассчитывать на успех только в случае применения силы, но не убеждения, памятуя о том, что auro suadente nihil potest oratio[163]163
  «Против доводов золота красноречие бессильно». Изречение поэта Публилия Сира (I в. до н. э.). – Прим. перев.


[Закрыть].

У Смита были прекрасные исходные предпосылки; делая выводы из своих наблюдений по поводу основ торговой системы, он не должен был следовать никому. Заметив, что чувства меняются медленно, а частные интересы действуют постоянно, хотя и по-разному, в зависимости от обстоятельств, он мог бы предвидеть, что отвергнутое им экономическое устройство переживет и его, и другие подобные теории. Однако он сбился с правильного пути, по-видимому, вследствие того, что исходил из таких же побуждений и соображений, как те, что были отмечены нами в связи с цитатой из Ж.-Б. Сэя.

Примерно до конца XIX в. процветание Англии, где царил свободный рынок, обеспечивалось, в частности, благодетельными последствиями такого устройства многие люди полагали, что в конце концов другие народы также последуют их примеру, чтобы противостоять английской конкуренции. Казалось, что этот прогноз основывается на твердом экспериментальном фундаменте, ибо с точки зрения опыта английское процветание было подлинным и мало чем уступало германскому и американскому процветанию; и экономика логически доказывала преимущества свободной торговли. Но он оказался ложным. Почему же?

Причин много, но главная заключается в отсутствии теоретического синтеза: экономика должна быть дополнена социологией.

Польза свободного обмена была реальной, но она была направлена не столько на расширение экспорта, сколько на удовлетворение требований тред-юнионов, желавших много получать и мало работать при отказе от важных технических усовершенствований. Даже если на время ограничиться только узким полем чисто экономических теорий, полезность свободы международной торговли невозможно будет продемонстрировать без свободы внутренней конкуренции, особенно той, которая устанавливает уровень зарплат, продолжительность рабочего дня и избавляет производственные предприятия от произвола рабочих.

Если перейти теперь к сути проблемы, то бесстрастное изучение фактов показывает, что решение вопроса об уместности свободы рынка или протекционизма лежит не в плоскости экономических теорий, а преимущественно в сфере социологии и политики. Если сейчас все народы прибегают к протекционизму, то это не связано с теоретическими доказательствами, а вытекает лишь из политической и общественной ситуации в их странах, из определяющих ее чувств и интересов.

То же самое можно сказать относительно экономической свободы вообще. В Англии она существовала (по крайней мере отчасти) в прошлом веке, но теперь она отвергается. В октябре 1921 г. Ллойд Джордж заметил, что для борьбы с текущим кризисом правительство может избрать один из двух путей: предоставить все действию экономических законов или вмешаться и приступить к управлению социально-экономическими процессами. Он предпочел второй путь. Может быть он понимал, а может быть, и не знал, что прибегает к паллиативам, причем к паллиативам, в конечном счете лишь усугубляющим зло. Но его это не беспокоило, поскольку его цель заключалась в том, чтобы привлечь на свою сторону большинство самых активных граждан – демагогической плутократии.

Впрочем, фабрикация теорий, направленных на удовлетворение существующих чувств и интересов, представляет собой лишь разновидность более общего феномена. Право собственности, общественный строй, организация труда и производства, эмиссия, торговля и многое другое вытекают из известного положения вещей; теории не определяют его, а порождаются и определяются им. Римское право было обусловлено наличием собственности квиритов; современные теории обусловлены наличием новых форм собственности, и мы присутствуем при рождении этих теорий в муках. Таким образом, для предвидения социальных явлений необходимо, в основном, рассматривать упомянутое положение вещей и его вероятные изменения, используя теории лишь в качестве средства для их понимания, в той же мере, как можно рассчитывать узнать нечто о родителях по детям.

Впрочем, сами по себе теории дают представление о некоторых границах, подлежащих учету, потому что они являются своего рода плотинами, сдерживающими разливы социальных рек.

Общество нельзя представлять в виде массы отдельных разрозненных молекул, действующих по собственным программам и следующих общим правилам логики; надо понимать, что они тяготеют к определенным центрам и собираются в группы, движимые чувствами и интересами и руководствующиеся логикой, направленной на их удовлетворение. Невозможно охватить все эти группы в одном очерке вследствие их многочисленности, а полностью игнорировать их – означало бы отдаляться от реальности; представление об однородности общества ведет к грубым ошибкам; деление его на две части, т. е. на буржуазию и пролетариат, или капиталистов и трудящихся, уже точнее, но во многих случаях его недостаточно; необходимо по меньшей мере провести грань между теми, кто имеют фиксированный доход, и теми, кто получают нестабильные доходы, оставив в стороне тех, кто располагают смешанными доходами. Но если мы ходим приблизиться к действительности, нам нельзя останавливаться на этом и придется прибегнуть к дальнейшим классификациям.

Социальное равновесие формируется в результате действия всех групп, чтобы предвидеть его изменения, необходимо предвидеть эти действия.

В наблюдении, что общество есть продукт совокупности капиталов, частных или коллективных, заключается большая доля истины, которая вытекает из того, что существуют некие границы, некие плотины, за которые социальная эволюция не в состоянии выплескиваться. Если при любом строе на протяжении длительного (не краткого) времени прирост капиталов останавливается, возникает препятствие на пути развития общества и оно поворачивает вспять. Так возникали великие вековые колебания в жизни народов, так пали греческие республики, Римская империя, испанская монархия и многие другие государства; так и нынешняя демагогическая плутократия может сегодня столкнуться с подобным препятствием.

Вероятно, это произойдет не скоро, но пока можно предвидеть, каким будет течение великого социального потока. Сложность кроется в многослойности феномена. Недостаток прироста капиталов, который в чрезвычайных случаях сигнализирует о достижении предела, в промежуточных ситуациях есть лишь один из многочисленных факторов, действующих в обществе. Еще один их них, о котором мы можем судить, хотя и в малой степени, – это распад центральной власти. Прогнозы, сделанные нами в мае – июле 1920 г.[164]164
  См. «Трансформацию демократии» в «Rivista di Milano»; отдельное издание Студио Эдиториале Корбаччо.


[Закрыть], предшествовали длительной битве между фашистами и коммунистами, которая послужила их полным подтверждением. Сегодня новое подтверждение дает Ирландия, где под отеческим взором английского правительства действуют трибуналы Шинфейн, республиканское ополчение вооружается, а Ольстер готовится к обороне, а может быть, и к нападению.

Остается понять, до какой степени дойдет этот распад и не готовит ли нам будущее какого-нибудь Цезаря, Октавиана, Бонапарта или им подобного.

Что произошло бы, если бы авантюра с Фьюме была менее романтической и более продуманной в военном отношении, если бы был перейден Рубикон? Мы не в состоянии дать определенного ответа на этот вопрос.

Настоящее состояние чувств и интересов итальянской буржуазии заставляет предположить, что попытка [переворота] провалилась бы. В то же время не следует забывать, что подобное положение в других странах не мешало формированию сильных правительств. В Риме бесчинства банд Клодия не помешали, а напротив, способствовали основанию империи. Во Франции, накануне падения Директории[165]165
  Albert Vandale. L’avènement de Bonaparte. T. I.


[Закрыть], «(р. 65) умеренная буржуазия, потерпевшая поражение в Париже 13 вандемьера, в ходе ее вылазки против депутатов Конвента, после фрюктидора, лишившегося возрожденных было надежд, смирилась со своей беспомощностью в стране, где ее законное первенство закреплено в тексте Конституции». Стоит сравнить с этим положение буржуазии в Италии, ее роль по [Альбертинскому] статуту, ее значение до конца XIX в. и ее значение сегодня. Во Франции это устройство было изменено за несколько дней; после 18 брюмера вернулись порядок и процветание.

Не будем забывать об опасностях эмпирического метода: то, что произошло однажды, при известных обстоятельствах, может, но не обязательно должно произойти снова при других обстоятельствах. Впрочем, знание об этой возможности тоже небесполезно.

Чтобы пойти дальше, необходимо провести насколько возможно полный и глубокий анализ существующих чувств и интересов на основании наших наличных знаний. Здесь не место для такой длительной и сложной работы, мы выскажем лишь некоторые соображения, чтобы продемонстрировать, сколь осторожными в выводах нам следует быть.

Допустим, что народ разделился на два борющихся между собой класса. Если происходят события, важные с точки зрения чувств и интересов этих классов, при этом один из них единодушно одобряет благоприятные для себя и отвергает противоположные, а другой придерживается иного образа действий – демонстрирует безразличие или раскалывается на отдельные группы, действующие в соответствии со своими частными чувствами и интересами, то мы можем заключить, что влияние классовых чувств и интересов сильнее у первых, чем у вторых; этот фактор наряду с другими будет способствовать торжеству первого из этих двух классов.

Мы уже отмечали в других статьях факты, подтверждающие действие этого принципа; с каждым днем их становится все больше. Назовем некоторые из них.

Среди множества признаков деградации буржуазии обращает на себя ее готовность оказать помощь Советской России. Большевистское правительство этой страны уморило с голоду большое количество буржуа, а теперь его некомпетентность и преступность приводят к гибели немало пролетариев. Буржуазия других стран нимало не печалилась о смертности среди русских буржуев и ничего не сделала, чтобы покончить с ней, она не истратила и ломаного гроша.

Пролетарии, напротив, посчитали эти репрессии справедливыми и правильными и ценой собственных жертв заставили свои слабые, алчные и малодушные правительства предоставить свободу рук большевикам, открыто заявившим, что они намерены ниспровергнуть устройство всех государств.

Теперь, когда смертность настигла русских пролетариев, в других странах, при условии что буржуа и пролетарии с одинаковой энергией желали бы защищать интересы своего класса, они должны были бы поменяться ролями, а именно: первые должны испытывать радость или хотя бы оставаться безразличными, должны воспрепятствовать правительствам обирать подданных ради ублажения большевиков, а вторые не особенно заботиться о бедствиях русских товарищей и не заставлять правительства оказывать им помощь.

Ничего подобного не происходит. По крайней мере отчасти, но эта часть очень большая[166]166
  В Лиге Наций только сербский делегат нашел в себе мужество выступить против помощи России.


[Закрыть]. Буржуазия наружно или на деле демонстрирует свою неизбывную печаль, проливает слезы, приходит в отчаяние от красноречивых воззваний, например, Нансена[167]167
  Фритьоф Нансен (1861–1930) – норвежский исследователь и натуралист. – Прим. итал. ред.


[Закрыть], который в ходе своих географических экспедиций освоил искусство управления и занимается сбором пожертвований частных и юридических лиц, чтобы помочь врагам буржуазии и, таким образом, косвенно содействовать большевистскому правительству в его затратах на пропаганду своих идей и подготовку новых войн.

Правда, некоторые придерживаются позиции Бриана[168]168
  Аристид Бриан – французский политический деятель, с 1906 г. министр, впоследствии председатель Кабинета. Во время Первой мировой войны он был приверженцем Священного союза – между всеми партиями на время войны. В 1926 г. вместе с Густавом Штреземаном был удостоен Нобелевской премии мира. – Прим. итал. ред.


[Закрыть], по мнению которого (высказанному 18 октября 1921 г.), не следует забывать, что в годину опасности русский народ был с Францией вместе. Но это заявление как раз противоположно его выводу, потому что русский народ был расколот на две части. Одна из них, не советская, которая хотела помогать республиканской Франции, и другая, которая хотела ее краха и после революции заключила мир с Германией, – это партия, враждебная первой, желавшей продолжения войны. Поэтому оказывать ей помощь сегодня, – это все равно что помогать врагам, а не союзникам.

Но этого мало. Наше рассуждение слишком примитивно, нужно пойти дальше.

Следует заметить, что группа, в просторечии именуемая буржуазией, не только не включает весь этот класс полностью, но и неоднородна; она делится на несколько частей. В ней есть наивные люди, вероятно, составляющие большинство, к которому относится то, что было сказано выше. Есть также фанатичные гуманисты, адепты божественного пролетариата, а также хитрые и предусмотрительные преследователи собственных интересов – этих мало, но они действуют эффективнее всех остальных. Среди них есть плутократы, которые хотят торговать с Россией и получать концессии и привилегии, отчасти за счет налогоплательщиков собственной страны, а также правители, стремящиеся с помощью уступок противникам утихомирить их и составить для себя парламентское большинство или достичь иных политических целей, как англичане, надеющиеся, возможно, напрасно, уберечь свои азиатские владения от большевистской пропаганды.

Следовало бы получить представление об этих и других подобных группах, оценить их влияние и уровень активности, чтобы предвидеть с достаточной степенью вероятности результат взаимодействия всех сил. Поскольку такое исследование невозможно провести в полном виде, остается провести его с доступным приближением, в меру имеющихся знаний, так что вероятность выводов будет во многом зависеть от глубины этого анализа.

Это общее соображение относится ко всем явлениям указанного рода, мы же рассмотрели здесь только один из частных случаев.

Будущее Европы: точка зрения итальянца[169]169
  L’avenir de l’Europe. Le point de vue d’un italien // La Revue de Genève. 1922. 10 octobre. P. 438–448.


[Закрыть]

Прогнозы событий, как правило, строятся на синтезе разнообразных элементов. Некоторые из них, касающиеся отдельных случаев и вполне правдоподобные, являются плодом практического инстинкта, а не теоретических рассуждений. Другие, имеющие значение для определения основной тенденции движения, проистекают из теории. Во всех этих прогнозах, за редчайшим исключением, задействованы чувства, подталкивающие нас к предсказанию того, что для нас желательно или что соответствует нашим представлениям, нашим принципам, нашим предрассудкам. Экспериментальный и часто полуэкспериментальный элемент обычно присутствует, если не говорить о чистых пророчествах, впрочем, малопопулярных в наше время. В этой статье я буду использовать для изложения своей точки зрения только данные опыта.

Выводы, которыми экспериментальный метод снабжает нас для построения прогнозов, можно разделить на два больших класса. Первый из них имеет источником аналогии с событиями прошлого; он дает нам представление скорее о возможности, чем о вероятности будущих событий. Второй класс основывается на исследовании внутренней природы социальных феноменов, он знакомит нас с большей или меньшей вероятностью появления известных фактов, о возможности которого говорит нам первый класс предсказаний, или совершенно новых фактов.

Посмотрим, как можно использовать эти принципы.

Наше общество в некотором смысле сильно напоминает римское общество накануне падения республики. В частности, если не полное совпадение, то большое сходство заключается в господстве демагогической плутократии.

Римские плутократы приобретали в комициях право выжимать соки из провинций, эти поборы позволяли им нести огромные расходы для завоевания власти. Наши плутократы тоже не гнушаются расточительства ради того, чтобы склонить законодателей на свою сторону. Предвыборные расходы в Америке нисколько не уступают по размаху римским. Поборы, порождаемые протекционизмом и государственным вмешательством, играют такую же роль, как стяжание римских проконсулов, хотя они менее произвольны, больше в ладу с правом и порядком.

Когда Рим ввязался в войны, которые после завоевания средиземноморского бассейна привели к торжеству демагогической плутократии, народ усомнился в правильности избранного пути. Тит Ливий говорит нам (XXXI, 6), что в 200 г. до Р. Х. «на первых комициях все центурии отвергли предложение начать войну с Македонией. Люди устали от долгой и тяжелой войны и не хотели слышать о трудах и опасностях». Трибун Г. Бебий обвинил сенаторов в разжигании беспрерывных войн с целью помешать народу наслаждаться мирной жизнью. Однако в ходе повторных комиций сенату удалось склонить народ на свою сторону. В наши дни соперничество между плутократами также повлияло на развязывание и продление грандиозной войны. Теперь существует опасность новых конфликтов.

Некоторые аналогии прослеживаются даже в отдельных фактах. Например, многочисленные современные спекулянты прекрасно выражают тип, представленный римлянином М. Эмилием Скавром.

Сегодня по причинам, которые здесь было бы слишком долго описывать[170]170
  Я изложил их в моем «Трактате по общей социологии».


[Закрыть], цикл демагогической плутократии близится к своему завершению. Рано или поздно произойдет смена элит, поэтому не будет слишком смелым предположить, что этот цикл не продлится долго. Хотя мы можем судить об этом с большой степенью вероятия, нам мало что известно о форме, которую примет будущая трансформация. В Риме власть от комициев перешла к военной элите, однако социально-политические условия того времени слишком отличаются от наших, чтобы из сравнения можно было извлечь нечто позитивное. Некоторые писатели под впечатлением большевистской революции предрекают наступление нового Средневековья. Эта гипотеза не лишена правдоподобия, но узнать об этом можно будет по истечении долгих лет.

Одно безусловно: демократия находится в процессе глубокой трансформации. Этот феномен в разных странах проявляется по-разному. Во Франции он наименее заметен по сравнению с Англией и особенно Италией, не говоря уже о чрезвычайной ситуации в России.

В конце XIX в., несмотря на мнение отдельных мыслителей, можно было верить, что нашим обществом будут управлять массы посредством всеобщего голосования и выборов в парламент. Сегодня видно, что власть масс скорее номинальна, чем реальна, что она все время съеживается, как власть конституционных монархов. Даже если допустить, вопреки утверждениям ряда авторов, что массы обладают общей волей, опыт показывает, что эта воля, при всем ее внешнем могуществе, на деле бессильна и выливается в пустоту вследствие ухищрений правителей. Может быть, она царствует, но она безусловно не управляет.

Война установила диктатуру правительств. В этом нет ничего необычного или предвещающего грядущую трансформацию. Другое дело, что по окончании войны диктатура правительств сохранилась. Salus populi (благо народа) служившее оправданием тогда, когда на кону стояли высшие интересы нации, гораздо менее пригодно для этого, если речь идет о второстепенных вопросах, таких как безработица, интересы отдельных производителей и их союзников или вообще интересы казны.

Во всякую эпоху законы подвергались изменениям в силу обстоятельств; это лишь вопрос меры.

Значительные изменения происходят по произволу диктаторов при таком режиме, который греки называли тиранией, или при анархическом хаосе; постепенные изменения при господстве того, что греки почитали как «номос», римляне как «лекс», а мы называем законом. Нельзя не заметить, что сегодня власть закона становится все слабее, близится момент, когда уважение к закону станет редким исключением. В Италии, например, благодаря множеству законопроектов надзорная власть парламента может превратиться в репрессивную, законодательная функция – в простую цензуру нормативных актов, издаваемых исполнительной властью. Не только министры, но и префекты возвышаются над Конституцией (Статутом), кодексами и законами, иногда их распоряжения приобретают обратную силу. Кассационный суд с присущим ему благоразумием неустанно констатирует неправомочность некоторых из этих распоряжений.

Аналогичные факты наблюдаются и в других странах. Оправданием этих мер служит чрезвычайная необходимость момента; все, что кажется полезным, объявляется срочно необходимым, причем делается ссылка на техническую неподготовленность парламента. Обоснованны эти оправдания или нет, остается фактом, что парламенты, а следовательно, и массы, представительствами которых они являются или считаются, теряют свои законодательные функции.

Когда законная власть не справляется с обязанностями, которые состоят в том, чтобы поддерживать авторитет закона и защищать граждан и их права, появляются центры власти, не опирающиеся на закон. Это одна из причин, породивших секретные трибуналы в старой Германии, это главная причина зарождения фашизма в Италии. Данный феномен указывает на наличие определенных настроений, чрезвычайно характерных для Италии, но заметных и в других местах. Они могут повлечь важные перемены.

Если мы обратим свой взор на менее отдаленное будущее, то должны констатировать впечатляющий факт: силы, действующие на общество, почти не изменились. После мировой войны можно было рассчитывать на противоположное: должны были исчезнуть причины вражды и конфликтов между народами и воцариться мир и процветание.

К сожалению, эти надежды, в основном, не оправдались. Нитти написал книгу, озаглавленную «Европа, лишенная мира», а Ллойд Джордж потрясает перед устрашенными народами эгидой греческой богини.

Мир сгибается под бременем неустойчивого равновесия в Германии, русской головоломки, устрашающего пробуждения ислама, не говоря уже о менее существенных событиях, таких как крушение Австрии. Экономическое благоденствие никак не наступает; правда, произносятся прекрасные речи о возрождении Европы, но для народов было бы лучше, если бы им досталось хоть одно пшеничное зернышко, т. е. нечто несущее хотя бы малое облегчение.

Надо признать, что некоторые из упомянутых лихорадочных надежд были совершенно безосновательными. Например, как можно было в здравом уме полагать, что расточение огромных богатств, вызванное военными расходами, повлекло бы рост потребления и сокращение трудозатрат? Если бы сами по себе статьи Версальского договора привели к подобным результатам, это стало бы таким же чудом, как евангельское умножение хлебов и рыб.

Никто не в силах совершить невозможное. Однако те, кто не мог изменить реальность, захотели сохранить по крайней мере видимость. Были установлены зарплаты, гарантии, гонорары, которые исчислялись в условных деньгах и выглядели более высокими, чем если бы они выплачивались в товарном виде. Во многих странах это привело к девальвации валюты. В других, к выгоде правительства, обесценившиеся деньги были использованы для выплат старых долгов, для прикрытия переноса богатств от одних социальных классов к другим и для создания образа внешнего благополучия, которое будет длиться недолго, но на какое-то время обеспечит общественно-политическую стабильность. Сегодня заметны признаки изменения этого положения вещей. Много говорят о восьмичасовом рабочем дне. Если вопрос нельзя решить напрямую, пытаются идти в обход. Заработная плата повсеместно снижается, сами рабочие признают, что ее нельзя сохранить на прежнем завышенном уровне. Перераспределение богатств близится к концу просто по причине их истощения. Например, в России и Австрии обесценивание денег привело ко всем возможным негативным последствиям, как это уже случилось в Германии.

Эти и другие подобные факты заставляют предположить, что восстановление экономического равновесия не за горами.

Нельзя сказать того же относительно товарообмена и транспорта. Если существует непреложный факт, то он заключается в том, что наблюдавшееся в XIX в. процветание было вызвано огромным ростом внешней и внутренней торговли, которому способствовало наличие дешевых транспортных средств.

Недостаточно производить недорогую продукцию, нужно еще получить доступ к сырью и продать товары. Но из этого вытекает, что принимаемые сегодня меры, ведущие к увеличению стоимости перевозок и создающие массу препятствий для товарообмена, неизбежно вызовут кризис благосостояния.

Есть вещи, на первый взгляд необъяснимые. В самом деле, ни одна страна не сможет долго платить другим, если для нее закрыт экспорт товаров. Об этом забывают, когда требуют от Германии выплачивать огромные суммы по ее обязательствам и одновременно ставят палки в колеса на пути ее экспорта, с тем чтобы помешать, как говорят, «наводнению» рынков немецкими товарами. Не вызывает сомнения, что защита от этого наводнения собственного рынка является целью каждой страны. Поскольку все придерживаются подобной политики, ее результатом является запрет на экспорт.

Следует добавить еще одно. Некоторые европейские народы считают жизненно важным для своей экономики открытие российского рынка, при этом они добровольно отворачиваются от гораздо более важных площадок. Они отказываются от доступной для них большей выгоды ради меньшей, которая им недоступна.

Следует заметить, что когда речь заходит о некоторых странах, существует обычай придерживаться такого общего правила, что следует отвергать продукцию стран со слабой валютой, при этом в других случаях, а именно в случае России, с которой желают восстановить обмен во что бы то ни стало, это правило легко предается забвению, хотя она по справедливости может служить характерным примером страны с крайне нестабильным валютным курсом. Очевидно, впрочем, что обмен не мог бы осуществляться, если бы не поощрялся экспорт из России. Различие между сырьем и готовыми изделиями, которое пытаются в этой связи провести, является искусственным, ибо импорт российской сельскохозяйственной продукции в значительной мере относится к категории, представляющей угрозу для собственных рынков. Многие экономисты делают серьезную ошибку, полагая, что их наука может самостоятельно справиться с большей частью практических вопросов, получивших название экономических. Такую же ошибку совершают люди, воображающие, что они решат эти вопросы исключительно с помощью этических, политических, юридических и тому подобных соображений.

К сожалению, дело обстоит иначе. Взаимозависимость социальных феноменов приводит к тому, что почти все (если не все) связанные с ними проблемы должны решаться с использованием самых разных общественных наук.

Равным образом практические распоряжения правительств должны учитывать и экономическую ситуацию, и существующие настроения, чувства, идеи. Поэтому не стоит рассчитывать излечить Европу от ее сегодняшних недугов исключительно с помощью моральных, юридических, политических рецептов. Чтобы чего-то добиться, нужно соединить два вида лечения. Исторический материализм и идеализм в чистом виде содержат каждый по-своему долю истины и долю заблуждения.

Экономика часто ставит нам определенные границы, которые невозможно перейти. Другие науки указывают нам на те шаги, которые можно предпринять в рамках этих границ.

Экономика дает точки опоры, детерминированные расточением богатств и препятствиями, существующими на пути обмена. Для понимания явлений, наблюдаемых внутри этой сферы, их причин и свойств следует обратиться к социологии. Объединив эти два разных подхода, мы сможем объяснить прошлое и попытаться представить себе будущее.

Попробуем теперь разобраться в причинах, порождающих указанные выше противоречия. Не будем скользить по поверхности, углубимся в суть вещей. Мы заметим, что если провести различие между общим интересом и частными интересами, противоречие почти исчезнет. Плутократы и их помощники, как, впрочем, и те, кто их окружает, в том числе политиканы, могут видеть выгоду во всех этих противоречащих друг другу мерах, которые в данном случае перестают противоречить друг другу и ведут к одной и той же цели. Ллойд Джордж, говоря о российском рынке, употребил выражение «охотники за концессиями». Если бы он обратил свой взгляд на соседние страны, то заметил бы там многочисленный отряд лиц, извлекающих выгоду из изменений таможенных тарифов, из устанавливаемых для них коэффициентов, из ограничений импорта, из различных субсидий, ежедневно обнаруживаемых изобретательной алчностью заинтересованных персон. Речь идет о практически постоянно действующем факторе, который будет давать о себе знать, пока сохраняются благоприятные условия.

Но не станем останавливаться на первом результате наших изысканий. Двинемся вперед и посмотрим, каковы, собственно, эти условия.

Подробный ответ завел бы нас слишком далеко; нам пришлось бы снова описывать весь цикл демагогической плутократии. Для нас достаточно подчеркнуть только одно обстоятельство.